Текст книги "Серьезный коп (СИ)"
Автор книги: Valdera
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Интересно, что случилось раньше: утраты веры или смерть Бога?
Наступаю на пятки следов впереди бегущего фантома прошлого. Останавливается, следит взглядом за пожарной машиной. Срывается. Я следом. Бежим. Он – сквозь дрожащие пятиэтажки, охваченные светом взорвавшегося пламени, я же мелькаю сквозь серо-розовые дома, покрытые грязно-белой краской десятилетней давности, скрывающей под собой столбы сажи. Тогда Мать Огня охватила только один клочок земли, хитросплетения её силы лишь слегка заигрывали с близстоящими строениями, жадно облизывая им бока.
Тьма умеет блистать. Порой ярче Солнца. Обжигающе-черные круговые борозды заставляют меня врезаться в метафизическую стену с вывеской «Осторожно. ОНО убивало. ОНО ещё может ТЕБЯ убить». Просачиваюсь сквозь барьер. От него отходит вибрация, меняя реальность, впуская на территорию, где жизнь давно кончена. Это место выжжено на ткани мироздания. Здесь больше ничего нет, кроме воспоминаний, которыми наполняются нити порванного полотна, имитируя наличие целостности.
С камней поднимается пепельный ураган, закручиваемый ветром по спирали. Бушует внутри кокона, пока он не сжимается до размеров Стража. Я шепчу имя Матери Стихии. Страж смеется. Этот пепел лишь собрание Огня в посмертии.
Хозяйским жестом меня приглашают в выжженный центр, огороженный кругом из разно размерных блоков бетона, камня, мха и сажи.
– Не уберёг, – губы Пепельной шевелятся, но шелестящий звук сильного ветра будто складывает из деревянных алфавитных кубиков слова, озвучивая их внутри моей головы.
– Помоги, – кладу скрученную прядь рыжих волос в центр линии, что отделяет нас друг от друга.
Пепельная тянется серыми пальцами к непозволительно яркому на фоне тьмы предмету, крутит его, скатывая в ладони, утыкается носом, потираясь щекой.
– Я победил тогда, – терпение лопается, наблюдать за посмертным обликом Стихии, утопающим во вкусе ауры, окружающей часть того, кого она когда-то упустила, становится невыносимым.
Острая мордочка дергается, словно вспомнив о моём существовании в её вечном замеревшем ничто.
– А сейчас проиграешь?
Непонимающе вскидываю брови вверх. С чего быть этой вопросительной интонации.
– Откуда я…
– Хватит, – Пепельная поднимает бесцветные глаза на меня. – Все ответы в твоей голове. Незачем было сюда возвращаться.
– Я прошу…
– Ты тогда просил, – холодно обрывает. – Они, – жестом руки в небо, – тебя услышали. Больше ты просить не в праве, – ладонь приникает ко рту, посмертие Огня сглатывает, опустив на край бетонного скола локоть. – Это забираю за моё беспокойство.
Закрываю глаза, давая ментальный сигнал барьеру реальности сомкнуться. С щелчком пропадет Говорящая, прядь светло-рыжих волос. Я, не открывающий глаз, выхожу из зоны существования дыры.
Если мои подозрения – есть знание, быть может, пришло время открытий и утверждения истины.
========== Глава 7 ==========
Доехав до офиса, занимаю бесшумную, выжидающую позицию охотника.
Отделение кипит ежедневной работой и снующими из проёма в проём озабоченными лицами полицейских.
Время указует стрелкой часов на вечер.
Ренар появляется с кофе, оставив одну из чашек на моём столе, аристократично роняет пятую точку рядом. Поднимаюсь из кресла раньше, чем его задница отрывается от стола. Закрываю дверь на щеколду, опускаю жалюзи, плавно разворачиваю корпус, взглянув на замершего напарника, не сводящего с меня глаз жадности.
Медленно мальчишка подходит вплотную. Ткача нет, чтобы напомнить о его опасности. Этого не требуется. Его зрачки рождают саму суть понятия «опасно».
– Что такое? – наигранно усмехается, потираясь щекой о мою рубашку. – Что за взгляд? – губы вытягиваются в трубочку, неодобрительно цокая. – Понимаешь, дорогой… – мальчишка задумчиво поднимает взгляд к потолку, поднося указательный палец к губам, криво улыбается, погрузившись внутрь себя.
– Где он? – рука с лёгкостью обхватывает бледное тонкое ублюдски хрипящее смехом горло.
– Тише, Герой, тише, – выплёвывает шипящими, пока не начинает задыхаться, вися в трёх дюймах над полом в моей жаждущей близкого контакта с его шеей руке.
Кидаю тщедушное тело в сторону. Бесовские глаза из темноты угла одаряют меня насмешкой. Пригнувшись, кидаюсь вперёд, перехватив мальчишку поперёк. Играючи, смещается в бок, падая на диван раньше, чем мои руки успевают сломать в объятиях пару рёбер. Замахиваюсь, впечатывая костяшками пальцев его улыбающуюся рожу в подлокотник. Кровь размазывается по лицу третьим ударом, стекая к растянутым в сумасшедшей улыбке губам, мочкам ушей, корням волос.
Парень изворотливо изгибается, уклоняясь от кулака, перехватывает за запястье, вытягивая руку, сам приподнимаясь к моему лицу, похотливо выдыхая в губы:
– Это была моя роль, понимаешь? – жалобно шепчет, ловя мой взгляд. Руки обнимают за шею, притягивая к себе. Кровь капает из разбитого носа, мальчишка шумно втягивает мой запах, утыкаясь в изгиб лицом, окрашивая серо-белую ткань воротника рубашки в красный. – Рядом с тобой, – морщусь от жадных, ядовитых укусов. Хватаю за волосы, оттягивая голову назад, без страха вглядываюсь в омуты бракованного создания «Человек». Здесь поработал Ангел. Имя ему Люцифер. Оставил внутри костюма из мяса на Хэллоуин часть чистилища, замаскировав парой рук и ног.
– Где он? – трясу кукольную плотную на вид голову, внутри которой сверкают сумасшествием огоньки, словно зажжённые свечи в тыкве.
– Ты разве не чувствуешь? – ледяной шёпот замороженного пламени стучится в барабанные перепонки.
– Что? – впиваюсь взглядом в размытое красным лицо.
– Я так возбуждён, – надрывный шёпот. Язык слизывает каплю крови с губы, голова безвольно обвисает, болтаясь на волосах, собранных в моей руке. Веки закрывают больное сумасшествие, создавая ширпотреб человека.
Злость и бешенство затмевают мой рассудок, закрывают доступы кислорода. Мысли будят инстинкты защиты в нападении. Рукам хочется сдавить напитанные кровью виски, чтобы черепная коробка лопнула и оттуда вывалился сам Дьявол.
– Дрю, я кончаю на тебя с четырнадцати лет, – голос сочится ядом, вразрез с безмятежностью в чертах сломанного носа и разводами блестящей крови. – А ты смотришь на меня, словно я жалкое подобие дождевого червя, – приподнимается, ощутимо уперевшись стояком во внутреннюю часть моего бедра. – Ненавижу тебя больше всего на свете, – рваное, после него – долгое размеренное движение вверх-вниз, сопровождаемое глухим выдохом полустоном.
– Где он? – отвешиваю пощёчину, надеясь, что голова слетит с плеч, словно сейчас казнь, где в быстрой съёмке палач опускает топор.
Меня пугает его сущность, которую он так долго сдерживал, словно кости и желание воли способны сдержать тьму, поглотившую каждую клетку создания, захватившую трон в бессознательном; повелевающую, беспощадную, абсолютную. Пугает сброшенная маска, из-под которой усмехалась бешеная тварь – словно разрисованная рунами сокрытия и удержания бумага, на деле являлась сосной, способна спрятать за ветвями Везувий.
Сейчас он обнажён – голая, неприкрытая, неконтролируемая Тьма, перенявшая из сознания человека, в котором родилась, приязнь ко мне. Её нрав бушует и требует моей крови, костей и выпущенных кишок; протагонист – остатки человечности – жаждет прощения.
Он сам себя боится. Или боялся, пока Тьма не разрушила все границы и смыслы понятий: страх, друг, враг, хорошо, плохо.
Смотрю на зачаток монстра – Ренар умер внутри себя, вытолкнув наружу внутреннего Гурмана, Ребёнка Тьмы, который искал себе отца. И, конечно, нашёл его.
– Давно ты играешь на стороне Гурмана?
Тьма просвечивает, стоит векам приподняться, усмехается, растягивая губы в оскале: – Всегда.
Выдыхаю в секунду, показавшуюся мне самой жуткой, пронизывающую отравленными миллисекундами глубины души ледяными нитями, замораживающую моё беспокойное нутро, сковавшую берега в лёд, обратившую всё живое в иную веру мёртвого. Время внутри меня замерло, превратилось в суть паралича. Наступило ничто в бесконечности.
Моргает. Контроль надо мной даёт трещины – Дети Тьмы не способны удерживать власть над другим дольше секунды реального времени.
Мышцы тела ослабевают, организм, словно после наркоза, пытается вернуть силу и контроль.
– Ты отдал его Гурману? – нужно играть по правилам Тьмы. Если я буду взывать к архаизмам человечности, ничего не добьюсь. – Отдал, потому что он занял твоё место?
– Да, – внутри его глаз мелькает интерес. Контакт с первобытным установить проще, чем с напичканным современными техниками жизнеприспособления человеком.
– Тим жив? – сглатываю, сжимаю его плечи. До боли. Моей. Собственной он уже давно не чувствует.
Парень пожимает плечами, находясь во внутреннем диалоге с постояльцами преисподней.
– Если ты покажешь мне, где он держит мальчишку, ты сможешь остаться со мной навечно.
– Я итак могу остаться с тобой навечно. Зачем мне показывать тебе, где этот маленький ублюдок? – глаза сужаются, уголок губы надменно приподнимается.
– Я подумал, что ты прав, – ловлю пальцами подбородок, заставляю смотреть на себя. – Он занял твоё место и должен ответить за это.
– Лучшего судьи, чем Гурман, не найти, – склоняет голову на бок, бесстрашно отодвигая меня ладонью, слезает с дивана, подходя к ветхому шкафу, достаёт с полки вековые подобия тряпок для протирания пыли или ещё каких-то нужд.
– Это наше дело. Гурман здесь ни при чём, – подхожу со спины, забираю из рук лоскут ткани, парень упирается ладонями в края раковины, позволяя мне самому намочить холстину.
– С чего бы тебе вдруг соглашаться со мной, а, напарник? – поворачивается, вскинув подбородок.
Охлаждаю лицо начавшейся истерики, стирая подсохшую кровь.
– Ты не знаешь природу наших с ним отношений, – действительно не знаешь, щенок. Не ведаешь, насколько он ценен, насколько уникален. Не знаешь, насколько у него красивые живые янтарные глаза, нежная кожа, насколько приятно он пахнет настоящим, моим настоящим, и моим будущим, если я сейчас…
Наклоняюсь, под давлением злости и отчаяния, касаюсь губами его губ, задерживаюсь, понимая, что жалось к человеку не позволит мне быть ещё более жестоким с ним, чем этот поступок.
Утыкается лицом мне в грудь, ища очередной иллюзии. Дарую её, обнимая, словно шарлатан, убеждающий публику в истинности фокуса.
– Хорошо, я покажу.
Публика верит.
***
Рука об руку с Тьмой в машину. Глупо полагать, что я уговорил монстра, скорее Мастер удачно использует имеющийся предмет театральной бутафории, чтобы пригласить главного актёра исполнить заключительный акт пьесы. Режиссёр и сценарист в одном безумном лице Гурмана ожидает встречи, словно Призрак Оперы, вечно следующий Ангелом за Кристин, в итоге приходит к ней в его собственном театре. Мы сыграем без Виконта, без мадам Жири и Карлотты.
Заброшенная фабрика по заготовке древесины – о, как предсказуемо.
– Поворачиваю? – усмехаюсь.
– Нет, езжай прямо, – спокойно отвечает Ренар, не замечая моего удивления, ползущего вверх по лицу, расширяясь в глазах, изгибаясь в бровях.
Фабрика превращается в точку, исчезнувшую с течением миль из вида бокового зеркала. Время скребётся в окна, ощущая собственную заточённость внутри железной коробки с автоматической коробкой передач. Оно стареет, протухая, сгущаясь тучами вокруг того, кто не ощущает текучести временных рамок. Тьма не способна различать границы прошлого, настоящего и будущего; всё одно для него – вечное сейчас, вечное немедленно, нескончаемая замершая секунда времени, в которую она осознала собственную независимость от аспектов реальности.
Краем глаза смотрю на мальчишку: дремлет.
Сейчас Ренар похож на человека.
То, что в нём сидит, не позволит уснуть; если это случится, те крохи Человека, борющиеся за право существования, сгинут в неразличимых во внутренней тьме челюстях монстра.
– Останавливайся.
Автобан, по сторонам лес, никаких строений в виде придорожных кафе. От Живерни отделяет сорок минут езды, от Руана – ещё столько же. Центр дороги, освещённый лишь светом фар; мрачный, неприветливый лес, приспешник Гурмана и актёр, заглушающий мотор по предписанному сценарию.
Ведущий перешагивает через низкую линию ограждения дороги, ведомый – следом. Расстояние в метр между моим лицом и его затылком – волосы кажутся темнее, колючее, словно, чем ближе мы к логову, тем виднее просвечивает суть из-под костюма из человеческой кожи и костей.
Я готов сыграть в спектакле, доказываю стальную решимость хрустом веток под ногами.
Вероятно, Хрупкость живёт взаймы. Проникнув в полыхающее пристанище Матери Огня, я нарушил отмеренное время жизни живому существу, спася его и даровав часть своего времени: ровно половину того, что имел.
Мир привык самоочищаться. Ему не нужны защитники природы, хранители лесов и зверей, противники ядовитых отходов, сбрасываемых в реки и моря. Человечество существует лишь секунду, где в следующую нас уже не станет, и мир регенерирует сам себя, похоронив людей под толщей мха и воды.
Жизнь мальчишки сочится песком цвета его глаз в маленьких карманных часах Смерти, которые подписаны моими инициалами донора. Одна часть колбы скоро опустеет.
Поднимаю взгляд к тёмно-фиолетовому небу, загороженным ветками сосен и елей, наблюдаю приток первых зрителей ко второму акту, в коем я поклялся быть центровым.
Комментарий к Глава 7
Касательно Ренара – это ещё не сюрприз. Сюрприз в следующей и последней главе.
========== Глава 8 ==========
Через призму двойного стекла свет ярким пятном ложится под оконную окантовку, освещая нижние брёвна охотничьего дома.
Вы смотрите, благородные ваны и асы? Сейчас начнётся ваша любимая игра на жизнь, где я постараюсь обмануть сценарий, предписанный для меня вами через Гурмана, изменить отравленные смертью буквы, переписав их смысл. Пришло время вырубить топором написанное пером.
Шкуры медведей, приколоченная голова оленя, кожа – всё ловит блики огня в искусственном камине. Умно: дыма нет, никто в жизни не догадается, что в глухом лесу может притаиться охотник или маньяк. Что, в сущности, коррелятно, если и с того, и с другого снять кожу, сравнив нутро.
Ренар останавливается рядом с диваном, некоторое время демонстрируя свой затылок, после чего разворачивается, расплываясь в демонической улыбке, жестом приглашает сесть. Отрицательно качаю головой, сложив руки за спиной, прохаживаюсь вдоль высокого стола, застланного связанной овечьей шерстью, незаметно подцепляю рукоятку ножа большим пальцем, притягивая к себе. В ту же секунду шейного позвонка касается холодный металл двуствольного ружья.
Выдыхаю, смотря в беснующиеся глаза Тьмы напротив.
Гурман здесь.
Подмигиваю наблюдающему, улыбаясь уголком губ; резко пригнувшись, с разворота хватаю ладонью двустволку ближе к дулу, выстрел шатает отдачей меня и владельца оружия – пули угождают в потолок.
Натыкаюсь на водяные абсолютно спокойные глаза, неверяще задыхаюсь в вопросе, лезвие ножа замирает у горла – этого хватает, чтобы противник хладнокровно ударил в висок прикладом. Сознание теряет само себя скорее от шока, нежели от тяжёлого удара.
Пощёчина быстро приводит в чувство.
– Привет, друг, – усмехается Гурман голосом моего босса, скалится его улыбкой, потирая пальцами переносицу.
– Сэм, – то ли спрашиваю, то ли утверждаю. Надеюсь, что глаза врут, потому что реальность не может быть похожа на триллер. Злобные, расчётливые ублюдки прикидываются хорошими парнями только в хорошем кино, где злобного и расчётливого ловит и сажает в кандалы добрый и справедливый.
– О, видел бы ты своё лицо, – противно пищит, изображая истеричную даму навеселе. – Ради такого стоило существовать и… творить, – его глаза порождают мечтательный огонёк, отражающий пёстрый свет камина.
Наши поезда наконец столкнулись, сошлись, встретились; уворачиваясь на скорости, прекратили петлять, таиться в туннелях и искать приюта в депо. Передо мной Сэм Ланель, Гурман. Мой друг. Мой враг. Моя охота. Кровожадный сценарист. Беспощадный тактичный монстр.
Закрываю глаза, опуская голову вниз.
– Даже не спросишь? – опускается на корточки, просунув лезвие ножа под мой подбородок.
– Как давно ты… – слова даются с трудом, скрипя, кряхтя, они не хотят быть произнесёнными, отказываются верить и существовать в реальности, где Сэм, спасавший от чужих рук, замахивающихся на меня косой Смерти, сейчас заносит эту косу над моей понурой головой. Дёргаюсь, меня распирает горечь и интерес, больное любопытство стучит в голове.
Поднимаю взгляд.
– Десять лет назад, – остриё ножа проходится по тонкой коже под глазом, – десять долбанных лет тому назад, – шипит Гурман, вплотную приближается мясистым, потным лицом к моему, – ты спас сына какой-то чёртовой суки, а не моего мальчика, – крылья носа раздуваются; губы трясутся, белея от гнева, поджимаясь в натянутую книзу дугу. – Он лежал рядом с этим отродьем! Он лежал в паре метров от него! Почему? Какого блядского хуя ты выбрал ЕГО?!
Слова настигают меня вместе с запоздалым понимаем в декаду: то прошлое – от которого бежал, уносил ноги – и собственное я никогда не оставляли меня. Я думал, что смог оставить всё позади – там, в старом секторе города, вместе с фонарями, избитыми дорогами, запахом гари и страха; оказалось, в своих бегах не сдвинулся ни на шаг – с самого момента моего приезда, становления полицейским, подписался дать ответ за ключевое свершение собственных рук.
Потому что…
Это Её ребёнок. Крохотное тельце, зажатое пирующими за столом Матери Огня, ласкающие щупальцами стихии угощение. Мальчик, такой живой, настоящий среди неугасающего пламени, намного нужнее грядущему, нежели сотни, тысячи, миллионы детей. Найдя своё законное место, рядом со мной, показался странным, ненормальным, галлюциногенным. Вокруг него просвечивало всё: и люди, и птицы, даже сами небеса, лишь он абсолютно плотный, реальный.
Солнце небес не светит ярче янтаря внутри его глаз. Для меня.
Гурман меряет шагами дугу полумесяца передо мной, явно успокоившись и разразившись монологом на тему моего скверного выбора.
– Ренар – это не твой сын?
Сэм замирает, прекратив брюзжать, устремляет на меня ненавидящий взгляд.
– Конечно, нет. Подобрал у больницы, оба родителя погибли, будучи врачами, – присаживается напротив меня вновь, погано улыбаясь. В душе возникает огромная досада: я представлял Гурмана великим тактиком, логиком, проводящим ритуалы подношения Тьме внутри себя с тщательным вниманием к деталям; сдержанным, горячим, а не сгорающим в котле жажды отмщения рассвирепевшим ублюдком. – Так и не спросишь, где твой сучёнок?
Сглатываю. Воображение рисует картины: одна хуже другой. Напрягаю руки, в запястья врезается верёвка, завязанная затейливым узлом. Стискиваю зубы.
– Под тобой. Буквально. Этажом ниже. В комфортабельном подвале без света в компании крыс, – знакомая прохладная сталь касается скулы, царапая. – Долго думал трахнуть его сразу или подождать моего драгоценного зрителя, который сможет оценить моё великое творение, так долго находящееся в разработке и наконец вошедшее в действие. – Рыкнув, наваливаюсь на ублюдка. Мощный удар в челюсть даёт обратный отток адреналину. Нос хрустнул. Морщусь, тут же получая удар ногой в живот. Ланель хватает ружьё, тут же упирая его мне в щеку.
– Ах ты жалкий, никчёмный… – злобное шипение брызжет ядовитой слюной во все стороны.
Опрометчиво было кинуть нож на пол, скорее хватаясь за двустволку.
Разворачиваюсь на полу, снося замахом ног Гурмана, кидаюсь к ножу, отпихнув ружьё в сторону, верёвка поддаётся туго, пугаясь бешеного взывания к Всевышним Силам, больше похожего на молитву Сатане. Узлы рвутся, Ланель хватает ружьё. Выстрел с расстояния в метр – падаю, в полёте успев метнуть нож. Шкура медведя, расстилающая передо мной и за моей спиной, ловит ещё одно тело.
От страха и ударившей в кровь огромной дозы адреналина боли не чувствуется. Поднимаюсь, придерживаясь за край стола. Кровь заливает мех на полу, трогаю раны – выходные отверстия есть, пули прошли насквозь. Хорошо. Если всё ещё стою на ногах – органы не задеты. Вероятно, за моими плечами чьи-то весьма немалые крылья закрывают меня от смерти.
Рву рубашку, крепко завязывая под ранами ткань. Наклоняюсь к Ланелю, щупая пульс. Забираю ружьё, проверяя наличие патронов.
Осматриваю помещение – Ренар где-то здесь и наверняка слышал выстрелы. Вряд ли это единственное огнестрельное оружие в охотничьем доме.
Подняв третью шкуру, нахожу искомое кольцо, тяну, открывая крышку ящика Пандоры. Из него вырываются кладбищенские демоны-хранители, за ними – трупный запах из разложений невинности и страха человеческих душ. Начинает мутить от осознания, в какой компании Хрупкость коротал прошедшее время. Будет чудом, если он не расстался с рассудком.
Спускаюсь по ступеням прогнившей насквозь лестницы, нахожу свисающую полоску лампы, дёргаю. Характерный щелчок и грязно-жёлтый свет освещает подвал: низкая, продолговатая вручную выкопанная яма.
Шумно сглатываю, подобрав с полки у лестницы фонарь. Включаю, с затаённым страхом заглядывая в первый тёмный угол. Ещё раз осматриваю всё помещение: деревянные балки, подпирающие пол первого этажа.
Взгляд натыкается на странного вида вертикальный брус, немного расходящийся внизу в ширину и резко сужающейся до нормального размера балки. О, Силы небесные, это же плечи. Кидаюсь в два прыжка, залетаю за балку, опускаюсь на колени. Дрожащими пальцами щупаю пульс на бледной шее, светящейся в этой тьме намного ярче тусклого света лампы и откатившегося фонаря. Мерный пульс.
Ласково провожу ладонью по щеке, смотрю до рези в глазах на острое лицо, замурованное в страхе, грязи и крови. Аккуратно приподнимаю футболку. Обилие ссадин, гематом, кровоподтёков, темнеющих засохшей кровью, вызывают приступ вины, с которым невозможно бороться или хотя бы дышать, только задыхаться и позволять рвать себя изнутри. Разодрав, когтистый зверь вины возвращает контроль руке – дрогнув, она выпускает край футболки, а я поднимаю взгляд к лицу искалеченной нежности.
Задерживаю мгновение в тишине. Оно растягивается моим пристальным, удерживающим взглядом. Я держу Хрупкость в этой секунде, растягиваю её как можно дольше, ведь в следующую он может исчезнуть. Горло колет страх, забирается на гланды, заставляя сипло хрипеть, спускается на лёгкие – и кислород выходит вон, словно обиженная барышня с бала. Пир кончился, уважаемые асы и ваны. Я – главный вор, укравший угощение со стола Матери Огня. Теперь мне с ним пировать до тех пор, пока сознание не перестанет трепыхаться в черепной коробке. Мягко провожу кончиками пальцев по волосам, убираю прядь со лба, приближаюсь вплотную, почти касаясь кончиками ресниц его кожи. Неужели земная тварь, из кости сумасшествия и исковерканности, могла отобрать единственное настоящее, что я имею в своей реальности?
Веки приподнимаются, сквозь щели бледно светит янтарь. Смотрю в затуманенные ожиданием и скрытым страхом глаза. Он ждал. Кивает, словно прочитав мои мысли, садится ровнее, наклоняясь ко мне, хмурится, касаясь пальцами моего лица, убеждаясь в отсутствии галлюцинаций, отпускает выдержку на волю, падая в изгиб моей шеи. Не жалуется. Не хрипит. Не стонет. Не дёргает пережитое в душе. Да и душа не дёргается. Спокойная, свернулась клубочком на моей груди, пригревшись в спасении впервые, во второй раз с гордостью знания ждала, храня это чувство долгие годы; пригодившись, оно действует автоматически в режиме ожидания. Теперь я пришёл навсегда. Навечно.
Провожу тыльной стороной ладони по щеке, Тим поднимает голову, встретившись с моими губами в поцелуе обещания.
Сверху донёсся грохот падающей двери. Крики полицейских заполнили пространство, вниз со светодиодными дубинами слетается стая мужчин в форме.
– Дрю! – Гарен падает на колени рядом с нами, я качаю головой. Просто машу ей, чтобы он не делал такое обеспокоенное, пугающее лицо.
Уходя вслед за Ренаром из кабинета, я кинул на стол Гарена записку с россыпью неразборчивых слов, что успел написать на ходу: «Едь за машиной с отрядом».
Тим отстраняется, обернувшись через плечо, садится полубоком, словно закрывая меня собой. Мужчина озадаченно окидывает взглядом парня: – Идти сам можешь?
Хрупкость поднимается, держать за балку, поднимаюсь следом, придерживая его за талию сзади.
– Дрю, ты ранен! – очевидные высказывания – конёк нашего полицейского участка.
– Успокойся. Пуля прошла насквозь. Вроде ничего не задето. До машины доберусь.
Юноша делает шаг назад, прижимаясь ко мне спиной.
– Всё в порядке, – обеспокоенность рябит, словно оголённый провод. Касаюсь его голыми руками, незаметно пробегаюсь кончиками пальцев вдоль затылка, гася взрыв паники.
***
Розалин слишком ворчлива для женщины. Такими брюзгами бывают лишь видавшие виды доисторические монументы египетских сфинксов, оживающих в свете полной луны.
Вздыхаю, стоически выслушивая порцию изысканных ругательств, пока в кабинет не заходит уставшая медсестра, посмотрев через плечо врача, окидывает меня сочувствующим взглядом, кашляет так громко, как может – Роза фыркает, не сочтя нужным обернуться и прервать заштопывание моей раны.
– Сэр, молодой человек, которого привезли с вами, отказывается от осмотра, – изгибаю удивлённо бровь, на что девушка продолжает: – Бригада по приезду осмотрела его, я лично убедилась в отсутствии каких-либо серьёзных повреждений, но… вы же понимаете, он провёл около суток у маньяка – нужно убедиться, что тот его не насиловал, – юной особе столь простая истина, нередко произносимая в пределах больницы, работающей с полицейскими управлениями, далась очень нелегко, с горячим чувством, растерянностью, жалостью к мальчишке, ровеснику, непониманием его спокойствия и рассудительности после пережитого. Наверняка, она рыдала, а он успокаивал, убеждая, что жизнь прекрасна. Усмехаюсь, наблюдая за девчушкой.
– Его не касались, – несмотря на убедительные речи Гурмана об ожидании меня к акту для зрителей восемнадцать плюс, пока я не увидел Хрупкость, причин верить маньяку не было. Его лицо и тело кричало бы об изнасиловании, но надрывалась только душа.
Клянусь стае в белых халатах соблюдать постельный режим, клянусь, пятясь скорее назад, чтобы с губ не слетело ещё невыполнимых обещаний.
Тим рядом, рассеянный, уставший, с глубокими кругами под глазами и печатью пережитого на лице.
Выходим из машины, вверх по лестнице. Наконец за закрытой дверью. Вдвоём.
Скрывается в проёме ванной, за шумом воды. Водное представление. Я приглашён.
Раздеваюсь на ходу, захожу внутрь душевой кабинки. Оборачивается. Смотрит. Столько доверия, открытости, искренности. Касаюсь взглядом шеи, ключиц. Многочисленные капли, скользят вниз, стремясь пройти полный путь от макушки до пят, подчёркивая отметины пальцев на запястьях, россыпь синяков на теле.
– Не делай такое лицо, – подушечки пальцев очерчивают подбородок, смотрю на него, затем внутрь него.
Это больно ощущать себя не Богом собственной вселенной. Понимать, что лишь движим кем-то сверху на арене большой игры. Что хуже: когда Боги наблюдают за тобой или когда не замечают вовсе? Мне даровали вожжи судьбы в человеческие руки, с жаждой упрекнуть в собственной никчёмности, невозможности, глупости. Даже найдя тебя, даже вытащив из пасти отравленного сумасшествием зверя, я ощущаю нестабильность нашего хрупкого «мы», нашего маленького, успокаивающе-тесного, одного на двоих водного мира с мириадами звёзд-синяков, парой янтарных светил, вокруг которых вращается планета со спутниками сомненья, преданности, принадлежности.
Я – старая, глупая планета, которая существовала вечность, не зная, вокруг чего вращается.
Наступила новая эра, начало нового конца для прозревшего.
– Ты такой красивый, – шаг через целый мир от одной стеклянной границы к другой, беру лицо в ладони. – Такой настоящий. – Нити моего мира так же глупы, как и я сам – находясь в вечной тьме, ища света, найдя его наконец, устремились, путаясь, к источнику, чтобы ослепнуть.
Закрываю глаза, зарываясь носом в мокрые волосы, обнимаю за талию, ближе. Ещё. Вот так.
– Теперь ты говоришь то, что думаешь, – ладонь скользит между лопаток, очерчивая позвонки. – Раньше постоянно лгал. Себе. Мне, – отрываю подбородок от его макушки, посмотрев в глаза.
– Ты тогда просто пришёл…
– Я знал куда идти, но не знал как, – наклоняется, выливает гель на руки, растирая в ладонях.
Под рёбрами тонкая линия и параллельная ей – зеркальная сестра; рядом алеет синяк, отражаясь в каплях воды – закрываю всё пеной, проводя ладонью по груди.
– Рана открылась.
Моргаю, выплывая из задумчивости. Перевожу взгляд на полоски пересечения ниток: тонкие ручейки, окрашенные в красный, мирно стекают к ногам.
Мальчишка поджимает губы, выключая воду. Вылезаю. Он следом. Облокачиваюсь на край раковины. Накрываю худые плечи полотенцем, промокая краями светло-рыжие волосы.
– Не нервничай. Не сахарный, не растаю, – мягко целую в губы, получив в ответ тёплую улыбку.
Уводит за собой в спальню. Впервые мне нравится неяркий свет лампы, криво падающий на юношу, отбрасывающий длинные тени, рисующий в парном танце с мимикой. Любуюсь задумчивостью в тонких чертах лица, плавными движениями поиска бинтов, словно тень скользит внутри тени.
Тепло, согревающее изящными пальцами ящики стола, дверцы шкафа, найдя искомое, опускается на мои плечи. Завожу руки за спину, упираясь ладонями на кровать, наблюдаю, как мальчишка одним бесшумным прыжком располагается на моих коленях.
– Больно? – в шёпоте нет нот жалости, сочувствия, сострадания. Только завуалированный, спрятанный вопрос и множество маленьких подвопросов, на которые в звучании голоса есть ответ. Поэтому вопросительное выходит утвердительным, настолько мягким, что, если бы слух имел физическую форму, в холода он скрылся бы в пледе из заботливого тона этого голоса.
Кладу ладонь на тонкое запястье, прекращая движения, делающие из меня мумию. Тим дёргается, выпадая из раздумий в своей голове, задумчиво изучает переплетение пальцев.
– Спроси, – касаюсь губами виска.
– Я знаю ответ, – улыбается, поднимая на меня взгляд.
– Он прозвучал только в твоей голове. Лично тебе ответа я не дал.
– Дал. В моей голове.
Спорить с твоей улыбкой и уверенностью в основах нашей реальности желания не возникает. Только целовать, убеждая в прочности твоих убеждений относительно нас.
Сонно мостишься на груди, тяжесть минувшего гасит янтарный свет, множество беспощадных к твоей вере мыслей.
Забираюсь в подушки и одеяла, ощущая, как и меня постигает спутник – Сон, обещающий мне покой и процветание в царстве Морфея. Сворачиваешься в клубок под боком, плотно прижимаясь ко мне спиной, позволяю сознанию уйти с достопочтимым спутником только после его клятвы. В твоих снах не будет кошмаров пережитого, страшного лица Гурмана и замахов в ударе когтистых лап, искажённых жаждой причинить извращённую боль; не будет могильника и чёрного цвета – подвал заполнял лишь он, даже сама суть Тьмы отказалась существовать в настолько гнилом месте. В твоих снах не будет сорванного голоса от криков или, скорее, терпеливого молчания, внутри которого сердце тонуло в океане страха и боли. Реальность Господина Морфия и все прочие существующие реалии имеют свойство совместимости и отражения. Опорой твоего настоящего являюсь я. Ни здесь, ни там не позволю пережить подобное.
