Текст книги "1793 (СИ)"

Автор книги: Triela

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Париж, 1793 год

Пьер сидел, развалившись в кресле и вытянув под столом скрещенные ноги, и пускал солнечный зайчик по стене. Зайчик метался от пола к потолку и обратно, будто безумный. Зайчик был в панике. А Пьеру было скучно.

– ...никогда даже помыслить не мог, чтобы причинить вред Республике! Я всегда был её верным слугой! Пресвятой девой клянусь вам, господин комиссар, умоляю, спросите хотя бы у...

– Гражданин комиссар, – равнодушно поправил Пьер, всё так же разглядывая трясущегося от страха зайчика на стене. – Филипп, зафиксируйте в протоколе, что допрашиваемый симпатизирует папистам.

Секретарь послушно заскрипел пером. Допрашиваемый – Пантань, Фредерик де, дворянин, во времена абсолютизма – граф, сорок один год, подозревается в сочувствии контрреволюционной группе де Бавилля – онемел от ужаса. Поток слезливых оправданий, успевший Пьера порядком утомить, оборвался на полуслове. Пантань стоял посреди кабинета, переминаясь с одной затёкшей ноги на другую, постоянно оборачивался на молчаливых приставов, карауливших дверь, и отчаянно пытался спасти свою тощую аристократическую шейку. Пьер знал, что тщетно, но Пантань пока пребывал в счастливом неведении, и трясся, в точности как тот зайчик, которого пускал Пьер по стене за его спиной.

– Господин... гражданин комиссар! – пискнул Пантань, и Пьеру показалось, что он вот-вот упадёт на колени. – Помилуйте, оговорился! Какие паписты, что вы?! Я всегда, всегда был на стороне Республики! Более того, ведь это я, я сообщил госпо... гражданину Монуару время сбора проклятых бавиллистов! Вы спросите его, спросите!

– Довольно, – поморщился Пьер. – Увести.

– Гражданин комисса-а-ар!..

Пьер опустил зеркальце отблескивающей стороной вниз. Зайчик, задохнувшись, погиб. Приставы выволокли скулящего Пантаня за двери. Пьер брезгливо вздохнул и щелчком загнал зеркало под бумаги. Его выронила из барсетки какая-то из сегодняшних арестанток, и Пьер забавлялся с ним, когда скука предсказуемых рутинных допросов становилась совсем невыносимой.

– Дописали, Филипп?

– Да, гражданин комиссар.

– Давайте сюда.

Он поставил под протоколом допроса ленивый росчерк, тем самым подписав Пантаню смертный приговор. Трибуналу этого будет вполне довольно, чтобы послать бедолагу на гильотину, несмотря на его заслуги перед Республикой. Самое омерзительное, что Пантань говорил правду: без его помощи они действительно и в этот раз не взяли бы банду Бавилля. Они знали, что гнездо контры находится под прикрытием одного из публичных домов на бульваре Клиши, но не обладали сведениями ни о его точном расположении, ни о времени сходок. Потом Монуар как-то вышел на Пантаня; купить того за обещание помилования оказалось делом пяти минут. Но Монуар не любил стукачей, и Пьер их не любил, да и Конвент постановлял при первом удобном случае заносить их в подозрительные. Порой им, конечно, сохраняли жизнь, но лишь если они ещё могли оказаться полезны. Пантань был заурядной одноразовой шестёркой, только и всего.

Пьер потянулся, хрустнув суставами, бросил взгляд на часы. Начало седьмого. Он допрашивал арестованных бавиллистов с шести утра и устал, как лошадь.

– Много их там ещё? – вздохнул он.

– Последний.

– Ну, давайте.

Последний, слава богу роялистов... А потом домой, ванну, чашку горячего грога и спать...

– Введите! – повысив голос, приказал Пьер.

Пока приставы втаскивали в кабинет очередного допрашиваемого, Пьер, щурясь, смотрел в окно. Здесь, в старом городе, темнело совсем рано, к тому же окна его кабинета выходили на восток, и во второй половине дня, особенно в пасмурную погоду, в помещении становилось почти сумрачно. Пьер в который раз пожалел про себя беднягу Филиппа, который слепил тут себе глаза с утра до ночи. Не сегодня, правда – последние дни осени выдались ясными, и свет заходящего солнца скользил по стеклу.

– Имя, происхождение, возраст, место жительства, – монотонно проговорил секретарь.

– Ага, значит, теперь мы хватаем в борделях всех подряд, сами толком не зная, кого сцапали, так, что ли?

Пьер медленно повернул голову. У него был длинный день, и меньше всего на свете ему хотелось, чтобы последний на сегодня допрашиваемый оказался очередным сволочным выскочкой, из которого приходится выбивать каждое слово. В любом случае человек, действующий на нервы комиссару Ванелю в конце рабочего дня, был изначально обречён. "Никакого допроса, – спокойно подумал Пьер. – Подпишу протокол, не глядя, и чёрт с ним".

Думал он так ровно до того момента, когда встретился с арестантом глазами.

Проклятье, допрос всё-таки будет. И, возможно, затянется.

У Пьера была хорошая память на лица, но этого человека он никогда раньше не видел. Значит, не рецидивист, и вряд ли известный подпольщик, хотя обычно они выглядят именно так. Невысокий, изящный, холёный аристократишка с породистым, исключительно дворянским лицом: тонкий нос Бурбонов, высокие скулы, впалые щёки, покрытые лёгкой синевой двухдневной щетины, гладкий крутой лоб под слегка растрепавшимися светлыми волосами. Глаза – пронзительные, серо-голубые, исполненные именно той ледяной надменности, за которую подобные лощёные красавчики из высшего света и лишаются головы. Всё в нём говорило о безграничном презрении к окружающим – от безупречно прямой, несмотря на выкрученные руки, спины, до стиснутых в стальную полоску тонких губ.

Пьер не причислял себя к чрезмерно ретивым служителям республиканских идей. Он редко посещал казни и не находил удовольствия в осознании того, что посылает на гильотину в среднем от десяти до тридцати человек за день. Но иногда, совсем редко, ему в руки попадали типы, которых он отправлял в объятия доброй тётушки с нескрываемым наслаждением. И тогда он любил подзатянуть процесс, пусть даже это стоило бы ему лишних часов сна.

Чёрт с ней, с этой ванной, подумал Пьер. Вымоюсь утром.

– Будьте любезны отвечать на вопрос, гражданин, – очень вежливо сказал он, сцепляя пальцы в замок.

– Вот уж избавьте от удовольствия считаться гражданином этой сраной страны, – усмехнулся арестант.

Филипп тоскливо вздохнул. Он таких типчиков не любил, зная, как долго обычно тянутся подобные допросы. Ну ещё бы – ему и не поиграть с ними даже, знай конспектируй гадости, которые они болтают о Республике, да ещё и красней за них, негодяев. Филипп был очень исполнителен, но до крайности щепетилен. Впрочем, именно эти качества делали его хорошим секретарём.

– Хорошо, тогда, с вашего позволения, я сделаю это за вас, – всё так же любезно проговорил Пьер и потянул из стопки бумаг последнюю папку. Неторопливо раскрыл её, минуты две перебирал бумаги, следя, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул. Арестант молчал, хотя Пьер всё так же чувствовал на себе его насмешливый взгляд; Филипп пыхтел, под потолком громко жужжали мухи.

– Откройте окно, дышать нечем, – резко сказал Пьер.

Филипп вздрогнул, арестант не шелохнулся. Один из приставов выполнил приказ. В кабинет заполз тяжёлый воздух вечернего города.

– Лабрен, Анри де, дворянин, двадцать пять лет, подозревается в участии в контрреволюционной группе де Бавилля...

– На каком основании?

Пьер вперил в арестанта немигающий взгляд.

– Вы имеет право говорить, только когда к вам обращаюсь я, – медленно сказал он. – Советую запомнить это, гражданин Лабрен.

– Что бы я ни делал, мне не нужно соизволение плебея.

– В таком случае вам вставят кляп, и будут вынимать его лишь тогда, когда мне захочется услышать ваш голос.

– Как это на вас похоже, – ничуть не смущённый угрозой, протянул Лабрен. – Не слишком-то убедительны ваши убогие доктрины, если вы...

Пьер спокойно кивнул. Один из приставов шагнул вперёд и ловко вставил между зубов Лабрена деревянный брусок, быстро затянул тряпичные завязки у арестанта на затылке. Тот, разумеется, немедленно умолк, но вместо растерянности или возмущения, обычного в такой ситуации, на его лице проступило только нескрываемое отвращение.

– Я не шучу, гражданин, – невозмутимо сказал Пьер. – В условиях новой Республики мой рабочий день ограничен восемью часами, а я сижу тут уже тринадцать, и не намерен тратить на вас больше, чем положено. Впредь прошу вас не злоупотреблять моим терпением. Итак, – он опустил взгляд к бумагам, которые по-прежнему держал в руках, – вы были задержаны в доме терпимости, известном как заведение мадам Лавернэ, в три часа ночи сего дня, в числе прочих девятнадцати лиц, из которых шестнадцать были признаны членами контрреволюционной банды, возглавляемой Огюстом де Бавиллем. По предварительной версии, вы оказались там с целью разработки плана подрыва доверия гражданского населения к идеям Республики. Если вы имеет что сказать в своё оправдание, я дам вам такую возможность. Однако если вы снова начнёте поносить Республику, кляп будет водворён на место, а вас препроводят в камеру. Вам есть что сказать, гражданин?

Лабрен кивнул. Не быстро и лихорадочно, как поступают в таких случаях подобные ему аристо, обычно к этому моменту уже начинающие осознавать серьёзность своего положения – нет. Он просто чуть наклонил голову – это даже с трудом можно было назвать кивком, но Пьер вдруг понял, что хочет так расценивать этот жест, несмотря на всю его возмутительную снисходительность.

Он подал знак приставу. Тот вынул брусок изо рта арестанта, и Пьер увидел капли слюны, влажно блеснувшие на лакированной поверхности.

Наверное, всё началось в тот миг. Да, именно тогда.

Лабрен сжал губы, незаметно – как ему казалось – сглотнул скопившуюся во рту слюну. И сказал:

– Всего лишь девятнадцать?

Пьер на миг растерялся. На миг, может быть, даже меньше – он был уверен, что ни арестант, ни приставы, ни Филипп не успели ничего заметить. Но он сам заметил это – и испугался. Никогда прежде во время допросов арестантам не удавалось поставить его в тупик даже на секунду. А сейчас ему потребовалось напрячься, чтобы понять, о чём говорит Лабрен. И это было плохо, очень плохо.

"Зря я его сейчас вызвал, – мелькнуло у Пьера. – Я слишком устал сегодня".

Но отступать было поздно, и он спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:

– Что вы имеете в виду?

– Мне любопытно, отчего вы сцапали только два десятка, тогда как у мадам Лавернэ одних только девочек наберётся больше?

– Вы снова испытываете моё терпение, гражданин Лабрен, – холодно произнёс Пьер. – Здесь комиссариат Революционного трибунала, а не полицейский участок. Нас не интересуют шлюхи.

– Да ну? Хотя, возможно, они вас и впрямь не интересуют, гражданин комиссар. Но только коль уж вы выволакивали из коек их клиентов, можно было и девочек прихватить за компанию, почему бы и нет?

Филипп возмущённо засопел, явно не понимая, как Пьер терпит этого наглеца. Пьер понял, что ещё немного, и он поставит под угрозу свой авторитет, но остановиться не мог.

– Гражданин Лабрен, я сказал, что вам дадут возможность сказать слово в своё оправдание, а не...

– Я и говорю, – беспечно перебил его арестант. – Говорю, что пожелал засадить юной красотке, но выбрал для этого неудачное время, потому как именно прошлой ночью ваши ищейки устроили в моём любимом борделе облаву. Я бы ещё понял, если бы вы замели всех – революционное ваше положение, чёрт подери, вы воображаете, будто имеете право. Но какого дьявола вы похватали кого попало, вот что мне небезынтересно.

– То есть вы хотите сказать, – в самом деле теряя терпение, раздражённо перебил Пьер, – что всего лишь развлекались со шлюхой, так, что ли? И, само собой, не имели ни малейшего представления о том, что этажом ниже заседает контра?

– Ну, "развлекался" – это сильно сказано, – усмехнулся Лабрен. – Девка оказалась весьма посредственных умений. Но в остальном верно.

Пьер вдруг понял, что не уверен, что он лжёт.

Аристократы такого типа делились на две группы. Первая состояла из спившихся и разорившихся ещё во времена монархии дворяшек, которым было плевать в равной степени и на роялистов, и на республиканцев. Они проводили время в оргиях и пьянстве, и вреда от них не было никакого – напротив, они наглядно символизировали свой загнивающий класс и невольно служили превосходной ходячей пропагандой нового социального уклада в противовес старому, который собою являли. Представители же другой группы на людях вели себя точно так же, но на деле именно они оказывались самыми злостными и опасными заговорщиками, организовывающими теракты и вывозящими за границу целые семьи врагов Республики. Слать на гильотину первых было не только несправедливо, но и непредусмотрительно; вторых следовало при первой же возможности изолировать и предать трибуналу.

Вся проблема заключалась том, что отличить одних от других порой было очень сложно. Обычно в этом помогало исключительно охотничье чутьё, на которое Пьер никогда не жаловался. Но сейчас оно молчало. Пьер не знал, кто перед ним – погрязший в распутстве аристо или умело играющий такового деятель контры. Разумеется, проще всего было предположить второе и отправить ублюдка на гильотину... но Пьер не хотел этого делать.

Так было бы неинтересно.

Он услышал оглушительно громкое сопение Филиппа и вдруг понял, что уже несколько минут молчит, не сводя глаз с арестанта. Со стороны это вполне могло сойти за психологическую атаку, но ведь Лабрен так и не отвёл взгляд. Пьер едва не вздрогнул, когда понял, что арестант всё это время смотрел на него – и не пустым взглядом, как сам Пьер, вовсе нет. Цепким, пронизывающим, изучающим... и всё таким же невыносимо надменным. Будто он здесь был комиссаром, а Пьер – допрашиваемым.

Пьер моргнул, захлопнул папку, откинулся на спинку кресла.

– Что ж, вы как минимум получили возможность убедиться, до каких последствий доводит порок, – сухо сказал он. – Мы продолжим завтра. Увести.

– Что-то мне подсказывает, что вам это ещё только предстоит узнать, комиссар, – негромко сказал Лабрен, и Пьер вздрогнул. Теперь – вздрогнул по-настоящему, так, что это заметили все – и изумлённо вскинувший брови Филипп, и замершие на миг приставы, и, разумеется, Лабрен. Только последний не отреагировал на это никак – ни насмешливых взглядом, ни надменной улыбкой, и это окончательно поставило Пьера в тупик.

Когда дверь за арестантом закрылась, Филипп осторожно сказал:

– Вы устали сегодня, господин комиссар.

– Да, – сказа Пьер и, прикрыв веки, с силой надавил пальцами на глазные яблоки. – Очень.

Домой он пришёл, когда уже совсем стемнело, но всё равно попросил Розину приготовить ванну. С хозяйкой ему повезло – за, в общем-то, небольшую плату она предоставляла ему не только квартиру и стол, но и услуги горничной. Пьер подозревал, что для комиссара Революционного трибунала они бы организовала ещё и не такие льготы, но предпочитал не думать об этом. Главное – эта милая женщина с полуслова понимала его желания и отличалась расторопностью.

Погружая одеревеневшее тело в пенящуюся воду, Пьер продолжал думать об этом Лабрене. О его непроницаемости, о колючем взгляде серо-голубых глаз, о каплях слюны, блестевших на вынутом из его рта кляпе. О его последних словах.

О чём-то, что он, возможно, знал.

И о том, что будет с ним, Пьером, если последняя догадка верна.

* * *

Когда Пьер вошёл в свой кабинет, Филипп уже сидел у окна, раскладывая по столу письменные принадлежности. Пьер раздражённо вздохнул про себя – он-то надеялся сегодня начать чуть позже, но этот неистовый трудяга снова его переиграл. Порой Пьеру казалось, что Монуар специально приставил к нему этого маленького неприметного человечка, не столько как секретаря, сколько как соглядатая. Впрочем, если и так, оно было к лучшему – порой Пьер сомневался в собственной гражданской сознательности, и, как показал вчерашний неудавшийся допрос Лабрена, небезосновательно.

– Доброе утро, гражданин комиссар, – сказал Филипп и чихнул. Утро выдалось солнечным, и Пьер видел пыль, густо клубившуюся в широком луче света, льющегося из-за окна.

– А вот мы сейчас посмотрим, какое оно доброе, – заговорщицки сказал Пьер и подмигнул. Филипп смущённо заулыбался. А может, зря я его подозреваю, с сожалением подумал Пьер. Просто... таким милым и услужливым людям редко удаётся избежать участи марионеток. – Начнём сегодня с того, на чём вчера остановились.

– А я знал, что вы это скажете! Лабрен уже здесь, – радостно сообщил Филипп.

Настроение Пьера мигом упало на несколько порядков. Предсказуемость – последнее качество, которое стоит ценить в комиссаре Конвента... Впрочем, разве не очевидно было предположить, что он предпочтёт сразу закончить начатое накануне дело?

"Полно, старик, ты дёргаешься только потому, что хотел послать за Лабреном вовсе не из-за этого", – сказал себе Пьер и вздохнул. Верно, не из-за этого. Но откуда об этом знать добряку Филиппу? Вот и успокойся, а то вызовешь уже вполне обоснованные подозрения.

"Я рассуждаю, как сподвижник контры", – подумал Пьер. В самом деле... Что ж, а вот это уже действительно нужное умение.

– Ну, так чего мы ждём? – сказал он и улыбнулся той самой улыбкой, от которой холодели пальцы у арестантов. Для сотрудников трибунала эта улыбка комиссара Ванеля означала лишь то, что работа началась.

В кабинет ввели Лабрена. Он казался несколько помятым: волосы взъерошены, одежда в беспорядке.

– Вас снова вытащили из постели любовницы, гражданин? – без улыбки спросил Пьер, игнорируя свежий синяк, расплывавшийся на изящно очерченной скуле арестанта.

– Даже не любовника, комиссар, – так же серьёзно ответил Лабрен. – Ваши шавки оказались удивительно устойчивы в вопросах того самого порока, которым вы меня давеча пугали.

– Я вас не пугал. Я констатировал очевидное. Сержант, – обратился Пьер к одному из приставов, – по чьему приказу избивали арестованного?

– Он позволял себе омерзительные высказывания, гражданин комиссар, – щёлкнув каблуками, отрапортовал тот. – Кроме того, он пытался...

– Я не спрашивал, что он сделал, – прервал его Пьер. – Я спросил, кто выдал санкцию на применение к подозреваемому грубой физической силы.

– Гражданин комиссар, – толстая шея сержанта начала медленно наливаться кровью, – я взял на себя смелость...

– Филипп, – Пьер повернулся к навострившемуся секретарю, – подготовьте рапорт на сержанта Фикеля по вопросу злоупотребления служебным положением.

– Но, гражданин комиссар... – пробормотал сержант.

– Вернёмся к вчерашнему разговору, Лабрен, – перекрывая его голос, невозмутимо сказал Пьер. – Вы, кажется, утверждали, что оказались в доме терпимости мадам Лавернэ по случайному совпадению.

– Утверждал, – кивнул Лабрен, и Пьер заметил в его взгляде то, чего там не было вчера – лёгкое любопытство. – Только вы не пожелали меня слушать.

– Разве? Если бы было так, вы бы сейчас сидели в Консьержи.

Пьер сделал паузу, давая Лабрену время оценить значимость сказанного. Тот только насмешливо изогнул бровь и ничего не сказал. Пьер какое-то время рассматривал его лицо. Измождённое, с глубоко залёгшими под глазами синяками. Вряд ли этой ночью ему удалось выспаться. Пьер попытался оценить, насколько сильно его били. На свежей ссадине не было видно запёкшейся крови, значит, Лабрену позволили умыться – наверняка не из доброты душевной, а чтобы скрыть побои от комиссара. Пьер вдруг понял, что арестант одет иначе, чем вчера – взамен батистовой сорочки на нём была обычная холщовая, и коричневые брюки из грубого полотна, вместо бархатных вчерашних. Только сапоги оставили. Изодранная и окровавленная одежда Лабрена, видимо, уже давно стала кучкой пепла.

– Филипп, добавьте к рапорту на сержанта Фикеля попытку скрыть степень злоупотребления от вышестоящей инстанции.

Теперь у сержанта полыхали даже уши. Он скрежетнул зубами и рявкнул:

– Гражданин комиссар, арестант проявил преступные поползновения против чести охранников!

– Чести охранников, вы сказали? – Пьер взглянул на него тем немигающим взглядом, от которого обычно слабели ноги у допрашиваемых. – Разве подначальный вам взвод состоит из юных невинных девиц?

Второй пристав сдавленно хихикнул и потупил взгляд. Филипп усердно скрипел пером. Сержант бешено завращал глазами.

– Этой сукин сын пытался лапать конвоира, гражданин комиссар! – проревел он.

"Я так и знал", – подумал Пьер, переводя ничего не выражающий взгляд на Лабрена. Тот широко улыбался, явно забавляясь происходящим. Пьер представил себе лицо охранника – какого-нибудь забитого крестьянина из далёкой Гаскони, в промежность которому небрежным жестом легла рука парижского аристократа, и с ужасом понял, что вот-вот улыбнётся тоже. А ещё понял, что не хочет сгонять эту улыбку с губ Лабрена. Может быть, потому, что смеялся тот не над ним.

– Потрудитесь объяснить своё поведение, гражданин, – сказал Пьер голосом, от которого крови полагалось застынуть в жилах.

– Охотно, – весело отозвался Лабрен, кровь которого, в полном соответствии с нравом её обладателя, проявляла возмутительно неповиновение. – Ну я же не виноват, что в ваших казематах совсем нет женщин-охранниц. И не виноват, более того, даже рад, что не родился прелестной дамой. Всем ведь известно, что нет лучше средства выбраться на волю, чем соблазнить охранника.

Над кем же ты издеваешься, подумал Пьер. Неужели всё-таки надо мной? Тогда почему меня тоже так смешит посиневшая рожа этого дурака Фикеля, и почему я с удовольствием рассмеялся бы вместе с тобой?

– Гражданин Лабрен, – очень медленно проговорил он, – вы, конечно, не знаете, но одним из преимуществ демократического общества есть изживание всех форм порока, в том числе того, что вы, паписты, называете содомией.

– Мы, паписты, – передразнил Лабрен – очень похоже, до того, что даже Филипп вдруг поднял голову, а Пьер отпрянул от неожиданности. – Вы вроде не дурак, гражданин комиссар, и могли бы сообразить, что я, грязный содомит, вряд ли могу быть папистом.

"Ах ты, щенок, ещё шутить со мной вздумал!" – подумал Пьер, чувствуя, как приходит в ярость.

– Вы представитель упаднического класса и гнилой морали, – холодно сказал он. – Ей не будет места в новом, справедливом мире.

– Да уж вижу, что не будет, – бросив через плечо взгляд на пыхтящего Фикеля, проронил Лабрен. – Но хороша справедливость, если в вашем так называемом справделивом обществе не всякий может трахаться с тем, с кем захочет.

Произнося последние слова, он вдруг посмотрел Пьеру в глаза.

Комиссар Ванель редко терял самообладание. Вернее – и это мог бы подтвердить его секретарь – подобного не случалось ни разу. До нынешнего дня.

Поймав направленный на него взгляд Анри Лабрена и прочтя там именно то, чего опасался всё это время, Пьер схватил папку с досье и со всей силы обрушил её на крышку стола. Крышка дрогнула, бумаги, которыми был завален стол, возмущённо зашуршали, в солнечном свете взвился столб пыли. Филипп снова чихнул, потом ещё раз, шумно и потрясённо.

– Довольно этой мерзости, – сказал Пьер. – Мы отклонились от темы, гражданин Лабрен. Будьте любезны отвечать, дорога ли вам ваша голова?

– Не стану отрицать, – сказал тот. Спокойно и – Пьер ушам своим не поверил – благожелательно. Он по-прежнему улыбался, хотя уже и не так широко... и из улыбка почти совсем ушла надменность. Сейчас в ней было...

Сочувствие?

Пьеру понадобилось несколько секунд, чтобы выровнять дыхание.

– В таком случае прекратите этот балаган и изъявите готовность сотрудничать с трибуналом.

– Считайте, что изъявил.

Они обменялись взглядами – куда менее понимающими, чем хотелось бы Пьеру. Вдруг он понял, что чувствует себя неуютно в присутствии приставов и секретаря. Это открытие поразило его больше, чем все остальные вместе взятые.

– Рад слышать это, – сухо сказал Пьер и посмотрел на пристава. – Развязать. Садитесь, – сказал он Лабрену, когда приказ был выполнен. Тот не стал возражать и с видимым удовольствием плюхнулся на неудобный колченогий табурет для допрашиваемых, тут же принявшись растирать запястья – явно не с демонстративной целью. "Ему и правда досталось", – подумал Пьер, разглядывая его руки. Вчера они были скручены у арестанта за спиной, и он не мог их видеть, а теперь смотрел, и это было магнетическое зрелище. У Лабрена были длинные сильные пальцы, узкие ладони – и мозоли на их внутренней стороне. Совсем не те холёные ручки аристократа, которые ожидал увидеть Пьер. Он снова представил – теперь уже явно, словно сам находился вблизи – как эта рука, едва освободившись, властно ложится в пах конвоиру... и в панике стиснул колени под столом, отчаянно пытаясь погасить внезапно возникшую эрекцию.

"Проклятый аристо", – бессильно подумал он, радуясь хотя бы тому, что за время службы в трибунале, а перед тем – в отделении городской полиции хорошо научился контролировать свою мимику.

– Предположим, я поверю вам, что вы не имеете к контре отношения, – сказал Пьер. – Роялистам, я полагаю, вы также не сочувствуете.

– Сочувствую? – Лабрен скорчил кислую гримасу, вдруг сделавшую его лет на восемь моложе. – Поройтесь получше в ваших бумажках, комиссар. Я третий сын чертовски знатного, но чертовски бедного маркиза. А с приходом к власти вашего сраного Конвента мне и от знатности-то проку немного.

– Я попросил бы вас воздержаться от площадной брани, – звенящим голосом прервал его Пьер. – Тем более в адрес Республики. Моя доброта тоже имеет предел.

– Молчу, – улыбнулся Лабрен. От его внезапной покорности вся злость Пьера мигом улетучилась. Инстинктивно он чувствует, что вчерашнюю встречу этот подонок потратил на изучение противника, а сегодня просто ловко манипулирует им, но пока что ничего не мог с этим поделать.

– Отлично. Итак, если предположить, что вы действительно оказались в борделе мадам Лавернэ случайно, стало быть, вы там завсегдатай?

– Раньше был, – пожал плечами Лабрен. – Но сейчас уровень уже не тот. Сами понимаете – прежде таскалась знать, щедро платили за молчание, а теперь девочкам приходится давать полицаям, лишь бы только не загреметь в каталажку...

– Избавьте меня от подробностей, – перебил Пьер. – Главное, что вы часто там бывали до минувшей ночи, так?

– Ну, допустим.

– Возможно, вы видели там время от времени знакомые лица?

– Разумеется. У мадам Лавернэ полно постоянных клиентов, не только я.

– Вы беседовали с кем-то из них?

Лабрен вздохнул.

– В такие места приходят не для того, чтобы разговаривать. Сразу видно, что вы не охотник до женщин, комиссар.

"Что он хотел этим сказать?" – окаменев, подумал Пьер. То, что услышали приставы и Филипп, или то, что услышал я?

– Вы знакомы с Огюстом де Бавиллем? – резко спросил он.

– Первый раз слышу это имя.

– Если бы он был одним из завсегдатаев борделя Лавернэ, вы смогли бы его опознать?

– Если он часто туда шлялся – возможно.

Филипп недоумённо кашлянул, видимо, не понимая, чего добивается гражданин комиссар. С той пачкой улик, что они уже имели против Бавилля, свидетельские показания были не нужны – трибуналу хватит того, что есть. Пьер не отреагировал.

– В таком случае вам будет устроена очная ставка, – сказал он. – Тогда и решим, заговорщик вы или случайная жертва.

Последние слова Пьер произнёс с нарочитым презрением, но Лабрен только коротко улыбнулся в ответ. Похоже, он ничуть не встревожился. Неужели действительно чист?..

Почему-то эта мысль вызвала у Пьера странную смесь облегчения с разочарованием.

– Пока можете идти. И, Лабрен... попридержите руки при себе.

– Как прикажете, гражданин комиссар, – ответил тот.

В его глазах, таких аристократически светлых и прозрачных, плясали озорные искры.

Когда они остались наедине с Филиппом, секретарь деликатно кашлянул и несмело произнёс:

– Гражданин комиссар...

– Что?

Филипп быстро облизнул губы.

– Я не смею судить, но... зачем нам этот дворяшка? Мне кажется, с ним всё очевидно.

– Вот как? – глаза Пьера сузились. – И что же вам кажется очевидным, Филипп?

– Ну... – секретарь потупился, заёрзал, явно жалея о том, что подал голос. – Как минимум его бесполезность в этом деле... Мне кажется, тратить время на…

– Филипп, – мягко сказал Пьер, – вы что, метите на моё место?

Бедняга Филипп был, похоже, до того шокирован подобным подозрением, что лишился дара речи, и смог только отчаянно замотать головой. Битвы за должности в комиссариате были подчас кровопролитными, и маленький секретарь гражданина комиссара не мог не знать, как легко одним неосторожным высказыванием нажить себе смертельного врага.

– В таком случае давайте вы будете делать свою работу, а я свою, – сказал Пьер. – Договорились?

– Да, гражданин комиссар!

– Вы подготовили протокол допроса? И рапорт на Фикеля?

– Да, гражданин комиссар!

Пьер быстро пробежал бумаги глазами, подписал и небрежно бросил на край стола.

– Давайте следующего.

* * *

– Проклятье, это враньё! Враньё от первого до последнего слова! Вы, сраные ищейки, да как вы только смеете...

– Сержант, угомоните арестанта, – сказал Пьер.

Но это оказалось не так-то просто – вся напускная небрежность и равнодушие, окружавшие Лабрена мощной бронёй, рухнули в одночасье. Он кричал и вырывался, уворачиваясь от рук пристава, и по ходу дела умудрился вывести из строя одного из солдат, метким ударом ноги выбив ему коленную чашечку.

– Сраные полицаи! Вы же подстроили всё это! Долбаные плебеи! Вы только и думаете, как...

– Сержант, избавьте меня от необходимости это слушать! – повысил голос Пьер. Приставы наконец-то справились с разбушевавшимся Лабреном, заткнули ему рот и усадили на табурет, крепко держа за плечи. Пьер сцепил пальцы в замок и положил на них подбородок, наблюдая за тяжело дышащим Лабреном сквозь опущенные ресницы. А парень-то оказался просто бешеным, с непонятным удовольствием подумал он. Хорошо хоть вовремя успели вывести "шестёрку", сыгравшую на очной ставке роль Огюста де Бавилля – был момент, когда ситуация вышла из-под контроля, и столь невозмутимо державшийся до того Лебран бросился на подсадную утку на глазах конвоиров. Старый ход, призванный пробить броню самообладания арестанта, сработал. Что ж, теперь, по крайней мере, Пьер более-менее точно знал, что Лабрен и правда не был лично знаком с Бавиллем. Или он просто в тот момент ещё владел собой и сумел бы разыграть безразличие, даже если бы в кабинет вошёл настоящий Бавилль... Но, услышав от подсадной утки заявление, что они прекрасно знакомы и вместе участвовали в контре, Лабрен рассвирепел настолько, что поверг присутствующих в секундное замешательство, едва не стоившее "шестёрке" жизни. Теперь страсти немного улеглись, и Пьер тянул время, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Лабрен жёг его взглядом, полным такой лютой ненависти, что Пьер с трудом сдерживал улыбку. Ох уж эти господа аристократы – весь лоск с них мигом слетает, стоит только поставить им сколько-нибудь ощутимую подножку.