Текст книги "С любимыми не расставайтесь"
Автор книги: Вайжгантас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
– Максим Петрович, – остановила его Ланина. – Машина из Подбужья не дождалась меня, ушла. Не подбросите до больницы?
– Пожалуйста, пожалуйста, – радостно откликнулся Зорин. – Он-то и не ожидал такой возможности.
Попрощавшись с рессетовцами, он тронул газик.
Был уже полдень, солнце стояло в зените – вокруг словно бы истома разлилась. В конце июля погоды стояли знойные, удушливые. Надежда Сергеевна достала белый расшитый платочек и то промокала им лоб, то принималась энергично обмахиваться.
Зорин с улыбкой поглядывал на разомлевшую Ланину. Вдруг, неожиданно для самого себя, предложил:
– Надежда Сергеевна! А не искупаться ли нам? А заодно и перекусим, у меня бутерброды всегда в машине про запас имеются.
Ланина посмотрела на него внимательно и серьезно. Затем улыбнулась и, не ломаясь, согласилась. Но на всякий случай справилась:
– А не боитесь, что секретаря увидят на бережку вдвоем с посторонней женщиной?
Зорин беспечно мотнул головой:
– А, пусть видят. А еще лучше, мы сейчас меж кустарников на безлюдное местечко проскочим.
Через несколько минут они уже сидели на берегу – молча, зачарованно смотрели на плавное течение реки, слушали тишину, что царила в прибрежном тальнике, вдыхали прохладный, ароматный воздух. И думали, видно, об одном и том же – как редко в суете дней, за делами и обязанностями, видит человек редкостную эту красоту. И забывает, а может быть и забыл уже, что сам он – часть этой гармонии, имя которой – природа.
Первой встрепенулась Надежда Сергеевна, она вздохнула, сказала тихо:
– А жаль, что не придется нам слиться с такой красотой!
Зорин посмотрел на нее вопросительно, и она объяснила:
– Да мы же с вами не готовы к тому, чтобы купаться… Кто знал, что будет такая возможность?!
Зорин смутился, даже как-то сжался от неловкости. Надо же – зазвал женщину купаться и совершено не подумал, что для этого ей костюм нужен.
Видя состояние секретаря, Ланина рассмеялась, сказала задорно, даже как бы поддразнивая:
– А, ничего! Вы отвернетесь, а я – нырну. Согласны?
Он радостно закивал, чувствуя, как нечто неведомое, томительное и сладостное подкатывает к сердцу. Эта Ланина была непредсказуема, при всей ее, казалось бы, определенности. Ее присутствие и утешало, и звало, и отпугивало.
Зорин сидел, напряженно всматриваясь в противоположный берег, а за спиной у него происходило некое таинство. Но вот послышались легкие, словно летящие шаги, чуть сбоку раздался всплеск и тут же послышался восторженный возглас:
– Красота-то какая!
Он повернулся на этот вскрик и увидел, как Ланина уже плывет к середине реки – энергично, как-то по-военному четко взмахивая руками.
Он, все еще ощущая в себе растерянность, разделся, критически ощупал свои черные сатиновые трусы – да, наряд не курортный, это уж точно, разбежался и с шумом плюхнулся в воду. Ланина обернулась, помахала рукой и так же энергично поплыла дальше.
Максиму Петровичу стало даже немного обидно – смотри-ка, как захватила ее стихия. Пловец он был неважный, поплавал немного, понырял возле берега и стал нетерпеливо поглядывать в сторону Ланиной. Она словно почувствовала его взгляд, резко повернула обратно, так и не достигнув другого берега, хотя до него было – рукой подать. Возвращалась довольная, сияющая. Когда до Зорина оставалось несколько метров, она вдруг резко ударила рукой по воде и обдала его веером сверкающих брызг. Задорно крикнула:
– А ну, секретарь, кто кого! – И начала, смеясь и по-девчоночьи взвизгивая от радости, колотить по зеркальной глади, направляя на него водяной вихрь.
А он уже и позабыл, что он – секретарь. Ему было легко, свободно рядом с этой удивительно естественной женщиной. Он, словно мальчишка, тоже колотил по воде ладонями, стараясь, чтобы его водяная завеса была более мощной и веерной, и тоже хохотал легко и самозабвенно, радуясь солнцу, небу, радужным брызгам, – жизни.
И вдруг замер и, оглушенный, закрыл глаза. Он и сам понять не мог, как это произошло, – только руки его в какое-то мгновение обвили тонкую талию, робко, но неодолимо, словно против своей воли, скользнули вверх, коснулись упругой, мраморной груди. Ему казалось, что он вот-вот лишится чувств. Ему не позволили это нежные, с шелковистой кожей руки, радостно и в то же время беззащитно обвившие его шею.
И вот перед ним эти руки спустя столько лет, полжизни почти. О чем она думает, рассматривая их? Может быть, они вспоминают одно и то же? И ей тоже видится тот солнечный день, который как-то выломился, выпал из его нормальной, привычной жизни? В тот день он не был секретарем райкома партии, мужем, отцом. Он был потерянным от восторга и счастья мужчиной. В тот день он познал, что такое любовь.
Они были раскованны и непосредственны, точно дети. Их ничто не смущало, не обременяли никакие условности, они отринули от себя все земные заботы. Ему тогда и в голову не пришло хоть на минуту задуматься над тем, что с ним происходит. Вспомнить об обязанностях, долге, приличиях, наконец. Он не казнился, не ужасался, ни в чем не упрекал себя, потому что тогда бы это было просто предательство – по отношению к этому лежащему рядом существу, которое он даже в мыслях не осмеливался назвать земным именем – женщина.
И в то же время она была женщиной. Потрясающей женщиной. У которой война украла молодость, и поцелуи, и ласки, и нежность. И она в тот день безумствовала сама и его сводила с ума.
Домой они возвращались молчаливые, обессилевшие от лавины накативших на них чувств. Когда до Подбужья осталось совсем немного, Максим Петрович попытался как-то прояснить ситуацию.
– Надежда Сергеевна… Надя, после того… ну, одним словом, нам надо серьезно поговорить…
Она посмотрела на него внимательно, коснулась его щеки тыльной стороной ладони:
– Да разве получится сейчас серьезный разговор?! Вы вряд ли способны сказать что-нибудь путное, а я так и вовсе ничего не понимаю.
Она замолчала, он бросил искоса взгляд на ее лицо и в который уже раз удивился его преображению. Куда исчезла одухотворенность, светлая чистота, придававшая всему ее облику какую-то праведность, правоту. Сейчас Надежда Сергеевна словно бы отсутствовала, она была никакой. О таком лице нельзя было сказать ничего определенного.
Максим Петрович разом сник, примирился с ее решением, а при расставании не осмелился даже пожать руку.
Руки ее сейчас лежат перед ним, натруженные руки уже очень немолодой женщины. Можно их взять в свои ладони, целовать, гладить. Так почему же они оба молчат и не знают, можно ли протянуть руки навстречу друг другу. Чего опасаются оба – что настоящее окажется уже ненужным, странным, неуклюжим отголоском прошлого?! А прошлое будет видеться им всего лишь миражом, солнечным ударом, странным, случайным отклонением от нормального хода жизни?!
Но нормального хода уже не получалось. Нет, внешне, конечно, все было по-прежнему. Он так же самозабвенно отдавался работе, так же неустанно мотался по району. Так же был нежен с подсоднушками – белобрысых своих детей, усыпанных рыжими веснушками, иначе и не представлял.
Но словно звенела у него внутри струна, не давая забыться ни на минуту. Звенела и звала куда-то, словно бы дразнила и спешила поведать, что есть и иная жизнь, отличная от той, которая у него происходит. Есть в той жизни иные ценности, иные чувства, и эти чувства уже опалили ему душу, коснувшись лишь края ее.
В той, другой жизни была Надя. Надежда Сергеевна. И в нем шла подспудная работа, неосознанная, глубинная – как соединить или, вернее, как преобразить его жизнь в ту, другую. А потому и было совершенно непреодолимым желание увидеть Надежду Сергеевну. Поговорить, ну хотя бы – поговорить. О большем он уже и не мечтал.
Как-то он выбрал маршрут поездки так, чтобы в район возвратиться через Подбужье. Задержался в дальних колхозах подольше, намеренно дожидаясь темноты – не хотел заглядывать в больницу. Где-то часу уже в двенадцатом остановил газик у дома Филипповны. На стук вышла Надежда Сергеевна, увидела, всплеснула руками, а затем прикрыла ладонями рот, словно опасаясь издать хоть звук.
Они стояли и смотрели друг на друга – без улыбки, без радостного удивления. Их глаза изучали друг друга, спрашивали – насколько же все это серьезно. И отвечали – серьезно. Серьезнее и не бывает.
Наконец Ланина кивнула, и они все так же молча вошли в горницу. Надежда Сергеевна на минуту вышла, разожгла примус, поставила чайник. Затем принесла в вазочке варенье, домашние пироги. Она, словно челнок, сновала из кухни в горницу и обратно, и по той старательности, с которой делались нехитрые операции по украшению стола, Зорин понял – Надежда Сергеевна оттягивает ту минуту, когда придется им сидеть друг против друга.
– Надя! – Максим Петрович просительно посмотрел на Ланину. – Да перестань ты суетиться. Ну не за чаем же я к тебе приехал.
Надежда Сергеевна тут же покорно села за уставленный угощением стол, сказала тихо:
– Да уж, конечно, не за чаем. Только знайте, Максим Петрович, в этой же самой горнице сидел Сомкин. И мы с ним тоже не только чай пили…
Зорин почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Всего, чего угодно, ждал он от встречи, только не этого отчаянного крика души, не этой выплеснувшейся затаенной боли.
– Замолчи, Надя! – сказал он строго. – Замолчи. Никогда и никого у тебя не было, кроме меня. Понимаешь ты это?!
Он смотрел на нее с ожиданием, но она молчала, и тогда он еще строже и решительнее сказал:
– Я люблю тебя, Надя! Знаю, что и ты… Скажи, ну зачем нам хитрить? Себя-то ведь не обманешь.
– Да опомнись, Максим! – Ланина вдруг разрыдалась. И сквозь слезы уже почти выкрикивала: – О какой любви ты говоришь! Да разве ты имеешь право меня любить?
– Для этого не права надо иметь, а сердце. В моем сердце – только ты.
Ланина вскочила и стала нервно расхаживать по комнате. То прижимала руки к сердцу, то зябко, несмотря на летнюю теплынь, обхватывала ими плечи. И опять перешла на «вы».
– Максим Петрович, зачем вы мне это сказали? Люблю. Я же ничего не требую, ни о чем не прошу. Да, вы мне нравитесь, может быть, я даже… Но у вас жена, дети… Да поймите же вы, каково мне-то! Я ни о чем не жалею, все произошло, ну, словно помимо нашей воли, пусть этот день будет нам с вами редкостным подарком судьбы, пусть…
И опять перебил ее Максим Петрович строго и решительно:
– Жену свою… Одним словом, разные мы люди. Я понимаю, это звучит пошло. Но это так. Да, все правильно… когда-то я объяснился ей в любви, просил быть моей женой. Объяснился в любви, не зная, что это такое. Теперь знаю.
Ланина все продолжала ходить по комнате, лицо ее горело красными пятнами, глаза лихорадочно блестели, и Зорин догадывался, понимал, какая нелегкая работа идет сейчас в ее душе.
Наконец она остановилась прямо перед ним, положила руки ему на плечи и тоскливо сказала:
– Будь что будет, Максим. Ты говоришь «люблю», и я тебе верю.
Неужели все это с такой мгновенной быстротой раскручивается в памяти? Говорят, вот так, в минуту смертельной опасности, в минуту, когда ты осознаешь эту смертельную опасность, проносится перед тобой в единый, краткий миг вся твоя жизнь. Но сейчас! Сейчас-то ведь случилась радость, которая казалась уже недостижимой. А реакция – та же.
Но почему у их радости такой странный оттенок?
Осторожно, ощупью идут они навстречу друг другу.
Надежда Сергеевна вдруг решительно поднялась.
– Максим Петрович, прошу вас подумать о своем сердце. Не те эмоции должны сейчас у вас быть. Всплески вам противопоказаны. Пожалуйста, отключитесь от всего, отдыхайте. А когда я увижу, что вы в хорошей форме, – повезу вас к себе домой. Знакомить с дочерью.
Ланина улыбнулась доброй, чистой улыбкой, и Зорин вновь увидел, что перед ним та Надя – из ослепительного летнего дня пятидесятого года. Он не стал ее удерживать и мысленно согласился с тем, что она сказала. Воспоминания действительно заставили его волноваться, а главное – требовали от него каких-то решений. К которым он не был готов. А может, и был готов, да не знал, какими именно они должны быть.
После ухода Ланиной он переоделся, вышел погулять по воздуху, поужинал, но уже за ужином понял, что что-то ушло. Ушла та легкость, необременительность, которые он любил в отдыхе. Ну, так, чтобы без проблем. А теперь вот предстояла работа души. И мысли, конечно. Надо было все осознать, понять, чтобы решить – каким должен быть поступок. Он уже понял – как бы ни вела себя Надежда Сергеевна, но и она невольно будет думать и ждать, как же он поступит теперь? Он, отец ее дочери.
С волнением думал он о встрече со взрослой дочерью, которую никогда не видел и у которой уже были собственные дети. Что он ей скажет? Что сказала ей мать об отце? Признает ли его Светлана за отца, или он для нее останется всего лишь чужим человеком… Тут мысль Максима Петровича в смущении замирала. Несколько раз подходил Зорин к этому вопросу и… не решался довести мысль до логического конца.
Вот сейчас Светлана узнает, что он ее отец. И, естественно, задастся вопросом, а где же он был-то все эти годы? И как же так получилось…
Вот именно, как же это все получилось?
А получилось так, что в один из осенних погожих дней упал он с небес на твердь земную. Встретились они с Надей случайно на совещании в райисполкоме. После совещания Зорин тут же вспомнил, что у него в Подбужье есть дела. Предложил Ланиной подбросить ее, и та радостно согласилась.
Ехали они возбужденные – не то бурное совещание так на них подействовало, не то радость встречи сказывалась. Но постепенно Ланина стихла, стала вдруг задумчивой и даже грустной.
– Что ты, Надя? – удивился ее перемене Зорин.
Она посмотрела на него спокойно, но печальная улыбка не покидала ее глаз.
– Так ведь осень, Максим! Грустная пора.
Он решительно свернул газик к реке, остановился на их любимом месте.
И опять они сидели на берегу и смотрели на плавные, но уже потемневшие и казавшиеся от того глубокими воды. Устремляли взгляд в бездонное, едва тронутое облачками небо, и в тихом молчанье ощущали, как им хорошо, свободно друг с другом.
Ласки ее в тот день, как тут же отметил Зорин, были тихими, какими-то кроткими. Почти материнскими. В глазах вспыхивал неясный свет; было такое впечатление, что она прислушивается к себе, к своим чувствам.
– Да что с тобой, Надя? – уже несколько обеспокоенно спросил Зорин. – Ты какая-то другая.
И Ланина спокойно согласилась:
– Да, другая. – Подумала и с улыбкой добавила: – Я стала еще лучше. И тебя люблю еще сильней.
И вдруг обняла его с такой отчаянной нежностью, так самозабвенно, словно теряла его навсегда…
…Домой он вернулся поздно и был встречен нервным выговором жены.
– Ну, что, опять – заседали? Где? И с кем? Председатель райисполкома – дома, второй давно семьей занимается, только ты…
Он молча прошел на кухню, а жена все продолжала выкрикивать, даже не делая попытки его накормить.
– Знаю, для чего ты Зинку на другую машину посадил. Чтобы лишних глаз не было…
Дальше он уже не слышал. Этот выкрик жены его точно громом поразил. Мысль его лихорадочно заработала. Неужели Ксения что-то знает о Ланиной? И откуда знает – значит, уже нашептали? Значит, слухи пошли?
Он жил все эти дни, недели, месяцы, одурманенный доселе неведомыми ощущениями. Он больше прислушивался к себе, с любопытством новобранца вдумываясь в малейшие движения собственной души, удивляясь и радуясь той подспудной работе, которая в ней шла. И совершенно далек был от того, чтобы озаботиться внешними обстоятельствами.
Никакая грязь не должна была коснуться их возвышенных чувств. И вдруг – ком грязи в лицо. «Чтобы лишних глаз не было…»
Глаза! Любопытствующие, оценивающие, взвешивающие, готовые прильнуть и к замочной скважине! Есть, ох, есть еще такие глаза. И никуда не деться от их неусыпного надзора, как не уйти от людского суда. И во всей своей неразрешимости предстала перед ним ситуация, в которой оказался он, первый секретарь райкома партии.
Зорин сидел в кухне за пустым столом, подперев голову руками, отрешенно уставясь в осеннее окно. «Так ведь осень, Максим». В голосе ее странно сплелись и спокойная удовлетворенность жизнью, и затаенная грусть. И ласки ее сегодня были грустными. Так прощается с любимым ребенком мать. Господи! Он аж покачнулся от пришедшей к нему догадки. Да она же прощалась с ним, и нежность ее была материнская – осторожная, трогательная. Материнская! Как он сразу не понял этого! Ребенка ждет Надя – вот что!
И стало невыносимо, неуютно на душе. Он вел себя все это время так, словно жили они с Надей на необитаемом острове. А работа? А семья? Имя партийного секретаря должно быть безупречным. И дети – малые подсолнушки – должны иметь отца.
Но он не может! Никогда не откажется от своей любви. Он не предаст Надю!
Конец известен – поступит в обком анонимка, да может еще и не одна. Вызовут на ковер, как он Надю, и примутся в его аморальном поведении разбираться. Ну, нет. Только не это. Хватит и того, что он уже попытался однажды забраться в чужую душу, как говорится, не снявши галош. Не вынесет Надя этого, не вынесет. А он? Что он-то скажет, как поступит? Не знает он, ничего не знает.
В кухню, шлепая по полу босыми ногами, вошла дочка – в смешной, мешком сшитой, ночной рубашке, со спутанной соломой волос. Поглядела на него с сочувствием, покачала сердобольно, как делают деревенские старушки, головой и принялась накрывать на стол. Достала из печи теплую картошку, вынула из шкафа крынку молока, налила в стакан, отрезала хлеба. Все это пододвинула отцу.
Он вдруг почувствовал, как тугой ком забил ему горло, стало трудно, невыносимо дышать. Он схватил в охапку дочь, прижал к груди, уткнулся лицом в шелковистые волосы и замер. Боялся только одного – что он, бывший фронтовик, прошедший огонь и воду, он, человек, в чьи обязанности входит – вдохновлять, заряжать энергией, оптимизмом людей, – сейчас разрыдается от разверзшейся перед ним безысходности.
Наутро его ни свет ни заря поднял звонком начальник районной милиции. Сотрудники напали на след главаря шайки – Бога. Эта бандитская свора была самой наглой из всех, что орудовали в местных лесах. Грабили магазины, склады, людей. Действовали внезапно и жестоко. Не раз милиция получала от них весточки – «такого-то числа будем грабить такой-то магазин, усильте охрану». И подпись – Бог. Начальник милиции метался – не знал, верить или нет упреждающему письму. И все-таки, после долгих колебаний, посылал к указанному месту наряд. А бандиты в тот же день и час совершали грабеж в другом месте, часто – почти рядом. В следующий раз милиция уже не откликалась на весточку, но точно в указанный срок происходило ограбление названного склада или магазина.
И вот этот самый Бог настолько обнаглел, что приказал директору маслозавода организовать «вечер» – попойку для всей банды. Обещал прирезать, если тот попытается известить милицию. Каким-то чудом директору все-таки удалось связаться с милицией. Ему посоветовали принять «гостей». Теперь предстояла облава.
Зорин немедленно оделся, отправился в райком. Следовало предупредить как-то всех жителей района, чтобы были в этот и последующие дни осторожны. Вооруженная банда способна была на все.
День выдался напряженный, нервный. Не успел Зорин в кабинете появиться – звонок из обкома партии, из сельхозотдела. Заведующий отделом спрашивал – что за самоуправство в колхозе «Тельмана» происходит? И Зорин тут же догадался – речь о свиноферме Хмурова идет.
Два года назад попросился к Зорину «на собеседование» колхозник Хмуров из колхоза имени Тельмана. «Собеседование» начал с вопроса:
– Товарищ секретарь, вы в сельском хозяйстве разбираетесь?
– Разбираюсь. Учился. Агроном, – ответил Зорин.
Хмуров обрадовался.
– Да я о свинофермах пришел разговаривать. Убыточные они по всему району. – Перехватив удивленный взгляд секретаря, твердо повторил: – Все убыточные. Узнавал я, проверял. Очень уж большой падеж и молодняка, и взрослого поголовья. В нашем, к примеру, колхозе, заведующих фермами каждый год меняют, а проку-то! А ведь свинофермы могут большую прибыль давать.
– Так. И что же для этого нужно?
– Пример нужен. Я берусь этот пример показать. Мы с соседом, он крепкий хозяин, ну и жены наши, беремся поставить свиноферму на ноги. Надо определить количество поголовья, план сдачи свиней на заготовки, а главное, следует точно определить, сколько для этого требуется кормов. Пусть зоотехники посчитают, а агрономы скажут, сколько потребуется земли для производства этих кормов. И дело пойдет.
Зорин слушал колхозника с большим интересом. Животноводство в районе пока ох как хромало. А тут вполне здравые предложения.
– Лично я вас поддерживаю, – сказал он Хмурову. – Но такие вопросы мы решаем коллективно. Скоро будет бюро, обсудим ваше предложение и дадим рекомендации правлению колхоза.
На бюро обсуждение этого вопроса проходило бурно. Многие сомневались, можно ли отдавать свиноферму в руки двух семей. Подведут, загубят дело, а отвечать будет райком. И все же в конце концов решили рискнуть. Согласилось на опыт и правление колхоза.
В прошлом году ферма дала хоть и небольшую пока, но прибыль. В этот год дела шли еще успешнее. И вот этой осенью Хмуров получил на своих полях урожай зерновых выше, чем где бы то ни было по району. Урожай без потерь убрали, по-хозяйски весь учли, взвесили, засыпали в закрома.
Но, как видно, кому-то это показалось обидным, несправедливым – у двух семей свиноферма дает прибыль, а у целого штата работников – они убыточны. И вот в обком этот кто-то сигнализирует – в то время, когда страна еще не преодолела послевоенной разрухи, когда у народа еще хлеба не вдоволь, некоторые колхозы, поощряемые секретарем Зориным, сотнями тонн ячмень и рожь оставляют на корм свиньям.
Выслушал Максим Петрович заведующего сельхозотделом и понял – жди проверок, комиссий…
Поздно вечером милицейская засада должна была взять банду. Зорин сидел на работе, ждал известий. Несколько раз звонила жена, и он с раздражением думал – проверяет. Но мысли эти были мимолетны и летучи, так как голова была забита другим. Во-первых, как на иголках сидел, ждал результатов операции, а во-вторых, и это ему уже казалось более существенным (бандитов-то все равно выловят), прикидывал план оборонительных действий – судя по тону обкомовского работника, над свинофермой собирались тучи. А ведь это был по району уже такой яркий пример.
Наконец позвонил Тихомолов, начальник милиции. Облава закончилась не совсем удачно. Когда нагрянула милиция, бандиты открыли стрельбу, разбили лампу. В темноте невозможно было понять, где свои, где чужие. Главарь выпрыгнул в окно, огородами стал уходить. Когда увидел, что за ним по пятам идут милиционеры, стал отстреливаться. Двух сотрудников убил, а одного ранил. И скрылся. Остальных взяли.
На второй день Зорин погнал в колхоз Тельмана, предупредить председателя и Хмурова, что будет комиссия. Сам представителей обкома дожидаться не стал, и без того забот было много, а вернее, не хотел с комиссией сталкиваться, решил подождать, к каким выводам она придет.
А выводы комиссия сделала жесткие – все зерно, что оставлено на фураж, свиноферма должна немедленно сдать. Председатель колхоза и Хмуров воспротивились, обратились за помощью к Зорину. Секретарь понимал, чем грозит изъятие фуражного зерна – от бескормицы вновь начнется падеж, ферма, начавшая было давать прибыль, захиреет, да и у энтузиастов после этого руки опустятся.
Поехал он в обком партии. А там его встретили вопросом:
– Вы что, товарищ секретарь райкома, не понимаете, что борьба за хлеб есть борьба за социализм?
После такой лозунговой установки вроде бы и возражать-то было неловко. И все-таки он пытался объяснить, что животноводство – это тоже борьба за социализм.
И тогда ему с холодной улыбкой объяснили:
– После строгого выговора следует лишь исключение из партии.
Да, вкатили ему строгача в учетную карточку в прошлом году.
Теперь вот свиноферма, а там, глядишь, и персональное дело…
Не вступил Зорин в конфликт с областным начальством. Уехал. Всю обратную дорогу мысленно страстный монолог произносил. В защиту фермы… да не фермы, а разумного, хозяйского подхода к делу. Но только кто его слышал, монолог-то этот?!
Хорошо еще, главаря поймали. Точнее – Бог сам явился. Был он ранен в ногу, понял, что нелегко ему будет в таком состоянии скрываться, – сдался. Хоть одна гора с плеч, а то и это лыко ему в строку бы поставили. Беспорядки не в чьем-нибудь районе – в его!
Захотелось увидеть Надю, ясное ее лицо. Думалось, они вместе обязательно придумают нечто такое, что разом разрубит узел, который так крепко завязала жизнь. Надя, только она, поможет укрепиться его духу, поверить в правоту своих поступков, своей жизни, наконец.
Наплевав на все условности, не заезжая в райком, он направился в Подбужье. Прямо в больницу. Решил, что пожалуется на боли в оперированном боку.
В больничном дворе встретил нянечку, знакомую с той поры, как лежал здесь. Спросил у нее – не уехала ли на вызов Надежда Сергеевна, здесь ли? Нянечка посмотрела на Зорина с недоумением, сказала почему-то почти шепотом:
– Так как же… товарищ секретарь… уволилась ведь Ланина. Где-то родственники у нее отыскались, вызвали ее к себе. За два дня, голубушка, все и оформила.
Дальше Зорин уже ничего не слышал, еле дошел до машины. А усевшись за руль, никак не мог сообразить, что же надо делать, чтобы поехала она, машина-то.
Когда он окажется «в форме», его пригласят в дом – на встречу с неизвестной дочерью. И вновь ему придется всматриваться в свое прошлое. Спрашивать себя, отвечать себе, взвешивать все, что было. И решать новую задачу – как увязать прошлое с открывшимся ему настоящим! И главное – уяснить, что несет оно ему, это настоящее? Прощение или вечный укор?!
