Текст книги "Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2"

Автор книги: Вилма Яковлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– А кто первая. – Ной глубоко задышал, пытаясь справиться с возбуждением.

– Таисмет, твоя жена. – Финикийка присела у его ног. Ее взгляд стал отсутствующим.

То, что произошло потом, сразило Ноя наповал. Когда спазмы утихли, он удивленно посмотрел на финикийку сверху вниз. Она явно не собиралась ничего выплевывать.

– Зачем?

– Ты захочешь увидеть меня еще раз.

Вечеринка закончилась. Ной вышел на террасу проветрить голову. Танцовщицы, закутавшись в плащи, спускались к берегу. Луна над рекой медленно умирала, приобретая темно-красный оттенок. На левом берегу все еще были видны величественные строения храмов Корнака и Луксора. А со стороны Некрополя доносился протяжный вой шакалов, выкапывающих тела бедняков, похороненных под тонким слоем песка.

Он проводил финикийку до лодок и вернулся. После свежего ночного воздуха в нос ударил тяжелый запах пота, духов и вина. Ахмес спал. Ной подошел к шкафу, вынул документы фиванского корпуса и разложил их на столе. Ему хватило всего нескольких минут, чтобы понять, что корпус представлял собой серьезную силу.

Нем вел размеренный образ жизни. Ему не было еще и сорока, но он считал, что уже прожил свою жизнь.

В его бороде и волосах серебрилась седина. Мужественное лицо избороздили многочисленные морщины; но глаза смотрели ясно. Единственно – складки вокруг губ выдавали глубокую печаль.

Он знал, что еще несколько лет, и он начнет подсыхать, как заготавливаемый на зиму финик. Потом из него сделают мумию и отправят в бесконечное плавание на Запад, в страну Осириса.

Много лет назад Нем был начальником стражи в Фивах. Во время смуты он ни во что не вмешивался, лишь поддерживал в городе порядок. Это спасло ему жизнь.

Теперь он целыми днями слонялся по дому и сильно набрал вес. Единственным его развлечением была еженедельная пьянка со старыми боевыми друзьями, которые зарабатывали тем, что отдавали своих рабов внаем, а сами бездельничали, шатались по городу и задирали всех, кто не выказывал им восхищения.

Подходя к пивнушке, Нем выпрямил спину и подтянул живот. Его израненное тело жестоко страдало от жары, а от постоянной усталости кружилась голова. Он повел широкими плечами и, изобразив на своем лице некое подобие улыбки, толкнул ногой дверь.

По нахлынувшему на него шуму и запаху Нем понял, что гульба идет полным ходом.

Его появление в кабаке было встречено веселыми выкриками. Ему сразу преподнесли кувшин вина, и он пил и пил, откинув голову, стараясь не пролить вино за воротник.

Осушив половину кувшина, Нем грузно осел на лавку возле стола. Отодвинув в сторону глиняные миски с остатками еды и отогнав надоедливых мух, он навалился грудью на край стола, чтобы незаметно отдышаться. Большинство посетителей играли в кости. Одна из костяшек, сделанная из таранной кости овцы, с глухим стуком подкатилась к его кувшину. Он взял ее, повертел в руках и покатил обратно.

Братство бывших стражников уже давно потеряло смысл. Когда-то на их сборищах кроме вина и женщин присутствовала надежда. Теперь никто толком не знал, что должно произойти. Все соглашались с тем, что так больше продолжаться не может. Но вместе со временем уходили силы и желание что-либо делать. Оставалось только топить злобу в вине.

Нем допил вино и прикрыл глаза. По мере того как хмель ударял в голову, возникало легкое волнение в душе, приводящее его в отчаяние своей скоротечностью. Он увидел себя еще молодым, лежащим в объятиях чернокожей женщины, услышал пение птиц и далекую музыку. Впереди был целый мир, волшебный богатый мир.

Но эти ощущения быстро прошли и от выпитого вина на него навалилась еще большая усталость. Вино было кислым, и, чтобы отбить оскомину, он стал задумчиво грызть подобранный на столе стебель чеснока.

Он вспомнил разговор со старым спившимся жрецом: «Тем, кто пьет только воду, знакома лишь грубая природа вещей. А тот, кто пьет вино, получает крылья, чтобы летать около вечности. Опьянение освобождает дух из темницы человеческого тела».

«Значит, смерть – это вечное опьянение, – подумал Нем. – Не так плохо».

За соседним столом два торговца обсуждали удачную сделку с лошадьми. Лошади были куплены в Египте и переправлены в Иудею. Оказалось, что хорошая лошадь в Иудее стоит сто пятьдесят сиклей. Нем лениво подумал, что он тоже мог бы торговать. Но зачем?

В кабаке появились местные красавицы с длинными, окрашенными оранжевой хной ногтями и томным взглядом обведенных сурьмой глаз.

Вслед за ними в кабак вошла его старая подруга Хатхорити. Ее тело с ног до головы было обернуто в грубую льняную ткань, расшитую бисером, голова плотно повязана платком, концы которого свисали на плечи и спину, дешевые украшения гроздьями ниспадали на грудь.

Порыв ветра с грохотом захлопнул за ней дверь.

Увидев Нема, она помахала ему рукой.

– Будь жив, цел и здоров[51]51
  Древнеегипетская формула приветствия.


[Закрыть].

Нем нехотя встал и пригласил ее сесть рядом.

– Откуда ты взялась, дитя погибели?

Хатхорити с издевательской улыбкой оценивающе разглядывала его. Нем понял, что она им не довольна.

– Откуда? – переспросила она. – Приплыла с того берега. Не бойся, я еще не поселилась там навсегда. Лодку отнесло немного в сторону, в район северных окраин. Думала, что уже не застану тебя.

– Я сегодня начал поздно, поэтому не ушел рано.

– Плохо выглядишь. Твои мутные и пустые глаза смотрят на чужих жен, а сердце твое развратное.

– Это старость. Я перестал ездить на купание. К реке не подойдешь, все побережье застроено новыми домами. А дорога за город слишком пыльная. Только иногда на рассвете я выезжаю верхом, чтобы ненадолго ощутить себя вновь молодым и сильным. Ты хочешь составить мне компанию?

– Не обо мне речь, – в голосе Хатхорити прозвучало легкое кокетство.

Нем улыбнулся:

– Ты ведешь себя как молодая дурочка, которой вихрем задрало одежды!

– Тебе надо жениться.

– Спасибо за совет. Моя жизнь течет под знаком привычки, и меня это вполне устраивает.

– Тогда я предлагаю тебе другое. Ты должен исполнить волю богов.

Нем скривился:

– Каких богов! Все они повернулись к Египту спиной.

– Это все из-за вас. Пьянь подзаборная. – Хатхорити осуждающе оглянулась через плечо. – Вы тут сидите и пьете, как будто ничего не происходит. Как вы вообще можете пить эту кислятину?

– Вино не кислое, кислая вся наша жизнь! – Нем отхлебнул из кувшина. – У меня в горле все еще першит от пыли Кадеша.

– Пей лучше пиво. Пьяный от вина падает лицом вниз, а пьяный от пива – лицом вверх и может разговаривать с богами.

– Мне нечего им сказать.

– Я вижу, что ты готов пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь.

– У меня мало что осталось в этой жизни. Как и самой жизни. Вино оживляет воспоминания, Мне видятся волны, бьющие о борт корабля, и слышны голоса людей, которых уже нет на свете.

– Это обман.

– Я хочу быть обманутым. Что-то во мне горит, там внутри.

– Выпей облегчение живота. Я приготовлю тебе смесь из коровьего молока, чеснока, зерна и меда.

Ной поморщился.

– Горит не в желудке, а выше. Какая-то ярость вскипает во мне против всего, что происходит в городе.

– Это в сердце? Тут я бессильна. Только золото убивает все дурное в груди.

– И еще мне больно сидеть. А пастух ануса[52]52
  Проктолог.


[Закрыть], которого я знаю, очень стар.

– Я тебя вылечу, – Хатхорити мгновенно соскользнула с лавки и опустилась на пол около его ног, сделав правой рукой отвращающий знак. – Остальное потом. Приходи ко мне завтра утром.

– В остальном я здоров.

– Этого нам знать не дано. Как не дано знать, что будет с Египтом.

– Да. Мирный поток времени прервался, – покачал головой Нем. – Египет теперь как смрадный мертвый лев, лежащий между двух пустынь!

– А может лев только спит. Как спишь ты и твои солдаты.

– Мы выполнили свой долг. Нам не в чем себя упрекнуть.

– Вы должны дать дыхание жизни тем, кому его не хватает.

Нем вздохнул.

– И это все, зачем ты пришла? – он внезапно ощутил уже давно не посещавшее его чувство беспокойства. – Я многое видел, многое знаю и не хочу ни во что ввязываться. Демоны больше не властны надо мной.

– Почему все, что я говорю, ты всегда принимаешь на свой счет. Ведь я говорю об отвлеченных вещах. – Помолчав, Хатхорити встала из-за стола и открыла дверь в сад. – Какая у вас тут скука по вечерам!

Нем кинул последний взгляд на бедра женщин, задрапированные в прозрачную ткань, и лениво поплелся вслед за ней.

 «Он хочет покоя! – продолжала бубнить Хатхорити. – Ему нечем себя упрекнуть… Всякий путь человека прям в глазах его, но только Господь взвешивает сердца».

– Хватит меня грузить, – рассердился Нем.

– Народ вымирает, – вскинулась Хатхорити. – А тебе и горя нет? Люди уже ни во что не верят. Только Исида сохраняет доверие людей.

– Отстань от меня. Да, мне все равно. Но равнодушие человека ничто по сравнению с равнодушием вечности.

– Я хочу тебе сказать вот что: грядет Исида, она сама наденет на себя пхент[53]53
  Двойная корона царей Египта.


[Закрыть] и займет место на царском престоле, сначала Верхнего, а потом и всего Египта. И мир изменится к лучшему.

– Женщина на престоле Та-Кемт? Это противно богам.

– Она сама и есть Бог.

– Я никогда не поверю, что Исида низойдет до трона, чтобы управлять людьми, а не их судьбой. Лучше скажи, о ком идет речь.

– Ха! Оказывается, ты все еще видишь ясно, понимаешь тонко, судишь трезво. Может, и силы у тебя еще остались?

– Не для тебя, старуха.

– Я и не надеялась. Мое время прошло. Я говорю о Таисмет, жене Ноя, внучке божественной Амонасет. Она потомок древней линии египетских фараонов, начиная с царицы Хатшепсуп. И я могу это доказать.

– Я так и думал. Твоя воспитанница, конечно, прекрасная женщина. Но ты хочешь ей зла.

– Ее призывают боги.

– Оставь эти россказни. Говори по существу.

– В этом году жрецы храма Исиды в Абидосе готовят грандиозную мистерию здесь, в Фивах. В первый или четвертый день прибывающей луны после новолуния статуя Исиды приплывет в Фивы на храмовом судне. Надо сделать так, чтобы на берег в образе Исиды вышла Таисмет. И чтобы она смогла занять трон.

У Нема от удивления расширились глаза. Он несколько раз порывался что-то сказать, но слова застревали в горле.

– Ты, ты и все вы, кто это придумал, сошли с ума, – наконец прохрипел он. – Кто в это поверит!

– Когда корона окажется на голове Таисмет, злые языки умолкнут. Весь народ, вся номовая знать, весь фиванский клир, все чиновники согнутся перед новой властью. Покрытому славой победителю они целуют ноги, пусть даже он придет к ним по колена в крови.

– Я не хочу в этом участвовать.

– Захочешь! Еще год-два и твое лицо станет желтым, как древний папирус. Поспеши!

– Почему я?

– В молодости ты был храбр до безрассудства. Теперь ты стар, а значит, терпелив. И это хорошо. Прольется кровь. Но тебе ведь к этому не привыкать.

– Кто еще знает об этом замысле.

– Кроме Таисмет и Ноя еще пять человек.

– Фиванский корпус?

– Там одни наемники. Они пойдут с теми, кто больше заплатит.

– Нубийский корпус?

– Он в жалком состоянии, но пойдет за своим командиром.

– Я должен подумать.

– Думай, но не очень долго, – Хатхорити лукаво прищурилась, показав кончик языка между зубами. – А ты еще ничего.

Нем опустил голову и сказал с оттенком грусти:

– Я позвал бы тебя в свой дом, но зачем нам это?

– Приди ко мне завтра после заката солнца. Я приведу к тебе девушку, какой у тебя еще никогда не было. И вылечу твой анус.

После того как Хатхорити ушла, Нем еще долго нависал над кувшином вина, бурча что-то себе под нос.

Латвия, Рига. 3 мая 1990 года

Из дневника Эдда Лоренца

Перед зданием Верховного Совета колыхалась огромная толпа. Я шел вслед за Костей. Внезапно между нами возник телеоператор, толстый, как бочка. Камера заслоняла ему пол-лица. Он чуть присел и полез камерой ко мне в ноздри. «А ну, убери свою поганую камеру!» – разозлился я и с разворота двинул его локтем. Он упал на четвереньки, а камера грохнулась на асфальт. Что-то от нее отлетело и ударило меня по ноге. Раздался трехэтажный мат. Народ расступился. Я, как ни в чем не бывало, пошел дальше. Оператор меня догнал и, схватив за рукав, резко развернул к себе лицом. Я чуть было не потерял равновесие, но устоял. Он стал что-то говорить, но я его перебил. «Ты что, не понял? Мы уже в Европе! Твоя свобода тыкать мне в лицо своей сраной камерой ограничена расстоянием вытянутой руки до моего носа». Я оторвал его руку от своего рукава и резко оттолкнул.

Из-за этого инцидента тропа сквозь толпу исчезла. Костя схватил меня за локоть и стал пробиваться вперед, заслоняя от самых настырных.

– Телевидение – это такая гнусь! – не мог успокоиться я. – Да и газетчики тоже. Они вообще – болезнь. Поэтому никаких сантиментов. Как что, так в глаз.

Костя силой затолкал меня в дверь парламента.

Здание лифлляндского рыцарства, в котором размещался парламент, было построено с претензией на сакральность. Дворцовые лестницы, огромные потолки с великолепной лепниной. Я смотрел на потолок, пытаясь вспомнить, кому принадлежит высказывание – «покой парламентского кретинизма».

– Вообще-то мне здесь нравится, – сказал я Косте. – Нет лучшего занятия, чем парламентское словоблудие.

– Ты даже не представляешь, какая колготня, неразбериха и глупость царят при производстве законов. Будет невыносимо скучно.

– Думаю, мы не успеем соскучиться. Несколько символических жестов – и нас вытурят.

Зал заседаний был довольно скромным. Ораторский помост с трибуной посредине, за ним длинный массивный стол президиума. Депутаты рассаживались за деревянные столы, похожие на школьные парты. От публики их отделял широкий проход.

Народу было тьма.

Я с трудом прошел на свое место, задевая колени сидящих, и в конце споткнулся о длинные ноги только что избранного руководителя фракции «Равноправие», обещавшей голосовать против выхода Латвии из Союза. Но Народный фронт благодаря разной численности избирательных округов имел необходимые для выхода две трети голосов.

Председатель постучал по краю микрофона, стоящего перед ораторской трибуной, и резкий металлический звук гулко отдался во всех углах зала.

Шум зала потонул в звуках национального гимна «Боже, благослови Латвию». Внесли государственный флаг. Началась мучительно долгая процедура. Депутаты утвердили свое собственное избрание. Потом фракция Народного фронта, пользуясь своим численным превосходством, избрала своих на все руководящие посты.

Как и предполагал Костя, было ужасно скучно. Фигуры выступающих проплывали перед моими глазами, как пьяные корабли Рембо.

В перерыве я надавал с десяток интервью. Больше всего мне понравились немцы, японцы и особенно китайцы. Немцы все понимали, японцы улыбались, а китайский журналист сокрушенно качал головой: «И долго вы будете мучиться со своей независимостью?» – спросил он. Я пожал плечами: «Пока не найдем новую мамку».

Англичане, американцы и скандинавы были просто невыносимы. Ночные горшки, доверху наполненные протестантской этикой.

По лестнице сбежала девушка в сапогах выше колен, с коробкой магнитофона через плечо.

– Господин Лоренц, господин Лоренц, «Русское радио». Как завтра пройдет голосование по декларации о независимости?

– Неужели это кому-то еще неясно?

Ко мне подошел руководитель фракции «Равноправие».

– Вечером народники созывают очередную пресс-конференцию. Последнюю перед завтрашним днем. Мы все просим тебя выступить. За нас всех. Можешь говорить все, что хочешь.

Я согласился.

На лестнице я снова столкнулся с китайским журналистом. Он представился: Ай Шен.

Как многие китайцы, приезжавшие к нам, он отлично владел русским. Мы отошли в сторонку и поговорили о делах в России. Он покачал головой:

– Это все за пределами моего понимания. Президент разрушает вверенную ему страну. Прибалтийский военный округ мог бы остановить все эти песенные революции за пару часов.

– А что потом? Союз разрушает не Горбачев, а история.

– А почему история не разрушает Китай? Государство разрушать нельзя, каким бы оно ни было.

– Горбачев называет это перестройкой.

– Чушь! Нельзя перестраивать то, что плохо лежит и неустойчиво стоит. Первое можно только украсть, а второе – опрокинуть. Мы, китайцы, перед началом реформ укрепили государство. Любому образованному экономисту известен принцип «ортодоксального парадокса». В период рыночных реформ роль государства не снижается, а увеличивается. Когда государство спускают в унитаз, побеждает не рынок, а криминал. Вы, русские, сейчас не только разрушаете свое государство, но и меняете смыслы. А это еще хуже.

– Проблема в том, что коммунисты всех достали.

– Не надо ругать коммунистов. В Китае руководящая роль партии мешает только небольшой группе политических активистов, которых мы показываем иностранцам как обезьян. Изобличение зла часто бывает хуже самого зла. Вот увидите – те, кто в России называет себя демократами, потом будут танками давить несогласных.

Я был с ними полностью согласен, и только сказал:

– К сожалению, в отличие от Китая Россия не умеет ждать. Что не сделаешь за две недели, не сделаешь никогда. Или Цезарь, или ничего.

Кажется, последнюю фразу Ай Шен не понял. Но он понял мою мысль.

– Ваши реформы породят огромное количество потерянных людей. Нет, они не устроят революцию, но их нельзя будет мобилизовать хоть на что-нибудь. Даже на защиту Родины. Вас можно будет взять голыми руками.

Он сильно испортил мне настроение.

Костя протянул визитку.

– Только что давал интервью британской журналистке. Таких красивых баб я еще не видел.

Я повертел визитку в руках: Vivian Belcher, World Monitor Weekly, special correspondent.

– А это ее журнал, – Костя протянул мне выскальзывающий из рук глянец, весьма пухлый для еженедельника. – Не хочешь посмотреть?

– Нет. Не люблю я эти глянцевые фантазии. Тусовка, рейтинг, семь способов похудеть, десять заповедей для постели. Пухлые алые губы, похожие на влагалище, а на развороте голодающие негры с ребрами, как расческа.

Костя медленно переворачивал страницы журнала.

– У глянца всего лишь один недостаток – это праздник, который всегда не с тобой. Мы никогда не сможем заработать денег… вот хотя бы на это, – он задержался на странице, рекламирующей спальный гарнитур. – Если мы не станем держателями каких-нибудь акций, то будем держать свечку у изголовья такой вот кровати.

– Надо заняться золотом партии, – расфантазировался я. – Или, на худой конец, прихватить что-нибудь из ее имущества. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– И вылететь в окно с десятого этажа, – отрезвил меня Костя, листая журнал. – Посмотри, вот она, та журналистка, – он ударил ладонью по одной из страниц журнала. – Ну и баба! Где же это она? В Карабахе. Ничего себе! Ну и что ты о ней скажешь?

Я взял в руки журнал и попытался составить о Костиной симпатии хоть какое-то впечатление. Женщина действительно была роскошная, как будто пришедшая из другого мира.

– Да-а! Судя по всему, редкостная стерва.

– Почему стерва?

– Красивая женщина редко бывает добродетельной, этого ей не позволяют мужчины.

– А почему редкостная?

– Стервы разные: некоторых видно сразу, другие долго прячутся. А это – редчайший тип: с первого взгляда видишь, что стерва, но никак не можешь в это поверить.

– Она не такая.

– Ну тебя и проняло! Не трать на нее время. Что вы будете делать? Пойдете в пельменную, а потом в кино? О чем будете говорить? О чем вообще можно говорить с женщиной, которая не знает, что такое уши от мертвого осла? Но самое ужасное, она не знает, что такое рыба первой свежести.

– Такой рыбы больше нет.

– Но она осталось в культуре. Как ты сможешь спать с женщиной, которая не читала Ильфа и Петрова. И которая не знает, что можно подтираться газетой.

Вечером состоялась пресс-конференция. Моим соперником от Народного фронта оказался Марис, мой однокашник.

Он дружески похлопал меня по плечу.

– Не выкинешь какую-нибудь глупость?

– Глупость – это ваша прерогатива.

Я бродил туда-сюда. Перед публичным выступлением меня всегда штормило.

Ко мне подвели какого-то гостя из Москвы, и я пожал его протянутую руку. Усевшись, мы молча уставились друг на друга, пока он первый не прервал молчание.

– Я не думал, что вы так молоды и… похожи на настоящего латыша.

– Я и есть настоящий латыш.

– Скажите, что вами движет?

Он выглядел старше меня лет на десять, а если присмотреться, то и больше. Типичный партийный функционер.

– Как дела в Москве? – спросил я, игнорируя его вопрос.

– Так себе. Люди ходят на митинги, слушают всяких прохиндеев. Но еще не вечер. Мы очень ждем вашего выступления. Задайте им жару.

– Что это изменит, – выдавил я, стараясь морщиться не слишком заметно. – Над всей Прибалтикой безоблачное небо. Неужели не видно?

– No pasaran! – он гордо вскинул голову.

– Если бы… – я не разделил его энтузиазма.

На другом конце зала я разглядел журналистку, которая очаровала Костю. Она была в обществе какого-то мужчины. Даже с такого расстояния можно было разглядеть кислую мину на ее лице, и это странным образом меня воодушевило.

– Конечно, мы выпустили ситуацию из-под контроля, – продолжал рассуждать московский гость, – но партия еще достаточно сильна, чтобы…

– Да, – рассеяно проговорил я.

Московский гость обиделся. Я попытался сгладить впечатление, но получилось еще хуже.

Наконец у меня над ухом раздался голос Кости:

– Вперед и с песней! – он похлопал меня по плечу с ободряющей улыбкой и дал последние указания: – Чтобы никаких эмоций, никаких внятных высказываний! Чем меньше смысла, тем лучше. Не умничай!

Я сглотнул слюну и бодро зашагал к проему широких двухстворчатых дверей, ведущих в конференц-зал. Оттуда валил яркий белый свет. Нет, это не Рубикон, это Стикс. Не достает только трехглавого пса.

Зал был набит до отказа и щедро освещался телевизионными юпитерами. Ко мне со всех сторон потянулись косматые клубки микрофонов, похожих на пушистых котят, закрепленных на длинных штангах–удилищах. Рыбная ловля на кота. Замерцали фотовспышки. Наползли телекамеры.

На секунду мне показалось, что все происходящее – следствие какого-то вселенского недоразумения. Почему все глядят в мою сторону? Мне вдруг захотелось, чтобы вся телевизионная техника вышла из строя и пресс-конференцию отменили.

Я быстро взбежал по боковой лесенке на сцену и сел за длинный стол, громко отодвинув лишние стулья. Со всех сторон светили прожектора. Я оказался в перекрестке света, как вражеский бомбардировщик. Луч прожектора прошелся по мне сверху-вниз, а потом снизу-вверх. Все кругом слилось в густое марево.

По виску потекла капля пота. «Мысли катятся, как пот». Кот – пот. К чему эта рифма? Голова была совершенно пуста.

Я попытался мысленно окружить себя защитным полем, но это плохо получалось. Хотелось сбежать, и только чудовищное усилие воли удержало меня на месте.

Зал на минуту притих. Я провел языком по сухим губам и нащупал в кармане смятые листки тезисов. Нет! Надо смотреть в зал с издевательской улыбкой чеширского кота.

В ногах первого ряда сидела прыщавая рыхлая толстуха с пегими волосами, типичная скандинавка. Час назад она донимала меня вопросом: что будут делать живущие здесь русские, когда Латвия вступит в НАТО? Я мычал, мычал, а потом выдал, что натовским солдатам здесь лучше не появляться, особенно в барах, потому что там им набьют морду. За что? Просто так. Она, конечно, ничего не поняла. Потом мой взгляд остановился на китайских журналистах, сидящих плотной группой. Вот уж действительно на ком взгляд отдыхает. Я улыбнулся Ай Шену и приветственно помахал ему рукой.

Следующую минуту я боролся с телеоператором, не позволяя ему светить телекамерой снизу. Но именно это он пытался сделать. Я наклонил голову и слегка повернул ее в сторону от окна. Чтобы не застыть в образе Сфинкса, мне пришлось варьировать руками, то опирая подбородок на сомкнутые ладони, то подпирая голову кулаком у виска. Эта незримая дуэль продолжалась несколько мгновений, пока оператор понял, что жертва ускользнула.

Модератор сочно обрисовал основные вехи нашей карьеры, назвав Мариса демократом, а меня коммунистом. Надо же! Ублюдок! Я не имел ничего общего с партией все двадцать лет своей сознательной жизни. И вот теперь, когда передовой отряд строителей коммунизма дал деру, мне тут отдуваться за всех. А чего я, собственно, хотел?! Чтобы меня представили, как умного, образованного человека, думающего не так как все?

Правильнее было бы представить меня как политического художника. Только в искусстве ценится одиночный протест.

Модератор еще что-то сказал, и я поймал себя на том, что киваю. Надо попридержать голову. Как бы мой нервный тик не приняли за знак согласия.

Марис с видимым удовольствием вкушал неповторимость исторического момента. Получив слово, он принялся излагать официальную точку зрения Народного фронта. В отличие от него я мог говорить все, что хочу. Свободен, наконец-то свободен[54]54
  Эпитафия на могиле Мартина Лютера Кинга.


[Закрыть].

Половина присутствующих в зале журналистов не совсем понимали, где находятся. По крайней мере мне так казалось. Раскрыв рты, они слушали сказку о двухвековом пути маленького и всеми обижаемого латышского народа на землю обетованную. Я почти физически ощутил чистоту рек и озер, шум сосновых лесов, экзотику хуторов, женский изгиб песчаного пляжа, свежесть омытых дождем уютных городков. Сейчас Марис скажет, что пришел русский Иван и все испортил. Точно! Он так и сказал: «Свидетельств о злодеяниях советов, появившихся за последнее время, вполне достаточно для нового Нюренбергского процесса. Для Латвии, как и для всей Балтии, Вторая мировая война еще не закончилась». Во как!

Мои раздумья были прерваны громом аплодисментов, сквозь которые пробивалась финальная фраза: «Независимая Латвийская Республика будет восстановлена завтра, и этому уже никто не сможет помешать»!

В животе возникла пугающая пустота.

И тут я получил слово. Волнение переместилось из области желудка в колени, потом в пятку левой ноги и… пропало. Я сощурил глаза, придвинул один из микрофонов поближе к себе и произнес еще непривычные для себя слова – «дамы и господа»:

– Господа! Я не думаю, что мировое сообщество согласится с пересмотром итогов Второй мировой войны. Нюренбергский процесс определил, кто агрессор, а кто жертва, и сделал это раз и навсегда. Народный фронт скоро свернет себе шею, оглядываясь назад. Уже началась третья мировая война, а для него еще вторая не закончилась.

В зале повисла гробовая тишина, прерываемая редкими смешками, и я заговорил быстрее, чтобы все сказать, пока публика не опомнилась.

–Господа! Я согласен, что моему народу нанесена тяжелая историческая травма. Но будущее в реляциях Народного фронта не внушает мне оптимизма. Мы не только не знаем, куда идем, но и откуда.

Завтра будет провозглашено не новое государство, а восстановлено старое. Так называемая Первая Республика. Но прошлое и настоящее – слишком разделенные миры, чтобы так просто вернуться назад. Кроме того, Первая республика была злым этнократическим государством. Если использовать его в качестве объекта для подражания, то независимая Латвия не сможет стать демократией по определению. Нет ничего более опасного для новой истины, чем старое заблуждение.

В зале, наконец, зашумели.

– Я каждый день слышу, что в маленьком государстве легче навести порядок, чем в большом. Но тогда государственную независимость надо дать хутору, ибо там навести порядок еще легче.

Эта мысль кому-то не понравилась. Несколько латышских журналистов вскочили на ноги. Я продолжал:

– То, чего добивается Народный фронт, – не суверенитет. Латвия неизбежно превратится в провинцию другой империи, – по залу снова прошел шум. – Мы превратимся в жалких просителей дешевых европейских кредитов. Поэтому я хочу знать: какова цена вопроса? Стоит ли менять Москву на Брюссель?

Таким образом, я проговорил положенных мне семь минут. Все слова, написанные за столиком кафе на обороте счета, были произнесены, как мне показалось, почти без запинки. Никаких аплодисментов я не ждал и смотрел только на Костю. Он был бледен. Наверно, я, как всегда, говорил очень заумно. К черту все! Духота стала невыносимой. Я вынул носовой платок, чтобы вытереть пот, но тут до меня дошло, что журналисты опишут мой жест, как выброс белого флага.

В зале началось вавилонское столпотворение. Все одновременно стали задавать вопросы на русском, латышском и английском языках.

Большинство вопросов было адресовано мне.

– Какие партийные посты вы занимали?

– Никаких. Я преподавал экономику в университете.

– Но вы были коммунистом!

– Как и большинство тех, кто завтра проголосует за независимость.

В третьем ряду руку тянул, если судить по визитке на груди, журналист из «Пари Матч», худой и низкорослый, как жокей, наполовину лысый, в больших очках, придававших ему вид испуганного гнома. Модератор дал ему слово. Лучше бы он этого не делал.

– Я не понимаю, почему вы держитесь за старое? – гном блеснул лысиной. – Весь цивилизованный мир строится на принципах экономического либерализма и политической демократии, – он говорил на чистейшем русском без намека на акцент.

– Общие рассуждения о незримой руке рынка и прочих либеральностях меня ни в чем не убеждают. Что касается демократии… Я не против, но в местном исполнении этот проект меня исключает.

– Вас лично?

– Да. Мои отец и мать не были гражданами Первой республики, как и большинство русскоязычного населения.

– Но вы же латыш!

– Да, но мои родители до 1945 года жили в России.

– В программе Народного фронта нет никакой дискриминации по национальному признаку. Дайте мне сказать! Тише, тише! Я хочу процитировать слова одного из лидеров Народного фронта, – гном стал нервно перелистывать журналистский блокнот. – Вот! «Народный фронт Латвии авторитетно заявляет, что будет последовательно защищать стремление всех живущих в Латвии нацменьшинств к культурной автономии, национальному самоутверждению и пробуждению».

– Никогда столько не лгут, как во время войны, после охоты и до выборов.

– Это все, что вы можете сказать?

– Вам недостаточно?

– Народный фронт намерен интегрировать пришлое население. Вас это не устраивает?

– Интегрировать? – я пожал плечами. – Кого, куда? Вы хотите, чтобы мы все вместе отмечали день легионера Waffen SS и пели Хорст Вессель.

Шум в зале нарастал.

– У вас нет никаких оснований охаивать программу Народного фронта.

– Хорошо. Не буду. Прекрасная программа. Просто отличная! – Я взял лежащую перед Марисом программу Народного фронта и помахал ею. – Отвезите эту брошюрку в Париж и подарите Жаку Дерриде, надеюсь, вам известен этот французский философ, показавший миру, что скрывается за текстом. Уверен, он поместит ее в рамку как блестящий образец саморазоблачения. Там есть все: застарелые страхи, скрытые фобии, предрассудки, латентный фашизм и много чего еще. Можете попросить также Ролана Барта поискать в этом тексте скрытые коды и «значения второго порядка», их там – тьма. А если поднапрячься и разложить текст по Лакану – я на секунду онемел перед сложностью задачи, – то получится… получится не программа, а… полная белиберда.