Текст книги "Паломничество с оруженосцем"

Автор книги: Тимофей Юргелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Глава четвертая

Андрею снилось что-то светлое и хорошее. Проснулся он от яркого солнца, бившего прямо в лицо, – возможно, этот свет и приснился ему – но первое, что увидел, был спящий на соседней койке Борисыч. "Ну нет, так не бывает! – подумал Андрей, приподнявшись на локтях и рассматривая нового больного. – Да нет, это не он. У этого лицо опухшее, и синяки черные под глазами. Просто похож на него немного… – постарался прогнать он напоминающее дурноту чувство. – Наверно, я здорово башкой треснулся". Нога у Лжеборисыча покоилась на такой же, похожей на гамак, шине и была накрыта одеялом – выглядывали только вымазанные йодом пальцы. С противоположной стороны от его кровати стояла капельница. Андрей еще раз внимательно всмотрелся в соседа: да нет, не он – точно… Но тут двойник Борисыча потянулся под одеялом, оно сползло с плеча – и приоткрыло локоток русалки.

– Ну-у, так не бывает! – шепотом проговорил Андрей и стал озираться: нет ли где-нибудь поблизости еще и гуру: " Это было бы уже слишком…"

Около полудня Борисыч вдруг проговорил, не открывая глаз:

– Эх, Семена жалко…

Начал стонать, хотел повернуться, но от боли поморщился и открыл глаза. (Сколько потом его не пытали: что за Семен, и почему его должно быть жалко – он ничего не мог вспомнить.)

Увидев Андрея, он нахмурился и спросил его:

– Ты как сюда попал?

– Куда? – спросил с усмешкой Андрей.

– Сюда… А где я?

– Здесь, – посмеиваясь, опустил лицо и покачал головой Митрич, единственный ходячий на всю палату. Это он вчера помогал перекладывать Андрея. В его обязанности, которые Митрич возложил на себя добровольно, входило также выносить судна, доставать из холодильника продукты и, вообще, подавать лежачим все, что им может понадобиться, – в том числе, снимать по просьбе мужиков грузики с вытяжения и навешивать их снова перед обходом.

– Я и так знаю, что не там, – сказал Борисыч, словно вложил какой-то смысл в эту фразу, потом он надолго умолк. Спросил только, что у него с ногой, – услышал, что перелом, и снова заснул. Проснулся часа через четыре, с аппетитом съел оставленную для него перловую кашу и свекольный салат. (Митрич кормил его с ложечки, потому что руки у Борисыча были забинтованы.) Дальше он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, и временами проницательно щурился.

Вот что рассказала сестра приемного отделения, отвозившая вечером дигамбара в реанимацию. (Она рассказала Любе, дежурной медсестре, а та уже, пока Борисыч спал, пересказала всей палате.)

Обуглившегося мужика на вершине ЛЭП увидели рыбаки, ехавшие ставить сети на озеро. Под вышкой в бурьяне нашли Борисыча, с обожженными ладонями, сломанной ногой, без сознания, но живого. Вообще, вечером ему везло больше, чем утром. Во-первых, в районной больнице, прозванной в народе "душегубкой", куда Борисыча отвезли рыбаки, не оказалось медикаментов для его лечения. Во-вторых, машина "скорой помощи" должна была везти какие-то документы в областную больницу и согласилась забрать за одно и больного. И в третьих, машина оказалась реанимационной. (Это была именно та "скорая", которую пыталась остановить на дороге Анна.)

Борисыча еще в машине подключили к аппарату искусственного дыхания, в областной больнице сделали переливание крови – и не прошло двух часов, как он открыл глаза и обругал по матери анестезиолога, коловшего его иглой в вену.

"Всё, в палату его, – распорядился тот, включая капельницу. – Нормальный человек давно бы свернулся, а эти живучи как… – он, видимо, подбирал сравнение поотвратительнее – … как жабы".

Так дигамбар оказался на соседней с Андреем койке, чему, конечно, удивился, но не сильно.

Кроме Андрея, Борисыча и Митрича, в душной, пропахшей съестным и грязными телами палате лежали еще двое – одна кровать пустовала. Молодой смешливый пожарник по имени Коля, которого Митрич прозвал Мандолетом за то, что тот вывалился из окна общежития педагогического колледжа. Коле сделали операцию на бедре, однако неудачно: началось воспаление. Его собирались переводить в гнойное отделение, а пока он занимал первую от двери койку, у той же стены, что Андрей.

Еще один больной лежал у окна в противоположном углу, за Борисычем. У него был вывих шейного позвонка – и изуверское вытяжение за голову: ее просверлили как раз под скулами. Спица была вставлена в большую скобу, напоминавшую кокошник, вместо спинки на кровати установили блок с грузом, который тянул его к изголовью. Он не мог ни есть, ни пить и говорил с трудом: больше мычал и показывал руками, что ему нужно. За ним ухаживала жена, она же кормила его жидкими кашками. С легкой руки Митрича все называли его почему-то Зинатулой, настоящего имени история не сохранила. Андрей мог видеть из-за Борисыча только его колени, бледный нос и задранный подбородок и то, когда сам приподнимался на локтях.

Митрич был душой палаты. Он придумывал похабные истории про каждого из ее обитателей и рассказывал с самым серьезным видом – новый слушатель обычно попадался на эту удочку. (Иногда даже Зинатула начинал хрюкать от разбиравшего его смеха.) Он имел подвижное, будто резиновое, лицо "умного дауна", – когда же сводил глаза к носу, от настоящего его не отличил бы специалист. Вообще, он производил впечатление пленника собственного таланта: часто можно было наблюдать, как его подмывает выкинуть какой-нибудь фортель – и ему редко удавалось удержаться от этого. Борисыча он сразу окрестил Электроником и сочинил историю про то, как тот, "ужратый", пошел к дояркам на ферму, но перепутал их с коровой. Вдобавок присоединил к себе доильный аппарат, произошло короткое замыкание и "сампроизвольная кастрация". "У тебя же там все ампутировано, Саня, – одно гладкое место осталось". Борисыч с досадой отвернулся от хохмача, однако позже, когда ставили утку, как бы невзначай заглянул под одеяло. Самому Митричу должны были удалить шурупы (левая рука у него была изувечена предыдущими операциями), но почему-то откладывали.

Тем же вечером Саня попросил Митрича позвонить своей жене. И вот на следующий день за дверью раздался цокот каблуков и в палату, ни на кого не глядя, вошла острыми шажками, ярко накрашенная, подстриженная "ёжиком" невысокая особа в кожаной юбке. И сразу с порога пропела в нос: "Брюханов – это ты, или не ты? ─ я не узнаю. Как же умудрился, дорогой, что тебя корова лягнула в причинное место?" Борисыч в первую секунду опешил, но тут же сообразил: "Это Митрич наплел!" Виновник недоразумения надел очки, раскрыл сильно потертую папку и со строгим видом что-то там помечал толстой ручкой – Митрич когда-то занимал небольшой пост в райкоме, и с тех пор у него остались некоторые привычки. Жена привезла Борисычу банку магазинных пельменей, вынесла за ним судно, пообещала в следующий раз захватить марганцовки и протереть его от пролежней. Саня рассказал ей о том, что с ним случилось, но не все, а только то, что посчитал нужным. Она встала, собираясь уходить, и сказала: "Вечно у тебя, Борисыч, все через жопу ". (Митрич прикрыл лицо рукой, как бы обдумывая писание, на самом же деле, весело подмигивал всей палате.) Помахала из-за двери мизинцем: "пока-пока" – и исчезла, оставив облако дорогих духов.

Пельмени он разделил с Андреем. Митрич теперь вставлял ему в руку ложку, кровать отрегулировали, чтобы Борисыч находился в полулежащем положении, ставили ему на живот тарелку, и он мог есть самостоятельно.

Вечером Митрич опять надел очки и достал папку. Он долго там что-то перекладывал и листал, сидя с подвернутой ногой на кровати, вынул и показал Борисычу календарь с голыми толстухами:

– Которая на твою доярку похожа?

Наконец Митрич нашел то, что искал: это была матерщинная поэма. Он каждый день дописывал ее и что-то правил, а потом, дождавшись, когда жена Зинатулы уедет зачем-нибудь домой, читал всей палате. Главными героями были пожарник Коля и медсестра Любка, пышные формы которой не давали покоя всей травматологии. Интрига состояла в преследовании ее ненасытным пожарником, причем каждая глава заканчивалось совокуплением в самых неожиданных местах.

– Митрич – молодец! Не хуже поэта получается, – хвалил поэму Николай.

Сегодня во время чтения Зинатула издавал звуки, похожие на кряхтение, все решили, что так он выражает одобрение. Вдруг запищал по-детски сдавленно ─ и начал выдирать из головы спицу, рвать скобу, одеяло. Мужики в первую минуту растерялись. Андрей крикнул, давя на кнопку вызова: "Митрич, держи его!" Митрич бросился к Зинатуле, схватил за руки, навалился всем весом – лицо у того было уже в крови. Заглянула сестра и побежала за помощью. Через минуту быстрым шагом вошел дежурный врач, сказал, что это – психоз. Следом вбежала сестра со шприцем, только втроем они смогли скрутить его и поставить успокоительное.

Жена примчалась, растрепанная, в застегнутой криво кофте, – ей позвонил Митрич – и сразу принялась вытирать влажной марлей лицо мужу, а другой рукой – себе: по нему ручьем лились слезы. Врач уговаривал оставить вытяжение, в противном случае будет искривление позвоночника, но Зинатула ни в какую не соглашался и снова начинал дергать скобу и сдавленно мычать. Тогда дежурный хирург раскрутил плоскогубцами болты и выдернул спицу, сестра смазала ранки йодом. Вытяжение Зинатуле заменили широкой петлей, которая тянула его за подбородок, – блок с грузом оставили. Он сразу повеселел, начал разговаривать и даже пробовал шутить, правда, сквозь зубы, так как мешала повязка.

Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:

– Ты давно у Валеры живешь?

– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не разбудить других.

– И что, у тебя, на самом деле был рак?

– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.

– Что?

– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом рассосалась.

– А ты и до Валеры этим всем интересовался?

– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не рассказывает.

– Почему?

– Говорит рано: на, пока книжки почитай, а когда достигнешь первой ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.

– Может, сам не знает?

– Я уже тоже так думаю.

– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.

Они помолчали.

– Хотя в этой видимости что-то есть… Мне и самому приходили такие мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я – и все умрет. Для меня, по крайней мере…

– В какой видимости? – спросил Саня.

– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?

– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и затем, подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал "дрейфовать" – говорит: "Я дрейфую в сторону брахманизма".

– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну все равно что-то почерпнул для себя?

– Конечно, почерпнул.

– Странно… – сказал Андрей. – Вот ты все, что год назад было, помнишь, а что вчера случилось, забыл.

– Нет, кое-что смутно припоминаю…

Уже поздно вечером, когда утомленный разговором Борисыч заснул, к ним в палату привезли нового пациента с забинтованной головой. Положили его на свободную кровать, согнав с нее жену Зинатулы. В двух местах на повязке алели пятна крови, лицо было бледным, как мел. Операционная сестра сказала, что у него черепно-мозговая травма – пьяный упал с "чертова колеса", – сделали трепанацию, сутки он был в реанимации, но до утра, скорее всего, не доживет.

– А почему с головой накрыли? – спросил сонным голосом Митрич.

– Утром уберем. Лифт не работает… – прошелестела она скороговоркой и выскользнула за дверь.

Однако утром объявили: что сегодня воскресенье, поэтому лифт чинить некому, морг тоже не работает, санитаров опять нет, но как только появится возможность, труп перенесут в подвал.

– Ну вот, теперь нам жмурика подселили, – резюмировал Митрич.

Саня проснулся позже других, окинул очумелыми со сна глазами мертвое тело под простыней. С минуту глядел с осуждением, а потом спросил:

– Завтрак был?

– Как быстро мы к бардаку этому привыкли, – принялся рассуждать Митрич, очищая банан. – Раньше, чтобы со мной в одной палате жмурика положили! – да начмед сразу бы по шапке получил. А сейчас сижу, ем банан – и ничего, как будто так и надо.

– А ты-ты не ешь п-п-при мертвом, – сказал Зинатула, который, оказывается, заикался. Он отправил жену высыпаться домой (всю ночь она провела на стуле возле его постели), сам же пребывал в прекрасном настроении, о чем можно было судить по бодрым модуляциям в голосе.

– Был бы он живой, я бы при живом ел, а то, вишь, мертвый – не могу же я его оживить, – возразил ему Митрич.

После завтрака к ним в палату зашла та самая медсестра Люба, героиня поэмы, в коротком халатике, танкетках и желтых гольфах, облегавших круглые икры. Колупая маникюр, остановилась перед трупом.

– Любань, устроили тут мертвецкую, понимаешь, – пожаловался ей Митрич. – Ты что же клистир не вставишь Николаю Кузьмичу? – Николай Кузьмич был завотделением.

– Отстань, Митрич, без тебя тошно.

– Вот бы наколдовать-наколдовать, чтобы он встал, и сам в подвал пошел, – сказал Митрич.

– Тьфу, на тебя, Митрич, – сказала Люба. – Не хорошо смеяться.

– Почему не хорошо? Сразу видно, человек он был жизнерадостный: любил карусели. Сейчас нас, наверно, слушает и радуется, что не к каким-нибудь кунгутам попал, а к веселым людям.

Люба прошла по проходу между кроватями, чтобы получше разглядеть побуревшие бинты на голове у покойника, повязка в том месте выступала из-под простыни. И тут Зинатула, как только она приблизилась к его кровати, провел ладонью по ее голой ноге. Девушка даже вскрикнула.

– Да, блин, больной! – отпрыгнула к окну Люба. – Я вот все вашей жене расскажу…

– Ишь, ожил!– воскликнул Митрич. – Жену спровадил и туда же…

– На – персик. – Зинатула достал персик и яблоко из-под одеяла и протянул девушке.

– Ты смотри, и заикаться перестал! – изумился Митрич. – Ты где их там держал, Зинатула, – под одеялом?!

– Не надо мне ваших фруктов! – заверещала Люба и, словно отталкивая растопыренными пальцами их от себя, боком выскочила из прохода между кроватями. – Вам принесли, вот вы и ешьте.

– У меня книжка есть, как д-д-дразнить женщину. По-поправлюсь, мы с тобой п-п-почитаем, – пообещал Зинатула.

– Сейчас-с, книжек я ваших не читала! – сказала медсестра. – А почему вы сняли вытяжение? Я вот доктору все расскажу. – Зинатула снимал теперь тянувшую его повязку и надевал ее перед обходом.

– Что там, Митрич? – выворачивался пожарник, которому не было видно с его кровати.

– Потом расскажу… Ну Зинатула-тихушник! В тихом омуте… – качал головой Митрич. Но тут Люба собралась уходить. – Ты куда, Любань? Надо что-то делать. Давай пока выставим его в коридор…

– Ну щас! А мне там ночь сидеть, – возразила сестра.

– Ну и что, ты же медик! Для тебя это как… как Зинатуле клистир поставить.

– Митрич!..

– А что тут такого? Ну, мужиков позови, ходячих…

Сестра уже взялась за ручку.

– Не хотят, говорят, мы не нанимались. – И Люба каким-то танцевальным движением выпорхнула за дверь, закрыв ее за собой.

Очевидно, она все-таки пожаловалась дежурному врачу: перед обедом к ним зашел холеный, с баками, в накрахмаленном колпаке и халате высокий доктор, глаза у него блестели, как маслины в масле.

– Мы что, хуже скотины?.. – начал жаловаться Митрич.– На скотном дворе и то корова сдохнет, ее убирают, а мы должны миазмом этим дышать!..

Доктор остановился посреди палаты, широко расставил ноги, принюхался:

– Ничем не пахнет. – И тут его взор устремился к окну. – А вы окно откройте, что же вы в духоте сидите! Проветривать надо… – Он уже двинулся к окну. – Да у вас тут прокурено все… Вы почему курите в палате!

– Это Зинатула смолит под одеялом. – Талант победил в Митриче праведный гнев.

– Не-не… не надо.

Доктор несколько раз дернул окно за ручку.

– Не открывается, – сказал Митрич.

– Может, у вас из продуктов что пропало? – сказал врач, осматривая раму.

– Вон что пропало, – Митрич кивнул в сторону покойника.

– Ну, мужики… – Доктор возвращался уже назад, так и не открыв окна, и вытирал салфеткой руки. Он развел ими с начальственной рассеянностью. – У меня в бригаде одни женщины. В приемном покое тоже женщина-врач, две сестры и санитарка. Не понесут же они его на себе. Вот привезут кого-нибудь на "скорой", я попрошу тогда санитаров… Кстати, рекомендую!.. – Он достал из нагрудного кармана цветную коробочку. – Пищевая добавка на основе прополиса – в период выздоровления очень полезная вещь…

В боковом кармане заиграла "Yesterday". Он вытащил телефон, и уже из дверей, зажав рукой трубку, крикнул: – Подумайте насчет добавки.

– У, рожа жидовская! – сказал с неожиданной злобой Митрич. – Как же я их ненавижу!

– Как ты их только, Митрич, различаешь? – удивился пожарник.

– Я их, Коля, столько перевидал на своем веку! Ох, и пиздопротивная нация: всюду пролезть норовят – и все наверх, наверх лезут… У-у, кодла еврейская!.. – Митрича было не узнать: он побледнел, губы его дрожали, глаза сверкали.

– Митрич, – позвал его Саня. – Я тогда тоже "рожа жидовская"…

Сразу наступила тишина, было слышно, как муха гудит над покойником. Митрич начал откашливаться, прочищать горло, сморкаться и краснеть прямо на глазах.

– Ты?.. – выдавил он из себя.– Какой же ты еврей? У тебя фамилия как? – «Брюха-а-анов», – прочитал он карточку, висевшую в ногах у Борисыча.

– Мы из кантонистов. Бабушка говорила: тогда, при царе, всем русские фамилии давали.

– Ну, евреи провода под напряжением не срезают, – попытался найти точку опоры Митрич.

– Тоже, можно сказать, на самый верх залез, – пошутил Андрей.

– У тебя кто в родне еврей… ского происхождения? – продолжал нащупывать пути к отступлению махровый антисемит.

– Отец.

– Ну вот! – закричал Митрич. – А у них еврейство по матери считается. А мать русская?

– Нет, татарка.

– Так это вообще братья! Поскребсти любого еврея … русского то есть… и найдешь татарина… Кто это сказал?.. – Бордовый Митрич обращался к пожарнику, однако тот лишь пожал плечами. – Тургенев – темнота! Книжки читать надо…

Разговор, однако, потух; каждый занялся своим делом. Митрич лег на кровать, положил больную руку на специальный валик и закрыл глаза.

Перед ужином он снова вспомнил о покойнике:

– Однако начинает садить. Конечно, такая жарина на улице…

– Как компотом из сухофруктов, – подтвердил пожарник Коля.

– Пошел правду искать. – Митрич снял очки и отложил поэму.

Через четверть часа в палату стремительным шагом вошел маленький, веснушчатый доктор на высоких каблуках, в преогромном колпаке с отворотами. За ним следовала, сменившая Любу, встревоженная медсестра и Митрич.

– Который? – коротко выкрикнул врач. Митрич не удержался, показал на задремавшего Зинатулу.

Врач быстрым шагом прошел мимо покойника и приложил палец к горлу спящего.

– Он дышит! – изумленно воскликнул эскулап. Зинатула в страхе распахнул глаза: – Да он живой!..

– Не тот! – указал Митрич на первую от двери кровать и, покачав головой, потупил взор.

Доктор так же стремительно откинул простыню на мертвом – на мгновение мелькнуло желтое лицо – он тут же закрыл его и повернулся к медсестре.

– Почему труп в чистом отделении! (Взвизгнул так, что у той лицо вздрогнуло.) Это же уму не постижимо: приволочь мертвяка в чистое! Вы что тут совсем опупели!..

Сестра одеревенела, начала оправдываться срывающимся голосом, что она только заступила, и ей никто ничего не передавал.

– Сейчас же убрать – немедленно! – Он даже стал выше ростом, когда начал кричать.

– Как я его уберу? – слабо возразила сестра.

– Да хоть на себе ― волоком, но только, чтоб через полчаса его тут не было! Я проверю.

– Ну наконец, настоящий мужик нашелся! – сказал Митрич, когда строгий доктор вместе с сестрой вышли.

Вдруг дверь снова приоткрылась, из-за нее снова показался большой колпак.

– Мужики, в вашем возрасте рекомендую – на основе ятрышника очень хорошо потенцию повышает. – Он достал из кармана белую коробочку.

– Нет, – захихикал Митрич, – нам бы ее понизить.

– Вы подумайте. А этого, я сказал, «уберут» – значит уберут. – И он снова исчез.

Однако прошли полчаса, и час, и два, а мертвец, где был, там и остался.

– Это черт знает, что такое, – ругался Митрич, укладываясь спать.

Было уже поздно, горела только синяя лампочка. Похрапывал на спине Зинатула, Коля слабо вскрикивал во сне, Митрич сопел на боку – только мертвый безмолвствовал. Андрей уже три дня не курил и решил больше не начинать. Ему слышались странные шорохи, мозг был как в тумане. Сейчас из-за сосущего желания он не мог заснуть. Борисыч тоже ворочался и уже несколько раз выругался шепотом. Андрей поймал его вопросительный взгляд, придвинулся к краю кровати с закинутыми за голову руками и сказал, как бы продолжая прерванный разговор:

– Не суть важно, существует этот мир на самом деле или нет, потому что все равно мы его пленники и никуда деваться не можем. То есть представление мы свое или нет – это ничего не меняет. Куда важнее: кто скрывается за всем этим? – Он обвел рукой палату.

– Как это – кто скрывается?.. – озадаченно посмотрел Саня.

– Ну, кто или что находится за видимостью и заправляет всем этим.

– Ну и что… Ну и кто там?

– Не знаю. Но это самое главное, что нужно решить, потому что, если там бог, мы и есть боговы, а если там что-то другое, мы и есть то другое. До сих пор люди считали, что там – бог…

– Нет, ну, как говорит махатман, это все – имена бога: ты можешь называть его брахманом, аллахом, мировым духом – без разницы… – возразил Саня.

– Вот именно, что – имена! Я, кажется, понял… – Он перешел на шепот и уже почти свесился с кровати. – Мне открылась одна вещь, запретная, – тайная… которую во все времена скрывали от людей. Короче, такое, за что узнавших ее обычно… – Андрей приставил два пальца к горлу и скривился. – В общем, долго они не жили. – Саня слушал его, затаив дыхание. Казалось, в этой похожей на пенал комнате с коричневыми стенами, в которой смешались запахи лекарств, еды, потных тел, испражнений и тления, происходило что-то из ряда вон выходящее, как если бы кошмарный сон превращался в явь. Саня взглянул на труп, на спящих соседей, в призрачном мертвящем свете их лица казались безжизненными. Он подвинулся еще ближе к краю кровати и спросил тоже шепотом:

– Какая вещь?

– Этот мир создал не бог. – Андрей снова стал говорить вполголоса, словно устыдившись своей осторожности. – И не сам он собой создался…

– Кто же тогда его создал? – спросил, криво усмехнувшись, Борисыч осекшимся голосом.

Повисла опустошающая пауза. Саня почувствовал себя бездной, в которую сорвалось и падает его сердце. Вокруг же, наоборот, словно что-то сгустилось, свет стал темнее, – может быть, упало напряжение в сети. Как будто кто-то третий находился здесь, рядом с ними, и слушал их разговор.

– Его создал Дьявол… – глухо, раздельно произнес Андрей.

Саня хотел переспросить, но только сглотнул пересохшим горлом и поднес выступающие из бинтов пальцы ко лбу.

– Ну нет, конечно, не такой ─ с рогами и копытами. Скорее, что-нибудь вроде брахмана или адживы: мировой дух ─ наоборот. Мы, конечно, даже представить себе Его не можем – только постичь… И как только я это понял – все сразу встало на свои места…

– А Он нас сейчас не слышит? – спросил Саня почти одними губами.

– Слышит. Я даже уверен, что Он сейчас нас только и слушает. О чем болтают другие люди, Он и так знает. А вот то, что мы уже открыли Его тайну, Он, может быть, только теперь узнал. Я даже думаю, что Он сейчас здесь, с нами…

Саня оглянулся назад, но ничего не заметил.

– А ты не псих? – спросил он, снова повернувшись к Андрею.

– Нет.

Борисыч с минуту лежал молча, обдумывая услышанное.

– Так значит, бога нет? – спросил он снова.

– Почему нет? Есть, но такой.

– А нормального вообще нет?

– Нормального нет.

Так они беседовали еще долго, казалось, время остановилось, и вообще, все замерло и не движется – прислушивается к ним. [А вы, наверно, решили, что я наговариваю на человека: мало ли кому какие мысли в голову приходят… А вот такие у нас мысли! Не в ту, не в ту больницу он попал!..]

Саня замолчал, задумался. Он лежал на боку, но взгляд его был обращен вглубь самого себя. Андрей смотрел в потолок, склонив голову к плечу.

– А ты и мертвых можешь поднимать? – Андрей не заметил, как разговор принял столь неожиданный оборот.

– Могу, но зачем? Вы должны поверить в меня без чуда. Это новое испытание людям, – ответил он.

– А нога? – Саня с сомнением посмотрел на отекшие, посиневшие пальцы Андрея.

– Нога ничего не значит. – Андрей нагнулся и легко выдернул скобу и спицу. Затем также легко, не чувствуя боли, встал с постели и пошел к двери. Но еще невероятнее, безумнее, было то, что мертвец тоже приподнялся и сел в своей кровати…Это не удивило Андрея. Труп спустил ноги на пол, встал и сделал несколько шагов вслед за ним. Андрей оглянулся в дверях, остановил его жестом: "Еще не время". Мертвец послушно вернулся и лег на место.

Андрей шагнул за дверь, запнулся о порог, начал падать – вздрогнул и открыл глаза. Он приподнялся на локте: нога его покоилась на шине и была пригвождена к ней скобой, рядом похрапывал Борисыч. "Слава богу, мне все приснилось. Но как я заснул?" – подумал Андрей и с облегчением откинулся на подушку. Через минуту он спал безмятежным сном.

Наутро им было неловко смотреть друг на друга. Андрей попытался вспомнить, что он действительно говорил, и отделить явь от сна. Не выспавшиеся, с тяжелой головой, они едва перекинулись парой слов.

– Нет, это какой-то пиздец! – вскочил Митрич с постели, как только открыл глаза и увидел, что труп под простыней увеличился. – Вы что, твари, совсем нюх потеряли! – Он метнулся к двери, со стуком распахнул ее и исчез в направлении ординаторской.

Вернулся Митрич притихшим и сосредоточенным. В ординаторской ему сказали готовиться к операции. Оказывается, про Митирча забыли. "А я думал, он у меня уже прооперирован", – удивлялся лечащий врач.

– Зарежут, наверно, – я там наорал на них, – сказал, бледно улыбаясь, Митрич.

Заступившая Люба принесла ему ржавую бритву и мыло, но он взял свою и отправился в ванную. Завтраком их кормила на этот раз нянечка.

Во время обхода врачи решили перевести пожарника в гнойное. Покойника обещали сейчас же убрать.

– А как насчет меня? – спросил, натянув до подбородка простыню Митрич, про которого, очевидно, опять забыли.

– Так что же вы тут лежите? Идите сейчас же в операционную! – сказал возмущенно лечащий врач.

Без Митрича палата опустела.

Вдруг дверь со стуком распахнулась. В нее, как пьяная, вошла растрепанная старуха, она обвела полными слез глазами всех, кто тут был, и направилась к покрытому простыней телу. За ней, поддерживая ее под руку, шла девушка. В дверь заглянула Люба и тут же скрылась. Женщины склонились над кроватью и откинули простыню. Раздалось какое-то клокотание, потом тяжелый вздох. Пятна на бинтах уже стали черными, лицо покойного позеленело и отливало трупным лоском.

Женщины начали что-то поправлять у покойника на лбу, гладили по щекам, старуха несколько раз принималась заправлять волосы под бинты. Они, не отрываясь, смотрели на него, склонив набок головы, словно любовались им. Опять раздался громкий, сиплый вздох, а следом какой-то кашель, только когда он повторился, Андрей понял, что это рыдания. И тут старуха опустилась тяжело сначала на одно, потом на другое колено, за ней – девушка; они уткнулись лицом в бездыханное тело.

Вошли двое мужчин, они остановились за спиной у женщин. Старуха подняла лицо и произнесла со вздохом:

– Что же они с тобой сделали, сынок? Я с ног сбилась, по больницам-милициям разыскивала… – Каждый звук ее голоса повисал, словно удар колокола. Она снова припала лицом к сыну, обнимая его за голову, все стихло. Девушка стояла рядом на коленях, обхватив ее за плечи.

В палату заглянул завотделением, толстый очкарик, с красными, угреватыми щеками и носом, поманил одного из мужчин. По-видимому, возникли какие-то трения, потому что минут через десять позвали и второго мужчину. Мать вновь оторвалась от сына и вновь стала гладить по лбу, по лицу, словно прихорашивая его.

– Что же они с тобой сделали, Сереженька? Что же они сделали… – и опять сиплый вздох, словно из глубины огромного, смертельно раненого животного.

Из-за дверей донесся шум, громкие голоса, но женщины не слышали их. Жена Зинатулы на цыпочках вышла из палаты, притворила за собой дверь. Позже она рассказывала, что зав отделением не хотел выдавать тело без вскрытия, а родственники настаивали, чтобы забрать немедленно. Тот, что постарше, грозился подать в суд за то, что продержали труп на жаре. Врачи возражали, что не могут выписать "заключение о смерти" без подписи патологоанатома, а без заключения они не получат "свидетельство" и т.д. Затем все ушли в ординаторскую и там, видимо, о чем-то договорились.

Оба мужчины вернулись в палату, стали уговаривать старуху ехать домой. "И Сережа с нами поедет", – повторял седоватый мужик. С трудом им удалось оторвать ее от сына и с помощью дочери (девушка была сестрой погибшего) увести из палаты.

Не прошло и четверти часа, как появились два санитара с каталкой. Они перекинули на нее тело, послышался стук головы о металлические носилки.

– Почему мертвые тяжелее живых? – спросил один санитар, толкая каталку к выходу.

– Потому что в них говна больше, – был ответ,– они же не какают.

– Зато и не едят… – возразил первый. Дверь за ними оглушительно хлопнула.

– Вот т-та-ак и нас когда-нибудь б-бросят, как б-бревно, – и никому-то ты-ты не нужен, кроме матери, – ни жене, ни детям. Только мать одна будет убиваться, – сказал Зинатула, который не мог видеть того, что происходило в комнате, но зато слышал. Никто ему не ответил, лишь жена укоризненно покачала головой и обняла его.

Митрича привезла анестезистка. С дежурной медсестрой и санитаркой они переложили его на кровать. Сестра держала перепачканные гипсом пальцы, чтобы он не сломал еще сырой лонгет. Въезжая в палату, под действием наркоза он кого-то журил плачущим голосом: "Что же ты со свояком изменничаешь, скотина ты безрогая…" Затем его начало страшно трясти так, что кровать ходила ходуном. Ему поставили укол, и Митрич затих.

Нянечка-казашка поменяла за мертвым постель, на нее положили нового больного, с аппаратом Илизарова. Он тоже спал после наркоза. Пожарник Коля остался в палате на неопределенный срок, так как в гнойном отделении не оказалось свободных коек.

Поздно вечером, когда Зинатула задремал, и его жена прикорнула, положив голову рядом с его плечом, Борисыч спросил у Андрея, продолжая вчерашний разговор: