Текст книги "Темпорама "Бой в июне" (СИ)"

Автор книги: А Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Ладно, – сказал унтерштурмфюрер, – возьмём Молотов, так и быть, с меня снова музей. Как я понял, вы хороши в роли лошадок.

– А если не возьмёте? – спросил Лёшка, прижимая ладонь тыльной стороной ко лбу.

Херр Сломак фыркнул.

– Через месяц возьмём обязательно. Когда станет посуше. И вам может крупно не повезти с музеем, потому что я отправлюсь туда вбивать в глотки вашим отцам их фальшивые коммунистические идеи.

– Мой папа пропал, – сказал Димка.

– А мой убит в сорок втором, – сказал Лёшка.

– Что ж, их счастье.

Унтерштурмфюрер выкрутил рулевое колесо. Через несколько секунд развалины остались позади, и проплывающие дома запестрели крапинами свежей штукатурки. Ямы от воронок на обочинах были засыпаны кирпичом и щебнем. Как и на пути в музей, только уже с противоположной стороны, мелькнул утыканный "ежами" холм.

Среди приютских ходили упорные слухи, что холм этот целый день держали всего два взвода, прикрывая отступление основных сил. Танки по южной дороге так и не прорвались в город. Защитники сожгли шесть или семь панцеркрафтвагенов. Только вот фронт под массированными ударами провалился на западе, и оборона на этом участке сделалась бессмысленной, немцы уже были на окраинах.

Тогда оставшиеся в живых ушли. Может быть, двинулись догонять своих, но, возможно, скрылись в лесах, сформировав костяк партизанского отряда. Дома за холмом фашисты расстреляли уже в острастку, от бессилия. И потом даже не оправдывались, когда обнаружилось, что никаких военных там нет. Перед кем оправдываться? Перед унтерменьшами?

Димка, забывшись, сжал кулаки.

Побывавший в темпораме безымянный вдруг с легкостью переломился и повис бледной сарделькой. Больно почему-то было совсем чуть-чуть, словно палец давно держался на честном слове. Димка попытался вправить его обратно, но под кожей не чувствовалось ни косточек, ни мяса. Внутри был будто сухой порошок. Случайно задетый мизинец едва не сломался тоже. И не заревёшь, даже если очень страшно.

– Всё.

Унтерштурмфюрер остановил "хорьх" у крыльца "Химсдорфа". На окнах второго этажа шевельнулись занавески – кто-то из приютских выглянул наружу.

– Вышли, – сказал унтерштурмфюрер.

Димка с Лёшкой выбрались из автомобиля. Лёшку покачивало, видно было, что удар в лоб не прошёл для него бесследно.

– Как ты? – шепнул ему Димка.

– Нормально. Только плывёт всё.

Унтерштурмфюрер хлопнул дверцей и обошёл "хорьх".

– Быстро! – он коленом подопнул Димку в направлении приюта. – Я устал с вами возиться.

Лёшке досталось тоже. Из носа у него вдруг закапало. Это унтерштурмфюрера развеселило.

– О, замечательно! – со смехом сказал он, наблюдая как Лёшка с мутными глазами задирает подбородок и ловит капли крови ладонью. – Дождик, лейся, лейся.

Димка потянул Лёшку на крыльцо.

– Что такое?

В дверях возникла фрау Доггель.

– Плохо себя вели, – объяснил унтерштурмфюрер. – Пришлось наказать.

– Вот как?

Обер-эрциер спустилась по ступенькам вниз и вместо того, чтобы помочь, отвесила Лёшке пощечину. Голова мальчишки мотнулась, он упал на четвереньки, выскальзывая из Димкиных рук, и просунулся за каменные столбики перил. Его с натугой вырвало кислой, коричнево-жёлтой кашицей.

– Фу!

Фрау Доггель отступила, осмотрела свою ладонь на предмет Лёшкиной крови и обстоятельно вытерла её платком. Лёшка, отплёвываясь, не пытался подняться. Куртка на нём задралась, рубашка выбилась из штанов, грязную спину в синяках.

– Даже не знаю, что с ним делать, – сказала фрау Доггель.

– Рекомендую три дня карцера, – сказал унтерштурмфюрер. – И одному, и другому. Дитмар тоже отличился, посмотрите на его пальцы.

– Oh, mein Gott!

Фрау Доггель с испугом и отвращением зафиксировала взгляд на повисшем на вытянувшейся коже толстом безымянном пальце и торчащем в сторону мизинце на Димкиной руке.

– Wie ist das möglich? (Как это возможно?)

– Сунул руку, куда не следует.

– Angsttraum. Олаф!

Фрау Доггель быстро поднялась к дверям.

– Олаф!

Она исчезла в здании. Спустя минуту появился каменнолицый скандинав, за его спиной промелькнула фройлен Зибих.

– Sie wollen, dass ich diese jungs nehme? (Хотите, чтобы я забрал ребят с собой?) – спросил он у унтерштурмфюрера.

Тот улыбнулся.

– Tun sie mir einen gefallen (Сделайте одолжение). In karzer.

– Ja.

Олаф спустился к Лёшке и, перехватив его поперёк туловища, вытащил из-под перил. Затем пришёл черёд Димки. Его скандинав цепко поймал за ухо.

– Komm!

Он танком попёр в приютские двери, заставляя пленников самих заботиться о том, как уберечь себя от косяков. Димка едва успел повернуться боком, и его лишь стукнуло в лопатку. А Лёшка, не имея возможности к манёвру, врезался в дерево коленями. Но Олафа это не остановило. Он только перехватил его поудобней.

– Komm schon, schweine!

Путь Димке был знаком.

Каждый из мальчишек "Химсдорфа" отсидел в карцере по десять-пятнадцать дней. И совершенно не имело значения, насколько хорошо ты исполняешь приказания фрау Доггель или кого другого. В "Химсдорфе" в одиночную камеру сажали не только за провинности, но и профилактически, по алфавиту. Чтобы они не думали, что им здесь курорт. Грошев, будь любезен! Сеутов, твоя очередь!

Поворот налево, короткий коридор и спуск в подвал. Железная решётка и рубильник, с поднятием которого включается уходящий вглубь помещения ряд лампочек под низким потолком.

От бетонного пола веяло холодом.

Олаф пронёс, протащил мальчишек к дальней стене, где за крепкими, обитыми жестью дверями находились камеры.

– Тебе – сюда, сченок.

Отщёлкнув засов локтем, скандинав сунул Димку в узкое пространство с сырыми стенами, деревянным лежаком и поганым ведром.

– Los!

Бухнула дверь, лязгнуло железо. Стало темно. Что делал Олаф с Лёшкой, Димка уже не видел. Судя по удаляющимся шагам, он отволок его в особую, обитую войлоком "тихую" камеру, чтобы мальчишки не смогли переговариваться.

Световая полоска под дверью не продержалась и минуты. Олаф вышел и выключил рубильник. Подождав, Димка осторожно двинулся к двери.

– Лёха!

Димка прислушался к звукам снаружи и обхватил себя руками. Тихо. Холод настырно лез под куртку. Большая удача, что хоть её оставили. Олаф недотумкал. Мальчишка привалился к двери плечом. Что-то рядом мягко шлепнулось на пол. Пум! С потолка? С двери? Не сразу в голову пришла мысль, что это, должно быть, окончательно порвал с ладонью безымянный палец. И точно! Димка торопливо проверил – вместо пальца теперь нащупывалась пустота и похожая на бумагу, шелушащаяся кожа.

– Лёшка, – просипел Димка, – у меня пальца не стало!

Ответа не было.

– Лёшка, ты живой?

Димка прижался к двери ухом. Нет, услышать что-либо было невозможно. Он снял ботинок и на одной ноге проскакал к стене. Шлёп, шлёп. Звук от ботинка выходил несерьёзный, даже если с размаху бить каблуком, взявшись за носок.

Шлёп.

– Лёшка!

Димка замер, едва ему показалось, что Лёшка тоже, ответно стучит в стенку. Секунды текли, но звуки не повторялись. Может, Лёшка уснул? А если ему там совсем плохо? Если он там лежит и умирает? А вдруг он умрёт? Нет-нет, этого не случится, испуганно подумал он. И папа жив, только пропал, его, наверное, контузило или ранило, но он выкарабкался и снова воюет. Получил медаль "За мужество". И мама... Её просто отнесло с толпой в сторону, она успела забежать за угол прежде, чем взорвалась авиабомба...

Димка лёг на лежанку.

После войны вообще все оживут, сказал он себе, чтобы не плакать. Надо только победить. Иначе не считается.

– Давайте, миленькие, – прошептал Димка солдатам, сражающимся под Молотовым, Уфой, Чкаловым, всем сердцем желая им выстоять и перейти в наступление.

Ему виделись взрывы и огонь, и танк из темпорамы, и "мессершмитт", пикирующий к высыпавшим из железнодорожного состава человеческим фигуркам. Поезд был санитарный, с красными крестами, и отец, прыгнув с насыпи, бежал от него к лесу.

Димка напрягся, словно посылая ему часть своей жизни и отклоняя пулевые трассы. Мимо. Мимо. Мимо!

– Давайте.

Слёзы всё-таки полились. Димка сжался в комочек. Хрустнул, отстал мизинец, но было совсем не больно. Он даже выдернул его сам, перекрутив кожу. Глухо отозвалось поганое ведро, только попал в него палец или ударил в боковину снаружи, было не ясно.

Если Лёшка умрёт...

Тогда он вырастет и найдёт унтерштурмфюрера. И тоже ему со всей силы – в лоб, чтобы череп треснул! И будет смотреть ему в глаза: нравится?

А фройлен Зибих станет отжиматься на время и бегать вниз, в столовую, за десять секунд. А не успеет, останется без еды.

Вот так!

Димка плотнее укутался в куртку и незаметно для себя уснул. Ему казалось, он бредёт босой по снегу за высоким человеком в тулупе и в валенках, а вокруг сугробы, тихий морозный лес, деревья в комьях снега. И очень-очень светло. Дяденька, мне холодно, говорит проводнику Димка, но тот идёт, не обращая на него никакого внимания. Наст хрустит, проламываясь. Кромка острая, того и гляди порежет пятки. Человек в тулупе, не оборачиваясь, машет рукавицей, приглашая следовать за ним дальше. Дяденька, а я скоро увижу папу? – спрашивает Димка, чувствуя, как немеют ноги. Скоро! – гудит проводник. Почти дошли. Он начинает кружить вокруг высокой, под небо, ёлки, и Димке приходится обходить её тоже. Дерево всё проворачивается, проворачивается, грозя задеть колючими лапами, но они никак не могут выйти на свои же следы. Какая-то бесконечная ёлка! Наконец человек останавливается и показывает под ёлку: вот твой папка.

А под ёлкой – холмик.

Папка! – кричит Димка и начинает разгребать снег. Родное лицо проступает из-под него, оно белое, восковое, ни кровинки, рот и нос в ледяной корке, а глаза – чёрные провалы.

Папка!

Димка гребёт дальше, освобождая отца от страшного снежного плена. Вот появляется воротник ватной куртки, вот плечи и грудь, вот прижатая к сердцу рука. Рука вдруг с хрустом дёргается и бьёт Димку по щеке.

– Дитмар!

– Пап, я Димка, – шепчет Димка.

– Дитмар!

Лицо отца оплыло, отдалилось, и из серой снежной круговерти сна проступил низкий бетонный потолок. Мальчишка заморгал.

– Живой?

Димка сморщился и попытался отпихнуть твёрдые пальцы, сжавшие его челюсть, но не попал по ним рукой.

– Встафай!

Возникший в поле зрения Олаф поставил мальчишку на непослушные, словно чужие ноги и придержал рукой, чтобы тот не упал.

– Всё, сченок, можешь идти.

– К-куда?

Димка застучал зубами от холода.

– В палату. Твой срок фышел.

– Уж-же?

– Нет, – усмехнулся скандинав. – Но два трупа за раз – это много. Сказали выпустить, а то и ты окочуришься. Даф-фай!

Он толкнул Димку к распахнутой двери, под электрический свет, видимо, ожидая, что тот упадёт. Но Димка устоял, только лбом ширкнул по выступающему углу и уцепился здоровой рукой за косяк.

Олаф захлопал.

– Gut gemacht!

Выбравшись из камеры, Димка сделал шаг и, дрожа, остановился. До него только сейчас, в трясучке, дошло, что сказал Олаф. Два трупа – много. Много? Значит, один уже есть? А кто может быть этим одним, если он, Димка, жив?

– Лёшка!

Горло подвело, разбухло кашлем.

– Лёш... кха...

– В палату, сченок.

Олаф оказался рядом и на корню пресёк намерение мальчишки двинуться к дальней камере.

– Сдох тфой Лёшка, – он взял арестанта за шкирку. – Окоченел, когда я пришел смотреть. Фынесли уже.

– Пусти!

Димка забрыкался, но сил у него было мало, к тому же Олаф без предупреждения сильно ударил в живот.

– Сфинья!

Он потащил сипящего, пытающегося глотнуть воздуха Димку за собой. На первом этаже в глаза мальчишке заглянула фрау Доггель. Обер-эрциер для этого не поленилась разжать грубыми пальцами его зажмуренные веки.

– Синий, но живой, – сказала она так, будто то, что Димка жив, составляло для неё некоторую неприятность.

– В палату? – спросил Олаф.

– Ja, – кивнула фрау Доггель. – Пусть поспит пока. Фройлен Цапфер его осмотрит потом. Ну-ка.

Она приподняла Димке подбородок, раздвинув в улыбке подведённые помадой губы.

– Ты хочешь что-то сказать, Дитмар? Sagen sie mir, bitte.

– Вы Лёшку убили! – выкрикнул Димка ей в лицо. – Убили! Сволочи!

Олаф заткнул ему рот ладонью. Обер-эрциер сморщилась.

– Он умер сам, – сказала она, прихватив мальчишку за короткие волосы. – Потому что русские дети – слабые и никчёмные. И из них вырастают взрослые свиньи, которые тоже никуда не годятся. Благодари нашего фюрера, который в бесконечной своей доброте посчитал, что вы всё же можете быть полезны, и при перевоспитании станете для германской нации хорошими работниками и слугами. Поэтому у вас есть крыша над головой, питание и коллектив воспитателей, поставивший своей целью добиться от вас послушания. Хотя ты, Дитмар...

Фрау Доггель качнула головой, потом взяла Димку за искалеченную руку.

– Фу, ты посмотри на это. Кому будет нужен такой работник? Без двух пальцев. Нет, я запомню, что тебя ещё надо наказать.

Она брезгливо отщипнула кусочек помертвевшей кожи.

– Кошмар!

– Так куда его? – спросил Олаф.

– Кажется, я ясно сказала, куда, – подняла на него глаза фрау Доггель.

– Понял.

Скандинав потащил Димку на второй этаж.

Палаты были пусты. Приютских выгнали на уборку заднего двора и запущенных помещений в левом крыле здания. Абажуры. Тумбочки. Прямоугольники одеял и серые треугольники подушек. Выскобленный детскими руками пол.

– Из палаты не выходить, – приказал Олаф. – Спать.

– Иначе – карцер? – спросил Димка.

Олаф кивнул.

– Обязательно.

Он подождал, пока мальчишка разденется и, пыхтя, как старик, заберётся на свою койку на верхнем ярусе, и только потом ушёл.

Димка хотел было спуститься обратно, хотя бы назло и потому, что внизу было Лёшкино спальное место, но обнаружил, что тело отказалось слушаться хозяина. Он лежал на животе, полный ватной, словно у мертвеца, тяжести, и сил у него хватило только на то, чтобы коленкой сбить в складки одеяло, надеясь им укрыться, и выковырять рукой припрятанную в наволочке тонкую хлебную корку.

Так, с коркой во рту Димка и уснул, умудряясь ее посасывать и покусывать даже во сне. Сон был тёмный, неясный, болезненный, всё казалось, будто он растёт, распухает после темпорамы и не может куда-то влезть. Ныли отпавшие, несуществующие уже пальцы. Сквозь сон слышался голос фройлен Зибих, но что она хотела, выяснить было невозможно. Шуршали шаги, негромкие голоса объявляли перекличку, потом кто-то сказал: "Димка, Димка", но его сердито окрикнули, спине, плечам и ногам сделалось теплее, ещё теплее, пока не стало совсем хорошо.

Одеял навалили, подумал Димка и уснул уже окончательно.

– Ditmar!

И тут же злая рука, тряся, вырвала Димку из объятий сна.

Он закашлял, сжимаясь под одеялами. В груди появилась режущая боль.

– Ditmar!

Рука нашла плечо и, сжав, потянула его наружу.

– Genug jetzt, – простонал Димка.

– Sofort!

Фройлен Зибих, проявившись, хлопнула мальчишку по спине.

– Помогите ему, – сказала она. – Иначе утренняя поверка не состоится.

Приютские, набежав, спустили Димку на пол.

– Держись, – шепнул ему кто-то.

– Сейчас уже утро? – спросил Димка.

– Да.

Мальчишки заняли свои места, выстроились в две шеренги у коек, задрали вверх подбородки. Димка сделал то же самое, щурясь на электрический свет. Серые майки. Синие трусики.

– Also, zweiundzwanzig sekunden.

Фройлен Зибих остановилась в проходе. В руках у нее были секундомер и папка.

Вместо Лёшки рядом, плечом в плечо, стоял Олежка Змиев, дышал с присвистом. Под глазами у Олежки темнели круги.

– Хочешь? – спросил он Димку, скрытно показывая кусок хлеба.

– Потом.

– Перекличка! – объявила фройлен Зибих и пошла по проходу в конец палаты.

На каждом ее шаге дети выкрикивали свои фамилии.

– Алыкаев!

– Филиппов!

– Волков!

– Шмерц!

– Извицкий!

Госпожа эрциер кивала с самодовольным видом. Вот что значит выучка! Вот что значит грамотный подход! Даже от глупых, не способных к порядку русских детей при должном упорстве можно добиться результата.

– Новгородцев!

– Стоп! – сказала фройлен Зибих, и Димка, уже готовившийся выкрикнуть свою фамилию, так и остался стоять с открытым ртом.

– У нас – свободная койка, – сказала она, глядя на него своими круглыми зелёными, ничего не выражающими глазами. – Ты спишь наверху?

Димка промолчал.

– Antworte mir! – потребовала фройлен Зибих.

Она ударила папкой мальчишку по голове.

– А Лёшка? – стараясь не разреветься, спросил Димка.

– Was?

– Лёшка точно умер?

– Да! И это было потому, что он был плохой ребёнок! Непослушный. Ты тоже. Когда вы пойдёте сдавать кровь, я скажу, чтобы из тебя её выкачали всю специально. Хоть так послужишь Германии.

– Не надо.

– Warum? (Почему?)

Фройлен Зибих выдернула Димку в проход и несколько раз, чтобы всем было видно, повернулась вместе с ним в одну и в другую сторону.

– Посмотрите! – она подняла Димкину руку. – Вот что ваш приятель с собой сотворил! Siehe! Разожми!

После секундной борьбы Димке пришлось растопырить пальцы.

– Считаем все вместе! Erster, zweiter, dritter. Alle! Сколько?

– Три, – нестройно ответили приютские.

– Правильно, – сказала фройлен Зибих. – А их должно быть пять! Куда же Дитмар дел ещё два пальца? А он...

Она вдруг замолчала, и лицо её с маленьким, злым подбородком сделалось жалким и непонимающим. Приглушённая стенами, на улице басовито взревела сирена, и где-то неподалёку тут же заработала зенитная установка. Тух-тух-тух-тух!

– Was ist das? – вздрогнув, прошептала фройлен Зибих.

– Кажется, воздушный налёт, – сказал Олежка Змиев.

Фройлен Зибих побледнела.

– Bleiben sie, wo sie sind! (Оставайтесь на месте!)

Она двинулась к лестнице. Каблуки её туфель выбили звонкую дробь из ступенек. Все мальчишки, не сговариваясь, сбились теснее и запрокинули головы к высоким окнам. Словно подгадав, над крышей приюта пронёсся стремительный, крылатый силуэт.

– Это же наши, – тихо произнёс кто-то.

Димка сглотнул неожиданно вспухший в горле ком.

– К-ха... как наши?

– Со звёздами.

Приютские запереглядывались. Глаза каждого поблёскивали неуверенной, невозможной надеждой. А дальше они уже кричали, прыгали, обнимались друг с другом, обессиленно валились на пол, на койки и снова вставали. Полетели вверх снятые майки, потом кто-то подкинул подушку, и после некоторой паузы, необходимой, чтобы переварить такое вызывающе-наглое нарушение порядка, подушки взмыли уже целым десятком.

– Наши!

Звякали и качались задетые абажуры.

– Ура! Ура! Бомби их!

– Чтобы все сдохли!

– Бей их!

Наверное, мальчишек не остановило бы даже появление разъярённого Олафа на пороге палаты. Но Олаф, скорее всего, прятался сейчас в подвале вместе с остальными воспитателями. Возможно, воспитатели в страхе забились в камеры. Вот бы их там и запереть!

– Бей! – сипел Димка сквозь боль в груди.

Здание вздрагивало, но бомбы ложились далеко, где-то на окраине. Приютские гадали, куда целят бомбардировщики. По укреплениям или по складам? Зенитная установка заходилась в кашле. Тух-тух-тух-тух! Сирена гудела, не переставая.

– Надо бежать! – крикнул кто-то.

– Куда?

– К нашим!

Над "Химсдорфом" на бреющем пролетел самолёт, рядом что-то свистнуло, негромко грохнуло раз, другой, из окон брызнуло стекло, посыпалось дождём. Все отбежали от осколков. В небе плыл чёрный дым.

– Зенитка, – сказал Колька Филиппов, – слышите? Накрыли!

Действительно, "тух-тух-тух" больше не раздавалось.

– Ура!

– Надо в лес, в лес!

Мальчишки стали одеваться. Радостное волнение било в пятки, вертело, крутило, звенело в воздухе криками и смехом. Понятно же, там, где воздушный налёт, там и наступление. Скорое наступление! Хватит, пора и фашистам бежать к себе в Германию!

– Димка! – Олежка Змиев заметил, что Димка согнулся и кашляет. – Ты что?

– Я сейчас, – сказал Димка.

– А пальцы болят?

– Нет.

Мальчишки выскакивали мимо них в двери.

– Куртка твоя.

Олежка сунул в руки Димке тёмный ком.

– Давай, одевайся. Мы все бежим!

Димка кивнул.

– Надо только через холм.

– Ясен перец! Не через город же! Всё, мы это... Ты не медли.

Палата опустела моментально. Сирена выла. Взрывы теперь слышались на севере, и Димка, натягивая штаны, подумал, что музей, наверное, тоже бомбят. Его знобило. В голове, между глаз, пульсировала боль. Он застегнул куртку и занялся ботинками, сев на Лёшкину койку. Одно крыло бабочки, второе. Второе... На мгновение Димке сделалось так обидно, что на глаза навернулись слёзы, а пальцы выпустили шнурки. Лёшки нет! Лёшки уже нет! Умер! Ещё бы день, всего один день. Сейчас бы вместе как рванули к партизанам! Стали бы разведчиками. Лучшими в отряде. Лёшка-то точно.

Димка размазал слёзы по щеке.

Это всё-таки унтерштурмфюрер-урод его треснул. В "хорьхе", в лоб. Сволочь! Лёшка ему вообще ничего не сделал.

Он спустился по ступенькам вниз и прошёл мимо регистрационной стойки к распахнутым настежь входным дверям.

– Куда?

Фрау Доггель, держась за стену, выглядывала из коридора, ведущего в подвал. Глаза у неё были злые и испуганные, а щека и подбородок – в побелке.

– Zurück!

Димка улыбнулся.

– Наши бомбят.

– Halt! – задушено крикнула обер-эрциер, но за Димкой не побежала.

Сирена просто надрывалась.

Димка спустился с крыльца и задрал голову в небо. Там, в вышине, среди облаков распускались дымные цветы разрывов. Улица была пуста. Над развалинами напротив приюта висело пыльное облако, а ограды не существовало.

– Димка! – выглянул из-за кучи битого кирпича Олежка Змиев. – Давай живее!

– Идите без меня! – крикнул Димка.

– А ты?

– Я Лёшке обещал.

По качающемуся, стремящемуся вывернуться из-под ног тротуару он побрёл в центр города. Голова болела всё сильнее. Мёрзла кисть искалеченной руки. Город жил затишьем. Налёт то ли окончился, то ли взял передышку.

Димка прошёл мимо врезавшегося с столб мотоцикла с коляской, но мотоциклиста, скорчившегося на руле или рядом, не увидел. Где-то за домами истошно гудел клаксон и доносилась немецкая речь. Из лишившихся стёкол окон выглядывал мужчина. Дальше Димка едва не наступил на мёртвую женщину – она лежала, схватившись за сдёрнутую с головы косынку. Пол-черепа у неё срезало вместе с волосами.

Убитые немцы тоже были. Одного накрыло на углу, груда штукатурки и досок похоронила его, оставив торчать штанину в сапоге. Ещё двое, безголовый и безрукий, лежали на земле у разбитой зенитной установки. Через два десятка шагов обнаружился сидящий на тротуаре полицай. Он был неподвижен, но что-то в нём булькало, вытекая липкой лужицей. В конце другой улицы дымил грузовой автомобиль, и там суетливо копошились фигурки в серой форме, вынося то ли убитых, то ли раненых из расколотого, как орех, здания.

Димка готов был и сам умереть под бомбой лишь бы всех фашистов размололо в мелкую пыль. Чтобы ни следа, ни напоминания. Только женщину с косынкой было жалко.

Его никто не останавливал.

Он шёл и шёл, огибая воронки и обвалы, перелез через вывороченное взрывом дерево, вышел на площадь, где с пожарной машины заливали водой горящее здание и из дверей в двери бегали немецкие офицеры, и свернул в переулок. Там Димка передохнул, собираясь с силами.

Впрочем, возможно, он на какое-то время просто отключился, потому что свет вдруг погас, а потом также неожиданно включился.

Кафе-мороженое, куда всё хотел попасть Максимиллиан, уцелело. Но тротуар перед ним был усыпан стеклом, а красивая полосатая, красно-белая маркиза висела на одном кронштейне. Музею через улицу досталось куда больше. Широкие ступеньки были разбиты, несколько тележек-жаровен раскидало взрывом, у статуи Гитлера отсутствовала вздернутая в приветствии рука, а часть колонн закоптилась.

Двери музея были распахнуты настежь. Сквозь крышу пробивался густой чёрный дым. Только не понятно было, в какой павильон попало. Может, каждому досталось?

Димка подождал, пока проедут несколько грузовиков с солдатами и гусеничный тягач с пушкой. Ноги так и норовили подломиться, а в голове постукивали звонкие молоточки.

– Всё равно, – упрямо прошептал Димка.

Он двинулся к дверям.

В музее было безлюдно. Портрет фюрера, которому читала стихи девочка, украшала огромная, на пол-лица, подпалина. Одна из больших люстр упала, разбрызгав хрусталь и стекло по полу, накренившись, как корабль в бурю. Где-то в глубине здания звенело железо – бам-бам, словно рельсу качало ветром, и она сталкивалась с такой же рельсой.

Первый зал был в относительном порядке. Серьёзно пострадала лишь экспозиция с зависшим в воздухе охотником, приняв на себя выбитую взрывом дверную створку. Охотник лежал на боку, и топорище его доисторического топора белело гипсовым сколом.

Второй зал получил сполна. Авиабомба проломила крышу и взорвалась внутри, превратив достижения немецкой промышленности и сельского хозяйства в мусор и пыль и вызвав локальный пожар. Здесь было дымно и жарко, железо звякало всё ближе. Пройдя дальше, Димка нашёл источник звука – повисшая на проводах балка била в днище искорёженного, перевёрнутого "мерседеса". Бам. Бам.

Мальчишка закашлялся.

На входе в третий зал лежали три мертвеца – усатый пожилой мужчина в куртке и ватных штанах и два немца – гауптман и ефрейтор. Их отволокли к стене и накрыли шторой, но штора сползла.

Димка по очереди перешагнул их и остановился.

Темпорам не было! То есть, постаменты и барьеры имелись в наличии, но перламутровые, переливающиеся коконы над ними не тянули вверх горбы застывшего, схваченного времени.

– Как же... – произнёс Димка, качнувшись вперёд.

Он шёл сюда ради Лёшки, ради того, чтобы попытаться воплотить в жизнь его идею и перехватить осколок на темпораме номер пять. Димка не знал ещё, как он это сделает, но твёрдо решил, что будет стараться изо всех сил. Пусть он не верил, что от этого что-то изменится, попробовать всё равно стоило. Ведь авианалёт случился так удачно!

И вот...

Димка заплакал и пошёл по проходу между темпорамами, углубляясь в темноту, едва расцвеченную дырами в крыше. Почему он не пошёл обратно, сказать он бы не смог. Перед Лёшкой было стыдно.

Погасшие темпорамы бугрились непонятными катушками, цилиндрами и воняли оплавленной проводкой. Впереди вдруг звякнуло, у дальней стены вспыхнула лампа, и Димка спрятался за подвернувшийся выступ.

У "тевтобургской" темпорамы перед ямой в полу с поднятой закрывающей её решёткой вытягивалась худая тень. В яме что-то звякало и вздыхало.

– Frederick, – услышал Димка голос старика-распорядителя, – bist du bald? (ты скоро?)

– Verbinde generator, herr Holmer (Подключаю генератор, господин Хольмер), – ответили ему снизу.

Старик подождал с десяток секунд и нетерпеливо наклонился снова.

– Verbunden?

– Ja.

В омертвелой пустоте зала голоса были слышны отчётливо.

Из ямы пыхнуло светом, потом оттуда вылез мужчина и, вытирая руки, пошёл к незаметной двери в стене.

– Jetzt mache, – сказал он, пропадая.

Старик-распорядитель с кряхтением опустил решётку, закрывая отверстие.

– Blöde bombardierung! Woher kommt das russische flugzeug? (Дурацкая бомбежка! Откуда здесь русские самолеты?) – сокрушённо покачал он головой.

Раздался знакомый стрёкот. "Тевтобургскую" темпораму охватило голубоватое свечение, где-то внутри неё всё с большей скоростью, посвистывая, принялись раскручиваться магниты, проращивая из возвышения горб электромагнитного поля.

– Oh, – сказал старик-распорядитель, – Gott sei dank! (Слава Богу!)

Его напарник появился в двери.

– Arbeiten? – спросил он.

– Ja. Schließen noch ungerade module. (Да. Подключи пока нечётные модули).

– Alles? (Все?)

– Natürlich.

Напарник опять пропал. Старик завозился с панелью у подножия постамента, кокон темпорамы подрос, сравнявшись с верхней смотровой площадкой.

Димка, наблюдая, тискал руку. Ладонь под синеватыми рубцами в окружении шелушащейся кожи покалывало, будто иглой.

– Neunte und siebte! (Девятая и седьмая!) – крикнул Фредерик.

Постамент, к которому приник Димка, дрогнул, внутри него засвистело, заискрило, коротко пыхнул и рассеялся в воздухе сизый дымок. Кокон темпорамы, оплетённый электрическими разрядами, с натугой поднялся вверх.

– Gut! – крикнул старик.

Волосы на голове у Димки встали торчком. Он отступил, едва не сбив ограничительный барьер. По темпораме побежали разводы. Застрекотало. Пол вокруг слабо осветился, отражая идущее сверху сияние.

Это какая? Димка остановил на темпораме взгляд и через мгновение, рывком, как и раньше, оказался наблюдателем застывшего во времени артиллерийского расчёта, существовать которому осталось не дольше секунды.

Пятая! "Бой в июне"!

Димка едва не закричал от радости. Перед ощущением близкой удачи отступили и головная боль, и боль в руке и в груди. Только внутри всё затряслось, будто и его незнакомый Фредерик незаметно подключил к генератору. Ура. Но тише, тише. Димка переступил, выбирая лучшее место.

Ах, осколок был слишком высоко! Но разве это может остановить советского мальчишку? Димка побежал к соседней, тёмной ещё, темпораме и, стараясь не шуметь, потащил от неё барьер к намеченной точке.

– Fünfte und dritte! (Пятая и третья!) – кажется, объявил Фредерик.

Но Димка не особенно вслушивался. Он раздобыл ещё четыре барьера и соорудил из них и из тех барьеров, что были в наличии, приступку. Сооружение получилось шаткое, не слишком высокое и потрескивало, стоило на него поставить ногу. Свалиться – раз плюнуть.

Нет, не годится.

Димка поднял голову. Вот он, осколок, замер в нескольких сантиметрах от беззащитного сержантского виска. До него было, наверное, два Димки в высоту и ещё руку вытянуть. Эх, был бы Лёшка, они б встали один на плечи другому...

Димка легонько стукнул себя по лбу. Вот тупень! Он разобрал барьеры, поставил четыре из них в тесный квадрат и накрыл сверху дощатым щитом. Получилась тумба, высокая и не такая хлипкая, как приступка. Рядом Димка сложил вторую тумбу, для надёжности, чтобы стоять на двух ногах.

Кашель загорелся в груди, и он скрючился, уминая его в кулак.

– Eins!

За спиной, стрекоча и брызгая светом, надувалась последняя нечётная темпорама.

Димка забрался на тумбу, встал, чувствуя, как под ногами прогибаются доски, и протянул руку. Пальцы опасливо достали до опалесцирующего края. Всё равно низко. Осколок-то куда выше. Пришлось сооружать второй этаж, тумбу на тумбах.

Старик-распорядитель тем временем о чём-то негромко переговаривался со своим помощником, и Димка забеспокоился, что они могут пойти проверять включившиеся темпорамы. Мало времени, мало.

Он проверил верхнюю тумбу на устойчивость, кое-как заполз на неё и скрючился на корточках, боясь распрямиться в полный рост, уж больно близко переливался, уходя вверх, темпорамный бок. Так высунешь голову и – ага, усы, борода отрастут, нос, а потом глаза повылазят. Страшно.

Сирена давно уже утихла. Не слышалось ни выстрелов, ни грохота взрывов, ни воя пикирующих бомбардировщиков. Бам, бам – словно передавая шифрованное сообщение, глухо постукивала из соседнего зала балка.

Димка посмотрел на подсвеченную трёхпалую ладонь. Подвигал пальцами. Если осколок доставать, придётся, наверное, до локтя рукой пожертвовать. И двух-то пальцев было жалко, а тут – пол-руки. Фрау Доггель точно скажет, что такие дети народу Германии ни в каком качестве не нужны. На переработку!