Текст книги "1793 (СИ)"

Автор книги: Triela

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– И как успехи? – хмыкнул Монуар, окидывая заваленный бумагами стол выразительным взглядом. – Вижу, не особо?

– Теперь осталось разобрать бардак, – усмехнулся Пьер. – Чем обязан раннему визиту?

Монуар выдержал короткую паузу. Он знает, всё так же спокойно подумал Пьер. Не в его привычках вламываться в мой кабинет с утра пораньше, на то должна быть особая причина. И, кажется, я даже подозреваю, какая. Идиот... Ну конечно, только полный кретин мог подумать, что пристав в одиночке совершенно глухой. Всё он слышал, просто сообразил не требовать объяснений, а тихонько донести начальству. Смысла дёргаться не было – если догадка Пьера верна, теперь и ему, и Лабрену один путь – к тётушке, бок о бок, как и подобает тайным любовникам. Они жили недолго, но счастливо, и умерли в один день. Занавес, граждане и гражданки.

Но если Монуару и было что-то известно, сообщать об этом он явно не торопился. Пьер смотрел на него, чувствуя, как намертво впечатываются в память детали: нездоровый цвет кожи заядлого курильщика Монуара, редкие ресницы вокруг сонно моргающих совиных глаз, хлебные крошки, застрявшие в рыжих усах. Вы ездите на работу в служебном экипаже, гражданин Монуар, и правильно делаете, подумал Пьер. Там, на улицах, полно голодных людей, которые растерзали бы вас, если бы увидели эти крошки. Вернее, это думал не Пьер, не загнанный в ловушку преступник в нём, а опытный следователь, комиссар Конвента Ванель. И он рассудил, что Монуар завтракал сегодня так поспешно, что не успел привести себя в порядок. Стало быть, о неком срочном деле узнал ещё дома, может быть, из утренней почты. Пьер не мог знать наверняка, но чутьё подсказывало ему, что вряд ли вчерашний пристав стал бы писать анонимный донос на имя комиссара Монуара. Нет, он бы доложил лично, не упустив возможность выслужиться.

Так, может быть, всё-таки...

– Что это? – вдруг спросил Монуар, протягивая бумагу, которую держал в руке с того момента, как Пьер вошёл в кабинет. Сделал он это с таким видом, будто только что ловко выхватил её из общей стопки на глазах у поражённого Ванеля.

Пьеру не надо было смотреть, чтобы ответить, но всё же он взял документ, бросил на него взгляд и пожал плечами.

– Обычная рутинная выписка. О, хорошо, что вы её нашли, надо не забыть отдать секретарю.

– Обычная? Я бы не сказал. Или свершилось чудо, и приказы об освобождении наш железный комиссар Ванель теперь выписывает по дюжине на дню?

Монуар говорил, улыбаясь, и Пьер улыбнулся тоже. Улыбайся ему, вот так, улыбайся же. Ты прекрасно себя чувствуешь. Раскованно, уверенно и совершенно свободно. Он ничего не знает. Иначе разговор вёлся бы в камере.

– Вы так говорите, будто я какое-то чудовище, Монуар, – усмехнулся Пьер. – Если арестованный виновен, я передаю его суду, если невиновен, отпускаю – что в этом невероятного?

– Невиновных не существует, это ваши слова, – сощурив глаз, проговорил Монуар. – А невиновных аристократов – тем более.

– Чудеса случаются, – небрежно сказал Пьер и бросил бумагу на стол, пытаясь таким образом подвести под этой опасной темой черту. – Так чем обязан, вы не сказали?

– Этого человека взяли с бандой Бавилля позавчера, не так ли?

Проклятье, Монуар никогда прежде не игнорировал обращённый к нему вопрос. И не гнул свою линию так настойчиво. Пьер подчинялся ему лишь формально – оба они так или иначе отчитывались напрямую перед трибуналом, однако открытых конфликтов всегда старался избегать. Впрочем, и повода не было – безжалостный комиссар Ванель и вкрадчивый комиссар Монуар не дружили, но вполне ладили.

Пьер понял, что пауза затянулась, и надо отвечать – всё равно, что.

– Так. Но к контре он отношения не имеет. Оказался в борделе случайно.

– Случа-айно, – протянул Монуар. – Много ли там было случайных людей, гражданин Ванель? Кого вы ещё постановили отпустить?

Проклятье, он загоняет меня в угол, подумал Пьер, но был вынужден ответить:

– Никого.

– В самом деле? А откуда же гражданину... – он вытянул шею, отыскивая взглядом затерявшийся в кипе бумаг приказ, – ...Лабрену такое везение?

– Я не обнаружил доказательств его вины.

Всё, подумал Пьер, видя, как сонные глаза Монуара превращаются в две щёлки. Вот мы и вляпались с тобой по уши, Анри. И как-то мало мне радости от того, что мы потонем вместе. Всюду вместе, в болезни, в здравии и в полном дерьме.

– Не мне вам рассказывать, Ванель, о принципах работы нашего комиссариата, – сказал наконец Монуар, и в его голосе слышалось лёгкое удивление. Всё-таки не знает, подумал Пьер, но теперь это уже не имело значения. – Мы, хоть и стремимся к уничтожению папистов, практикуем некоторые методы Святой Инквизиции. Нам не нужно доказательств виновности, чтобы осудить человека. Но необходимо неопровержимые доказательства невиновности, чтобы его освободить. Вам известно об этом не хуже меня. У вас есть доказательства того, что... – снова этот взгляд – проклятье, да в жизни не поверю, что ты, бывалая ищейка, так легко забываешь имена, – что Лабрен непричастен к делу Бавилля?

– Есть показания Анаис Дюранж, известной как мадам Лавернэ, – спокойно солгал Пьер. – И девушек из её заведения, утверждавших, что Лабрен часто приходил туда и всё время проводил в апартаментах, никуда не отлучаясь. Следовательно, в заседаниях контры принимать участие не мог.

– Вы всерьёз полагаете, что показания шлюх и их сутенёрши можно представить в трибунал? – изумлённо спросил Монуар.

Пьер перевёл дыхание, мысленно сосчитал до пяти.

– Мне непонятен и, более того, неприятен ваш снобизм, Монуар, – напустив в голос своей фирменной прохладцы, действовавшей, он знал, даже на начальство, проговорил Пьер. – Все представители третьего сословия одинаково равны перед законом. Вне зависимости от рода деятельности, которым вынуждены заниматься в наше неспокойное время. Да, я представлю эти показания в трибунал, если понадобится. И готов отвечать за возможные последствия.

Монуар хмыкнул в усы. Ты выиграл этот раунд, Ванель, апатично подумал Пьер. Раздобудь теперь только упомянутые показания, и выиграешь второй.

– Возможно, вы правы, – проворчал Монуар, отворачиваясь. – Но прежде я хотел бы ознакомиться с этими показаниями, если вы не против.

– Сейчас? – спросил Пьер, чувствуя, как остановился бег крови в жилах.

– Нет, позже, в течении дня. Сейчас у нас полно другой работы. Собственно, почему я к вам и зашёл. Получена информация о крупном гнезде контры в Шантильи. Необходимо немедленно сформировать оперативную группу. Я думал поручить это вам, вы ведь раньше работали в Шантильи.

– Работал, – в бытность свою полицаем, о которой не очень-то люблю вспоминать, мысленно добавил Пьер. – Мне выехать немедленно?

– Нет, судя по нашим данным, у них завтра намечена большая сходка. Я принёс вам все материалы по этому делу, ознакомитесь. Вам нужно быть там завтра к девяти утра, так что смотрите сами, может, стоит поехать заранее. Хотя вечером я ожидаю дополнительные сведения.

– Хорошо, – кивнул Пьер, принимая от Монуара тонкую сафьяновую папку. – Я посмотрю.

– Это пока всё. И, Ванель, – уже в дверях обернулся Монуар. – Не спешите отдавать секретарю приказ об освобождении этого... как его там, вашего бавиллиста. Я всё-таки хотел бы лично разобраться с этим делом.

– Как скажете, – расшнуровывая папку, рассеянно отозвался Пьер, старательно делая вид, что ему решительно всё равно.

– Надеюсь, мы поняли друг друга. О, а вот и ваш секретарь. Филипп, если не ошибаюсь, верно? Доброе утро. Помогите гражданину комиссару разобраться с документацией, видите, что тут у него творится.

"Сукин сын, – думал Пьер; слова из вложенного в папку доноса прыгали у него перед глазами, и он даже не пытался их прочесть. – Долбанный, сраный сукин сын. Проклятый плебей".

Так, ладно, паника ни к чему не приведёт. Всё, что сейчас можно сделать – это немедленно организовать те самые свидетельские показания, которые, по его словам, имелись в пользу Лабрена. Только бы эту старую сводню Лавернэ ещё не отдали в трибунал. Там Пьеру её уже не достать. Если же она здесь... но не будем суетиться. Монуар сказал – в течение дня. Вряд ли стоит навлекать лишние подозрения, немедленно берясь за уже закрытое дело Бавилля. Как минимум до обеда Монуар вряд ли об этом вспомнит, а до того времени я что-нибудь придумаю...

– Гражданин комиссар...

– Что там? – не оборачиваясь, резко спросил Пьер.

– К вам посетитель... можно пускать?

– Скажи, пусть подождет!

– Дама...

Филипп произнёс это слово таким тоном, каким мог произнести её только молодой балбес-гетеросексуал, роняющий слюни при виде размалёванной рожи прядильщицы, вышедшей прогуляться Монмартром. К Пьеру регулярно являлись такие девицы, иногда с доносами, но чаще с прошениями. Под конец разговора они обязательно делали недвусмысленные намёки, а, натолкнувшись на гранитную стену его непреклонности, уходили в слезах, размазывая синюю тушь по щекам. Пьер терпеть не мог с ними возиться, и обхаживать очередную такую дуру в это не самое приятное в его жизни утро он вовсе не жаждал. Выбора, однако не было – излишняя раздражительность комиссара также могла привлечь ненужное внимание.

– Проси, – рявкнул Пьер.

Она вошла.

* * *

– Я клянусь вам, гражданин комиссар... Республикой клянусь, что он ни в чём не виноват. Поверьте мне, прошу вас!

– Не надо подобных клятв, гражданка, – сказал Пьер. – С ними следует быть осторожнее.

Он не считал себя женоненавистником, впрочем, ведь почти все люди на самом деле бисексуальны. Просто Пьер был крайне разборчив в женщинах – гораздо больше, чем в мужчинах. Нечасто ему встречались женщины, один вид которых вызывал неудержимое желание задрать им юбку – но когда встречались, Пьер ценил подобные подарки судьбы. По-настоящему красивая и при этом не вульгарная женщина – столь же редкий дар природы, как обаятельный и изящный, но не женоподобный мужчина. В качестве примера последнего Пьер, разумеется, немедленно припомнил Анри. И неудивительно.

Они оба были редкими пташками, и что дивиться, что она оказалась его кузиной. А нет ли у вас ещё родственников, хотелось спросить Пьеру. Я бы не прочь с ними познакомиться.

Её звали Анн-Мари ля Вийон, и она пришла просить за Анри де Лабрена. Что вы, говорила она, какой Анри контрреволюционер?! Он бездельник и пьяница, он прогулял всё своё небольшое состояние ещё до того, как им могла заинтересоваться агентура комитета конфискации. И его никогда не волновала политика. Да, он сквернослов и покрывает бранью Республику – ну да ведь о роялистах он отзывается ничуть не лучше. Просто он разгильдяй, натура у него такая, но, поверьте, гражданин комиссар, он совершенно безопасен...

О да, подумал Пьер. В том, что он совершенно безопасен, я лично имел возможность убедиться.

– Вы бы получше следили за своим родственником, – холодно сказал он, прервав её торопливые объяснения. – Не мешало ему поменьше таскаться в дрянные бордели.

Хорошенькое маленькое личико Анн-Мари ля Вийон внезапно вытянулось, став почти некрасивым.

– Б...бордели?

– Бордели, – кивнул Пьер. – Их ещё называют домами терпимости. Там господа аристократы, подобные вам, имеют обыкновение удовлетворять свою похоть. Доводилось слышать о таких местах?

– Анри... арестовали... в...

– В борделе, – раздельно повторил Пьер. – Буквально выволокли из-под сифилитичной шлюхи, если вы знаете такие слова.

Филипп в своём углу что-то проворчал, недовольный таким обращением с юной мадмуазель. Пьер же не собирался с ней церемониться. Дамочка была неплохо одета, хватило даже на шляпку с вуалью, не скрывавшую, надо сказать, её громадные глаза цвета спелых оливок – видать, не бедствует. Наверняка это на её деньги Лабрен пьянствовал в публичных домах. И из-за этого, пусть и косвенно, попал сюда... и теперь подставлял под нож не только свою шею, но и шею Пьера. Если начистоту, девочка ни в чём не виновата, но Пьеру нужно было на ком-то сорвать злость.

Это ему вполне удалось. Анн-Мари ткнулась курносым носиком в затянутые кружевными перчатками ладошки и разрыдалась – громко и безутешно. Пьер на миг почувствовал себя неловко. А я ведь ещё не сказал ей, что не могу его отпустить, подумал он. Что тогда-то начнётся...

– Филипп, дайте мадмуазель платок.

Следующие десять минут Анн-Мари сморкалась и всхлипывала. Она не пользовалась косметикой, поэтому её слёзы, заливавшие тонкое личико, были прозрачны и чисты, как ключевая вода.

– Успокойтесь, гражданка, – дождавшись, пока всхлипы станут пореже и потише, сказал Пьер. – Я понимаю, это неприятно, негигиенично и вообще непристойно, но...

– Это я виновата, – сдавленно проговорила Анн-Мари, отнимая платок от лица. – Я виновата, что вы арестовали Анри. Этот... бордель... я не знала, что он ходит в бордели! Я правда... подумать не могла, что дойдёт до этого! Боялась, но... не верила... Но я не могу так, господин комиссар, я сказала ему, что не могу до свадьбы, и он обещал, что подождёт!

В её голосе было столько горечи, что Пьер пропустил мимо ушей её старосветское обращение. Свадьбы? Она сказала – свадьбы?..

– Вы...

– Мы помолвлены, – вздохнула она. – Были... помолвлены... Теперь... я не знаю... Я могу увидеть его?

Чёрт, подумал Пьер, до чего же это неприятно, как всё это глупо и... и чертовски неприятно.

Она приняла его молчание за колебания и подалась вперёд, сверкая влажными от слёз глазами.

– Я очень прошу вас, гражданин комиссар! Всего одно свидание! Я очень быстро, честное слово, только посмотрю, в порядке ли он... и... – она запнулась, и Пьер не попросил её продолжать.

Он сидел неподвижно ещё несколько секунд, потом встал.

– Филипп, разберите бумаги, – сказал он. – Подготовьте бланки рапортов. Если кто придёт, скажите, чтоб подождали. Я скоро буду.

Как глупо, как глупо и неприятно, думал он, ведя маленькую кузину Лабрена по тёмным переходам в тюремное отделение комиссариата. Как неприятно. Так мы, значит, собрались под венец? Как... мило. Что, впрочем, совсем не помешало нам трахаться со шлюхами в паршивом борделе... и с гражданином комиссаром на жёсткой тюремной койке. Что это, ревность, Ванель? Или ты просто не понимаешь, как можно обходиться так по-скотски с этим ангельским созданием, шмыгающим носом у тебя за спиной? Все мы бисексуальны, это верно... но не все же такие законченные сволочи.

Пристав – уже другой – вскочил при их виде. Пока он отпирал дверь камеры, Пьер сурово сказал:

– Пять минут.

Анн-Мари судорожно кивнула. Она уже успокоилась, хотя по-прежнему теребила в руках мокрый насквозь платок Филиппа. Пьер смотрел, как за ней закрывается дверь. Интересно, о чём они будут говорить... Он хотел бы это знать. А может, и нет. Нет, всё-таки нет. Наверняка нет. Какая удача всё-таки, что здесь хорошая звукоизоляция. Он и предположить не мог, какой была бы его реакция, если бы он услышал их воркование... потом звук пощёчины, рыдания Анн-Мари, и снова воркование... потом звуки поцелуев и напряжённую гулкую тишину, говорящую больше любых звуков...

Как неприятно, снова подумал Пьер. Как дьявольски неприятно.

Ему показалось, что прошло гораздо больше, чем пять минут, но пристав не подавал признаков беспокойства, и Пьер доверился его внутренним часам. Когда наконец Анн-Мари вышла из камеры, Пьер её не узнал. Её спина была прямой, как мушкетное дуло, слёзы окончательно высохли, а в линии крепко сжатых губ Пьеру вдруг почудилась та же надменность, которая так раздражала его в Анри. Отчего-то он сразу понял, что разговор с женихом не доставил ей удовольствия, и вдруг почувствовал вину. И одновременно – это удивило его больше – волну дикого, восторженного ликования.

Поднимаясь наверх, они не перемолвились ни словом. Пьер слышал поступь Анн-Мари – твёрдую и гулкую, будто маршевый шаг, так отличавшийся от её недавней торопливой, шаркающей походки. Он провёл её до коридора, выводившего к парадному входу комиссариата, и только там посмотрел ей в лицо. Пока она была в камере Лабрена, он думал, что на прощание как-то успокоит её, не слишком, впрочем, обнадёживая – скажет, что дело движется неплохо и имеются кое-какие положительные сведения, что есть шанс...

Но сейчас он посмотрел ей в лицо и увидел в нём всю безграничность презрения, которое питало её сословие к его сословию, пусть даже такие, как он, за одни только эти взгляды бросали в тюрьмы и казнили таких, как она.

Поэтому он сказал только:

– Не приходите сюда больше, мадмуазель.

Хотя это было излишне – он знал, что она не придёт.

Пьер проводил её взглядом, пока она не скрылась за поворотом, и вздрогнул, услышав окрик с другого конца коридора:

– Ванель!

Монуар выглядывал из своего кабинета и смотрел на него с плохо скрываемым нетерпением. Его рыжие усы растрепались и топорщились в стороны, делая комиссара похожим на взъерошенного дворника.

– Что вы там возитесь? Кто эта женщина? Показания по Лабрену вы принесли? Шантильинское дело просмотрели?

Пьер счёл последний вопрос самым безопасным.

– Я ознакамливаюсь с материалами, после обеда приступлю к набору опергруппы.

– Пошевеливайтесь же, Ванель!

Он поспешил выполнить приказание.

Тем более что у него действительно было много работы.

* * *

– Филипп, – сказал Пьер, не отрывая головы от бумаг, когда часы пробили восемь вечера, – вы можете организовать мне «ужин Мариньяка»?

День выдался просто адский, они оба смертельно устали, и Пьер не удивился, не услышав в голосе Филиппа удивления.

– Сейчас?

– Да, сейчас. Мне надо что-то делать с этим треклятым Лабреном. А завтра утром я еду в Шантильи.

Филипп пожевал губы, вздохнул.

– Я попробую.

– Сделаете, и можете быть свободы. Только не забудьте вино.

Он дождался, пока явно повеселевший Филипп выскочит за дверь, и, откинувшись на спинку кресла, сцепил пальцы на затылке, устало прикрыв глаза локтями. Только "ужина Мариньяка" тебе сейчас и не доставало, подумал он. Ты, видно, вырыл себе недостаточно глубокую могилу, позовём-ка ещё парочку гробокопателей. Заткнитесь, комиссар, вяло посоветовал сам себе злостный коррупционер Пьер Ванель. Он слишком устал, чтобы прислушиваться к голосу разума, задушенно пищавшего на задворках сознания. Ты уже вступил в порочащую высокое звание революционного комиссара связь с арестантом, сфальсифицировал показания, наврал с три короба непосредственному начальству – только дерзкого ужина при свечах со своей новой пассией тебе ещё и не доставало. Что ж, Пьер был полон решимости восполнить сей досадный пробел. Более того – за счёт комиссариата. Уже за одно это по нему гильотина плачет.

"Ужин Мариньяка" назывался так по имени комиссара, учредившего практику, пользовавшуюся определённым успехом, когда надо было выбить из арестанта показания, а применять к нему методы допроса с пристрастием по какой-то причине было нежелательно. Тогда в подсобке одного из кабинетов накрывался в меру шикарный стол, зажигались ароматические свечи (иногда с примесью лёгкого наркотика, призванного окончательно расслабить арестанта). Комиссар, прежде бивший заключенного головой о стену камеры, делал вид, что оценил стойкость арестанта и приглашал его разделить скромную трапезу в знак перемирия. Поскольку арестанты были в основном из аристократии, наскоро принесённый из ближайшего трактира обед и правда мог показаться им скромным – если бы они не провели перед этим несколько кошмарных ночей в застенках комиссариата, в лучшем случае на хлебе и воде, а многие из них и на воле голодали, прячась по подвалам, как крысы. Принцип действовал почти безотказно – в сочетании с обильной пищей и дрянным, но крепким вином неожиданная доброта якобинцев, сперва настораживавшая сверх меры, быстро оказывала ожидаемое воздействие. Арестант размякал, и если не выкладывал всё, что от него хотели услышать, то легко раскалывался на следующем же после "ужина Мариньяка" допросе, обычно гораздо более суровом, чем все предыдущие. Пьер неоднократно использовал эту методику и не уставал нахваливать парня, которому пришла в голову эта простая, но гениальная мысль.

Сегодня он собирался прикрыться "ужином Мариньяка", чтобы провести с Анри пару часов. И чтобы заняться с ним любовью на мягком диване, подложив ему под живот бархатную подушку – так, как он, без сомнения, привык...

Нет, ты правда подумал это, да, Ванель? Заняться чем? Ох, плачет, плачет по тебе тётушка, рыдает горючими слезами, как обманутая Анн-Мари ля Вийон...

Пьер вздохнул, хрустнул суставами и снова склонился над бумагами, надеясь завершить дела до возвращения Филиппа.

Тот справился, как всегда, на "отлично". Ещё не было девяти, когда из подсобки затянуло ароматным дымком горячей телятины. Пьер вспомнил, что ничего не ел с самого утра, и подумал, что идея с "ужином Мариньяка" была не столь уж идиотской.

– Спасибо, Филипп, – сказал он. – Завтра я буду в Шантильи, так что вы мне не понадобитесь. Можете взять выходной. Вы заслужили.

– О, спасибо, гражданин комиссар, – ответил польщённый похвалой Филипп и, поклонившись, ушёл. Пьер дождался, пока его шаги стихнут. Потом – пока к кабинету не приползёт ведомый магическим ароматом пристав. Солдат заглянул в кабинет, глотая слюну, и тут же сделал вид, что просто обходил помещения. Пьер не рассердился – он этого и ждал, ему просто было лень искать охранника самому.

– Вы-то мне и нужны, – сказал он, не дав приставу времени ретироваться в коридор. – Приведите Лабрена. И без лишних грубостей, пристав!

– "Ужин Мариньяка"? – снова сглотнув слюну, спросил догадливый солдат.

– Выполнять! – гаркнул Пьер. Растрёпанная голова пристава исчезла. Пьер вздохнул, растерянно взъерошил волосы. Если и это безумство сойдёт ему с рук, пожалуй, впору будет поверить в милосердного бога роялистов.

Через несколько минут пристав втолкнул в кабинет Анри. Руки арестанта были связаны за спиной. Увидев это, Пьер рассвирепел.

– Я же сказал, без лишних грубостей! – прорычал он.

– Но... – замямлил пристав.

– Вон!!!

У парня должно хватить ума встать за дверью, подумал Пьер, когда солдат испарился. Нечасто, но всё же случались во время "ужинов Мариньяка" разные неприятные эксцессы, поэтому охрана всегда находилась неподалёку. Но это и к лучшему. Всё согласно протоколу. Их никто не будет тревожить. Впрочем, все и так уже ушли.

Анри выглядел плохо. Душегубка комиссариатской тюрьмы явно не пошла ему на пользу. Цвет его лица, и без того не очень здоровый, приобрёл неприятный сероватый оттенок, глаза ввалились, линии черепа чётко проступали на осунувшемся лице. Надо ли говорить, что Пьер всё равно его хотел. Уже. Сейчас. К чёрту нежности, подумал он вдруг яростно, к чёрту "ужин Мариньяка". Сперва я как следует вздрючу твою поганую дворянскую задницу. А потом уж поговорим, с чего это такому раздолбаю, как ты, вздумалось связать себя священными узами Гименея.

Я злюсь, подумал Пьер, медленно подходя к нему. Я зол. Ох, как же я дьявольски зол.

Анри молчал. Пьер встал ему за спину и тронул за связанные запястья. Пальцы Лабрена дрогнули, сжались в кулаки. Они оставались всё такими же крепкими.

– Я хочу тебя, – помолчав, вполголоса сказал Пьер. – Хочу прямо сейчас, стащить с тебя штаны и швырнуть на стол, и трахать, пока ты не станешь орать на весь комиссариат.

– Что, прямо на эти твои бумажки? – спросил Анри.

– Прямо на них.

– И не развяжешь?

– Ещё чего захотел.

– Я подозревал, что ты поклонник творений маркиза де Сада.

– Не знаю, кто это.

– Как жаль. Вы бы подружились.

Пьер скользил рукой по его ладоням, по запястьям, запустил пальцы под отворот рукава рубашки, легонько поглаживая внутреннюю сторону кистей. Это помогало – напряжение понемногу уходило из мускул Анри, он расслабился, дыхание стало глубже и ровнее. Пьер мог поспорить, что у него закрыты глаза и почти наверняка есть эрекция. Сам он уже был давно готов.

– Так чего ждёшь? – негромко спросил Лабрен.

– Успеется, – беспечно отозвался Пьер. – Сперва поедим. Спорю на бутылку "мерло", ты голоден, как сто бродячих собак.

– Как двести, – сдержанно сказал Анри. – И ты в полном соответствии с этим поэтичным сравнением будешь кормить меня с рук?

Пьер рассмеялся.

– Не в этот раз.

Ослабевшая верёвка упала на пол. Анри потянулся, широко взмахнул руками над головой, наклонился, постоял так с секунду, являя Пьеру обтянутый брюками зад, отчётливо проговорил: "И не думай даже", потом выпрямился, уперев руки в поясницу – Пьер услышал, как в позвонке у него что-то хрустнуло.

– Как же я устал, – вздохнул он. – Кто-то тут собирался меня кормить?

Зрелище накрытого в подсобке стола произвело на него примерно то же впечатление, какое обычно производило на арестантов, изголодавшихся по нормальной пище и человеческому обращению. Пьер, надо сказать, тоже был впечатлён. Уже давно стемнело, так что свечи были данью необходимости, а отнюдь не романтике, но Филипп почему-то вставил не обычные канцелярские свечи, а тонкие, витые, из дорогого розового воска. Они почти не чадили и приятно пахли.

"Выслуживается? Или... неужели понял?" – мелькнуло у Пьера, но сегодня он не собирался думать об этом.

Вопреки расхожему мнению об изяществе аристократических манер, Лабрен ел, как пролетарий, с шести утра вкалывавший на каменоломне – разрывая мясо руками и глотая, не прожевав, огромные куски. Пьер смотрел на него, откинувшись на спинку стула, и думал, что даже в таком неприглядном облике этот мальчишка ему дороже всех на свете.

Отрицать последний факт Пьер уже даже не пытался.

– Насчёт вчерашнего...

Анри не отреагировал, продолжая активно уничтожать продовольственные запасы комиссариата. Пьер вздохнул и попытался ещё раз.

– Вопрос с твоим освобождением немного задерживается. Ещё день, максимум – два. Не думай, что я отказался от своих слов.

– Я из тебя их клещами не тащил, – вдруг со злостью бросил Анри.

– Знаю. Я сам так сказал. А своё слово я привык держать.

– Да пошёл ты, – сказал Анри и отправил в рот новую порцию телятины.

Последовавшее молчание было очень неуютным. Пьер прочистил горло, чувствуя себя полным идиотом. Потом раздражённо бросил:

– Какого чёрта, только не говори, что тебе этого не хотелось бы!

– Хотелось бы, – отрывисто сказал тот. – Только спал я с тобой не из-за этого.

– Ох, да ладно! – неожиданно для самого себя расзозлился Пьер. – А кто накануне лапал охранников?!

– То охранники, а то ты.

– И в чём разница, гражданин?

– Сам подумай, дураков поди в фараонах не держат.

Обстановка определённо накалялась. Надо было отыметь его там, в кабинете, с тоской подумал Пьер. На столе, как и хотел, прямо поверх бумаг, среди которых затерялся недействительный приказ об освобождении. И всё.

– Выпивка хоть у тебя есть?

Пьер скользнул взглядом по столу. Про вино Филипп, как его и просили, не забыл. Пьер потянулся к бутылке. Та оказалась неожиданно тяжёлой.

– Обещанное "мерло".

– Дрянь, – констатировал Анри. – Ну да глупо ждать гурманства от плебея. Давай сюда, сойдёт.

Пьер протянул ему бутылку, неожиданно чувствуя себя пристыженным. Он пил в основном дешёвую водку, и, разумеется, мало что смыслил в винах. Филипп, видимо, тоже.

Анри откупорил бутылку – пробка выскочила неожиданно громко, будто открывали шампанское. Густая чёрная струя ударила в стенки гранёного стакана. Анри поставил бутылку рядом с собой, не предложив Пьеру присоединиться, отпил.

– Мои нижайшие извинения, гражданин комиссар. Из всего богатого ассортимента сортов одного из самых паршивых вин вы умудрились выбрать единственный удачный год. Это тонкий вкус знатока или счастливое совпадение?

Не издевайся надо мной, с неожиданной беспомощностью подумал Пьер. В этой схватке я точно проиграю, ты же сам знаешь, ну не надо, пожалуйста.

– Вино покупал мой секретарь, – коротко ответил он.

– А-а. В таком случае передай ему мою искреннюю благодарность, – Анри небрежно приподнял стакан и залпом допил остаток.

Пьер потупил взгляд. Вдруг увидел, что диванная подушка валяется на полу, и, встав, поднял её, обрадовавшись возможности сделать что-то помимо того, чтобы сидеть истуканом. Недавний голод был позабыт, кусок не лез ему в горло. Пьер положил подушку на диван и поправил её, чтобы она не упала снова. Жизнерадостный голос Анри за спиной заставил его вздрогнуть.

– Что, уже трахаться?

– Перестань! – не выдержав, круто обернулся Пьер.

– Сам перестань! Ты будто не для этого меня сюда привёл! Там, в каталажке, причиндалы свои забоялся отморозить?

Пьер промолчал. Анри мрачно плеснул в стакан вина.

– Не пей много, – тихо попросил Пьер.

– Встанет у меня, не бойся, – не глядя на него, безжалостно ответил Анри и осушил стакан.

Это было так... неправильно. И в то же время иначе быть не могло. Пьер это прекрасно понимал. Комиссар и арестант, аристократ и плебей – они могли быть вместе только так.

Странно звучало – "быть вместе". Всё закончится завтра или послезавтра, подумал Пьер, тебя отпустят, и я никогда больше тебя не увижу. Вряд ли ты захочешь приходить в мою каморку, чтобы согревать мою постель грядущими зимними ночами. Скоро зима, и я буду думать о тебе, когда всё происходящее вокруг в очередной раз покажется почти невыносимым. Буду вспоминать этот холодный блеск в твоих глазах и твой неявный отказ лицемерить и притворяться, пытаясь выторговать себе свободу. Твоё решение быть честным в желаниях и мотивах, даже если для нас обоих было бы лучше, если бы ты солгал.

– Поел? – безразлично спросил Пьер.

Анри отодвинул от себя пустое блюдо, встал, шагнул к нему.

Это была очень длинная ночь. Очень длинная и очень холодная. Окно в подсобке прикрывалось неплотно, но Пьер почему-то не чувствовал сквозняка раньше, в другие ночи, которые тут проводил. А сейчас ощущал – леденящие прикосновения морозного воздуха к обнаженной коже, жестокие укусы ветра. Это ложь, что чьё-то тело способно согреть твою постель холодной ночью. Что-то другое, наверное, способно, но тело – нет. Даже когда оно может подарить такое наслаждение – наслаждение, от которого будут лопаться вены и крик застрянет в горле, наслаждение, заставляющее забыть не только о долге и рассудке, но и о том, что в глубине души ощущается правильным. Всё это ничто перед хорошим сексом. Пьер это понимал, Анри это понимал. И это понимание было единственным, что дарило им зыбкое, обманчивое "вместе".

Пьер не помнил, как Анри оказался сверху. Лабрен был превосходным любовником: покорным и отзывчивым, когда находился снизу, внимательным и решительным, когда исполнял активную роль. Пьер обычно предпочитал быть активом, но на этот раз не стал возражать. Какая разница? Оргазм всё равно оставался оргазмом, кончал он в тело Лабрена или на собственный живот. Это было хорошо. Это было приятно. Это не могло продолжаться долго. И от осознания последнего становилось так невыносимо грустно.