Текст книги "С любимыми не расставайтесь"
Автор книги: Вайжгантас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Как-то так само собой получилось, что выделился в ее сознании из всех мужчин, с которыми приходилось общаться, Михаил Семенович Сомкин, директор школы. Оба они были общественниками, встречались по самым разными делам. Не так уж и часто, но встречались. Сомкин производил впечатление мужчины спокойного, умного. В глазах его всегда светилось участие и желание помочь. Он-то скоро и завладел воображением Надежды Сергеевны.
Однажды пригласили Ланину на актив в Бояновичи. Вопрос шел о подготовке к 30-летию Октябрьской революции. Проводил актив Сомкин в школе после занятий. Ланина до начала актива заглянула в кабинет директора, увидела, что он один, и решилась:
– Михаил Семенович, я к вам по личному делу.
Сомкин радостно пошел к ней навстречу.
– Рад вас видеть, Надежда Сергеевна! Но разговор придется часа на полтора отложить. Пора начинать актив. – И он увлек ее за собой в класс, где собрались активисты сельского Совета.
Ланина плохо слушала, о чем говорилось на совещании. Щеки ее пылали, а мысли возвращались к одному и тому же – что и как сказать Михаилу Семеновичу. Что и как? На войне она имела дело только с мужчинами и знала, как подойти к каждому из них. Разные были это мужчины – и безумно отчаянные, и просто честно выполнявшие свой долг, и, что греха таить, трусливые тоже. Но для нее они были только ранеными, только страдающими, и для каждого в ее сердце находилось милосердие. Но только милосердие. Никогда и ни с кем не допускала она вольности или просто кокетства. Жестокая изнанка войны приучила ее быть сдержанной в чувствах. Эта сдержанность путами висела на ней теперь. Не могла она кокетничать, строить глазки, щебетать «завлекательный» вздор. Она могла выражать свои чувства только прямо, только честно и просто, не прибегая ни к каким женским уловкам.
Вот и сидя на активе, Ланина наперед знала, что выложит Сомкину все начистоту. И боялась этого.
Когда актив объявили оконченным, Ланина бочком стала пробиваться к двери. Ее охватило одно-единственное желание – скрыться, исчезнуть. Но голос Сомкина остановил ее:
– Надежда Сергеевна, а как же наш разговор?
Ланина почувствовала, что ноги у нее стали ватными, а сердце неистово заколотилось. Подошедший Михаил Семенович взял ее под руку и повел к себе в кабинет.
– Ну, так что же случилось? Говорите откровенно. Партийная организация всегда вам поможет. Да, кстати, вам и самой давно пора в партию вступать. Что же это вы – фронтовичка, прекрасный работник…
– Михаил Семенович, – резко прервала его Ланина, – я не к партийной организации пришла, а к вам. И не как к партийному руководителю, а как… – она минуту поколебалась и нетвердо закончила: – а как к мужчине.
Глаза Сомкина стали круглыми от удивления, после минутного замешательства он шутливо сказал:
– Ну ладно. Это хорошо, что как к мужчине, а не как к тряпке. Готов помочь.
– Михаил Семенович! Просьба у меня необычная, вернее даже, не просьба, а… – Надежда Сергеевна смолкла, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное.
Щеки ее из пунцовых превратились в свекольные, а глаза от смущения, обиды, жалости к себе наполнились слезами. Сомкин, видя ее состояние, совершенно не свойственное этой выдержанной, такой уверенной в себе женщине волнение, сочувственно воскликнул:
– Да говорите же, что случилось, Надежда Сергеевна!
И Ланина закрыла глаза и в отчаянье прошептала:
– Хочу от вас ребенка.
Слова эти до сознания Сомкина дошли не сразу – некоторое время он бессмысленно смотрел на молодую женщину, закрывшую от стыда лицо руками. А когда понял – вскочил, точно ужаленный.
– Вы что? С ума сошли? За кого вы меня принимаете? А себя? В какое положение вы ставите себя?
Монолог его был страстным и искренним. И даже ночью, натягивая одеяло на голову, она не могла заглушить оскорбительных слов. «Вы что, с ума, сошли!» Господи, да она и вправду с ума сошла, если отважилась на такое. И он совсем не виноват. Пришла, видите ли, некая Ланина и… А вдруг он о ней подумал… По-разному ведь относились к фронтовичкам. Некоторых называли – пэ-пэ-же. Походно-полевая жена! Но такие ведь сами дали повод для подобных разговоров.
Наутро Ланина не в силах была подняться – столь сильным было потрясение. Заглянула к ней в комнату хозяйка, справилась:
– Ты, девонька, аль захворала?
И тут все, что накопилось в душе обидное, горькое, подступило вдруг к горлу, и она по-бабьи завыла, запричитала, жалуясь на судьбу, на себя, на дурака Сомкина. Филипповна, с трудом разобравшись в причитаниях, раздумывать не стала, тоже завыла в голос, и они долго и вдохновенно плакали, избавляясь от тяжести на душе и обретая в слезах успокоение.
Шло время, и утихала обида, притуплялась боль. Но видеть Сомкина Надежда Сергеевна уже не могла. Избегала тех мест, где можно было с ним встретиться. Но однажды он сам напомнил о себе.
Как-то поздним зимним вечером постучали к ним в окно. Филипповна уже спала. Надежда Сергеевна отодвинула занавеску, но сквозь промерзшие стекла ничего не разглядела. Отправилась в сенцы, спросила:
– Кто здесь?
И услышала пьяный, заплетающийся голос. Не сразу и сообразила, что это Сомкин.
– Надежда Сергеевна! Я готов выполнить вашу просьбу.
Кровь бросилась ей в голову, она дрожащей рукой повернула щеколду, распахнула дверь и, когда, наконец, разглядела в полумраке его пьяную физиономию, отвесила такую оплеуху, что и без того нетвердо стоявший на ногах Сомкин рухнул замертво.
– Вон отсюда! – прошипела она и захлопнула дверь.
Но с того вечера и началось. Сомкин стал буквально преследовать Ланину, все пытался извиниться. Не получались встречи, он присылал письма. А то и приходил и подолгу простаивал поздними вечерами под дверью.
– Ишь, мужик, совсем ошалел, – с сочувствием сказала как-то Филипповна. – Ну, Надёна, уж больно ты крута.
– Да не крута я, а безразличен мне он, – ответила Ланина, радуясь в душе, что действительно – безразличен. Не было больше в сердце ни горечи, ни обиды. Так, досадное недоразумение случилось.
И уже не избегала она его, не боялась встречаться взглядом. А однажды после очередного совещания даже позволила проводить себя до дома. Сомкин расставаться не спешил, попросил мягко:
– Может, угостите чайком, Надежда Сергеевна. Очень я замерз.
Ланина пожала плечами, сказала без удивления:
– Заходите.
Поставила самовар, собрала нехитрое угощенье. А сметливой Филипповне тут же к закадычной подруженьке заглянуть понадобилось. Ушла она поспешно.
Михаил Семенович обрадовался, что есть возможность, наконец-то поговорить.
– Ох, Надежда Сергеевна! Задали вы мне задачу. Всю ведь жизнь мою переиначили.
– Не надо, Михаил Семенович, – попыталась отмахнуться Ланина. – Кто старое помянет…
– Да не старое… До сих пор хожу сам не свой. И все о вас думаю. Сначала решил – ну, девка сдурела. А потом… Эх, Надежда Сергеевна! Чем больше о вас думал, тем больше вы мне нравились. Однажды решил – будь что будет. Выпил как следует для храбрости – и к вам. Ан вот что получилось. И ведь знаю, что не так поступаю, не то делаю, а тянет к вам – и все тут. Такое чувство, словно вина какая-то на мне.
Спокойно слушала Ланина Михаила Семеновича и выпроваживать не спешила. И еще несколько вечеров провели они вместе. Но когда поняла Надежда Сергеввна, что станет матерью, объявила Сомкину:
– Михаил Семенович! Постарайтесь забыть все, что между нами было. Не хочу, чтобы люди узнали, что это вы… А замуж? Нет, я вас не люблю.
Максим Петрович не замечал, что уже давно тихонечко ходит по комнате и улыбается. Какие это светлые воспоминания. Молодая Ланина всегда видится ему подобно мадонне со старинных картин – с младенцем на руках и непременно среди роскошного зеленого пейзажа. Он даже помнит тот аромат, ту свежесть, которые принесла с собой молодая женщина в его строгий, официальный кабинет.
…Рассказ давно был окончен, а они все сидели тогда друг против друга; и она молчала, словно бы обессилевшая после исповеди, и он молчал, заново и заново перебирая в памяти услышанное и прикидывая мысленно, что же сейчас уместнее всего сказать.
Наконец, не нашел ничего лучшего, как спросить:
– Что же Сомкин?
Надежда Сергеевна посмотрела на него с укором:
– Хотите все-таки выяснить, кто из нас виновен? Ну, считайте Михаила Семеновича жертвой.
Зорин рассмеялся:
– Да нет, я не виновных ищу. Просто любопытство разбирает – ведь знает же Сомкин…
Надежда Сергеевна усмехнулась:
– Я пригрозила Сомкину скандалом, если он еще хоть раз у меня появится. – Она помолчала и заключила: – Вот видите, какая история.
– Непростая история, – согласился Максим Петрович. И вдруг радостно улыбнулся. – Ну а вы… вы в этой истории – молодец.
Максим Петрович действительно очень искренне радовался. Конечно, прежде всего тому, что Ланина никого не запачкала в своем рассказе и ему не придется еще и с директором школы разбираться, но еще больше тому, что светится она вся, что счастлива своим материнством. Надежда Сергеевна уже попрощалась, ушла, а он все сидел за столом и задумчиво чертил треугольники в настольном календаре.
Максим Петрович подошел к окну – глазам его предстал неправдоподобно правильный пейзаж. Все подстрижено, все ухожено, все вымыто – такое впечатление, что за каждым листиком, за каждой травинкой индивидуальный уход. Распахнул створки и глубоко, с удовольствием вдохнул воздух, о котором можно было сказать словами его любимого поэта – чист и свеж, как поцелуй ребенка.
Да, воздух здесь потрясающий. Но сейчас он фиксировал это как бы автоматически, имея в виду скорее всего ощущения прошлых своих приездов в Кисловодск, а теперешними своими чувствами он был далеко, где-то между весной и летом сорок восьмого, среди разнотравья и нежной, неяркой природы Подмосковья.
Встреча, которой он столько ждал, встреча, одна мысль о которой согревала его в самые трудные минуты жизни, произошла. А он чувствует себя растерянно, почти нелепо. Ланина! Надежда, Надя – вот только нажми кнопку, войдет в комнату. Да пойми же ты, Максим Петрович, говорил он себе, ведь чудо свершилось. Но он не знал, как распорядиться этим чудом. И потому рвался в прошлое, в воспоминания, словно хотел там найти палочку-выручалочку, которая подскажет единственно верное решение – ему казалось, он это остро чувствовал, что должен принять какое-то решение, совершить некий поступок, который завершит историю их отношений с Ланиной.
И еще одно обстоятельство – в этом неотступном прошлом он чувствовал себя более уверенно. А может, это ему только казалось так, может, что-то он отсеивал, скрадывал в своей памяти? Ведь не зря же он раскручивал воспоминания не последовательно, а выхватывая из мозаики прошлого то один яркий кусок, то другой.
Почему, например, припомнилась ему история с солдатской вдовой Деевой? Да только потому, что связана она была с Ланиной. Нет, не впрямую, конечно. Просто в тот день, когда так неожиданно раскрылась перед ним докторша, когда ушла она, оставив после себя словно нимб светящийся, словно едва различимый аромат от одежд мадонны, он вдруг решил, что не поедет ни на какую рыбалку, – бог с ним, с отдыхом – а сделает-ка лучше доброе дело, заглянет в село Красное и выяснит что же там у Деевой стряслось.
В ежедневной череде секретарских дел он, естественно, выделял главные. Да и те не успевал сделать – хоть и спал иногда по пять часов в сутки. Может и приходилось слышать в эти дни о солдатской вдове Деевой, да не врезалась она в память – это ведь, к примеру, не цыганский колхоз, целиком снявшийся с оседлого места.
И даже тогда, когда Борис Иванович – секретарь обкома – рассказал ему о мытарствах Деевой (в обком из Красного острый сигнал поступил) и укорил в равнодушном отношении к людским судьбам, Максим Петрович не кинулся тут же в усадьбу узнавать – исправили ли оплошность местные власти. Посчитал, что задача все-таки не из первоочередных.
А тут, отменив рыбалку, решил, что пройдется по второстепенным своим заметам, выполнит внутренние обязательства. Это первое, что побуждало его к действию. Первое, но, хоть он и не признавался себе в этом, не главное. Второе же обстоятельство оказалось куда более существенным. Мадонна с младенцем требовала от него какого-то благородного поступка. И он решил его немедленно совершить.
От Бориса Ивановича он в подробностях узнал, что произошло с Деевой. Во время грозы молния ударила в ее домишко – старый, деревянный – и сожгла дотла. Ветхий домишко был, однако – свой угол, приют для четверых ребятишек. Пошла Деева в сельсовет, да зря, в правление колхоза – напрасно. Наконец в райисполкоме оказалась. А результат – живет в шалаше колхозница с четырьмя детьми.
Максим Петрович посмотрел на часы – время обеденное. Скорее всего Проскурин – председатель райисполкома – дома уже, обедает. Зорин усмехнулся, снял трубку, набрал номер. Обрадовался, когда услышал голос Проскурина:
– Иван Евдокимович! Собирайся, в Красное поедем.
Проскурин удивился несказанно, ведь утром он секретарю хорошего отдыха пожелал. По его разумению, тот сейчас на бережку рыбку должен был удить.
– Есть новости. – Максим Петрович по красноречивому молчанию председателя понял, что надо брать быка за рога. – Неприятные новости. И почему секретарю обкома они известны, а нам – нет?
Проскурин на другом конце провода занял выжидательную тактику. Видимо, прикидывал мысленно, о каких новостях речь идет.
– В селе Красном у колхозницы Деевой дом сгорел. Осталась на пепелище с четырьмя детьми. К районным властям за помощью обращалась, да не добилась ничего.
Кажется, Проскурин облегченно вздохнул, во всяком случае, сказал довольно бодро:
– Ко мне не обращалась. Я-то уж, конечно, помог бы.
– Вот что, Иван Евдокимович, выходи к воротам, я через пять минут подъеду.
За час с небольшим добрались до Красного, остановились у сельсовета. Председатель его – Аникин, оказался на месте. Проскурин, едва дверь распахнул, набросился на него.
– Ты зачем этот пост занял? Для авторитета, для солидности?! А люди у тебя в шалашах живут! Вот тебя в шалаш посадим, а Деевой сельсоветовский дом отдадим.
Аникин захлопал растерянно глазами:
– Так, товарищ секретарь, – он вытянулся перед Зориным в струнку, – председатель колхоза должен был помочь. У него и лес есть, и плотники.
Максим Петрович остановил его:
– Пошли-ка побеседуем с солдатской вдовой.
От сельсовета до руин деевского дома рукой было подать. Хозяйка хлопотала на улице, ребятишки копошились возле шалаша. Зорин подошел к ней, протянул руку:
– Здравствуйте, Матрена Афанасьевна. Извиняться приехали за бесчувствие наше. Когда же дом-то сгорел?
Деева поднесла конец платка к глазам, помолчала немного – видно, нелегко ей было мытарства свои припоминать.
– Более месяца уж как бездомные мы. Дотла сгорела хата, и обувка, и одежа – все сгорело. Как жить буду?
Максим Петрович был рад сделать публичное заявление – при местной и районной власти, при народе – кое-кто из сельчан, завидев начальство, подошел узнать, что происходит. Конечно, запоздали они со своей помощью, но зато уж будет она теперь ударной. Сам секретарь ведь решение выносит.
– Матрена Афанасьевна, выделим вам мы делянку леса, колхоз заготовит бревна, поставит сруб и сюда, на место, перевезет.
– Э, милые! Начальники хорошие! – пропела сдобная тетушка, прибежавшая прямо в домашних тапочках и халате. – Все это уже делается. Да быстро-скоро, не то что у вас в райисполкоме.
Все трое с удивлением уставились сначала на толстуху, затем на хозяйку.
– Да к батюшке я к нашему сходила, – объяснила Деева. – Люди посоветовали. А батюшка долго рассуждать не стал, после молебна к прихожанам обратился – помочь, дескать, ближнему надо, рабе божьей Матрене. И надо же – на другой день после работы чуть не полсела на делянку вышло. Идет работа. К концу лета дом обещают.
Зорин не знал, куда от стыда глаза деть. Вот так поп, вот так батюшка! Оперативный мужик, сразу смекнул – с амвона к старушкам обратился, а те призыв по всему району разнесли. Да разве русский человек на призыв о помощи не откликнется? А доброе дело попу в актив занесут. Ну, Зорин, ну, партийный вожак – цыгане тебя вокруг пальца обвели, теперь вот поп опередил. Но не будешь же прилюдно объяснять – что к чему. Хоть и неохотно, но сказал Максим Петрович:
– Ну и хорошо, Матрена Афанасьевна! Сруб у вас будет. А мы другим поможем – доски, шифер, кирпичи, стекло – все райисполком выделит. Так, Иван Евдокимович?
– Так, так, – выпалил Проскурин, опасаясь встречаться глазами с секретарем. И поспешно добавил: – Из фонда помощи ситец дадим, сапоги кирзовые.
По дороге домой Максим Петрович все больше молчал. День, начавшийся для него на такой светлой ноте, вдруг потускнел, стал неуютным. «Сапоги кирзовые! – восклицал он мысленно. – Сапоги-то мы ей дадим. А вот сумеем ли вернуть веру в то, что Советская наша власть, она не только народная, но и для народа. Как легко выбить у человека эту веру. Вот ведь и с Ланиной чуть не напортачили. Чуть не убили в ней веру в порядочность людскую бесцеремонным вмешательством в святая святых – личную жизнь». Вновь поплыл перед ним образ молодой, сияющей матери с младенцем на руках, но тут же вспомнил он другую мадонну – в галошах, в старенькой телогрейке. Почерневшая от невзгод Деева, а рядом – четверо ребятишек. И глаза – огромные, всепрощающие. Нет в них ни гнева, ни осуждения – ко всему притерпелись эти глаза.
Это-то и угнетало больше всего Максима Петровича. Кто, как не они, вожаки партийные, должен заставить ожить такие глаза, засветиться. А они вон что, батюшке позволили… И вдруг пришла странная, ниоткуда не вытекающая мысль – а вот если бы рассказать все это Ланиной! Как бы рассудила она? Что сказала? Или, может, как и жена его, отмахнулась? «Да ну тебя, Максим, с твоими заботами! У меня своих хоть отбавляй».
– Разрешите?
Голос Ланиной заставил его вздрогнуть. Ну вот, надо общаться. А он так засмотрелся в окно, что и забыл переодеться, в спортивном же костюме – в этих трико со вздутыми коленками – как-то было не по себе. Раньше, когда они встречались, ему ни разу не пришлось смутиться за свой вид.
Ланина смотрела на него улыбаясь, радовалась, что с ним все в порядке.
– Вы молодец, Максим Петрович! А я, честно говоря, испугалась. Представляете, человек приехал подлечиться, отдохнуть и – на тебе! Грызу себя, ем поедом, что не сумела как-то иначе все устроить…
Максим Петрович слушал ее с недоумением, совсем не этими должны быть первые ее слова. О чем она? О каком самочувствии? Он робко позвал ее:
– Надя!
Надежда Сергеевна споткнулась на полуслове, взглянула на него виновато и молча опустилась на стул, положив руки на колени.
Максим Петрович подошел к ней, взял ее мягкую ладонь в свои руки и все так же тихо спросил:
– Ты почему так поступила, Надя? Я искал тебя. Ты ведь жизнь мне исковеркала. И почему молчишь – кто родился-то у меня? Дочь, сын?
– Дочь, – прошептала Ланина. – Светлана. – Она решилась, наконец, посмотреть Зорину в глаза. – Дед ты, Максим Петрович, по Светланке. А у меня внуков полно, у Сережи ведь тоже двое. Сережа инженером стал, Светка – докторша, как я. Ну а вы-то как, ведь у вас…
Максим Петрович чувствовал, что уходит Ланина от ответа, уходит от воспоминаний. Да и чего он, собственно, ждал – больше тридцати лет прошло с той поры. У нее иная жизнь была, и в этой иной жизни его место занял кто-то другой. Мысль эта показалась ему нестерпимой, и он решил тут же выяснить – так ли это?
– Надя, ты замужем?
Надежда Сергеевна легким движением высвободила свою кисть и вновь положила руки на колени, напомнив Зорину провинившуюся ученицу. И ему так захотелось в этот миг услышать покаянные нотки в ее голосе. Но Ланина ответила спокойно, и даже как бы защищаясь от покушения на свое достоинство.
– Нет, Максим, замуж я так и не выходила. Мать-одиночка.
– Я теперь тоже… – Максим Петрович решил сразу же внести ясность в их положение, чтобы не возникло, не дай бог, между ними недоразумений. – Когда дети стали взрослыми, обзавелись своими семьями, решились мы с женой, наконец, расстаться. Ну, в том смысле… Одним словом – она с сыном живет. А я – один.
Ланина молчала, усиленно разглядывала свои руки, которые по-прежнему держала на коленях. И он тоже стал всматриваться в эти руки с удивлением, не узнавая в них тех белых, шелковистых рук, которые однажды решительно, быстро, деловито и все-таки, как ему тогда казалось, нежно пальпировали занедужившее его тело.
– Ну, Максим Петрович, готовьтесь к операции, – объявила Ланина. – Мало вас на фронте резали-шили, теперь я за вас примусь.
Зорин чертыхнулся, и Ланина, поняв это по-своему, принялась успокаивать:
– Да не волнуйтесь. Аппендицит у вас! Элементарщина.
Зорин, едва сдерживая стоны – так скрутила его боль в правом боку, проговорил, злясь неизвестно на кого:
– Да некогда мне тут с этим аппендиксом. Обком указание дал… Вы бы мне укол или еще как-то…
Да уж, начальство любило здоровых. Семижильных. Таких, что могли по двадцать четыре часа… Да что греха таить, он и сам не слишком терпимо относился к тем, кто вдруг выходил из строя. Какие могут быть болезни, когда в районе на учете каждая пара рабочих рук, каждый мужик.
Утром в тот день он поехал на заливные луга, хотел посмотреть, как идет ранняя косьба. Нравилось ему на покосах: запахи скошенного разнотравья, женщины, девчата, подростки работают шумно, песни задорные поют. Валки разгребать, ворошить полувысохшее сено, в копны его складывать – это ведь не то, что пахать, впрягшись в плуг. Тут дело легкое, веселое.
Но начинаются общие работы где-то часов в одиннадцать. С утра же, часов с шести, на лугах народ солидный – косари. Они работают молча, лишь изредка отпустит кто-нибудь соленую шутку, прокатится над лугом громкий смех, и вновь слышны неторопливые, но спорые взмахи косы.
Приезд секретаря заметили все, но спешить с приветствиями не стали, докосили рядки до конца и лишь тогда окружили.
– Новости привезли, товарищ Зорин? Говорят, все областное руководство сменили?! Правда, нет?
– Новостей много, но вот руководство никто не менял.
– Сбрехали, значит, про председателя облисполкома, – проговорил кто-то разочарованно.
– Ну а как там Чан Кайши? Скоро Красная Армия Китая победу одержит?
– Да что вы заладили – область, Китай! – возмутился седоусый мужик. – Пусть лучше секретарь скажет, когда в сельпо одежка, обувка появятся?
Зорин отвечал на вопросы охотно, обстоятельно. А потом вдруг попросил:
– А ну, дайте, мужики, косой немного помашу.
Мужики развеселились, все тот же седоусый справился:
– Ак ты чо, умеешь, аль поучить?
Зорин вырос в деревне, в десять лет остался без отца. Тяжелый крестьянский труд был знаком ему сызмальства – пахал, боронил, сеял. Косил и луга, и зерновые.
– Вы дайте мне косу хорошую, тогда и поглядим, надо ли меня учить.
– Дадим, дадим, – охотно откликнулись мужики. – Чего другого нет, а косу тебе подберем. Микита, покажи свою, может, секретарю понравится.
Никита Хомяков, большой, небритый, какой-то мощный, как трактор, подал Зорину косу. Максим Петрович осмотрел ее и с неудовольствием покачал головой – косье не было пригнано как следует, ручка выпирала влево да и посажена была выше, чем надо. Сама коса плохо отбита, ее и наточить-то как следует не наточишь.
– Нет, это не коса, – заключил Зорин.
Косари уважительно крякнули, согласились:
– А ведь понимает секретарь мужскую работу. Микиткину косу давно выбросить пора.
– Кто у вас косит первый ряд? – спросил Зорин.
Ему указали на невзрачного, но, судя по всему, крепкого, жилистого мужичка. Зорин его косу и взял. Осмотрел внимательно, сказал:
– Вот этой буду косить. Ну, за кем становиться?
А косари решили:
– У первого косаря взял косу, вот и становись в первый рядок. А мы – за тобой.
Максим Петрович понимал хитрость косарей, в первом ряду идет самый сноровистый, за ним тянутся остальные. Тут сразу станет ясно – чего стоит косарь. Снял Зорин китель, поточил косу, подошел к травостою. Поплевал на ладони и сделал первый замах.
Коса оказалась ловкая, острая, как бритва, работать ею было легко и споро. Трава покорно ложилась в густые валки, рядок был ровный, чистый. Он косил с удовольствием, с полной отдачей сил. Закончил первый гон, второй, начал третий, а усталости нет. Так и шли за ним косари дружно и молча, пока не услышал он голос бригадира:
– Кончай, секретарь. Завтракать пора. Мы думали, того… для форсу ты больше… А выходит, крестьянский труд тебе в радость… Отведай с нами хлеба-соли…
Принялся Зорин отнекиваться, знал, что с едой на селе пока туговато, но кто-то уже протянул ему кусок хлеба, кто-то положил на хлеб шматок сала, так и состоялся его завтрак на природе, и беседу косари вели теперь уважительно, по-доброму обращаясь к нему за советами.
С лугов Зорин возвращался довольный – и тем, что заготовка кормов шла успешно, и тем, что не ударил в грязь лицом перед колхозниками. Они ведь народ приметливый, пустых агитаторов, громко призывающих лучше работать, не любят.
Зина, шофер его, машину вела резво. На развилке она как-то неожиданно круто развернула газик, и Зорин неловко стукнулся о борт, напрягся, пытаясь удержать равновесие, и вдруг почувствовал острую боль в правом боку. Обругал мысленно Зину, прижал руку к заболевшему месту, надеясь, что сейчас же все и пройдет, – от неловкого, резкого движения, видно, возникла эта боль. Но бок разболелся не на шутку, а вскоре Зорин уже и понять не мог, где у него болит – в боку ли, или весь живот рвет на части.
На лбу у него холодная испарина выступила, чувствует, что сил терпеть дальше нет. Стал лихорадочно соображать, что делать. И вспомнил. Подбужье – Ланина! Приказал Зине:
– Гони в Подбужье, в больницу. Плохо мне.
– Ой, – взвизгнула Зина, – уж не отравили ли они вас! Тут, знаете, после войны всякий народ водится…
До Зорина едва доходил смысл ее причитаний. Он пришел немного в себя, лишь когда коснулись его тела нежные и быстрые руки Ланиной. Так и оказался он на операционном столе. И боль ему уже не казалась такой беспощадной, потому что рядом была эта удивительная Ланина, приговаривавшая без конца:
– Потерпите, миленький, потерпите. Все будет хорошо.
«Ну вот, здоровый мужик, лежи тут из-за этой хреновины, отростка этого ублюдочного», – ругался всяко-по-всякому Зорин, выспавшись и опамятовавшись после операции. Лето, разгар сельских забот, не то что день, каждый час дорог. Но как ни казнился Максим Петрович, как ни ругал судьбу-злодейку, стоило ему вспомнить свою спасительницу, и злость пропадала. На смену раздражению приходило чувство покоя и умиротворения.
Ланина уже не раз заглядывала в палату, торопливо осведомлялась: «Ну как?» – и опять исчезала. Но наконец выбрала время и зашла, чтобы осмотреть его. Руки у нее – мягкие, прикосновение – словно шелковистое. И в то же время голос – совсем другой, и манеры – другие. Не такой она предстала перед ним в первую встречу. Другая она здесь. Он долго подбирал определение – какая же. И подумал – деловая. Дело у нее сейчас на переднем плане. И он, Зорин, для нее сейчас – часть ее дела. Не больше. И все эти «миленький, потерпите» не ему адресовались, то есть не лично ему, а – больному.
Так на фронте, в полевых госпиталях, юные сестры жалостливо упрашивали раненых – «миленький, потерпи». С этим милосердным заклинанием тащили те же девчонки-сестрички солдат, истекающих кровью, из-под огня. Вот откуда у Ланиной… И все же так приятно было вспоминать ласково-озабоченное – «миленький», и так хотелось отнести это лишь на свой счет.
На третий день Зорин заявил, что собирается уходить. Ланина не всплеснула от негодования руками, не вскинула удивленно брови, спокойно сказала:
– Понимаю вас, Максим Петрович. Но выписать не могу.
– Да я же солдат, Надежда Сергеевна, – принялся горячо ее убеждать Зорин. – Выдюжу.
Надежда Сергеевна колебалась:
– Выпустишь вас, а вы начнете по району мотаться.
И точно, он мотался по району уже через каких-нибудь пять-шесть дней. Прижмет руку к шву и терпит. А уж когда совсем становилось невмоготу, принимался перебирать в памяти все их с Ланиной разговоры. Так уж само собой получалось – приходила Ланина на ум, и все тут.
Никаких мыслей (секретарю недозволительных) не возникало при этом. Ни с кем ее не сравнивал, не выискивал особенных женских достоинств. Просто вспоминал – как вспоминают погожий день, плавную голубизну реки, легкие узоры облака.
Начнет вспоминать – и вдруг захочется сгонять в подбужскую больницу, показаться хирургу Ланиной – мало ли что может с этим швом приключиться, совет врача всегда полезен. Но выбраться в Подбужье все было недосуг, а увиделся он с Ланиной вскоре совсем по другому поводу. Невеселому, прямо сказать.
В райком партии позвонили и сообщили, что в колхозе «Рессета», что километрах в тридцати от райцентра, стряслась беда. Опасно ранена Мария Смирнова. Сказали, что врач уже вызван.
Смирнова – лучшая доярка области, член райкома, депутат местного Совета. Надо было ехать. Но, как назло, Зина отпросилась по каким-то своим неотложным делам. Не раздумывая, Зорин сам сел за руль райкомовского газика и погнал в колхоз.
По дороге терялся в догадках. Опасно ранена? Кем, за что? Вот только видел он ее в районе на семинаре доярок. Смирнова делилась опытом раздоя молодых коров, рассказывала о своей технологии ухода за ними. Завистники обвинили Марию Смирнову в том, что она подобрала себе коров племенных, высокопродуктивных – отсюда, мол, и ее результаты. И тогда Мария поменяла коров – взяла у отстающих доярок их никчемных буренушек, в основном молодняк. И опять вышла в передовые.
Так что же сейчас-то случилось?
Разъяснилось все на месте. Неопытный тракторист резко затормозил на повороте – как раз возле фермы, и занесенный в сторону прицеп сшиб Смирнову, раздробив ей ногу. Почти тотчас примчалась вызванная по телефону Ланина, привезла с собой все необходимое. Смирновой наложили шину, ногу загипсовали, перенесли домой.
В просторной светлой спальне хлопоты возле Марии уже заканчивались. Ланина давала советы больной, учила родичей, как обращаться с пострадавшей. Зорин хотел было войти в спальню, лично поговорить со Смирновой, ободрить, утешить, но Надежда Сергеевна сделала знак – не стоит. Затем, выйдя в горницу, объяснила – устала она, перенервничала, ей сейчас отдых, покой нужен. Все необходимое сделано. Поправится скоро лучшая доярка района.
У Зорина отлегло от сердца, повеселели и собравшиеся здесь председатель, агроном и парторг.
Максим Петрович разноса устраивать не стал за то, что неумех к трактору подпускают. Понимал, всякое в работе случается. Довольное этим обстоятельством колхозное начальство пошло провожать его до газика.
