Текст книги "Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2"

Автор книги: Вилма Яковлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Это просто очередной митинг. Идем!

Лучше было бы подождать, пока люди разойдутся. Но Эдд знал, что Марсо ждать не будет. Он схватил ее за руку и всем своим весом навалился на толпу. Толпа заворчала, но расступилась и также ворчливо сомкнулась за ним. Он крепче сжал в кулаке ручку зонта, готовый использовать его как боевую трость.

Ближе к центру людской поток сворачивался в спираль. Образовавшаяся воронка засосала их обоих, но тут же выплюнула наружу. Они шли и шли, крепко держась за руки, и никак не могли дойти, как в кошмарном сне.

Эдду стало казаться, что перед ним развернут огромный киноэкран, и тени людей, накладываясь друг на друга, перетекают туда, в другую реальность. Надо немного подождать. Он выдернет вилку из розетки, и экран потухнет. Все исчезнет. Останутся только они вдвоем. Он свернет экран и закинет его на старый пыльный шкаф. В его школе, которая тут за углом, был такой шкаф. Старый сломанный шкаф. Вполне подходящий шкаф.

И снова коллективный оргиастический крик: «Ivan go home, Ivan go home». Голоса сливались в сплошную, давящую массу.

Наконец он пробился к закрытой двери и, загородив глаза ладонями от уличного света, попытался сквозь стекло бокового окна что-то разглядеть. За его спиной ахнули: «Да это Лоренц!» Он напряг глаза, но увидел лишь слабый рассеянный свет над конторкой у проходной.

Стараясь смотреть поверх голов, чтобы ни с кем не встретиться взглядом, Эдд потянул Марсо ко входу в кафе. «Это Лоренц!» На последних метрах пути им дорогу преградил плотный пожилой мужчина. Эдд корпусом оттеснил его в сторону и забарабанил кулаком по дверному витражу.

Дверь не открывали.

Вой сзади нарастал. Он почти физически ощутил, как злая энергия толпы хлещет ему за шиворот, как чужая рвота.

«Это Лоренц!»

Он снова несколько раз со злостью стукнул кулаком по витражу.

Наконец дверь приоткрылась. Он быстро втолкнул в образовавшуюся щель Марсо. Потом пролез туда сам.

В кафе было несколько мужчин в гражданской одежде.

Эдд сразу же направился к двери, ведущей из кафе в фойе Дома офицеров. Кто-то прокричал ему вслед:

– Товарищ Лоренц! Такой охраны, как у вашей дочери, нет даже у президента.

Марсо вбежала в фойе и схватила дочку на руки.

В фойе было еще несколько детей, руководительница детского ансамбля, один автоматчик, сидящий у проходной, и молоденький лейтенант, затянутый в ремни портупеи. В проемах окон колыхалась толпа, освещенная светом уличных фонарей.

Эдд подошел к лейтенанту.

– В осаде?

– Пусть только сунутся. Мало не покажется!

– Как вообще?

– Плохо! Не знаем, что делать, то ли вещи собирать, то ли в морду бить. Лучше, конечно, в морду.

– В морду надо бить не здесь, а в Москве.

– Прибалтику удержим?!

– Нет, ее продали вместе с Восточной Германией еще на Мальте.

– Так какого черта мы тут делаем?!

– На вывод войск и кражу военного имущества требуется время.

– Да-а, что тут скажешь! Я проведу вас погребами, вы выйдете на бульвар Райниса, там пусто.

Они выбрались на бульвар из какого-то полуподвального помещения. Справа высилось серое здание университета. На другой стороне бульвара начинался парк, а немного дальше темнела вода городского канала. За каналом теснились серые дома старого города и проносились ярко освещенные изнутри трамваи.

Они пошли пешком. С моря дул сырой свежий ветер, под ногами хлюпал тающий снег.

Эдд посмотрел на жену. Она шла в каком-то оцепенении, крепко держа дочь за руку, глядя прямо перед собой.

Он вспомнил хмурое утро 12 ноября 1988 года, когда у него еще оставался выбор. Погода была ужасной. Только что выпавший снег таял, обнажая островки асфальта. Он натянул пальто и тихо выскользнул из квартиры. Почтовый ящик был за углом. Не дрогнувшей рукой он бросил в него запечатанный конверт. Все! Рубикон перейден. В конверте была статья, в которой он назвал Первый съезд Народного фронта, на который молилась половина Латвии, этническим кретинизмом. И этим подписал себе приговор на всю оставшуюся жизнь.

Если тогда у него и возникло сомнение, то лишь в последнюю долю секунды, когда, стоя на промозглой мостовой и глядя в черную прорезь синего в прожилках ржавчины почтового ящика, он трусливо подумал: «Зачем?» Это была та самая вялая нерешительность, которая посещает неуверенные в себе натуры после резкого порыва к действию.

Хлопок крышки почтового ящика разделил его жизнь на «до» и «после».

За ходом 1 съезда Народного фронта следило практически все население республики. Поэтому его статья вызвала шок. Он в одночасье превратился в объект ненависти латышей и кумира русскоязычного населения Латвии.

Он знал, что Горбачев под давлением Запада сдаст Прибалтику Европейскому Союзу. Вопрос – когда и как. Он внимательно следил за переговорами на Мальте и понял, что сделка состоялась. Оставался вопрос – как. Что делать с двумя миллионами русскоязычных жителей Латвии, Эстонии и Литвы?

Складывалась ситуация, похожая на уход Франции из Алжира.

После съезда «народников» были опубликованы копии секретных протоколов пакта Молотова-Риббентропа, подтверждающие, что в 1940 году Латвия, Эстония и Литва были оккупированы советскими войсками и незаконно включены в состав СССР. Люди, взявшись за руки, выстроились в непрерывную цепь вдоль всей дороги от Таллинна через Ригу до Вильнюса, требуя независимости для своих республик и с надеждой глядя на Запад. Началась песенная революция.

В одной из своих статей он доказал, что оккупации Латвии в 1940 году не было. Была инкорпорация, что предполагало совершенно иные правовые последствия. К этому он добавил, что Россия и Советский Союз – это империи наоборот: в метрополии люди всегда жили хуже, чем в колониях. Кто кого кормит – это еще вопрос. От развала Союза выиграет только Россия.

После этой статьи ему пришлось уйти из университета.

В другой статье он поиздевался над только что принятым законом о государственном языке. Его стали узнавать на улице.

Потом он написал статью «Коричневый соблазн песенной революции», предвидя шествие престарелых латышских легионеров 16-й дивизии Waffen SS и их фанатов по улицам Риги.

Это был конец.

Но тогда же он понял и другое – если в эпоху перемен тебя нет на страницах газет или на экране телевизора, то тебя нет вообще.

Он хорошо помнил свою последнюю лекцию в университете. Зал поднимался вверх наподобие амфитеатра. В сводчатые окна светило осеннее солнце. Он сел за квадратный стол, игнорируя трибуну. Несколько девушек в первом ряду вызывающе раздвинули ноги, и это заставило его встать и пересесть на подоконник.

Он не питал особого уважения к тому, что преподавал, но, несмотря на это, студенты толпой валили на его лекции.

В этот раз зал был переполнен. Те, кому не хватило мест, стояли в проходах и толпились у двери.

Он понимал, что читать лекцию не получится. Всех интересует одно – что будет? Он знал. Но не знал, как об этом сказать.

Студенты терпеливо ждали.

«Успех того или иного общества, – начал он, глядя в зал, – зависит главным образом от его институционального выбора. Что такое институты, вы знаете. Это установленные нормы, правила и ограничения. Дуглас Норт приводит такой пример. В XVI веке Англия и Испания шли вровень. Но потом Испания отстала и отстала навсегда. Почему? Была допущена ошибка, которую Норт назвал «ошибкой первоначального институционального выбора». В Испании налоги попали в руки короля, а в Англии – в руки парламента. Так сложилось. Но этого хватило, чтобы позже весь мир заговорил по-английски, а не по-испански».

Никто ничего не записывал, было лишь несколько включенных диктофонов. Он не любил, когда за ним записывают, и студенты это знали. Они слушали.

«Заметить институциональную ошибку очень сложно. Вначале все кажется правильным. Но потом мир вокруг начинает рушиться. Чтобы исправить ситуацию, требуются не годы, а столетия.

Скоро наша республика выйдет из состава Союза, и нам предстоит сделать свой институциональный выбор после сорока лет социализма. Думаю, мы сделаем его неправильно. По крайней мере, я не вижу ни одной здравой идеи. Из нас опять сделают санитарный кордон против России. Институты мы будем создавать по лекалам Германии, но ничего, кроме тотальной коррупции, не получим. Латвия станет не балтийской Швейцарией, о чем постоянно говорят, а всеевропейским хосписом. Многие из вас уедут. А те, кто останется, будут подтирать немецким пенсионерам… задницу».

Он чуть было не сказал – «жопу».

В перерыве он качался на стуле и смотрел в окно. Голые черные ветви деревьев жестикулировали на ветру, как пьяные попрошайки. Было грустно. Отношение к нему студентов значило для него намного больше, чем он готов был признать.

Думая о своем, он не заметил, как в аудиторию тихо зашел заведующий кафедрой. «Только что собрали ученый совет, – сказал он, – будут решать, что с тобой делать». И, столкнувшись с равнодушным взглядом, добавил: «Это твоя жизнь… Как задумал, так и действуй. Запрет на профессию – это своего рода орден за заслуги перед отечеством».

После перерыва в дверях появился декан. За ним маячила фигура заведующего учебной частью. Оба кесаря взобрались на задний ряд, им уступили место, и они сели. Видимо, совет университета только что внес его в проскрипционные списки.

Тем не менее вторая часть лекции вполне удалась.

 «Поведение общественных систем непредсказуемо в принципе. То и дело возникают точки бифуркации. В таких точках небольшой толчок в заданном направлении может привести к изменениям библейского масштаба. Октябрь 17-го был точкой бифуркации для Российской империи. Большевики взяли власть голыми руками. Летом 18-го их не поддерживал никто, кроме латышских стрелков. Так что Россия тоже может предъявить нам счет. Стрелков было не больше тридцати тысяч, включая моего деда, – раздался смех, и он еле успокоил аудиторию. – Давайте продолжим. Так о чем мы? О том, что «mazs cinitis gaz lielu vezumu»[5]5
  … маленькая колдобина опрокидывает большую телегу (лат.).


[Закрыть]. По моим расчетам, точкой бифуркации для Советского Союза станет август–сентябрь 1991 года. Из Союза выйдут все союзные республики, и мы перестанем быть исключением. О нас просто забудут».

Называя конкретную дату, он рисковал. Все его предыдущие предсказания сбывались, как у Александра Дюма, – двадцать лет спустя. Еще студентом на одном из семинаров по философии он ляпнул, что Советский Союз бездарно развалится. Тогда его чуть было не выгнали из комсомола. Но сейчас он был почти уверен, что с прогнозом не промахнется.

В конце лекции у него на глаза навернулись слезы.

«Я хочу, чтобы вы понимали: институциональный выбор, который делает общество, не освобождает человека от его собственного выбора, – он сделал небольшую паузу, и озаренная люминесцентными лампами аудитория замерла. – Каждому из нас придется его сделать. Не смотрите на толпу. Смотрите поверх голов. Только тогда вы сможете увидеть дорогу. Желаю вам всем выдержки и терпения, здоровья и какой-нибудь веры».

Раздались аплодисменты.

Он постоял у доски, глядя на выходящих из аудитории студентов, пытаясь запечатлеть в памяти ощущение последней минуты.

Оба кесаря ждали за дверью. Он замедлил шаг, чтобы между ним и студентами образовался разрыв, и, проходя мимо декана, послал его по-русски на три буквы.

Вот так он вылетел из университета без всякой надежды быть кем-то подобранным. Кроме преподавательской зарплаты, у него не было других доходов.

Он мог издавать газету, составлять контракты, посредничать в сделках. Мог превратить в деньги скоротечную славу. Или провернуть одну единственную, но большую сделку, заработать и слинять.

За три месяца он создал консультационную фирму, заключил фиктивные договоры с несколькими государственными предприятиями и обналичил около полумиллиона дешевеющих рублей. Финансовой катастрофы не произошло. Она просто задержалась на время.

Эдд шел по правую руку от жены, постоянно срываясь с тротуара на проезжую часть. Надо было что-то сказать. Но что?

Марсо молчала. Временами она поднимала голову, чтобы бросить на мужа осуждающий взгляд.

Улица была совершенно пуста. Вместо снега пошел мелкий дождь, и огни города причудливо отражались на мокром асфальте. Угол одного из домов был залит сумрачно-зеленым светом аптечного киоска.

– Я никогда не думал, что вместе с историей повторяется и ее поэтический антураж, – Эдд сделал неопределенный жест рукой. – Помнишь, у Блока: «И повторится все, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь».

 Марсо посмотрела на него так, как будто только что очнулась от обморока. В ее глазах появилась осмысленность:

– Все, я больше так не могу. Объясни, что происходит.

– Мы уходим от погони. Огородами.

– Нет, я хочу понять, что происходит с тобой.

– Ничего такого не происходит, – Эдд успокаивающе положил ладонь жене на плечо, которую она тут же сбросила сердитым движением.

– И это все, что ты мне можешь сказать?

– А что ты хочешь услышать?

– Я хочу понять, почему ты создаешь из своей и моей жизни весь этот кошмар.

– Никакой это не кошмар. Все очень просто, – он на минуту задумался. – Когда кончается повседневность и начинается история, надо позаботиться о своей биографии. Я хочу быть участником конца всей прошлой жизни, а не его жертвой.

– Но ты будешь именно жертвой.

– Чушь! Я всю жизнь иду в противоположном направлении, но всегда в сторону выхода.

Марсо поджала губы.

– Того, кто знает, где выход, толпа затаптывает первым.

– Пойми же ты, наконец! – Эдд схватил жену за запястье и притянул к себе. – Плевал я на их довоенную республику. Это не моя страна.

– Тогда уедем! – Марсо оглянулась на оставшееся позади здание Дома офицеров. – Я тебе этого никогда не прощу.

Прошло несколько секунд, прежде чем он смог ответить, а потом не узнал собственного голоса.

– Нет, никуда я не уеду. Быть другим – это всегда риск. Но в эпоху перемен человек гибнет не потому, что отвергает толпу, а потому, что трусливо высовывается из толпы и издает слабый писк. Я буду открыто сопротивляться, даже если окажусь в одиночестве.

– Ты мне это серьезно говоришь!?

– Серьезно.

– Если тебе начинает казаться, что ты один нормален, то твое место в сумасшедшем доме.

– Или же наступает конец света. Вот уже и евреи цитируют Ницше. Ждать недолго.

– Латыши хотят независимости, а ты просто взъелся.

– Давай не будем ссориться, – Эдд пытался найти какие-то слова, чтобы закончить разговор. – Ты же знаешь, я не способен сидеть на кухне и скрежетать зубами как паршивый русский интеллигент.

– Нет, ты будешь сидеть на кухне как паршивый латышский интеллигент. Уж это я тебе обещаю.

Марсо нервно отдернула дочь от края тротуара. До сих пор она жила с убеждением, что если произойдет что-либо плохое, то только не с ними. Эдд постоянно во что-то ввязывался и всегда на стороне проигравших. До сих пор это было неопасно. Марсо серьезно считала, что по жизни их ведет некое провидение. Но теперь она по-настоящему испугалась.

Эдд обнял Марсо за плечи и чмокнул ее в щеку.

– Все будет в порядке, обещаю.

– Если бы я только знала … – Марсо подавила вздох. – Ладно.

– Что ладно?

– Наверно, я была не в себе, когда выходила за тебя замуж, – ее взгляд опять стал отсутствующим. – По правде говоря, я никогда не была так одинока, как сейчас. Хотя, что я говорю! Через десять лет любой брак теряет иллюзии.

– Сама виновата. Последнее время ты видишь во мне лишь то, что не в твою пользу. И погрязла в мистике. Все эти твои попытки оберечь нас от несчастья, стуча по дереву, эти твои излюбленные числа… Ты дошла до того, что ищешь знамение во всякой ерунде, – Эдд смахнул мокрый снег с лавочки у троллейбусной остановки, слепил снежок и кинул его в дерево. – Видишь, попал, значит, все будет хорошо!

– Издеваешься?

– Нет! – Эдд снял перчатки и ударил ими по столбу, чтобы стряхнуть налипший снег.

Марсо обреченно махнула рукой, а затем произнесла небрежным тоном:

– Не бросайся мной. Чтобы безобразничать вне дома, надо иметь прочные тылы.

– Ты даже не представляешь, как нужна мне, – Эдд опять притянул жену к себе и почувствовал, что она дрожит.

– Националы уморят нас голодом. Первая же финансовая проверка твоей конторы закончится банкротством. На что мы будем жить?

– Нас будет кормить само Латвийское государство. Я с гарантией прохожу в парламент.

– Тебя выгонят, – Марсо показала Эдду язык. – «Подайте бывшему члену Государственной Думы».

Эдд обиделся.

– Еще неизвестно, кто будет побираться. Я или их государство. Сначала они все разворуют, потом доедят последних коров и… голой жопой об забор! Будут выпрашивать подачки у Европы.

– Пророк хренов! Недаром говорят: тот, кто неудачен в политике, становится предсказателем. Мне нужны не слова, а поступки.

– Пусть будут поступки. Итак, когда наступит завтра, я… что?

– Когда наступит завтра, то вместо заявки на рекорд Гиннесса ты подашь прошение о политическом убежище.

– Где?

– Где угодно! Мне все равно. Везде, где можно жить, можно жить хорошо. Это твои слова.

Эдд воздел руки к небу.

– О боже! И где же я могу просить политического убежища? В тех странах, которые подталкивают Союз к развалу? Там я персона non gratа. Могу предложить Ботсвану, Новую Гвинею. Остров Занзибар.

– Поехали в Россию. Там мне будет не так стыдно бедствовать.

Эдд разозлился:

– Хватит плести ерунду. Бедствовать она собралась. Дура! Россия жестокая страна, там нечего делать с твоей наивной надеждой на судьбу. В два счета окажешься в дерьме.

– Значит, так ты любишь Россию. Так какого же черта ты ее здесь защищаешь?

– Любишь – не любишь… Причем тут это? Любовь к России может быть только отвлеченным чувством. К ней надо относиться как к спившейся матери.

– Я уже ничего не понимаю, – в голосе Марсо прозвучала полная безнадежность. – Дай воды! – она закрыла лицо ладонями. – Какой-то театр абсурда. Заколдованный круг. Все начинается с вешалки, и… ею же заканчивается.

Эдд вынул из кармана бутылку воды и протянул жене.

– Ты хочешь сказать, что действие переносится в гардероб?

– Да, в гардероб. На сцену лучше не выходить, там теперь можно погибнуть всерьез. Но и в гардеробе нет спасения. Вешалки превращаются… в виселицы.

Эдд озабоченно посмотрел на жену:

– Ты действительно не в себе. Это один из кошмаров Кафки.

– Никакого не Кафки, – Марсо остановилась и заревела. – Это мои собственные страхи! То, что ты делаешь со своей жизнью, – это такая… такая глупость, – слезы струйками лились у нее по щекам, глаза покраснели и сузились. – Латыши требуют независимости. Ветер им в паруса. Пусть отваливают. А живущие здесь Ваньки и Дуньки хотят на их плечах въехать в Европу. Для этого им надо чуть-чуть прогнуться перед латышами. Только и всего. Но ты, как всегда… – Марсо вся напряглась: – Тебя предадут! Знаешь ты кто? Ты блаженный Ешуа и придурковатый Донкихот в одном лице.

Она отвернулась, закрывая лицо рукой, и бутылка воды полетела в снег.

– Ты считаешь меня дурой, которая не понимает, что происходит. Я все понимаю, и даже лучше тебя. У меня какая-никакая интуиция.

Эдд подобрал бутылку и со злостью кинул в мусорную корзину.

– Кое в чем ты, конечно, права. Дунька просится в Европу. И хочет ажурные трусы. Но, она же не виновата, что Дунька.

– Все, не хочу тебя больше слушать. Но имей в виду, мы уедем или ты будешь меня хоронить.

Эдд решил не отвечать. Драматургия его семейной жизни уже давно превратилась в мыльную оперу, с постоянными истериками главной героини. И он к этому привык.

Может быть, действительно уехать? Но куда? Он любил Север, с его мыльным небом и теми редкими днями, когда солнце зажигает окна домов холодным огнем. Снег, свежий морозный воздух, косо летящие снежинки, обжигающие лицо. Забраться бы куда-нибудь в Лапландию. Холодный северный мир. Сердитые волны, серые скалы. А может, все-таки Россия? Залезть в одну из складок этой огромной медвежьей шкуры и затаиться. Марсо права, на фоне российской жизни легко казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Но есть еще Юг, Австралия. Согласно старому, но еще действующему закону, тот, кто доплывает до австралийского берега со стороны океана, сразу же получает гражданство этой страны. Он представил, что ветреное небо у него над головой скрывает безоблачную голубизну, а склонившиеся над каналом заснеженные ветки плакучей ивы – это цветущие гроздья белой акации. В уме всплыли строчки забытого стихотворения: «А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца, и ветры гуляют в песках…»

Может, его место вообще не здесь, на земле, а где-нибудь на другой окраине Млечного Пути. Или за туманностью Андромеды…

Они подошли к своему дому. Темная громада старого здания с двумя арками по бокам напоминала старинную крепость. Входная дверь висела на одной петле. Тусклая лампочка над ней создавала синеватый полумрак. На лестничной клетке пахло кошками.

Поднимаясь по лестнице, Марсо сморщила нос и устало сказала:

– Ты хочешь, чтобы этот запах преследовал нас всю жизнь.

– Для того, чтобы отремонтировать лестничную клетку, необязательно разрушать страну.

– Похоже, что обязательно.