Текст книги "1793 (СИ)"

Автор книги: Triela

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Итак, мы слышали показания гражданина де Бавилля, – сладко протянул Пьер. – Он утверждает, что знает вас. Как это можно согласовать с вашими показаниями, гражданин? Простите? Вы хотите ответить? Увы, не могу предоставить вам такую возможность. Мне кажется, вы всё ещё немного не в себе.

Отчего же ты так взбеленился, Анри, улыбаясь, думал Пьер. От того, как нагло мы тебя подставили? Или оттого, что знаком с настоящим Бавиллем? Но я ещё не готов свести тебя с ним. Нет, пока рано...

Рано? А когда будет время, комиссар Ванель? Вы уже второй день возитесь с этим щенком, тогда как обычно расследование занимает не больше трёх часов. Подпишите протокол допроса и передайте в трибунал, пусть они разбираются. А коль уж так хочется проявить рвение – приведите сюда настоящего Бавилля и посмотрите, как будут развиваться события.

Всё это в голове Пьера говорил Монуар – своим бесцветным скучающим голосом, неизменно ввергавшим Пьера в растерянность, что он неизменно же скрывал. Да, думал он в ответ на эти воображаемые реплики своего начальника, всё верно, но... Если окажется, что Лабрен на самом деле знаком с Бавиллем, пусть даже чисто визуально, его отправят на гильотину.

А я этого не хочу.

Ресницы Пьера дрогнули. Будто очнувшись, он увидел перед собой лицо Лабрена – бледное, с ввалившимися щеками, застывшее в маске напряжённого ожидания. Он уже взял себя в руки, но в глазах по-прежнему плескалось холодное бешенство.

Филипп прилежно протоколировал события последних десяти минут. Приставы молча ждали приказаний.

– Теперь вы готовы говорить? – спросил Пьер.

Лабрен медленно кивнул. О, усмехнулся про себя Пьер, ну наконец-то – теперь этот тот самый кивок, которого я от тебя ждал. Ты уже понял, что манипулировать мной не так просто, как тебе показалось сначала. Во всяком случае и у меня есть парочка козырей в рукаве. И уж они-то явно бьют твои.

– Все выйдите, – сказал комиссар. – Я хочу допросить арестанта наедине.

Филипп беспрекословно поднялся. Практика подобных допросов тет-а-тет порой использовалась довольно удачно, когда требовалось войти к арестанту в доверие. Приставы продолжали мяться у порога, явно не решаясь оставить комиссара с этим сумасшедшим.

– Гражданин комиссар, – нерешительно начал сержант – не Фикель, другой; Фикель со вчерашнего дня сидел на гаупвахте. – Но ведь этот человек...

– Этот человек связан, – сказал Пьер. – Будьте за дверью, если мне понадобится ваша помощь, я вас позову.

Сержант не посмел возражать дальше и, отдав честь, вышел вместе с двумя другими приставами. Филипп успел их опередить.

Пьер встал, подошёл к двери и проверил, плотно ли она прикрыта. Это было не очень предусмотрительно – или, напротив, слишком предусмотрительно... если он действительно обезумел настолько, насколько ему казалось минуту назад.

Он окинул взглядом выпрямившегося на табурете Лабрена. Этот сумасшедший... Я куда более сумасшедший, мрачно подумал Пьер.

Он подошёл к арестанту, тронул его за плечо. Тот не шевельнулся и не поднял глаза.

– Наша интимная беседа может прекратиться в любой момент, – сухо сказал Пьер. – Это зависит только от вас.

Они впервые находились так близко друг к другу. Пьер слышал его дыхание – медленное и размеренное, словно он всё ещё пытался успокоиться. Светлые волосы Лабрена растрепались и падали ему на глаза, и Пьер с трудом удержался от искушения поправить их. Вместо этого он развязал завязки кляпа и вытащил брусок изо рта Лабрена, мимоходом задев пальцами его губы. Это вышло случайно, и всё равно от этого прикосновения по позвоночнику Пьера стрелой промчалась дрожь.

"Чёрт, – в замешательстве подумал он, – чёрт, что же я делаю, нельзя же так, так нельзя..."

Лабрен поднял голову, и все мысли вылетели у Пьера из головы.

– Чего вы добиваетесь?

Пьер обошёл вокруг табурета и присел на край стола. Теперь их разделяло два шага, но легче Пьеру от этого не стало. Впрочем, он всё ещё находил силы это скрывать.

– Вы ведь не дурак, Лабрен, – лукаво улыбнувшись, сказал он. – Подумайте.

– Хотел бы выслушать ваши версии, – хмуро ответил тот.

– Ну, давайте подумаем вместе. Я могу действовать в интересах Республики и пытаться выбить из вас правду, а могу действовать в своих интересах. Какая версия вам ближе?

– Если я скажу, что вторая, вы обвините меня в преступном подозрении по отношению к республиканцу или ещё какой херне, – огрызнулся Лабрен. – Так чего спрашивать?

Он красив, подумал Пьер. Чёрт, это так банально, но сейчас, взъерошенный, растерянный, загнанный в угол, он красив. Так, как никогда не бывают красивы женщины. Так, как был красив первый любовник Пьера, маленький солдатик из подчинённого ему взвода, во времена давней службы в монархистской армии. Тот тоже дрожал от гнева, чувствуя, как колено капрала Ванеля раздвигает его ноги, и тоже не мог ничего поделать, потому что пытался дезертировать и был поставлен перед выбором: донос и расстрел – либо секс. Потом у них было ещё множество безумных ночей, в которых солдатик порой проявлял поразительный деспотизм, и оба они ни разу не пожалели о сделанном тогда выборе.

А о выборе, который мы делаем сейчас, мы пожалеем когда-нибудь, Анри?

"Вы совершенно и окончательно сошли с ума, комиссар", – сказал Монуар в его голове, и Пьер ответил: "Видимо, так".

– Одного не понимаю, – проговорил Пьер. – Почему столь неглупый человек, как вы, мог так пошло попасться. И так самонадеянно думать, будто сможет провести меня.

– Не понимаю, о чём вы, – надменно бросил Лабрен. Что, снова давешняя спесь? Она больше не поможет тебе, мой мальчик.

– Ваши намёки были возмутительны. Вы полагали, что сможете вывести меня из себя. Что ж, вам это удалось. Но вы не подумали о последствиях. Мне есть что противопоставить вам – например, ложное обвинение, против которого вам нечего возразить. Или...

– Или что? – раздражённо бросил Лабрен, когда Пьер взял эффектную паузу. Да, похоже, он совершенно потерял контроль над собой. Или понял, что проиграл? Или...

Пьёр легко соскочил со стола, шагнул вперёд, наклонился к Лабрену – столь близко, что почувствовал на своей щеке его дыхание – и сделал то, что так хотел – отвёл взмокшие волосы с его глаз. А потом сказал – очень, очень тихо:

– Или, например, я могу принять ваши намёки за чистую монету.

Его прямолинейность разбилась вдребезги о кремниевую твёрдость ответной улыбки Лабрена. Ледяной, брезгливой и полной бесконечного презрения.

– Значит, вот как вы истребляете грязный порок содомии? – отстранившись, протянул он. – А вам не приходило в голову, гражданин комиссар, что я могу...

Но Пьер не дал ему закончить. Он просто положил ладонь ему на затылок, притянул к себе и накрыл его губы своим ртом. Не стал целовать – просто накрыл, зажал, не дав договорить и перекрыв доступ дыханию. Глаза Пьер не закрыл, и увидел, как расширились зрачки Лабрена – без возмущения, просто от неожиданности. Как будто он ждал, что я ткну его мордой в стол и наскоро отымею, но не стану целовать, подумал Пьер.

Он и не целовал – просто крал воздух из его гортани, давая понять, кто здесь хозяин.

Когда Пьер отстранился, Лабрен это уже хорошо усвоил.

Анри, мысленно поправил он себя. Теперь стоит называть его Анри.

– Вы... – начал арестант, но его прервала пронзительная трель колокольчика, разразившегося звоном в руке Пьера. Приставы ворвались немедленно и, кажется, были удивлены тем, что безумный аристократ вроде бы не проявлял никаких признаков агрессии.

– Отведите арестанта в камеру, – распорядился Пьер. – Любые посещения без моего ведома строжайше запрещены.

"Только скажи что-нибудь, и я отправлю тебя к тётушке", – думал он, не сводя глаз с застывшего лица Анри. Никто не поверил бы подобным обвинениям роялиста, только накануне проявившего себя любителем мужчин, но если бы он сейчас заговорил, Пьер отдал бы его палачу. Не из страха за себя – просто активно и искренне сопротивляющийся домогательствам Лабрен перестал бы его интересовать. Пьеру случалось злоупотреблять своей властью над привлекавшими его мужчинами, однако он никогда не был насильником.

Но Анри ничего не сказал. И не сопротивлялся, когда его вывели вон. Только смотрел на Пьера – так долго, как только мог. И уже в дверях попытался обернуться через плечо, как будто тоже чего-то ждал.

Ты попался, малыш, подумал Пьер.

Оба мы попались – и ты, и я.

* * *

– Я сегодня заночую в комиссариате, – сказал Пьер, натягивая пальто. – Много работы.

Розина опустила глаза. Ну ещё бы она стала возражать. Пьер и без того не обязан был отчитываться перед ней. Хотя порой взгляды, которые бросала на него хозяйка, вынуждали его усомниться в этом. Пьер ей нравился – хотя он подозревал, что всё дело в его статусе. Быть женой комиссара Конвента почётно и безопасно – меньше риска, что с обыском нагрянут ищейки, или твоё имущество вдруг конфискуют во благо народа, или тебя отправят на гильотину за то, что в твоём буфете хранится лишняя краюха хлеба. Хотя дело было не только в этом, и в глубине души Пьер это понимал – может, потому до сих пор не поставил её на место. Впрочем, она, кажется, догадывалась, что он предпочитает мужчин.

Он шёл по набережной, сунув руки в карманы и подставив лицо ветру. Было прохладно, временами накрапывал дождь, и Пьер ощущал кожей обжигающе холодные капли. Сегодняшнюю ночь он почти не спал, метаясь по постели в бессильном внутреннем диалоге с воображаемым Монуаром. Воображаемым не только потому, что самого Монуара там не было – просто если бы подобный разговор и состоялся, то был бы гораздо более коротким.

За то время, что Пьер работал в комиссариате, к нему неоднократно приводили утончённых аристократов обоего пола, при одном взгляде на которых у любого нормального мужика вставало. Он знал, чем заканчиваются такие авантюры. На гильотину жертва страсти и её мучитель обычно поднимались бок о бок, даже если злоупотребление не приводило к побегу заключённого. Впрочем, последний вариант Пьер не рассматривал. Его тянуло к Анри Лабрену со страшной силой, и всю эту ночь он провёл в терзаниях, стоят ли несколько феерических оргазмов такого риска. В итоге решил, что стоят, но вопрос о том, стоят ли они свободы Лабрена, он даже не ставил. Пьер не был приспособленцем – он верил в идеалы дела, которое отстаивал. Нельзя было не верить и делать эту работу. А он делал её. И делал хорошо. Он ловил контров и предавал их народному суду, и это было то, что у него получалось лучше всего. Порой, глядя, как прелестная головка, отсечённая от юного гибкого тела, летит в корзину из-под ножа тётушки, он испытывал сожаление, но угрызения совести – никогда.

Что ж, теперь у него появился неплохой шанс их заполучить.

Одна ночь, твердил про себя Пьер, меряя шагами грязную мостовую. Только одна ночь. Я удовлетворю свою похоть и... и что потом? Спокойно подпишешь протокол и умоешь руки? Если парень и правда из контров – да, тут же ответил себе он. Я ведь просто до сих пор не ставил себе цели выяснить это наверняка. Не ставил, потому что знал: имея на руках неопровержимые доказательства, я просто не смогу сделать ничего иного, кроме как отдать его трибуналу. И моя совесть не оставит мне времени даже на то, чтобы стащить с него штаны и вбить мою разгорячённую плоть в его тело...

От этих мыслей у него снова началась эрекция. Под пальто её никто не мог заметить, но Пьер разозлился. Проклятье, он уже совершенно себя не контролирует. Нельзя же так! Но бледное небритое лицо с глубоко запавшими глазами всё так же маячило перед мысленным взглядом, и Пьер расслабился. Он уже давно понял, что искушение проще всего одолеть, поддавшись ему. Единожды – пока оно не успело набрать сил и опустошить тебя окончательно, полностью подчинив себе.

Один раз, думал Пьер, ступая во двор комиссариата. Один раз, и всё.

День прошёл в обычной рутине – с остатками банды Бавилля разобрались накануне, новых облав вчера не проводили, и работы было мало. Пьер отпустил Филиппа на час раньше, невероятно его осчастливив – была пятница, а по пятницам секретарь Пьера встречался со своей невестой, дочкой мелкого буржуа. Так поступил не он один – пятничным вечером всех тянуло поразвлечься. К семи комиссариат почти опустел. Пьер ещё часа полтора провозился с бумагами, внутренне подрагивая от нетерпения. Потом, выглянув в коридор, наткнулся нарочито рассеянным взглядом на одинокого пристава, дремавшего на стуле перед кабинетом напротив.

– Эй, старина, не пора ли вам в кабак? – серьёзно спросил он. Пристав вскинулся, ошалело завертел головой, засмущался, но улыбка комиссара приободрила его – Пьер умел улыбаться обаятельно, когда хотел.

Избавившись от пристава, Пьер окинул взглядом беспорядок на столе, освещаемый шестью толстыми канцелярскими свечами. Опасно было оставлять их среди вороха бумаги, но всё должно было выглядеть так, будто Пьер отлучился на минуту – на случай, если к нему заглянет кто-то из заработавшихся коллег. Подумав, Пьер взял с собой двойной подсвечник. Потом, вздохнув и мысленно пожелав себе удачи, закрыл дверь кабинета.

Камеры временного содержания арестантов находились в подвальном помещении комиссариата и почти всегда пустовали – здешнее судопроизводство велось в бодром темпе, и редкий гость этих приветливых стен оставался в них дольше, чем на день-два. Анри Лабрена ждала та же участь – завтра Пьер собирался заняться им вплотную, и с большой вероятностью – отправить к тётушке. Но это завтра, подумал он, а сегодня, мой мальчик, нам предстоит долгий разговор.

Комиссариат располагался в реквизированном дворянском особняке, и в качестве камер временного задержания использовался просторный, удобно поделённый на несколько небольших помещений подвал. Здесь содержали подозреваемых по одному-два дня, перед тем, как отправить в Консьержи. Делопроизводство и в комиссариатах, в трибунале велось споро, потому большая часть камер обычно пустовала. Сейчас там, насколько было известно Пьеру, находился лишь его визави.

Возле камеры дежурил только один солдат. При виде Пьера он вскочил, заученно щёлкнув каблуками и отдав честь.

– Вольно, – кивнул Пьер. – Мне надо поговорить с арестантом. Не мешайте нам, вам ясно? Если я кому-нибудь понадоблюсь, можете постучать, но входить не смейте.

Он говорил сухим официальным тоном, глядя мимо солдата – так, как обычно отдавал приказы приставам. Тот снова щёлкнул каблуками, давая понять, что приказ выполнит в точности. Что ж, Пьеру оставалось только молиться богу роялистов, чтобы так и было.

– Как он себя ведёт? – посмеиваясь, спросил Пьер, пока солдат, гремя ключами, отпирал камеру. – Не буянил?

– Никак нет, гражданин комиссар. Может, прикажете...

– Выполняйте свои обязанности, – оборвал его Пьер. Капрал в третий раз щёлкнул каблуками. Пьер переступил порог, послушал, как закрывается за ним дверь, как поворачивается в замке ключ и гремят засовы, и только потом поднял голову.

Временная тюрьма комиссариата не могла похвастаться особыми удобствами. В камере находился лишь грубый топчан с тощим соломенным тюфяком и деревянный горшок для нужды. Окон в подвале, разумеется, не предусматривалось, и, когда дверь запиралась, арестант оказывался в кромешной тьме. К счастью, свечи Пьер взял с собой, и в их неровном свете теперь мог разглядеть Лабрена. Тот лежал на топчане, вытянув ноги и заложив руки за голову. Его лица Пьер не видел.

Помедлив секунду, он поставил подсвечник на пол. Огоньки тревожно колыхнулись в спёртом воздухе изолятора. Здесь было очень сыро и душно. Пьеру нечасто доводилось допрашивать арестантов прямо в камерах, и он это не любил. Случай, впрочем, был совершенно особый.

– Добрый вечер, гражданин, – тихо сказал Пьер.

Лабрен всё так же лежал, заложив руки за голову, и не двигался.

Пьер ступил на шаг вперёд, потом ещё на один.

Лабрен спал. Крепким сном смертельно уставшего и измученного человека, которому уже плевать на всё, и у которого только и осталось радостей, что забытьё без сновидений. Во сне его лицо утратило привычное уже Пьеру насмешливое выражение, оно было строгим и спокойным, и в нём не осталось ни капли надменности. Ну, ещё бы – играть-то не перед кем. Вы называете нас плебеями, господин аристократ, только почему-то не гнушаетесь играть перед нами паяцев.

Пьер смотрел на него и думал, какого чёрта он здесь делает. Он ждал очередной словесной перепалки, которая должна была закончиться жарким сексом, но арестант на сей раз не был настроен играть с ним. Для тебя это игра, Пьер, сказал в его голове голос Монуара, а парню здорово досталось в то время, пока ты нежился в ванне и лопал яблочные пироги Розины. И он, наверное, напуган. И неопределённостью своей участи, и тем, что не знает теперь, чего от тебя ждать. Последнего я и сам не знаю, подумал Пьер.

Он уже почти развернулся, чтобы уйти. Это могло показаться странным приставу, но в тот момент Пьер об этом не думал. И он действительно собирался уйти. Стал поворачиваться – и краем глаза заметил... хотя нет, скорее – просто почувствовал молниеносное движение за спиной.

Треклятый роялистский щенок!

Думать времени не было. Прежде чем стать революционным комиссаром, Пьер долгое время прослужил строевым пехотинцем, и боевые рефлексы въелись ему в подкорку намертво. А этот мальчишка в лучшем случае был неплохим фехтовальщиком, о чём, кстати, говорили и виденные Пьером мозоли на его ладонях. Но тут у него не было шпаги, и всё решала банальная физическая сила.

Пьер молниеносно выкрутил рванувшуюся к нему руку и тут же зажал ладонью рот, раскрывшийся для крика. Потом швырнул Анри на стену, впечатав в неё лицом и заламывая руку арестанта ещё выше. Колено он всунул Лабрену между ног, уперевшись бедром в его ягодицы, прижав к стене своим телом и не давая шевельнуться. Свободная рука Анри, стиснутая в кулак, яростно ударила в шершавую стену камеры.

– Один звук, и завтра твоя башка полетит с плеч на хрен, – прошипел Пьер ему на ухо.

Анри замер. Пьер почувствовал, как шевельнулась под ладонью его челюсть, и стиснул крепче, думая, что щенку вздумалось кусаться. Губы Лабрена были горячие, как огонь – странно горячие (да у него, небось, лихорадка...). Пьер снова усилил хватку, когда они разжались... и вздрогнул всем телом, ощутив прикосновение к ладони чего-то куда более горячего.

От неожиданности он резко ослабил хватку, и в тот же миг его средний палец оказался у Лабрена во рту. Проклятому контру ничего не стоило вцепиться в комиссарский палец зубами, но вместо этого он лишь слегка прихватил его, быстро пробежал по нему языком, смачивая слюной. Пьер стоял, застыв, не в силах двинуть ни одним мускулом, чувствуя, как стремительно наливается кровью пенис. Анри выпустил его палец и аккуратно обхватил губами другой, водя шершавым, как у кошки, языком по грубой коже революционного комиссара.

Внезапно силы и разум вернулись к Пьеру. Он на миг отстранился от Анри, схватил его за плечи, рывком развернул к себе и, не глядя ему в лицо, яростно впился в его губы. Он знал, что это больно, но Анри не издал не звука, только с силой раздвинул его зубы языком и хрипло выдохнул ему в горло горький, ядовитый воздух изолятора. Окончательно лишившись ощущения реальности, Пьер распахнул полы пальто, выпростал из штанов член. Анри, тяжело дыша ему в рот, возился с собственными брюками. Пьер оторвался от него с мучительным выдохом, по-прежнему не глядя ему в лицо, резко развёл его руки в стороны и закончил начатое им гораздо быстрее, чем это могли сделать трясущиеся пальцы Лабрена. Отшвырнув казённые брюки арестанта за спину, Пьер снова впился в его губы, крепко зажмурив глаза и больше всего на свете боясь сейчас поймать ответный взгляд. Но и Лабрену, похоже, было не до того – он обхватил плечи Пьера руками с такой силой, будто хотел повалить его наземь. Пьер отреагировал мгновенно, резко наклонившись и подхватив Анри под колени. Тот выдохнул от неожиданности и тут же выдохнул снова, когда Пьер поднял его на уровень своего таза, так, что их напряжённые члены крепко прижались друг к другу. Потом с силой прижал его спиной к стене и какое-то время исступлённо целовал, мучительно втираясь своей плотью в его.

– Чего ты ждёшь... – вдруг пробормотал Лабрен искусанными губами. – Давай...

Повторять ему не пришлось. Пьер одним движением опрокинул его на койку, так, что голые ноги оказались вздёрнуты вверх перпендикулярно телу. Спинки у топчана, к счастью, не было, и путь в тело, от одной мысли о котором Пьер так прочно и основательно сошёл с ума, был открыт.

Он воспользовался этим путём.

"Только тихо, не шуметь, не кричать, ни звука", – успел подумать Пьер. Но уже через миг он забыл об этом, погрузившись в потоп наслаждения, волны которого окончательно захлестнули мозг. Он двигался в совершенно бешеном ритме; внутри у Лабрена было просторно (ну ещё бы, а ты разве допускал мысль, что он девственник?), но всё же не настолько, чтобы наслаждение становилось меньше. Анри Лабрен не был новичком в делах содомии, и ритмично сокращавшиеся мышцы его ануса были тому лучшим доказательством... Проклятье, Ванель, неужели ты и с лучшим любовником в твоей жизни не можешь забыть о своей треклятой работе?! – в ярости думал Пьер и двигался, двигался, снова и снова, кусая губы до крови, чтобы не кричать, и не замечая, с какой силой его пальцы впиваются в бёдра Лабрена. Анри кончил немного раньше, усиленно помогая себе рукой, и это зрелище помогло Пьеру присоединиться к нему.

Всё это заняло не больше пяти минут.

Пьер подождал, пока подрагивающий от слишком бурной разрядки член опадёт, вышел из Лабрена и бездумно вытер свой пенис рукой. Потом посмотрел на ладонь, по которой размазалась сперма, и так же бездумно вытер её о ткань пальто.

– Идиот, – слабо проговорил Анри и прерывисто вздохнул. – Как ты теперь пойдёшь обратно?

Пьер вскинул на него изумлённый взгляд, будто забыл напрочь, где находится. Лабрен ответил ему ленивой улыбкой довольного кота. Ты поймал меня, внезапно подумал Пьер, чувствуя, что не может отвести взгляд от его лица. Как же, что же это... Проклятье, ты всё-таки обвёл меня вокруг пальца, треклятый аристо, ты поймал меня, как и рассчитывал, и я у тебя в руках.

Анри снова вздохнул. Он лежал на спине, свесив с края койки широко расставленные ноги, меж которых стекала сперма – его или Пьера, тот уже не мог понять.

– Отдохнул? – помолчав, тихо спросил Лабрен. – Ещё?

Пьер взглянул на свой член и нерешительно мотнул головой. О да, он хотел ещё, но не мог восстановиться так быстро. Досадливо вздохнув, Анри резко сел и обхватил его поникший член ладонью. Его рука на фоне вялого пениса Пьера неожиданно показалась особенно большой и сильной. Пьер ощущал прикосновение его мозолей к кожице головки.

Анри обхватил его одной рукой за шею – не из нежности, как тут же понял Пьер, просто чтобы удержать равновесие, – а другой принялся быстро двигать вдоль члена Пьера. Смотрел он при этом вниз, на его лбу и щеках блестели капельки пота, взгляд был сосредоточенным и суровым. Не выдержав, Пьер схватил его подбородок, вздёрнул вверх, снова стал целовать, напористо и почти жестоко. Трёхдневная щетина Анри царапала его гладко выбритую кожу.

Вдруг Анри оттолкнул его и снова откинулся на спину, подтянулся ближе к изголовью, сгибая ноги в коленях и упираясь стопами в край койки.

– Вперёд, командор, – обронил он, и в его голосе прозвенела та самая насмешка, из-за которой Пьер всё-таки собирался отправить его на гильотину. Но это завтра.... это всё завтра, когда встанет солнце.

Он грубо схватил Анри под колени, задрал его ноги вверх, вынудив оторвать поясницу от койки. Анри выдохнул и хрипло рассмеялся.

– Сволочь, – простонал он сквозь смех, разом оборвавшийся, когда член Пьера во второй раз вонзился в его плоть.

За час, который отвёл Пьер сам себе, они успели сделать это трижды. Хотелось ещё, но Пьер чувствовал, что теперь не сможет восстановиться так быстро. И если бы это было единственным, что он чувствовал, проблему можно было бы считать решённой.

Но в том-то и дело, что всё оказалось намного сложнее.

Минут пять они потратили на то, чтобы одеться и привести себя в порядок. Осмотрели друг друга, спереди и сзади. Всё – совершенно молча. Потом сели на койку рядом, на расстоянии вытянутой руки, и сидели так ещё несколько минут, выравнивая дыхание. Пьер смотрел на оплавлявшиеся свечи (одна из них потухла), и пытался понять, что произошло.

Ну скажи что-нибудь, думал он. Скажи, что у тебя никогда не было такого секса, или что я лучший любовник Парижа, или что просто славно потрахались – скажи какую-нибудь пошлость, непристойность, то, что обычно говорят давно не траханные шлюхи – скажи, и тогда я смогу выйти за дверь и навсегда забыть о тебе. Скажи что-нибудь такое, что оправдает мои мысли о тебе, что сделает тебя всего лишь мелким манипулянтом, вздумавшим таким образом купить себе свободу. Скажи и облегчи душу нам обоим. Ну же!

Поняв, что не дождётся ничего подобного, Пьер медленно поднялся. Анри всё так же сидел, вцепившись обеими руками в край топчана и чуть наклонившись вперёд, и смотрел в пол. Интересно, ему не больно сидеть, подумал Пьер. Я вроде ничего ему там не травмировал, хотя, надо сказать, не особо следил за этим...

Он поднял с пола подсвечник, обернулся к Лабрену. Оба уже успокоились, по крайней мере внешне, но по-прежнему избегали друг на друга смотреть. Сейчас, когда источник света оказался повыше, Пьер вдруг заметил в волосах Анри клочок шерсти из своего пальто. Чёрт знает, как он туда попал...

Пьер подошёл к Лабрену, молча отряхнул с его головы эту лишнюю улику. Тот тут же нервно провёл пятернёй по волосам – сильными, гибкими пальцами с обломанными ногтями...

"Скажи!" – мысленно взмолился Пьер.

Анри молчал.

Так что говорить пришлось ему.

– Я подготовлю приказ о твоём освобождении, – сказал Пьер. – Завтра тебя отпустят.

Лабрен вздрогнул и вскинул на него взгляд – первый за весь этот безумный вечер.

– Пошёл вон, – внезапно прошипел он.

Пьер ждал чего угодно, но не этого.

– Ты не слышал? Я сказал, что освобожу тебя...

– Пошёл вон! – громче сказал Анри и вдруг встал. – Вон! Прочь, я сказал, сраный плебей! Убирайся с моих глаз!

Пьер отступил под его горящим ненавистью взглядом, онемев от недоумения. За дверью послышались торопливые шаги, потом стук.

– Гражданин комиссар, всё в порядке? – крикнул пристав. Прозвучало очень глухо, едва слышно, и Пьеру полагалось вздохнуть с облегчением – почти наверняка солдат не слышал их возни.

Только облегчения он по-прежнему не чувствовал. Физическое – возможно, но этого было недостаточно.

– Да! – взяв себя в руки, крикнул он. – Открывайте!

Загремели замки. В камеру вполз скупой свет тюремного коридора.

– Вы закончили? – спросил пристав.

Пьер бросил на каменное лицо Анри ещё один взгляд и кивнул.

– Закончил, – произнёс он и, развернувшись, неторопливо покинул изолятор.

Задерживаться в тюремном отделе он не стал – не было нужды, да и разговаривать с приставом Пьер сейчас был не в состоянии.

Комиссариат тем временем полностью опустел. Пьер торопливо поднялся в свой кабинет; его шаги отзывались в коридоре гулким эхом. Надо было убрать в кабинете, застирать плащ и, кроме того, успеть написать приказ об освобождении Лабрена, Анри де, дворянина двадцати пяти лет, задержанного по недоразумению во время облавы в притоне контрреволюционеров. Заняться этим следовало непременно сегодня, потому что завтра Пьер боялся передумать. А он знал, что не имеет права передумать.

Впервые в жизни он оказался перед угрозой совершения поступка, которой позже мог себе не простить.

* * *

Пьер провёл ночь в комнатке, смежной с кабинетом – это было что-то вроде подсобки, где можно было заночевать, если работа затягивалась допоздна. В подсобке стояло бюро, обеденный стол красного дерева и раскладной диван – всё из отдела конфискаций, отвечавшего за меблировку служебных помещений Конвента. Пьер иногда оставался здесь, и, кладя голову на мягкий бархатный валик дивана, с неизъяснимым удовольствием думал о том, что владельцы этой мебели мертвы, причём вполне может статься, что именно он подписывал приговор.

Но сегодня он подписал нечто совершенно обратное – то, что, говоря по правде, подписывать ему доводилось нечасто. Ещё во времена службы в полиции он усвоил, что невиновных не существует – и этот принцип не раз выводил его на настоящих преступников. Став комиссаром Конвента, Пьер Ванель быстро прослыл одной из тех ищеек, из рук которых не уходит никто – будь он роялист или истинный якобинец. Умница Филипп, прилежно ведший статистику, наверняка смог бы назвать поимённо тех, на чьё имя комиссар выписывал приказ об освобождении – благо их легко можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Ночью восемнадцатого вадемьера Пьер вписал в этот список ещё одно имя: Лабрен, Анри де.

Тогда, при свете догорающих свечей, он посидел ещё какое-то время, обмахиваясь приказом – ждал, пока просохнут чернила, и обрывки имени этого человека мелькало перед его глазами: ...рен, Ла..., ...нри, де... Анри де Лабрен, мысленно повторял он, зная, что забыть это имя уже не сможет. Так что оставалось лишь повторять: Лабрен, Лабрен, проклятый роялистский щенок.

Когда чернила просохли, Пьер положил приказ поверх вороха бумаг и пошёл спать. Спал крепко, но беспокойно, и видел плохой сон, которого не запомнил – лишь вскинулся поутру с тяжело бьющимся сердцем и глухой тревогой, копошившейся в груди. Пьер бросил взгляд на часы: начало девятого. Из кабинета, за дверью, доносилось движение – чёрт побери этого Филиппа, с досадой подумал Пьер, вечно припрётся ни свет ни заря. Он встал, торопливо оделся, ещё раз – при свете дня – критично осмотрел брюки и пальто, которое вчера застирывал в потёмках; пальто успело высохнуть, следов вчерашнего преступления видно не было. Я думаю, как контр, подумал Пьер. Или как убийца, почуявший, что ищейка напала на его след.

Член ломило сладкой истомой, он стоял колом, требуя продолжения вчерашнего.

"Ох, чёрт, не сейчас", – усмехнулся про себя Пьер и вышел в кабинет.

Увидев у своего стола человека, перебиравшего бумаги, он хотел сказать: "Филипп, какого чёрта, я сам разберусь", но в следующий миг слова застыли у него на губах.

– Доброе утро, Ванель, – сказал Андрэ Монуар и взглянул на него. – Так я и думал, что вы здесь ночевали.

Пьер бросил молниеносный взгляд на бумагу, которую тот держал в руке, и тут же посмотрел Монуару в глаза. Не отводи взгляд, спокойно сказал он себе, только не отводи взгляд. Сейчас это единственное, что ты ещё можешь сделать.

– Ночевал, – подтвердил он. – Хотел разобрать текучку.