Текст книги "Темпорама "Бой в июне" (СИ)"

Автор книги: А Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Димка шмыгнул носом.

– Шт-то вы там копает-тесь?

Олаф двинулся к мальчишкам по проходу. Он схватил их, как котят, за шкирку и швырнул на пол в сторону дверей. Лёшке повезло, он поймал в пальцы коечную стойку и не упал. А Димка, грянув об пол, больно отбил локоть и коленку. Завязать шнурки на втором ботинке он так и не успел.

– Вставай, – подал ему ладонь Лёшка.

– Ага.

Олаф тучей надвинулся сзади.

– Быст-тро внисс.

Толкнув двери, ребята слетели по лестнице на первый этаж.

– Его бы так, – шепнул Димка, прижимая ушибленный локоть к животу.

– Он бы пол проломил, – сказал Лёшка.

Димка фыркнул, представив, как Олаф исчезает в облаке щепок и пыли. А снизу ещё огонь.

– Сюда, – фройлен Зибих дежурила у выхода. – Не заставляйте ждать херра унтерштурмфюрера. Думаю, вы знаете, как должны вести себя в местах, где много немецких граждан. Глаза – в пол, тишина, и любая просьба – как приказ фрау Хильды.

– Да, фройлен эрциер, – сказал Лёшка, выскакивая наружу.

– Мы знаем, – подтвердил Димка.

Снаружи пахло весной. Грузовик уже уехал. Военнопленные под присмотром "капо" копошились у кучи кирпичей, бывших когда-то печью. Там же стоял прицеп, на который они вываливали добытое.

"Хорьх" приткнулся к обочине на углу приюта, под черными ветвями покосившейся рябины. Унтерштурмфюрер нетерпеливо нажал на клаксон.

– Давай, – подтолкнул Димку Лёшка.

Они добежали до автомобиля, причём Димка едва не потерял ботинок. Под рябиной, тёмно-серый, лежал снег, а дальше чернела подступающая к зданию лужа.

– Забирайтесь на заднее сиденье, – сказал им унтерштурмфюрер.

Лёшка кое-как отжал вниз тугую ручку. Они заползли на расстеленную серую шаль.

– Всё? – спросил херр Сломак, глядя на них в зеркало заднего вида. – Сидите тихо, ублюдки. Запачкаете обивку, убью.

Он завел мотор, подкрутил радио, и в салоне зазвучала музыка. Секунда – и "хорьх", дрогнув, покатил от приюта прочь. Поплыл мимо двухэтажный каменный дом, до остова выгоревший от зажигательной бомбы, какое-то время справа, в прорехи между домами, виднелись полузасыпанные траншеи, избороздившие сады и огороды. Взбиралась на холм вереница противотанковых "ежей".

Проскочив несколько кривых улочек, "Хорьх" повернул к центру города. Здесь картина была не лучше, чем на окраине, многие здания хранили следы от пуль, некоторые почернели от огня, красные флаги с пауком-свастикой и полотнища с призывами трудиться на благо рейха стыдливо драпировали результаты бомбёжек. По тротуарам медленно брели люди. Были они все какие-то скукоженные, с землистыми, равнодушными лицами, одетые, во что придётся.

Димка заметил, как Лёшка сжимает кулаки.

Унтерштурмфюрер поглядывал в зеркало, покручивал рулевое колесо, потом сказал:

– Это всё ваша вина. Вина русских idioten, что они сопротивлялись немецкой военной машине. И теперь нечего думать, будто мы будем с вами нянчиться. Вы сами заслужили такое к себе отношение.

– А если бы мы сдались? – набравшись смелости, спросил Димка.

– Тогда было бы проще, – сказал унтерштурмфюрер. – Мы расстреляли бы только самых активных. Миллионов пять-шесть!

Он рассмеялся. В зеркале были видны его выбритый висок и ухо, и уголок глаза.

На маленькой площади "хорьх" развернулся и остановился у одноэтажного здания, светлого от свежих штукатурки и краски.

– Сидеть здесь! – приказал унтерштурмфюрер.

Он вышел из автомобиля, походил около, растирая плечо, затем скрылся в арке сбоку и отсутствовал минуты три. Лёшка посмотрел, оставил ли унтерштурмфюрер ключи в замке зажигания, а Димка завязал наконец шнурки.

– Ты знаешь, где музей находится? – поинтересовался Лёшка.

– Нет.

– И я нет, – с досадой отозвался Лёшка.

– А зачем тебе? – спросил Димка.

– Сбежать!

– Куда?

– На фронт! Я же всюду проползу. Меня в разведчики возьмут. А ты – со мной. Тоже в разведчики.

– Фронт далеко, – сказал Димка. – Если близко, то слышно, как грохочет. Аж стекла дрожат. И небо ночью светится.

– Да я знаю! – сказал Лёшка, привстав и разглядывая улицу. – Значит, к партизанам рванём! Ты же слышал, что они здесь есть. Им такие, как мы, знаешь, как нужны!

– Мне домой хочется, – вздохнул Димка.

– А немцы?

– Что – немцы?

– Они пусть живут? Они пусть ходят? Разъезжают тут... – Лёшка несколько раз зло стукнул ботинком по спинке водительского сиденья. – Вот! Вот! Вот!

На спинке появился смазанный след от подошвы.

– Идёт! – крикнул Димка, когда из арки вновь появился унтерштурмфюрер.

Тот шёл не один, впереди него, укутанный в хорошее серое пальто, округлый, переваливался на коротких ножках крупный краснощёкий мальчишка. Лёшка, подвинув друга, выглянул в пустоту между сиденьями.

– Всё, теперь не поговорим, – сказал он.

Унтерштурмфюрер открыл заднюю дверцу.

– Maximillian, – он сделал приглашающий жест.

Мальчик важно кивнул.

– Guten tag, kleine sklaven, – поздоровался он.

– Guten tag, junger herr Max, – смещаясь, заученно сказали Димка и Лёшка.

Максимиллиан, пыхтя, заполз на сиденье. Пока он устраивался, унтерштурмфюрер успел прикрыть дверцу и вновь занял место водителя.

– Alles ist gut? – спросил он, обернувшись.

– Ja, – ответил Максимиллиан, расстёгивая ворот пальто.

– Dann lass uns gehen.

Унтерштурмфюрер выжал сцепление, и "Хорьх" покатил с площади. Димка заметил, как в одном из окон мелькнула женская фигура. Следила она за автомобилем или просто выглянула на улицу, было не понятно.

– О, Alex, – Максимиллиан притянул Лёшку к себе. – Ich habe dich vermisst (Я соскучился).

Он ущипнул его.

– Ich bin glücklich, – ответил Лёшка, украдкой потирая место щипка.

– Und du? – смешно вздымая белёсые брови, спросил Максимиллиан Димку.

– Я тоже glücklich, – торопливо произнёс тот, но щипка миновать не сумел.

Пальцы Максимиллиана стиснули кожу сквозь тонкую бумажную ткань штанов.

– Gut.

Димка со свистом выпустил воздух сквозь сжатые зубы. Так отец делал, когда слушал сводки Информбюро. Мрачнел и дышал сквозь зубы. Но это всё было ничего, можно потерпеть. Подумаешь, щипок. Пальцы у гада здоровые, крепкие, но до трости фрау Доггель им далеко. Вот когда "на кровь" или "на опыты" вывозят, там и не захочешь – закричишь. Иногда после уколов горишь, как в огне, и всего трясёт.

А тут – поездка в музей.

Можно потерпеть, можно даже спеть Максимиллиану под неуклюжие взмахи руками его любимую "Эрику".

– Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein...

"Хорьх" прошуршал шинами по центральной улице и притормозил, пропуская грузовые тентованные "опели", бронетранспортёр и несколько мотоциклов с колясками. Замыкал колонну чёрный штабной автомобиль.

– На Молотов, – повернувшись, сказал мальчишкам унтерштурмфюрер. – Думаю, к началу лета мы выйдем к Свердловску.

– Und hänge alle Kommunisten auf! – сказал Максимиллиан.

– Ja, natürlich.

Напоминание о том, что коммунистов необходимо вешать, скоро нашло подтверждение в виде виселицы перед зданием горсовета. Они словно специально проехали мимо неё медленно, чтобы Димка и Лёшка могли увидеть висящую в петле женщину со свёрнутой набок шеей. Лицо у неё было завешено волосами, и у Димки дёрнулось сердце, когда он подумал, что это могла бы быть мама.

– Und wo ist Willi? – спросил унтерштурмфюрера Максимиллиан, который не удостоил виселицу вниманием.

– Ждёт нас в кафе.

– Ich will eiscreme (Я хочу мороженого), – заявил Максимиллиан.

– Nach dem museum (После музея), – ответил унтерштурмфюрер.

– Nein. Ich will jetzt!

– Nein.

Максимиллиан засопел. Он лягнул сначала Лёшку, а потом, протянув руку через его голову, дёрнул Димку за волосы.

– Sag es ihm! (Скажи ему!) – потребовал он.

– Ай! – сказал Димка.

Максимиллиан дёрнул ещё раз.

– Sag es!

– Херр унтерштурмфюрер, – проныл Димка, – Максимиллиан хочет мороженого сейчас. Он сказал, чтобы я вам сказал.

Унтерштурмфюрер расхохотался.

– Oh, Max, gut gemacht! Aber russen werden hier nicht helfen. Das ist befehl deines vaters (Хорошая попытка! Но русские тебе здесь не помогут. Это указание твоего отца).

Максимиллиан надулся.

– Mein vater ist ein narr!

"Хорьх" остановился. Унтерштурмфюрер вышел из автомобиля и, открыв дверцу, выволок из салона Максимиллиана. Лицо его было мрачным. Димке с Лёшкой не было слышно, что он выговаривал маленькому немцу, отведя его в сторону, но в конце речи тот топнул ногой и тут же получил в ответ хлёсткую пощёчину.

– Наверное, за то, что отца дураком назвал, – предположил Димка.

– Они тут все придурки, – сказал Лёшка. – Я бы его вообще не кормил.

– Тогда его к нам в приют надо.

Лёшка фыркнул.

– Он бы всех защипал.

– И фрау Доггель? – удивился Димка.

– И Ганса-повара!

Димке сделалось смешно, потому что он представил, как Максимиллиан бегает за толстым, неповоротливым поваром среди кастрюль и кричит: "Ich habe dich vermisst!". Ну, соскучился, разве такое не бывает!

Впрочем, Димкина весёлость испарилась, едва унтерштурмфюрер появился в поле зрения.

– Setz dich, – сказал он Максимиллиану.

Тот требовательно протянул руки к Лёшке с Димкой.

– Hilfe!

Они втащили его в салон. Конечно, никакого слова благодарности не прозвучало. Наоборот, усевшись, Максимиллиан в отместку выволочке от унтерштурмфюрера несколько раз ткнул ближнего к нему Лёшку локтем.

Короткий остаток пути все молчали.

У длинного белого здания с колоннами унтерштурмфюрер остановил "хорьх". Широкую улицу украшали рейхс-флаги, клумбы у здания темнели прорыхленной землей, гипсовая статуя фюрера вздымала руку в приветственном жесте.

На ступенях, у статуи, у жаровен с колбасками, несмотря на холодную весеннюю погоду, толклась публика. Здесь были и офицеры, и женщины, и дети. Отдельными группами по десять-двенадцать человек стояли солдаты, видимо, свезённые на экскурсию.

Музей был ещё закрыт.

– Мы рано, – сказал унтерштурмфюрер, – но это ничего. Темпорамы второй день как запустили, а, видите, сколько народу. Вон, кстати, Вилли.

Через улицу к автомобилю шла невысокая плотная женщина в кожаном плаще, шёлковый платок на её голове пестрел цветочным узором. Тонконогий мальчишка лет восьми, руку которого она держала в своей ладони, доставал ей макушкой до плеча и походил на кузнечика. Он был в зелёных штанах, зелёном мундирчике и скакал между мелкими лужами, умудряясь едва ли не обежать женщину кругом.

– Willi!– закричал Максимиллиан, наваливаясь на дверцу.

Кузнечик замахал рукой. Унтерштурмфюрер, пригладив волосы, выбрался из "хорьха".

– Guten tag, Erwin, – сказала женщина, подойдя.

– Guten tag, frau Ebert, – херр Сломак легко прикоснулся губами к запястью поднятой руки. – Wie geht es ihnen?

– Ich habe heute nicht gut geschlafen, – пожаловалась на плохой сон женщина.

– Und wie obersturmbannführer?

– Oh, er hat in anderen zimmer geschlafen.

Они отошли за капот.

– Willi! – Максимиллиан выбрался наружу и затоптался вокруг кузнечика. – Hast du schon eis gegessen? (Ты не хочешь мороженого?)

– Nein, – качнул головой кузнечик, – kehle. Ich habe heiße milch getrunken.

– Hu! – Максимиллиан сморщился. – Aber kann deine mutter uns mit eiscreme füttern?

– Ja, später, – кивнул Вилли.

– Später! – передразнил Максимиллиан кузнечика и махнул рукой сидящим в салоне Лёшке с Димкой. – Komm! Hier entlang, kleine sklaven.

– Выходим? – тихо спросил Димка.

– Слышал же, – ответил Лёшка.

Увидев, как они выбираются с сиденья, унтерштурмфюрер прервал разговор с фрау Эберт и решительно шагнул к дверце.

– Wohin? Куда? – недовольно произнёс он.

– Museum wurde eröffnet, – сказал ему Максимиллиан.

– Was?

Унтерштурмфюрер обернулся.

Высокие резные двери музея бесшумно ползли в стороны, ловя скупой солнечный свет латунными вставками.

Публика вокруг статуи и на ступеньках у колонн пришла в движение. Прокашлял, проговорил что-то, запинаясь, громкоговоритель на столбе. Взмыл в небо отпущенный невнимательной детской рукой воздушный шар.

Из глубины здания тем временем пророс стрекот, какой Димка слышал однажды в комнате, где десять женщин стучали по клавишам печатных машинок, а в расширяющемся проёме, полном яркого электрического света, словно сама по себе возникла сухая, высокая фигура во фрачной паре и цилиндре.

– Willkommen, meine herren und damen! – произнесла она.

Публика, смеясь и раскланиваясь, потянулась к дверям.

– Eingang ist eine reichsmarke. Kinder – kostenlos! – перед тем, как пропасть, объявила фигура.

– Nun...

Унтерштурмфюрер пересчитал детей по головам.

– Also, Дитмар, Алекс, – он навис над приютскими, – отвечаете мне за Макса и Вилли. Вам понятно?

– Да, – сказал Димка.

Лёшка, помедлив, кивнул.

– Во всём их слушайтесь, – унтерштурмфюрер тряхнул Лёшку за рукав, – но не давайте совершать глупости. Накажут не их, накажут вас. Alles!

Он выпрямился.

– Laufen! (Бежим!) – тут же крикнул Максимиллиан, забегая на ступеньки. – Alex, folgen sie mir! (Алекс, за мной!)

– Zu befehl! – откликнулся Лёшка и поспешил за тем, кого обязан был оберегать.

– Nein, wir gehen langsam, – сказал Вилли, беря Димкину ладонь в свою. Его лоб исказила напряжённая морщинка. – Как тфой приют, жизнь?

– Gut, – сказал Димка, шагая со ступеньки на ступеньку.

– Ты понять?

– Да.

– Я немного учить русский, – гордо заявил Вилли.

– Dritte saal! – крикнул им унтерштурмфюрер.

Димка оглянулся. Что-то рассказывая, херр Сломак вёл фрау Эберт под ручку, но они ещё только-только подходили по ступенькам к колоннам.

Каменные полы в музее были натерты и светились отраженным светом от хрустальных люстр, подвешенных под высоким потолком. В дверях всех встречал портрет фюрера в полный рост в золотой раме, висели полотна со свастикой, и надо было сворачивать по указателям, чтобы найти нужный зал.

Ни Максимиллиана, ни Лёшки видно не было. У портрета фотографировалась девочка в воздушном розовом платье. Ей захлопали, когда она прочитала патриотический стишок ("Mein Führer ist mein Gott...") и положила букет роз на специальную подставку.

– Großartig! Wunderbar!

В первом зале стояли тумбы и постаменты со стеклянными колпаками. Тумб было много, они шли в два ряда вдоль зала по центру, предъявляя посетителям глиняные поделки, черепки, плохо отёсанные камни и инструменты. Постаменты же, обозначенные бархатными лентами и латунными столбиками ограждения, располагались у стен, и восковые композиции на них рассказывали о жизни и быте первых ариев.

От собравшейся у костра семьи посетитель переходил к косматым охотникам в шкурах, напряженно высматривающим стадо похожих на оленей рогатых животных, а затем становился свидетелем кровавой стычки с диким племенем. На Димку особенное впечатление произвёл застывший в высоком прыжке охотник, замахнувшийся каменным топором на лежащего, приподнявшегося на локте врага. Выражение лица у охотника было свирепое, глаза блестели, большой рот раскрывался в торжествующем крике. Приглядевшись, правда, можно было заметить, что висит он на тонких проволочках, выкрашенных в цвет деревьев, стоящих на заднем фоне, но всё равно казалось, что достаточно отвернуться, и за спиной под опустившимся топором тут же раздастся треск черепа.

Вилли дёрнул Димку.

– Hu! Unsinn, – сказал он. – Gehen wir weiter!

– Jawohl, – вздохнул Димка.

Они пронырнули между сходящимися юбками двух женщин.

– О, – произнёс кто-то, отступая и, видимо, цепляясь взглядом за нашитые на Димкиной куртке цифры, – kleine untermensch.

– Gerhard, sei nachsichtig, – ответили говорившему. – Dieses kind...

Дальше Димка не слышал.

Вилли увлёк его в короткий коридор, из которого по ковровой дорожке они попали в зал, полный слепящей позолоты и усыпанных свастиками кумачовых полотен, драпирующих простенки. Здесь был показан современный Рейх, Германия нынешнего, сорок седьмого года.

– Sieh!

Вилли подбежал к экспозиции, где за стеклом на фоне фотографий стояли модели танков и автомобилей, разбегались солдаты, сверху пикировали самолеты, а из дальнего конца, из поролонового дыма взлетала ракета ФАУ.

– Das ist siegeswaffe! – сказал Вилли, подтягивая к экспозиции Димку. – Это... зольдатен.

Палец Вилли тыкался в стекло. Димка таращился, изображая интерес.

– Das ist panzergrenadier... das ist kanonier... das sind kommunikationsoffiziere...

Фигурки были где-то с ладонь. Серые, чёрные мундиры и шинели, кепи и фуражки, серебристые шевроны и эмблемы. Офицеры, собравшись в кружок, разворачивали карту местности у штабного автомобиля.

В другой экспозиции у стены в ряд выстроились мины и снаряды, от маленьких, похожих на сигары, что иногда курил Олаф, до громадной дуры ростом выше Димки. А в углу под самый потолок прорастала авиационная бомба. Димка зажмурился и сглотнул. В неясной его памяти было несколько бомбёжек, когда под оглушающий свист дома разлетались, будто игрушечные, выбрасывая вверх столбы пепла. А он бежал, бежал, бежал, сначала с мамой, потом один.

Бежал.

– Schlaf nicht, Ditmar! – толкнул его в плечо Вилли.

– Ja.

Конечно, где тут спать, когда тебя дёргают то туда, то сюда?

Вилли потащил Димку в конец зала, где выставлялся блестящий, сияющий хромированными деталями легковой "мерседес-бенц". Мимо проплыли плакаты с рабочими, солдатами и с белокурыми девушками на фоне развевающихся рейхс-флагов. Каким-то совсем невозможным наваждением перед Димкиным носом проскочил стол с продуктами, выпускаемыми предприятиями Германии. И розовое мясо, и окорок, и шпик, и консервы с тушёнкой и овощами, и хлеб, и масло, и яйца, и тонкие жёлтые макароны, и зелёные шарики гороха, и пшеничные зёрна, и – рядом – мучная горка.

Жалко, Вилли не дал остановиться. Он, наверное, ел то же мясо каждый день. Ещё, возможно, нос воротил, если не мягкая свинина, а жёсткая говядина.

– Führer fuhr dieses auto! Машина фюрера!

Глаза Вилли так и светились от восторга. Он застыл у автомобиля, и Димке пришлось изображать, что он восхищен не меньше.

– Über! Genau?

– Ja, Ditmar!

Публика обтекала их, но кто-то нет-нет и толкал Димку в плечо или щёлкал по уху, обязательно шипя:

– Untermensch.

Димка втягивал голову.

Ему представлялось, как они с Лёшкой сбегают к партизанам или через линию фронта, и там ему дают автомат. Он сначала пробирается в "Химсдорф" и освобождает ребят, но тихо не получается, потому что его замечает фрау Доггель. Он, конечно, вскидывает автомат. Тра-та-та-та! Фрау Доггель так и скатывается по лестнице со своей тростью. Поднимается фройлин Зибих – тра-та-та-та! Ганс шлёпается в кастрюлю, медсестра фройлен Шухе выпрыгивает в окно. Тра-та-та-та!

Ему их совершенно не жалко. Разве что фрау Плюмм немного жалко, потому что она иногда подкармливала тех, кому выпадало дежурство в прачечной. Но её можно только ранить.

А затем они освобождают город, и фашисты, огрызаясь, кидая гранаты, отступают к зданию музея, и уже там...

– Ditmar!

– Was? – захлопал глазами Димка.

– Ты спать?

– Нет!

– Mein vater sagte, wenn unsere armee Molotow nehmen, kaufen wir uns auch einen "mercedes", – сказал Вилли. – Понять?

– Да, вы купите "мерседес", – кивнул Димка.

Вилли просиял.

– Gut. Weitergehen?

– Да.

Они обошли зал по периметру. Херр унтерштурмфюрер с фрау Эберт стояли у входа и разговаривали с пожилой парой гражданских: мужчина – в коричневом костюме, женщина – в синем платье под лёгким пальто.

Херр унтерштурмфюрер смеялся. Гаду было весело.

Димка попытался вспомнить, в каком пальто была мама, когда пропала, и не смог. Всюду шаркали и отрывисто разговаривали по-немецки. Это очень мешало, хотя и сам Димка часто уже думал немецкими словечками. Вроде начинаешь размышлять по-русски, а в конце оказывается, что друг по палате у тебя "freund", и планируешь ты не письмо домой в карантинную зону написать, а "schreiben einen brief".

С Лёшкой было также, и он ненавидел это до зубовного скрежета. Они даже условились на щелбаны, если между собой кто-нибудь что-то по-немецки ляпнет.

Неугомонный Вилли скакал от стенда к стенду, от экспозиции к экспозиции, от образцов крупповской стали он тащил Димку к ярким отрезам тканей, от кофемолок, сковородок, ножей и электрических ламп – к кинокамерам и фотоаппаратам. Ещё были граммпластинки, губные гармошки, радиоприёмники, ранцы, грязно-серые брикеты походного мыла и склянки с одеколонами и духами, карандаши, стопки бумаг, книги в бархатных обложках, аптекарские и простые весы, крючки, бокалы и фляжки.

Светлая Лёшкина голова нигде только не мелькала. Скорее всего, толстый Максимиллиан сразу потащил его в третий зал.

– Alles! – сказал наконец Вилли, осмотрев напоследок значки и марки, выставленные под стеклом. – Hier ist alles.

Димка выдохнул. Едва не сказал: "Wunderbar!".

В третий зал пускали через тёмную арку, едва подсвеченную одиноким плафоном. Здесь стрёкот сделался громче, завибрировал, задрожал, наполнился электричеством воздух, тягучая, похожая на долгие вздохи неведомого существа музыка поплыла из спрятанных динамиков.

Вилли крепче сжал Димкину руку.

– Zeitrahmen.

– Nur keine angst!

– Я... нет... – заупирался Вилли.

Тогда за плотный занавес Димка шагнул первым.

Ничего страшного не случилось. Открылось длинное помещение, похожее на пустой заводской склад или ангар, который ему однажды показывал отец. Гулкая пустота и переплетение ферм под потолком. Только самолётов не было. Вместо них на приличном расстоянии друг от друга вспухали под прожекторами гигантские золотистые и дымчатые капли, и по их лоснящимся, полным переливов спинам пробегали искры. Капли словно росли из пола, из бетонных плит, и, казалось, только хлипкие дощатые барьерчики с надписью "Stop!" служат препятствием, чтобы они не расползлись, будто слизни.

Ещё всюду толстыми змеями вились провода.

– Was ist los? – спросил дрожащим голосом Вилли из-за занавеса.

– Зал, – сказал Димка.

– Gut.

Шагнув, Вилли поймал Димкину ладонь.

– Das sind zeitrahmen, – возник рядом с мальчишками старик во фрачной паре, объявлявший об открытии музея. – Oder temporahmen.

Он отвёл руку, приглашая их пройти вперёд. Следом уже торопился, притопывая сапогами, бледный гауптман с рейхсмаркой в пальцах.

– Bitte, – сказал ему старик, указывая на ящик с прорезью.

Гауптман сунул купюру в прорезь и получил билет – клочок бумаги, оторванный от свёрнутой в рулон ленты.

– О, Maximillian!

Бросив Димку, Вилли запрыгал к своему приятелю, который важно обходил по кругу одну из капель-темпорам. Лёшка собачкой брёл за ним следом.

Несмотря на изрядное количество публики, зал всё равно казался полупустым. Темпорам было десять, вокруг третьей и четвёртой народу толпилось больше всего. У седьмой седой и усатый фельдфебель что-то объяснял группе молодых солдат, которые пристально таращились на дымчатую поверхность изобретения.

– Husch! – отогнал Димку от входа солидный господин с недовольным, красным лицом. – Lauf zum meister!

– Entschuldigen sie mich, – пробормотал извинения Димка и поспешил к Лёшке, Вилли и Максимиллиану.

Недовольный господин, раздражённо фыркая, решил от него не отставать.

– Junge männer (Молодые люди), – заговорил он издалека, – behalten sie ihre kleinen diener im auge. Sie müssen unter ständiger kontrolle sein (следите за своими маленькими слугами. Они должны находиться под постоянным контролем).

– Wir sind mit herrn sturmführer hier, – ответил Максимиллиан.

– Ah, – осёкся Димкин преследователь. – Dann ist alles in ordnung.

Утратив весь свой пыл, он отвернул к другой темпораме и скрылся за спинами сгрудившихся зрителей.

– Контролировать ему, видишь, нас надо, – успел шепнуть Лёшка, пока Вилли и Максимиллиан пробовали барьеры на прочность. – Куда тут сбежишь? Народу как на вокзале.

– А темпорама?

– Ш-ш-ш.

Максимиллиан обернулся.

– Alex, komm zu mir.

– Пошли, – сказал Лёшка.

Шагнув за другом, Димка сощурился на прожекторный свет. Ему показалось, в капле неподвижно висят какие-то сгустки.

– Alex, – сказал Максимиллиан, показывая на лоснящийся бок темпорамы. – Ich will, dass du auf zeitrahmen kommst.

– Jetzt? – спросил Лёшка.

– Ja, – кивнул Максимиллиан.

Мимо них прошла фрау с девочкой-подростком, глаза которой были вызывающе подкрашены, а рот густо обведён помадой. Косички. Чулки. На коротком пальто девочки Димка заметил криво пришитый лоскут с номером. Он подумал, что девочка из такого же приюта, как и он сам. А фрау, интересно, воспитательница или хозяйка?

– Дитмар! Димка! – позвал Лёшка.

– Что? – очнулся от созерцания девчонки Димка.

– Подсади! Толстый Макс хочет, чтоб я подполз к темпораме.

– Ага.

– Nein, nein.

Старик-распорядитель оказался тут как тут, поймал Лёшку, уже закинувшего ногу, за шкирку, а Димку за рукав и оттащил их от барьеров.

– Was machen sie da? – строго посмотрел он.

Максимиллиан захихикал.

– Nichts. Das sind nicht wir, sie sind es selbst.

– Сами! – фыркнул Лёшка. – Стали бы мы сами.

Старик подвигал бровями.

– Junge männer, soll ich ihnen von temporahmen erzählen? (Молодые люди, хотите, чтобы я рассказал вам о темпорамах?)

Максимиллиан посмотрел на появившегося в зале унтерштурмфюрера и согласился. Вилли тоже был не против. А Лёшка с Димкой права голоса, конечно, не имели. Оказалось, впрочем, что старик, назвавшийся Карлом Хольмером, рассказывает просто и интересно. Можно даже заслушаться.

Димка, например, понял, что темпорама есть электромагнитный эффект, обнаруженный физиком Густавом Борнхаузеном. В мощном индукционном магнитном поле при определенных условиях формируется замкнутый контур, в котором атомы и фотоны выстраиваются в характерном порядке, как бы зависают без движения. При этом поддерживать их в таком состоянии можно бесконечно долго.

Кроме того, Густав Борнхаузен выяснил, что число позиций элементарных частиц конечно в силу того, что они занимают только те положения, которые когда-то уже занимали. Но основное открытие он сделал годом позже, когда экспериментировал с вращением магнитов и варьировал подаваемую на них силу тока.

Старик поднял вверх палец, призывая к вниманию. Слушали его уже человек десять. Лёшка незаметно ткнул Димку в бок: не пропусти ни слова! Словно это была шпионская информация.

В общем, началось всё так. Третьего октября сорокового года Густав Борнхаузен обнаружил, что при очередном запуске машины между разнесёнными алюминиево-кобальтовыми магнитами образовалось некое энергетическое поле в виде кокона, видимое по искажению воздуха. Регулируя мощность, Борнхаузен добился того, что поле загустело и утратило прозрачность.

Что же он увидел?

Он увидел себя! Как в зеркале. Только отражение это было неподвижным и, мало того, несколько отличалось от реального. Вглядываясь, Борнхаузен понял, что наблюдает себя годичной давности, склонившимся над одним из магнитов и закрепляющим контакт. Он мог пересчитать редеющие волоски на своей макушке и разобрать небрежные каракули в лежащем под рукой лабораторном журнале.

А потом Густав Борнхаузен потерял два пальца!

Как он умудрился это сделать? Он решил проверить, можно ли проникнуть в это поле. И хорошо, что его привычная осторожность не дала ему продержать руку там больше двух или трёх секунд. В результате, вытянув ладонь обратно, Густав Борнхаузен с изумлением обнаружил, что на его указательном и среднем пальцах отсутствуют по две, побывавших внутри кокона фаланги. Кожа вокруг них скукожилась, почернела, облезла, а в центре белела кость. Затем, с отсрочкой, пришла боль.

Так Густав Борнхаузен выяснил, что для любого живого существа погружение в темпораму, в этот статический временной срез чреват увечьями или даже смертью.

– Verstanden, kinder? – наклонился к мальчишкам старик.

И Димка, и Лёшка, и Вилли с Максимиллианом кивнули.

– Ja, – сказал старик, выпрямляясь и вытирая белоснежным платком шею, – niemand sollte sich dem funktionierenden temporahmen nähern (Да, никогда не приближайтесь к функционирующей темпораме).

Он посмотрел поверх собравшихся и продолжил.

В последующих опытах Борнхаузен обнаружил, что поле темпорамы отталкивает от себя любые предметы, кроме живой ткани.

Такое вот удивительное свойство.

А осенью сорок первого года у него появился человеческий материал, около ста пятидесяти военнопленных с востока, которых распоряжением рейхсфюрера СС и по просьбе рейхсминистра Руста ему выделили из лагеря в Бухенвальде вместе с двумя взводами охраны. И это сильно продвинуло исследования.

Регулируя мощность поля и скорость вращения магнитов, Борнхаузен выявил, что при определенных показателях человек может находиться в электромагнитном коконе темпорамы достаточно долгое время, около пяти минут, но организм его при этом подвергается ускоренному старению.

Все слухи о том, что Густав Борнхаузен однажды добился обратного, то есть, омолаживающего эффекта, увы, являются лишь слухами.

– Sind sie sicher? (Вы уверены?) – спросила какая-то фрау.

– Ja. Ich war sein zweiter assistent (Да. Я был вторым ассистентом), – ответил старик и провел ладонью по своим седым волосам. – Und nicht jünger geworden (И не стал моложе).

Кто-то засмеялся.

– Он работал у него, – шепнул Лёшка.

– Я понял, – отозвался Димка.

Дальше старик рассказал, что расходный материал вышел быстро, буквально в течение года. Эффекты были замечательные. Подвергнутые нахождению в темпораме, стремительно росли ногти и волосы, вытягивались конечности, видоизменяли форму кожа и мышцы лица. При увеличенной мощности можно было даже наблюдать, как отслаивается мясо от костей, продавливается грудная клетка, как человеческое тело гниёт и рассыпается в прах. Увы, к началу сорок третьего года Густав Борнхаузен тяжело заболел, и исследования его затормозились. Кроме того, ни Шпеер, ни Руст не заинтересовались изобретением, поскольку фактической пользы от него было мало.

В последние месяцы перед смертью учёный занимался тем, что пытался экспериментально настроить темпораму так, чтобы она показывала определенные, заранее заданные место и время, варьируя показатели электромагнитного поля. В этом виделось ему истинное предназначение открытия – чтобы каждый человек мог заглянуть в прошлое, своё или чужое, и не иметь сомнений и неопределённости в том, что действительно происходило в решающие для цивилизации моменты.

Кое-что ему удалось.

Он обнаружил, что при повышении мощности поля темпорама показывает, застывая, все более отдалённые мгновения времени. Скоро Густав Борнхаузен получил статичный срез с одного из дней августа двадцать седьмого года, когда на месте лаборатории ещё стоял простой дом. Он увидел дату на отрывном календаре.

А затем с помощью магнитометра и самолично сконструированного детектора магнитных аномалий он произвёл замеры в Германии, Швеции и Франции и подготовил черновые расчёты по определению точек в пространстве с характерными возмущениями, под которые можно было бы откалибровать темпораму.

К сожалению, в августе сорок третьего года Густава Борнхаузена не стало, и весь груз доведения темпорам до ума упал на плечи тех, кто трудился с ним рядом. Впрочем, энтузиазм и этих людей быстро иссяк.