Текст книги "С любимыми не расставайтесь"
Автор книги: Вайжгантас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Николай Остроумов
«С любимыми не расставайтесь»
ПОВЕСТЬ
Прострация!
Сколько раз касалось его слуха это слово, да и сам он иногда, при случае, так сказать, для придания речи большей интеллектуальности, прибегал к нему, но как-то так, воспринимая его отстраненно, не очень-то вдаваясь в суть, им выражаемую. А вот теперь его состояние было яркой иллюстрацией к тому, что обозначается таким эффектно звучащим словом.
Максим Петрович медленно возвращался к смыслу окружающего его мира, заторможенно осознавая себя живым, мыслящим. Существом, которому больно и которому… стыдно. Вот так, первым чувством после накатившей слабости и полного безразличия оказалось это будоражащее совесть состояние – стыда. Или вины?!
И еще не очень уверенно, но все больше и больше проникаясь гневом к себе, он стал тихонько шептать, тем самым признавая грех за собой и как бы сбрасывая хоть толику тяжести с души:
– Как ты мог! Как же ты мог, Максим Петрович!
– Стыдно! Ох, как стыдно!
Он приехал в Кисловодск в полдень. Приехал, к сожалению, не как бывало – энергичный, бодрый, переполненный желанием отдохнуть, отключиться от каждодневных на износ трудов. Два перенесенных инфаркта обуздали его энергию, сделали узкими, осторожными желания. Но тем не менее он приехал с оптимизмом и надеждой в душе, правда, хорошо темперированными лечащими врачами.
Пусть в этом оптимизме и было немного игры, но как бы то ни было, а он радовался встрече с уютным, приветливым городом, с удовольствием отмечая приметы нового, мечтал поскорее добраться до места – оформиться, хорошо пообедать (после выхода на пенсию он вдруг понял, как много приятностей может заключать в себе отменно приготовленный обед или чуточку деликатесный ужин) и начать набираться сил, укреплять сердечную мышцу, тем более, что все эти скромные мечтания были вполне реальными – путевка у него была в первоклассный, можно сказать, избранный санаторий.
Хорошее его настроение то и дело подпитывалось: и в дороге попался уважительный, терпеливый таксист, сразу, видать, смекнувший, что везет человека больного, которого легко обидеть, огорчить неосторожным словом; и в санатории оформили любезно, а самое главное – мгновенно. Слава богу, успел он и на обед и остался им доволен. И, наконец, после душа, утомленный порядком, но все так же оптимистично настроенный, он уснул, не отягощенный никакими дурными размышлениями.
То ли снилось ему это, то ли происходило наяву, только ощутил он, как к руке его, лежащей поверх одеяла, прикоснулась легкая женская рука, на секунду-другую задержалась на ней и как бы нежно погладила.
Усилием воли он сбросил с себя остатки сна и… смутился. Женщина была настоящей – элегантная, стройная, хотя и далеко немолодая. Почему он воспринял ее именно такой – элегантной, ведь на ней был врачебный наряд – белый свободный халат и белая же шапочка? Что придавало ей эту элегантность? Манеры, осанка? Мой лечащий врач, сообразил он, не отрешаясь, однако, от смущения и чувства неудобства. Она заметила его состояние и обезоруживающе улыбнулась:
– Зорин! Максим Петрович! Господи, да проснитесь же! Ну! Здравствуйте!
Он ничего не понимал и только неуверенно и близоруко щурился. Наконец сообразил надеть очки, но и это не помогло как-то определиться.
А она уже откровенно и радостно смеялась:
– Ах, вот оно что – не узнаете? И очки не помогают? А когда-то клялись любить вечно!
Господи, каким родным, каким близким повеяло на него. Он минуту-другую всматривался в лицо этой улыбающейся женщины, и вдруг его пронзила острая боль, боль, рожденная разом нахлынувшим прошлым. Начался тяжелый приступ.
…Приступ сняли. Сколько было хлопотавших вокруг белых халатов, он и не помнит, четкое восприятие вернулось к нему лишь когда отпустила, чуточку высвободила из ватных тисков эта самая прострация. И удивительно, когда отступила на задний план и боль физическая, и боль воспоминаний, все яростнее стало подниматься в нем чувство стыда, и он твердил и твердил, беззвучно выкрикивал, точно заклинание:
– Как ты мог! Максим Петрович, как же ты мог!
Не узнать, не почувствовать, не угадать шестым, седьмым… каким там еще чувством. Женщину, которая стала его судьбой, вернее, так и не стала судьбой, женщину, которой поклялся в вечной любви и которую потом тщетно искал и искал. Вечную муку и боль своего сердца!
Он не мог понять, перед кем ему более стыдно – перед Надеждой (все эти длительные годы он видел в светлом имени ее некий магический смысл – он верил, надеялся в глубине души, что не уйдет из этого мира, не отыскав её, если она только еще жива) или перед собой, перед своей как бы поставленной теперь под сомнение верностью и преданностью.
Необыкновенной, какой-то удивительно живой помнится ему та весна. Сорок шестой! Зимой он, демобилизованный офицер, становится секретарем райкома партии. В Подмосковье. У него было такое чувство, что в районе своем он свернет горы. Ну, горы не горы, а хлеба будет вдоволь у всех. И молока, и мяса, а уж о картошке и говорить нечего. Одним словом, установка ясна – даешь изобилие!
Весна пришла дружная, теплая. Точно по заказу выпадали дожди – и мощно всходили яровые, тучнели луга, цвели, окутывая всё вокруг радостным белым дымом, яблони. Он видел на лицах сельчан радость, в работе их было что-то яростное, одержимое. Сам Зорин, точно проклятый, мотался по району. «Секретарь партийный должен знать все и все уметь!» Кто же, кто тогда впечатал в него это представление о партийном руководителе, о сущности его работы?
…Не помнит Зорин, сам ли попросил принять его, или вызван был в обком партии?
Пришлось подождать в приемной, пока разрешили войти к первому.
– Здравствуйте, Борис Иванович.
– Здравствуй, здравствуй, Зорин! Что новенького?
А новенького к тому моменту, ой, имелось. И не очень жаждал Зорин на эту тему распространяться. Потому и тянул с ответом. Борис Иванович усмехнулся:
– Ну давай тогда прямо с ЧП и начинай. Дошли до меня слухи, а точно не знаю…
Зорин вздохнул:
– Точно?.. Если точно, то лишился, считай, мой район одного колхоза. Цыганского.
– Как так? Ведь хвастали они, что покажут себя.
– Показали! Лучше некуда показали!
Эх, цыгане, цыгане. Два года, как осели они на землях разрушенного немцами колхоза. Попервоначалу вроде взялись работать. Правда, работали мужики. Жены, те по всему району шныряли – гадали, подаяние клянчили.
Весной этой не хватило у колхоза семян для ярового клина. Ну не хватило – не хватило, у многих такое случалось. По разнарядке райисполкома выделили цыганскому хозяйству две тонны семенной гречихи. Через два дня председатель их доложил – гречиху посеяли. А еще через две недели сам лично явился к Зорину – расстроенный. И объявил: семена дали плохие, всходов нет.
– То есть как это нет? – поразился Зорин. – Везде есть, а у тебя нет?
– Нету! Хлебом клянусь, детьми клянусь, – рванул председатель ворот рубашки. – Обманули нас. Помоги, Петрович. Скажи, чтобы дали ячмень или овес! Это как раз по нашей земле.
Зорин с решением не спешил:
– Завтра у тебя агроном будет, – сказал председателю, – он посмотрит, проверит, тогда и решим, что делать.
На том и расстались.
Агроном через день доложил: гречиху посеяли, а всходов действительно нет. Сам, мол, проверял поле – грядки разрывал. Семена есть – а всходов как не бывало.
С недоверием слушал Зорин агронома – а ну как опоили его цыгане, пришла ему мысль. Попросил он съездить в колхоз уполномоченного КГБ Данилова. Тот закончил Тимирязевку, агроном-полевод, он-то и разобрался во всем.
Оказывается, по приказу председателя гречку прорушили: крупу меж собой поделили, а шелуху посеяли.
На следующий день райком поручил прокурору привлечь виновных к ответственности. Прокурор выехал не сразу, дня через три. Вернулся из колхоза обескураженный – цыгане с места снялись и скрылись в неизвестном направлении.
Так обвели Зорина, фронтовика, вокруг пальца, словно мальчишку. Стыдно признаваться в этом, а ничего не поделаешь – надо.
Секретарь обкома слушает, и рот в иронической усмешке кривит. Не успел от одного стыда Зорин оправиться, Чернов ему новый преподнес.
– В селе Красном солдатская вдова в шалаше с четырьмя детьми живет. Куда ни стучалась за помощью – везде отказ. Почему? – спрашивает.
Зорин развел растерянно руками.
– Не знал я этого, Борис Иванович, приеду – разберусь.
И вот тут-то и припечатал его Чернов спокойно и жестко:
– Секретарь райкома должен знать все. И про колхоз цыганский, и про вдову бездомную…
Да уж, весна та была памятной. Самая яркая и для нынешнего времени жуткая картина, возникающая в памяти, – женщины, впряженные в плуг. На людях зачастую пахали. Зорин сам не раз впрягался вместо ломовика. И не для агитации, а потому, что жаль становилось чью-нибудь мать или безрукого калеку. Однажды увидел, как мать боронует поле вместе с сыном своим, совсем еще мальчонкой. Подошел, остановил их, а мальчишка такими страшными глазами уставился, что завыть бы впору – что объяснишь детским глазам, в которых застыла вековечная усталость?
После того случая Зорин решительнее стал наседать на область – просил, умолял, требовал, выколачивал трактора.
Ох, этот весенний клубок, намоталась на него уйма забот – одна первоочередное другой. Тут пахота на людях глаза выедает, душу рвет на части, тут цыганский фокус будь любезен расхлебывай, тут тебе бандиты в лесах, от которых жителей защитить надо.
И везде и всюду райком – ответчик. А уж где ты время на все про все выищешь – твое, как говорится, личное дело.
Вспомнилось Зорину, как пришлось ему на одно поле десять дней подряд по утрам ездить. А дело было так – спустили из области план раннего боронования зяби. Но колхозники-то привыкли к другой практике – и воспротивились. Пришлось собрать председателей, агрономов, районный актив и прочитать популярную лекцию. Выслушали, а потом заявили – неубедительно все это.
– Ах, так, – разозлился Зорин, – ну что ж, будем убеждать на практике!
На следующий день в одном из колхозов десятигектарное поле, занятое озимыми, разделили поровну. Половину решили пробороновать, оставшуюся часть не трогать, чтобы было с чем сравнить.
Когда приступили к боронованию, председатель подхватил бригадиров и перекрыл путь трактору, истошно крича:
– Не пущу! Через мой труп проедешь, подлец!
Мужики его тоже загалдели.
– Какой дурак это придумал?
– Деды наши никогда не боронили весной!
Кое-как задавил этот «бунт» силой своего положения Зорин. Хотя, отдавая распоряжение бороновать, сам до конца не был убежден, что правое дело делает, – мало ли каких указаний не спускали сверху. А тут еще после новомодной агрономической процедуры картина ужасная взору крестьян предстала: до боронования поле было зеленым, бархатистым, а после – стало выглядеть черной уродливой картой.
Кто плевался, кто вздыхал, председатель демонстративно укатил домой. Вот с того утра Зорин как штык ежедневно на пробном поле появлялся. А оно, к его радости, вновь зазеленело, пшеница мощно закустилась, и через десять дней обогнала в росте соседний участок. Собрались аграрники со всего района, посмотрели и ахнули.
– Что ж ты, Петрович, – говорят, – как следует нас не убедил?
– Вот, теперь убедил, – кивнул он устало в сторону зеленых своих аргументов.
Ему-то казалось, энергии хватит на десять таких районов, как Хвастовичский. А вот же – устал. Да так, что утром пробуждаться не то что сил не было – не хотелось, да и только.
Не хотелось, потому что знал – поднимется он для того, чтобы подставить плечи под груз, который дай бог до вечера дотащить. А не скажешь никому об этом – надо ведь являть собой для всего района образец. Никому не пожалуешься на то, что не отдыхал уже лет одиннадцать.
И перед войной не до того было, про годы войны и говорить нечего, а после войны как-то проситься в отпуск неудобно считалось – хозяйства разоренные поднимали.
После посевной, однако, выпало денька два не таких уж суматошных. И Зорин решил воспользоваться добродушным разрешением обкома: Чернов позвонил ему, с окончанием посевной поздравил, сказал:
– Беспокоить и искать не будем. Пару суток отдыхай.
Поездка на дальние озера, ночевка в сосновой роще, рыбалка, уха с дымком – представил Зорин живописную эту картину, и сердце защемило – какими недоступными были для него эти маленькие радости. Но вот же – сбываются они. Компания подобралась узкая – ближайшие друзья, жена с детьми.
Рано утром решил, прежде чем отправиться на отдых, заскочить в райком, чтобы, как говорится, совесть была чиста.
Позвонил на узел связи, узнал – не разыскивал ли его кто, поговорил с председателем райисполкома, главным агрономом, – причин для беспокойства вроде не было. Посмотрел на часы – девять! Пора было уходить. Но тут заглянул помощник, доложил:
– Максим Петрович! Ланина явилась. Сейчас ее примите или пусть подождет?
Он недоуменно уставился на помощника:
– Что еще за Ланина? Мы же решили это воскресенье отдыхать!
– Ланина – хирург подбужской больницы. Вы ее приглашали на беседу в четверг, но она говорит, что не смогла тогда выбраться.
Зорин, все мысли которого уже были возле костерка с дымной ухой, никак не мог взять в толк, по какому случаю он вызывал эту самую Ланину.
Помощник терпеливо объяснял:
– Поступило заявление на директора баяновической средней школы Сомкина. Там фигурировало ее имя.
А-а-а! Он вспомнил – в сейфе у него лежала анонимка на хорошего, как казалось Зорину, человека – директора самой лучшей в районе школы, секретаря территориальной партийной организации Михаила Семеновича Сомкина.
Письмо было злое. Аноним, не стесняясь в выражениях, обвинял директора в том, что он обманом склонил к сожительству врача Ланину. У Ланиной родился сын, а Сомкин от него открестился. Морально разложившийся директор школы не может быть педагогом, примером для учеников.
Считая основным виновником амараловки Сомкина, строгий блюститель нравов не оправдывал и Ланину. «Безнравственно ведет себя врач подбужской больницы. В деревне сейчас много молодых вдов, не вышедших замуж девушек, есть девочки-подростки. Учитель и врач на селе – лучшие представители интеллигенции. Так чему же научат такие учителя и такие врачи? Поведение Ланиной – дурно. Оно требует общественного осуждения!»
Прочитав анонимный «сигнал», Зорин решил сам поговорить с Ланиной. Ведь письмо могло оказаться ложью, и тогда открытое разбирательство, что в общем-то практиковалось довольно широко, могло нанести Сомкину моральную травму.
Как-то не верилось, что Сомкин – морально разложившийся тип. Они часто встречались по партийным делам. Директор производил впечатление человека скромного, тактичного, но одновременно настойчивого и принципиального. Зорин даже подумывал о выдвижении Сомкина на пост секретаря райкома партии. И вдруг – это письмо. Надо было разобраться.
Да, конечно, надо разобраться. Но очень уж не вовремя явилась Ланина. Зорин еще раз взглянул на часы – прикинул, насколько задержится. Сказал помощнику:
– Пусть войдет.
Через минуту в кабинет вошла молодая женщина с грудным ребенком на руках. Зорин вскинул на нее взгляд и невольно улыбнулся – крепкая, румяная, она словно принесла с собой запах леса, свежесть весеннего утра. Но самыми удивительными на ее лице были глаза. Они приковывали к себе, не отпускали.
Многих приходилось секретарю принимать в этом кабинете, и он приметил, что глаза посетителей начинают говорить раньше, чем те вымолвят слово. Разные это были глаза: требовательные, просительные, возмущенные, невинные, колючие.
Глаза Ланиной были строгими и чистыми, она явилась по вызову в райком партии, но не было в ее глазах ни вопроса, ни удивления. Только… тут Зорин на миг словно бы споткнулся, подыскивая определение… да-да, только озорное любопытство, идущее, видимо, от сознания собственной молодой силы, своего достоинства, от желания быть выше молвы.
Да, от таких как бы завораживающих глаз трудно было оторваться, и Ланина, видимо, понимала это. Но пока Зорин все это прокручивал в уме, пауза затянулась, и Ланина, как бы желая и в этой ситуации быть чуточку выше, улыбнулась и представилась:
– А я – хирург подбужской больницы. Пришла по приглашению, – уголки губ ее лукаво опустились, – точнее, по вызову.
Зорин спохватился, встал, подошел к Ланиной поздороваться за руку, чтобы тем самым как бы дать знать, что это не официальный вызов, а разговор по душам, но, наконец-то, остановив взгляд на ребенке, смутился. Господи, да что же это он! Пригласил женщину для воспитательной беседы, а сам!..
– Да вы располагайтесь! – засуетился он, совсем позабыв о том, приличествует ли это секретарю райкома. – Устраивайте малыша, раздевайтесь! Не думал я, что вы придете вдвоем, – можно было поговорить и в Подбужье.
– Вот-вот, – откликнулась вполне добродушно Ланина, устраивая свой сверток на диване. – Мы с сыном сначала на попутке километров десять отмахали, а потом думаем – ну что трястись по такой погоде, и остальные пешком по лесу прошли.
Зорину было приятно на нее смотреть, приятно слушать, и он опять замешкался с объяснением, зачем же все-таки понадобилась она здесь, в райкоме. А Ланина словно читала его мысли.
– Идем с Сережей по лесу, благодать вокруг, а мы недоумеваем – что могло случиться? Ведь сам первый секретарь нами интересуется. – Она внимательно, изучающе поглядела на Зорина и чистосердечно призналась: – Никогда вот так запросто не приходилось говорить с партработниками большого ранга.
Максим Петрович рассмеялся, но тут же подумал – ох, девка, иронию подпускаешь. И сказал, хоть и не нажимая на официальность, но довольно серьезно, вспомнив вдруг, что ведь речь-то в письме идет об аморалке:
– В райком вас пригласили, Надежда Сергеевна, чтобы ознакомить с письмом, в котором говорится о вас. Вот. – Он придвинул к ней густо исписанный лист бумаги и уточнил: – Письмо без подписи.
Ланина обожгла его удивленным взглядом, но ничего не сказала, лишь скривила губы, – как расшифровал мысленно Зорин, – презрительно и даже брезгливо. Читать принялась без энтузиазма и без всякого интереса. Но по мере того, как осознавала, что ведь это просто-напросто кто-то перебирает её нижнее бельё, лицо её становилось то бледным, то покрывалось горящими пятнами.
Когда, дочитав до конца, Ланина отстранила от себя анонимку, она выглядела уже совсем другой женщиной, не той, жизнерадостной, пышущей здоровьем, уверенной в себе молодой матерью, что явилась сюда десять минут назад из раннего весеннего утра. Изменился даже голос – он стал резким, почти враждебным.
– А кто дал вам право вмешиваться в мою личную жизнь? Я достаточно взрослый человек и способна отвечать за себя и устраивать свою жизнь по собственному желанию, а не по указанию райкома.
Зорин был разочарован – он-то надеялся, что письмо это – сплошное вранье. И особенно надежда выросла, когда увидел он глаза «потерпевшей», такие чистые, такие искренние. Но злой, агрессивный тон Надежды Сергеевны свидетельствовал, что анонимка – правда. «Так, так, – думал Максим Петрович несколько растерянно, – придется разбираться в этом щекотливом деле».
Он взглянул на часы безнадежно и потянулся к телефону – надо было предупредить жену. Надежда Сергеевна сидела, вздернув плечи, и неприязненно наблюдала, как он набирает номер.
Жена на телефонный звонок отреагировала бурно, тут же форсировала голос, и Зорину пришлось срочно прижать трубку плотнее к уху, так как крики вполне могли быть слышны и Ланиной.
– Так и знала, не сомневалась, что сорвешь поездку, – жена словно выплескивала накопившуюся злость. – Семью, детей готов променять на посевную, на свиноферму, на что угодно! У твоих детей нет отца, нет!
Странно, но крики жены его совершенно не раздражали. Он слушал ее терпеливо и молча, а сам глядел на Ланину и думал совсем о другом. Думал о том, сколь щекотлива тема, на которую сейчас придется вести разговор. Он, конечно, понимает, трудное послевоенное время, многое списывается на войну, унесшую мужиков. Но… при всем том – аморальный педагог, аморальный врач! Да еще на селе!
Наконец он сообразил, что монолог жены затянулся, и спокойно подвел итог:
– Поездка не срывается. Только я буду позже, видно, после обеда.
Он положил трубку и минуту-другую молчал, как бы подбирая тональность, наконец, ему подумалось, что самым приемлемым будет общение участливое и доброжелательное, а иначе она либо уйдет в себя, либо впадет в агрессивность, и каждый останется, как говорится, при своих интересах.
– Надежда Сергеевна! Согласен с вами – личная жизнь – это личная жизнь. И не подумайте, что пытаюсь влезть к вам в душу, сорвать покров с вашей тайны. Но поймите – речь идет о партийном лидере солидной организации. И нет того тайного, что рано или поздно не становится явным. И вот они – слухи, уже поползли, уже показывают люди пальцем и на Сомкина, и на вас. Требуют наказания.
Ланина бросила на Зорина презрительный взгляд и зло, с расстановкой передразнила:
– Ах, люди! Ах, требуют наказания! От того, что Сережа на свет появился, нравственность, видите ли, их пострадала.
Зорин спешно искал слова, которые смогли бы остановить эту гневную отповедь, и не находил их, и почти терялся, в общем-то, с одной стороны, хорошо понимая ее состояние, а с другой, то и дело упираясь в письмо, которое, видимо, увы, не будет единственным. Но самое ужасное, что письмо это справедливо в одном – на селе учитель и врач – это цвет интеллигенции, вольно или невольно оглядываются на них все остальные.
Да только как это все преподнести человеку, который оскорблен вторжением в его интимную жизнь?! Зорин сделал новую попытку нащупать контакт, но тут же, еще не закончив фразы, понял, что совершил очередную оплошность:
– Ну зачем вы так, Надежда Сергеевна? Просто райкому не безразлично, что говорят о ведущем хирурге района. Нам бы хотелось, чтобы репутация ваша была безупречна.
И вот тут Ланина прямо-таки взвилась. На лице ее появилась ехидная улыбочка:
– Ну, спасибо! Ну, уважили! Репутацию, значит, мою женскую соблюдаете? А жизнь мою женскую понять вам не хочется? А долю мою женскую? Или это уже не входит в перечень обязанностей секретарских?
Она сорвала со спинки стула пальто, подхватила с дивана малыша и с пылающим от гнева лицом выскочила, не попрощавшись, за дверь.
Зорин оцепенел – вот так оборот! Вот так – поговорили! Нескладно получилось. Не так он хотел повести дело, не так. Не перебирать чужое белье собирался, а хотел предотвратить возможные последствия и для Сомкина, и для Ланиной. Ведь слухи, точно снежный ком, будут расти, расти да и придавить могут этих в общем-то неплохих людей.
Максим Петрович сидел и, сам того не замечая, расчерчивал на квадраты и треугольники листки календаря. Он нервничал, но не мог бы точно сказать – отчего. То ли от чувства неловкости, которое накатывало тут же, как только возникли перед ним ясные глаза Ланиной, то ли от раздражения – все против той же Ланиной, так бесцеремонно щелкнувшей его сегодня по носу. Ну а он – не бесцеремонно? А он?.. Но ведь не он же замешан в истории, которая станет скоро достоянием всего района!
Совершенно расхотелось ехать на рыбалку. Он принялся вчитываться в записи, сделанные на воскресном листке календаря, – вдруг все-таки есть нечто неотложное, что надо решать. Тогда и ехать не придется. Но листок был столь яростно расчерчен его нервной рукой, что почти невозможно было разобрать на нем заметки на память.
Зорин вздохнул. Ну, ладно, – настроение настроением, а ехать надо. Он привел в порядок стол и только собрался подняться, как дверь кабинета распахнулась. На пороге стояла с малышом на руках Ланина.
– Можно, Максим Петрович?
Зорину захотелось броситься ей навстречу, самому уложить ребенка на кожаный диван, стул пододвинуть так, чтобы удобнее ей сиделось, но вместо всего этого он лишь сдержанно сказал:
– Входите, входите.
– Удивлены моим приходом?
Он улыбнулся:
– Не столько удивлен, сколько озадачен.
Ланина вновь удобно устроила сына на диване, скинула пальто и платок и села напротив Зорина. Посмотрела ему в глаза без тени смущения, даже вроде бы как-то требовательно.
– А я вот вернулась. – Снова пристальный взгляд. – Но не затем, чтобы извиняться.
– Да я ведь вас ни в чем и не обвинял. Верно?
Ланина на минуту задумалась, глаза ее стали грустными и оттого показались бездонными. Затем она тряхнула головой, словно отгоняя сомнения, и решительно сказала:
– Расскажу. Вам – расскажу. Улыбка у вас хорошая. Честная!
Зорин смущенно опустил глаза, такого определения улыбки он никогда прежде не слышал, да еще применительно к себе. Надо же – честная улыбка! А Ланина смотрела на него выжидательно, словно бы ждала знака – что можно начинать. И Зорин мягко сказал:
– Я слушаю. – Но тут же подумал, что прозвучало это все-таки несколько официально, и добавил: – Что же волнует вас, Надежда Сергеевна?
Глаза Ланиной вдруг стали влажными, чтобы скрыть это, она даже отвела взгляд, и Зорин понял, что коснулся больного места, может быть, открытой раны. Он еще раз, теперь как бы успокаивающе повторил:
– Надежда Сергеевна, рассказывайте.
– Да, да, – встрепенулась Ланина. – Я сейчас… Я думаю, вам полезно это услышать, ведь таких женщин, одиноких, как я, много. И заявлений на нас будет еще, ох, сколько! Наших женихов забрала черная невеста – война. Но мы-то живы! И мы – женщины! Наше назначение на земле – быть матерью! И никакой райком партии не в силах запретить женщине рожать. Это право дала ей природа!
Максим Петрович помнил эту страстную не то исповедь, не то обличительную речь Ланиной так четко, так ярко, словно это было вот только вчера. Может быть, произошло это потому, что впервые за его секретарскую практику с ним говорили так откровенно, всю подноготную выложила Ланина, а он, не привыкший к такого рода общениям, сидел тогда ошарашенный, не находя в своем партийном багаже «инструкции» на подобного рода ситуацию.
…Надя и Махмуд собирались пожениться, на зимних каникулах уже побывали у родителей Махмуда в Ташкенте. Свадьбу решили сыграть после того, как получат дипломы врачей. Но вышло так, что дипломы им вручили уже после того, как началась война. А свадьбу и вовсе пришлось отложить до победы.
В военкомате они получили назначение в разные полевые госпитали. Прощание их было последним. Известие о гибели жениха Надя получила в последний год войны. Накануне победы. Была убита известием. Но горе – горем, а дело – делом. Близился конец войны, но раненые-то в госпиталь прибывали. Не скажешь им – «не могу оперировать, у меня жениха убили». Вот так и держалась.
Раненый один, пожилой, очень уж в тяжелом состоянии был. Зная, видимо, что умирает, попросил молодого врача христом-богом – заехать после победы к нему в родное село Подбужье, рассказать Филипповне о последних его днях. Жаль ее, жену Филипповну, одна остается на свете – сына-то их еще в начале войны убили.
Обещала Надя, просто не могла умирающему отказать в последней просьбе. И когда кончилась война и ей, сироте, пришлось думать после демобилизации, куда же ехать, она решила – сначала исполню долг, а там видно будет. Так оказалась Надежда Ланина в Подбужье. Филипповна, вдова солдата, узнав, что «девоньке» дальше двигаться некуда, обрадовалась. Выделила ей комнату, сказала: «Живи, пока не устроишь судьбу». В Подбужье оказалась большая больница, стала там Надежда Сергеевна работать хирургом, а вскоре ее сделали заведующей отделением.
Все вроде бы постепенно обустраивалось. Энергичная деятельная Ланина стала известным человеком не только в Подбужье, но и в районе. Годы послевоенные – тяжелые. Но энтузиазма людям было не занимать. Кипела жизнь вокруг Ланиной, и она кипела в этой жизни, не стояла в стороне. Но полного счастья жизни не ощущала ее душа, жаждавшая не только беззаветного служения людям, но и пусть крохотной, а своей, личной радости. Хотела душа заботиться не только обо всем человечестве, но и об одном, двух, трех – своих, личных человечках. Детей она хотела, детей жаждала.
Зимними долгими ночами каких только картин не рисовало ей пылкое воображение, каких решений не принимала деятельная ее натура. Надо выходить за вдовца с детьми, заменить малышам мать – заканчивалась одна бессонная ночь. Нет, нет, если и брать детей, так только сирот, из детдома, – решала она в следующую бессонницу. А третьей одинокой ночью обнимала она горестно подушку и давилась слезами, и требовала ответа, неизвестно от кого, вопрошая – за что же мне это, чем я хуже других, семейных, многодетных, счастливых?
Мудрая женщина Филипповна – все видела, все понимала. Но помочь-то как? Сосватать ведь некого – все при деле, по району и женатых-то по пальцам сосчитать можно. Смотрела она на свою жиличку, смотрела да и бухнула однажды за ужином:
– А ты роди, Надёна. Роди!
Надежда Сергеевна, растерянно уставившись на хозяйку, прошептала:
– Да как это, без мужа-то?!
Филипповна вздохнула:
– Ну что ж, что без мужа. Пригляди какого, чтоб поздоровше… и роди. Лет тебе уже немало, а то и опоздаешь. А женщине опаздывать нельзя – женщине дитя надобно.
Отмахнулась Надежда Сергеевна от простодушного совета Филипповны, как от чего-то несерьезного, но дело свое этот совет сделал – воображение Ланиной заработало с новой силой. И хозяйка поняла, что слова ее упали, точно зерна в жаждавшую почву. Не оставляла она в покое жиличку.
– Ты, Надёна, баба крепкая, выходишь. Я буду помогать. Когда увидишь впервые улыбку своего дитя – вот тогда только и поймешь, что вроде бы не жила прежде.
– Да стыдно ведь, Филипповна, – в сладком ужасе восклицала Ланина. – Что люди скажут? Развратница?!
– Эк, нашла развратницу! – спокойно возражала хозяйка. – Развратница, она рожать не будет. Ей веселую жизнь подавай.
– Филипповна, – приходила уже почти в отчаянье Ланина, – да ведь не от святого же духа рожать!
– Конечно, не от святого, – соглашалась та. – Найди мужика солидного, самостоятельного. Такого, чтобы не обидел.
Найди мужика! Господи, думала Надежда Сергеевна, звучит-то как кошмарно. Ну а где же любовь, или хотя бы какие-то теплые чувства? Где, наконец, гордость женская? Но как бы ни кружили, ни трепали ее сомнения, одна мысль заглушала все ухищрения доброй морали – надо родить ребенка. Ребенок – вот счастье!
Вольно или невольно, стала она обдумывать, как осуществить эту идею. Свыклась с ней постепенно, и уже не казалась она ей такой дикой и недостижимой. Ловила себя на том, что на мужчин теперь смотрит только с этой точки зрения – сможет ли он быть отцом ее ребенка. «Пусть будет какой поздоровше», – советовала Филипповна. Но Ланина отклоняла такой уж совсем прозаический вариант. Ей хотелось, чтобы отец ее будущего сына или дочери был хорошим человеком прежде всего.
