Текст книги "Полынь (СИ)"
Автор книги: Tigrapolosataya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
1.Счастье старого Гёзы..
– Папочка, мы с Остроухим, если позволите, пойдём за водой. – Ласковая рука поправила на нём сбившийся ворот старенькой рубахи.
Он перехватил эту руку, маленькую и крепкую, погладил шероховатую кожу.
– Ступай, птенчик мой, ступай, сладкий мой, – малоподвижное лицо слепца, выдубленное годами и суховеями пустынь, помолодело от нежности.
Незрячие глаза обернулись в сторону лёгких шагов: едва слышные босые ноги и перебор копытец Остроухого.
Он подставил лицо миру, впитывая в себя запахи и звуки. Далеко в небе пел жаворонок. Шелестел над головой турангил – тополь пустыни, выкопанный в тугаях* и посаженный у дома сыном. Специально для него, чтобы он мог сидеть в его тени и совершать троекратную молитву. Смолоду людям некогда воздавать должное богам. В старости, оказавшись не у дел, возвращают долги. Как-то мимо их домика проходил большой караван, в котором ехали на верблюдах с колокольчиками священники, так они сказали, что, мол, он не так молится. Не те слова говорит, торопится, поклоны не так бьёт. Он выслушал мудрых людей почтительно, поклонился им за науку. Ничего не изменил в ритуале. Богам ведь важно, – поразмыслил, – чтобы помнили его и его молитвы, чтобы Боги не оставили своей милостью его сына. И деревце, шурша жестковатой листвой, согласилось с ним.
Слепец поднял лицо, испятнанное тенью туранги. Драчливые воробьи что-то делили в ветвях. Чирикали, скандалили, щёлкали крыльями. А мудрые жрецы тогда сказали, что не будет дерево расти в пустыне. Тополь-туранга водолюбивое дерево. Сын сказал – вырастет. Три года поливал. Столько воды перетаскал от колодца. Дерево прижилось. Лишь когда наступала горячая сушь, роняло немного листьев с нижних веток, экономя влагу для корней. Золотые руки у его золотого мальчика с золотым сердцем.
Нынешняя весна богатая, зимой снега было много, земля вдосталь напилась. Пустыня сияет красками, сладко пахнет земля, выпуская цветы на волю. Справа от кошмы зацвёл жёлтый тюльпан, а у колодца красно от маков.
Сын рассказал, какие они. Тронул чуткими пальцами лютню, пролилась песенка про тюльпан. Старик чуть слышно подпевал. Совсем не стало голоса у знатного некогда трубадура. А ведь когда-то соловьём заливался, придворные заслушивались.
А теперь соловьём заливается его сын, жаворонком летит его голос над пёстрым пустынным ковром, неутомимым песнопевцем. Счастья тебе, звонкоголосый!
Вдруг поблазнился в воздухе запах крови и железа. Вскинул кудлатую голову. Вслушался.
Угадал лёгкие шаги на дороге, сложил ладони рупором:
– Не за-дер-жи-вай-ся! Сыночка!
– Да, отец! – Прилетело звонкое.
Слепец выложился в крике. Прижался тощей спиной к стволу туранги, вздохнул. Когда есть, что терять, страшно…
***
В последний раз он видел сына своими глазами, когда тому было восемь лет. Тяжёлая плеть ожгла тогда лицо певуна. Большое войско шло тогда по степи. Когда чужаки ушли, опустилась навечная тень на красивую седую голову некогда знаменитого певца. Их с сыном ждала голодная смерть – ни зёрнышка, ни кошмы, ни соломинки не осталось от сгоревшего дома.
Двадцать лет пел он во дворце, но за злой и умный свой язык стал немил правителю. Ещё двадцать лет скитался он по постоялым дворам и богатым свадьбам. А потом увидал старшую сестру невесты на одной из таких свадеб. Ну, и что, что невесте не шестнадцать, а у жениха за спиной лишь лютня да тощий заплечный мешок. Голос у него золотой, руки ласковые да сердце большое.
Ах, какие они были счастливые, Гёза и Ани. Голос певуна тогда звенел на свадьбах, как не звенел в молодости в богатых покоях шада*. Слава опережала его ослика, трусившего по дорогам Междуречья. Тух-тух-тух – тонули тонкие копытца в пыли. Цок-цок-цок – стучали по плитам богатых дворов. Он скитался по всей степи. По всем дальним и ближним городам и селениям. Да много ли зарабатывает певун? Возвращался, истосковавшись.
– Дай мне руку, мой цветок, Ани.
И она подавала свою маленькую ладошку с крепкими пальцами. С обветренной кожей. Она была по-девичьи стройна. Длиннонога, скуласта. Ей тогда уже было сорок. А ему пятьдесят. Красавица. Красавец.
Она умерла через год с небольшим. Родами.
Гёза окаменел. Боги дали всего лишь год с небольшим счастья.
Не гневи богов, милый.
Благодари Богов, любимый.
Мы были вместе, несмотря ни на что.
Боги забрали меня у тебя. Но они оставили тебе сына.
Пусть у него будет такая любовь, как у нас.
Не гневи Богов, отец нашего сына.
Помни меня, Гёза. Любимый.
Он попрал заветы предков. Негоже мужчине убиваться по женщине. Женщину негоже хоронить среди достойных мужей. Он сам выкопал могилу, сам опустил гроб. Сам угостил немногих пришедших. Он плакал, будто наступил конец света.
Ах, эти чувствительные поэты и певцы! Жалкими выглядят они в глазах приличного общества.
Он выстлал большую корзину бархатом, от жаркого солнца завесил её кисеей, уложил в неё сына. Приторочил корзину к своему белоснежному ослику. Как ты себя чувствуешь, душа моя?
Ах, ты, сладкоголосый…
На тучных пиршествах и свадьбах он ставил корзину с сыном рядом. И лет с трёх сын стал подпевать ему. А с пяти лет они уже пели дуэтом.
И поднимались богатые рога и чаши:
– Будь здоров, сладкоголосое счастье!
И по степи поползла слава о маленьком певуне. Теперь уже не было нужды упрашивать толстых домоправителей и купчин принять их, теперь уже любители пения сами приезжали, чтобы пригласить певунов на праздник.
И однажды к их домику прискакал тонконогий ахалтеке*. Соскочил с него богатый бездельник. Щедро заплатил за право послушать золотые голоса. Восхитился.
И сказал:
– Разве это место для райской птицы? Ей нужна золотая клетка и шёлковое оперение.
Ещё он сказал, что с радостью возьмёт соловья в свой дом.
Ему отказали.
И через несколько дней семилетнего мальчика, исходящего плачем, дюжие нукеры* оторвали от отца и перекинули через отделанное богатой серебряной насечкой седло.
Гёза чуть с ума не сошёл, его едва не убил вставший на дыбки конь. Его отшвырнули с дороги. Соседки потом ещё неделю выхаживали замолчавшего певуна:
– На всё воля Богов, сосед. Поплачь, легче будет.
Он проболел всю осень и всю зиму. Но остался жить.
Поддерживала его почти безумная надежда – вернётся сын, свет померкших очей его. Ведь должны же услышать Боги его плач!
Хотя столько плача на земле…
***
Ранней весной по степи разнёсся топот коней. Чужих коней. Сытых, сильных, тонконогих. Один вид их говорил – далёк путь, глубоки пески пустынь, знойно солнце.
В почерневшем сгорбившемся человеке, стоявшем на пороге облезшего и словно бы нежилого дома, трудно было признать всегда красивого и статного певуна. Он устало вглядывался в приезжих, не ожидая от них ничего хорошего.
Но с чёрного, как уголь, жеребца соскользнул тоненький мальчик:
– Папочка! Я приехал, папочка!
– Боги! – Протянул дрожащие руки навстречу голосу. – Боги!
В его руки скользнуло дрожащее тельце. Они замерли, беззвучно плача в объятьях друг друга.
И тут подал голос вельможа. Истинно, Боги всемогущи. Разве ж можно оторвать родное дитя от отцовского сердца. Нехорошо поступил его сын, отняв у старого человека единственную в жизни отраду.
Поддерживаемый слугой, он тяжело опустился на кошму. На свою кошму. Побрезговал хозяйской, испачкаешь дорогие белые одежды.
Но, конечно, перед Богами все равны.
– Вы святой, позволили мне ещё раз услышать моего сладкоголосого, обнять его. Вы святой… – Дрожащим голосом говорил старик.
Вельможа довольно сощурил узкие, щелью, глаза. Боги знают, кому и как воздавать. Редкая седая бородёнка вздыбилась. Его конь покрыт тонким шёлковым златотканым ковром. Его конь теке* под седлом чёрного дерева. Только за эти две вещи, коня и ковёр, он может купить себе сто таких певунов и они будут счастливы валяться в ногах его. Эти жалкие крестьяне… высыпали вон из домов. Издали здороваются, вдалеке рассаживаются на корточки. Кивнул слуге – пусть обнесёт дешёвым вином, тёмным и пьяным. Такого они, поди, в жизни не пробовали.
А вельможа завёл. И какой глупец придумал, что его сын, благороднейший Саббах, взял мальчишку в свой гарем? Ему хватит его пятнадцати жён. Но он молод ещё, Боги ещё не дали ему детей. Вот он и взял бедняжечку, чтобы малый не умер с голоду. Чтобы обучить его игре на лютне, обуть, одеть, подкормить. Послушать его смех да песни.
Слушатели восхищённо кивают. Ведь знает же старая придворная лиса, на каких струнах играть.
Его сын даже не прикоснулся к ребёнку – мальчик подтвердит. Лишь погладил немного.
Мальчик, вздрогнув всем телом, подтвердил, вцепившись обеими руками в руку отца.
– Вы святой. Боги воздадут вам, за то, что вернули мне моего сладкоголосого. – Льёт елей на своего благодетеля отец.
Люди растроганно подтверждают. Женщины вытирают слёзы с глаз.
Но и это ещё не всё! Не гоже, говорит старый вельможа, чтобы такие сокровища, как отец с сыном бедствовали. Он не только возвратит отцу сына. Он отдаст за обиду одежду и украшения, что сейчас на ребёнке, даст ещё мешок муки и мешок масличных семечек, корчагу топлёного сала. А ещё настоящую лютню.
Мальчик ведь стал почти родным для семьи вельможи. Он такой умничка. Он такой красивый. Он как солнышко.
– Вы, как Боги, даруете счастье! – Люди, сидящие на корточках встали и склонились перед вельможей. Простодушные и сострадательные. Верящие в Богов и духов, злых и добрых. В бескорыстность вельмож.
Почти четверть века спустя, Саббах расскажет правду. Старому вельможе не нравилось, что сын забросил своих жён и всё время проводил с мальчиком. Что когда мальчишка промочил глубокой осенью ноги и сильно простыл, Саббах несколько суток не отходил от его кровати. Мальчика тогда выхаживали лучшие лекари, и денег Саббах не жалел. И тогда старый вельможа сторговался с хозяином Красного Дома* – мальчишка в обмен на табун лошадей. Младшая жена Саббаха подслушала разговор и вечером всё выложила мужу. Саббах пригрозил отцу разоблачением перед самим шадом. Он знал, что за письма лежат в шкатулке красного лака. Старый вельможа сдался. И решил вернуть мальчишку отцу. От греха подальше.
А теперь он сидел и разыгрывал доброго барина.
Но для двух сирот, для двух истосковавшихся сердец, вельможа навсегда останется добрым духом…
Когда вдали смолкнет перестук копыт и за краем земли истлеет последним отсветом солнце, мальчик упадёт на колени перед отцом:
– Я буду вашей тенью, папочка. Буду здоровьем. Буду счастьем. Только не отдавайте меня больше никому, папочка! – Слёзы намочили латанные штаны Гёзы. – Никому. Никогда.
И старый певец положит руку на русую голову сына:
– Никому. Никогда. Или пусть Боги поразят меня неверием.
А ещё через год селение выгорело дотла. И старый певун ослеп, получив шрам через всё лицо.
***
В высоком небе пел жаворонок. Старик поднял к небу умиротворённое лицо. С тех, как вернулся сын, жаворонок не перестаёт петь. Ни днём, ни ночью. Ни зимой, ни летом. Колдовская птица. В те страшные месяцы, что не было сына дома, жаворонок ни разу не пел. Даже в положенное ему время.
Уж теперь-то старик знает – почему. Не пелось его сладкоголосой птичке в золотой клетке. Будто голос пропал, – говорил сын. Запел он снова, лишь оказавшись у разорённого отцовского порога. И старый дом расцвёл, обихоженный умелыми руками сына. Снова стал цветным мир незрячего Гёзы. Он памятью сердца видел маки у колодца, жёлтый тюльпан у кошмы, золотого в лучах солнца жаворонка. И яркую синеву глаз своей Ани в глазах сына.
Ах, как прекрасен мир, когда ты счастлив!
Правда, иногда хочется на миг прозреть. Хоть один миг посмотреть на сына своими глазами. Люди говорят, что его сын ничем, кроме голоса, не похож на широкоплечего Гёзу. Что он стал вылитая мать, дорогая покойница Ани. И он знает, что люди говорят ему правду. Он и сам узнаёт в его лёгких шагах – шаги его матери. В его умелых руках – умелые, ласковые маленькие ладошки Ани. В его характере – доброту и кротость его матери.
На всю степь славились женщины древнего рода Тад. Строгой красотой лица, которое никогда не закрывали. Царственностью движений, передающихся от матери к дочери. Неповторимой женственностью. Ходят ли, сидят ли, работают – а всё кажется – танцуют.
И всё это досталось его сыну. Видно очень сильно хотела Ани доченьку.
Вот только гнал от себя чёрные мысли старый Гёза. Мысли про красавиц, схваченных а плен или украденных у отцов. И проданных в богатые гаремы. Где вольные птахи гибли. Вольные птички в золотых клетках не живут долго…
О его мальчике слава по степи идёт. Опять едут к их дому богатые люди, чтобы его сын усладил слух тягучими песнями о старине, и звонкой россыпью любовных признаний, и зажигательными дразнилками, и величавыми сказаниями о Героях. Зовут на свадьбы. Приглашают на празднества.
Но случается и так, что, едва взглянув на посланца, сын уходит в дом.
– Если позволите, отец, я не поеду. Далеко, как же вы тут один?
И отец качает головой в знак отказа. Он же не видит размеров кошелька с серебром, который ему предлагают посланцы. Зато слышит затаённый страх в голосе своего сладкоголосого.
Только вчера это было. Посланец, сам уже не молодой, хорошо позавидовал:
– Какой вы счастливый отец, Гёза.
– О-о, счастливый, счастливый! – Безмятежно согласился старый Гёза, прикрывая за сыном дверь в дом.
Счастливый – звенел жаворонок.
Счастливый – шелестела туранга.
И задрёмывая на солнышке, он подтвердил – да-да, счастливый…
2.По воду.
Руфин уходил от отца с чуть виноватым сердцем. Он даже пару раз отставал, кинув поводья на шею Остроухому. Тот и сам дорогу до колодца знает, дойдёт. Но снова догонял ослика. То ему казалось, что нехорошо, что не сказал, а то, что – сущий пустяк. Потом придёт, и они с отцом вместе посмеются.
И даже в третий раз остановился. На взгорке, через который шла тропа. Отец любит прохладную воду колодца. А в дому осталось только вода в большой корчаге. И она тёплая. Вздохнул и пошёл дальше. Раз уж трижды не вернулся, то теперь и возвращаться нельзя. Беда приключиться. Злых духов не следует дразнить. Они всегда близко, всегда настороже. А уж к нему-то, сироте, и подавно жмутся.
С маленького пригорка родное селение было видно, как на ладони. Пять домиков, крытых соломой. Камыш совсем побелел на солнце, а ведь крыши только недавно перестилали. Песок вокруг, блестит всё. Когда летнее полуденное солнце заливает дома, делается больно глазам. Если не щуриться.
Он прищурился. Когда-то от кого-то слышал, что у степняков узкие глаза, чтобы их песком не засыпало и солнце не слепило. А у него, мол, глаза не для здешних мест. Тогда он вечером спросил у отца:
– А почему же вы, отец, выбрали здешние места? Ведь родились вы далеко на юге?
– Сердце моё, – ответил отец, – потому, что твоя мать украла моё сердце.
– Но ведь и там любили ваши песни, отец.
– Да, любили. И платили много. Но там, ссылаясь на Богов, плохо относились к женщинам. А я любил твою мать. Крепко любил.
Он мысленно примеряет на себя глаза отца – чёрные, как безлунная ночь, с синеватыми белками. Чёрные шёлковые ресницы, шириной в палец. Широченные плечи, сильные пальцы, неутомимые ноги… Ах, каким бы он был красавцем!
Про отца говорили – на него крепко заглядывались. И в немилость шаду он, будто бы, попал вовсе не за ехидные стишки и подколки, а за то, что отказался разделить ложе с младшим братом шада. Что отверг роскошное подношение младшего капризного принца. Говорили ещё, что отец тогда из дворца еле ноги унёс…
Да по нему ещё и сейчас вздыхает тётушка Сома… она выхаживала отца, когда нукеры Саббата кинул Руфина поперёк седла.
– Почему я не похож на вас, отец?
– Боги так рассудили, мой птенчик.
И сердечко трепыхается от благодарности к отцу, к старому вельможе, к тётушке Соме. Ко всем людям на свете. К Богам.
– Не забывай благодарить Богов, сын. – Будто въяве слышен голос отца.
***
– Шутник ты мой, проказник. – Гладит задубелой рукой светлую голову сына Гёза.
Конечно, это просто проказа – утешает себя Руфин. Потому, что он встанет за своего отца грудью. Как прекрасный принц Таоим. Любимый герой старинных песен. Как он собрал вокруг себя верных друзей и разгромил врага. Постоял за честь рода, вернул отцу трон и счастье.
В самом начале весны юный певец пел на большой площади. Собрались знатоки и те, кто только слышал о чудном жаворонке из пыльной степи. Было столько народу! Он никогда не видел столько народу – смотреть на людское море было страшно. Отец просто сел рядом. И незаметно вплёл свой голос в сказание сына, вёл его, поправлял.
Когда он допел всё сказание и открыл зажмуренные от страха глаза, увидел прямо перед собой яростные глаза Саббаха. Широкие спины его нукеров не давали оттеснить господина в сторону. А Саббах тогда швырнул под ноги певуну яркий отрез огненно-алой блестящей парчи. Народ ахнул от щедрости такого жеста.
А Саббах схватил испуганного подростка за подбородок, жестким поцелуем впился в мягкие губы:
– Скоро зацветут тюльпаны в степи – померяйся с ними красотой. – А потом завернул в отрез обомлевшего от ужаса певуна.
Они оставались в городе ещё несколько дней. И Руфин, в тайне от отца, наведался к портному. Портной расстарался для такого необычного клиента – он был на площади и слышал волшебный голос мальчика. Весь отрез ушёл на роскошные шаровары и узкую курточку. Умелец расшил низ шароваров широкой вышитой тесьмой, подвесил мелкие серебряные монетки, прибавил широкий расшитый кушак с золотыми кистями, на курточку нашил серебряный позумент, из мелких лоскутков ловко свернул несколько нежных роз, пришил их на курточку. Осталось немного даже на широкую полосу для длинных волос мальчика. Случайно заглянувший во время примерки охотник подарил Руфину несколько длинных белоснежных перьев цапли. Портной тут же пристроил их на налобную повязку.
Мальчик примерил обнову. Встал перед зеркалом. Царственно склонил голову.
– Принц! – Удивился портной.
И охотник с ним молча согласился.
Домой они вернулись с тугим кошельком и полными тюками. Привезли соседям подарки. Угостили малышей. Рассказали новости. Руфину не терпелось показаться в новом наряде.
Но по весне нет дела до пустого. Весной у крестьянина слишком много забот. Придётся ждать до осени, до тоскливых дождей, когда будет убран урожай. Когда горох, пшеница и кукуруза будут убраны, а тыквы сложены на полки в большом сарае.
Но до осени – разве хватит ему терпения ждать?
Руфин не сказал отцу, как он распорядился необыкновенным подарком Саббаха. Ведь ничего же не случилось? Отец думает, что сын ушёл к колодцу в домотканой рубашке и стареньких кожаных штанах.
Приходят из разных концов степи посланцы. Сулят многое красивому сладкоголосому певуну.
– Завидной красоты сын твой. – Говорят люди старому Гёзе.
– Благодарю на чести. – Отвечает им старый Гёза.
– Ох, уж этот старик. – Вздыхает Сома.
И сама же оправдывает:
– Натерпелись через свою красоту, бедняги…
Глубока любовь людей к удивительному искусству красивого мальчика…
***
Руфин сорвал у тропинки красный тюльпан. На зелёной ножке алая чаша из отогнутых лепестков. Задумчиво вгляделся в шёлк лепестков. Вдохнул аромат.
– Я красивее…
Остроухий молча согласился с мальчиком. Потянулся мягкими губами к тюльпану, зажевал его.
– Ах, ты плут! – Засмеялся Руфин.
Остроухий с трудом шагает следом. Переставляет натруженные долгой жизнью ноги. На белоснежной спине, натруженной в бесконечных походах по степи, покачиваются пустые кувшины. Ослик иногда останавливается, чтобы отщипнуть золотистый от солнца сочный стебелёк. Это нелёгкая работа для стёртых уже зубов. И Руфин терпеливо дожидается, пока Остроухий насытится. Сочная трава так недолговечна на их суровой земле…
– Жуй-жуй, старичок, – оглаживает он меж ушей, где уже крепко поредела шерсть.
Остроухий благодарно прядёт ушами. И идёт дальше. Без понуканий.
Руфин счастливо улыбается и тонко подпевает серебристому перезвону монеток на шароварах и курточке.
И будто соглашаясь с ним, звенит в высоком синем небе жаворонок. Небо ещё по-весеннему не выгоревшее, синее, широкое. Высокое-высокое. Прозрачное. И Руфину кажется, что у самого почти солнца крошечная золотая птичка трепещет крылышками. Мелко-мелко. А на горлышке у птички чёрные пятнышки.
Слава тебе, жаворонок – маленькая птичка, одаренная Богами большой песней. До краёв заливающая мир светлой радостью. И Руфину хочется так же петь. Чтобы сделать счастливыми всех людей на всей земле. Ах, какой же у жаворонка звонкий голос!
Спохватившись, Руфин испуганно оглянулся – а ну как подслушали злые духи его мысли? Дунул от нечисти за ворот своей красивой курточки. Хорошо дунул, сильно, чтобы нечисть, если и подслушала, убежала бы в испуге прочь.
***
У колодца всегда терпко пахнет водой. И прохладно. Даже в самый серед лета. Сладостны запах воды и прохлада для степняка. Цена воды, иной раз, дороже жизни. Когда солнце допьёт последнюю каплю последнего дождя, степь пожухнет. Добела раскалиться и вылиняет до унылого серого. Чем суше степь, тем слаще запах воды…
А ещё пахло мокрым деревом. И немного железом. У колодца недавно были люди – поили своих коней, пили сами. Один конь был мохнатым и низкорослым, не кованным. На нём ехал человек в каушах* с загнутыми носами. Второй приехал высоком тонконогом конике. Конь был подкован. На сапогах у этого человека были подковки и шпоры. Такие носят только очень богатые люди по праздникам.
Всадники пришли сюда рысью, а ушли шагом, и люди ехали рядом, разговаривали. Хотя кованный конь резвился, просил повода. Дорогой конь, не рабочий. Они были рано утром. Вода в ведёрке, недопитом конями, испарилась уже на ладонь. Пришельцы – совсем не берегут воду, не думают о ней. Может быть они из самой Мароканды? Там воду не привыкли беречь – широкая Арсу рядом. Здешний человек никогда не черпнет лишнего. И, уж конечно, не бросит ведро рассыхаться на солнце. Да перед началом сухого сезона. Неужто не понимают, что Боги разгневаются?!
Остроухий тоже заметил бесхозяйственность пришельцев и потянулся допить воду из ведёрка. Но Руфин махнул на него красным рукавом:
– Напьёшься, когда воду покачаешь.
Он глянул в ведёрко. Где ещё увидишь себя? Только в крохотном зеркальце, оставшемся у Руфина от плена у Саббаха, да вот так – в ведёрке с водой. И залюбовался:
– Принц! Настоящий принц! – Весело хвастался мальчишка, позабыв, что хвастовство не к добру.
Руфин помнил лишь изумлённый вздох портного. И весомое молчание охотника. И тяжёлый масленый взгляд Саббаха и его гостей, когда его звали петь.
Но всё ликовало в нём в тот весенний яркий день.
Руфин опустил в колодец ведёрко, хлопнул по крупу Остроухого:
– Ну-у, пошёл-пошёл-пошёл! – Остроухий пошагал вперёд, потянул тугую верёвку.
Руфин согнулся над оголовком колодца, подхватил ведёрко, осторожно перелил драгоценную воду в кувшин. Один готов! А всего их четыре.
Но вот уже все кувшины полны и их горлышки плотно заткнуты. Можно дать воды Остроухому:
– Ах, какие мы молодцы!
Но сначала он ещё полюбуется на своё отражение:
– Ах, он совсем настоящий принц!
Он расскажет отцу, какой он красивый в этом наряде. Ну, да, не праздник ещё. Но ведь до праздника ещё так долго. Когда ещё уберут урожай…
Он пел, приторачивая на спину ослика кувшины с водой.
– Пошли, Остроухий, хэй!
Он шёл и пел, щурясь на яркое солнышко. И рассказывал ослику:
– Я родился, когда тебе было два года, Остроухий. Это уже моя пятнадцатая весна, ослик. Ты стал совсем старенький. И тот злой дядька, на которого в городе кричал отец, зло сказал, что ещё немного и – я перестарок. И что никто на меня уже не позариться. Я ничего не понял. Но знаешь, Остроухий, мы будем с тобой долго жить. Будем много встречать вёсен.
Он взмахнул веточкой:
– Хэй, давай, Остроухий!
А потом Руфин страшно закричал. Потому что пропал свет, и не стало воздуха. Что-то большое и тяжёлое ударило по затылку. Земля ушла из-под ног, и во рту стало горько от желчи.
Он не знал, что его заворачивают в богатый шёлковый ковёр. Алый, под цвет его наряда. Потом его перекинули поперёк седла с серебряной насечкой. И кони помчались прочь от родного дома.
Он не знал этого. Он был без сознания. А кудри его потемнели от крови.
___________________
Туранга, турангил – пустынный тополь. Растёт у самой воды в оазисах. Почти не даёт тени.
Тугаи – непроходимые заросли. Обычно бывают у рек, но иногда и прямо в пустыне, если вода залегает неглубоко под землёй.
Шад – повелитель. Слово было нахально упёрто у Семёновой из «Волкодава»
Ахалтеке, теке – очень древняя порода лошадей. Сейчас их уже практически не осталось. Очень дорого ценились во все времена.
Нукеры – головорезы. Как правило отряд из десятка-другого состоял при любой мало-мальски важной персоне на востоке. Безжалостны и абсолютно преданы хозяину.
Красный Дом – в Средней Азии – дом терпимости.
Кауши, кавуши – обувь без задников, с высоко загнутыми носами.
3. Где ты, небо?
Если бы Руфин оказался в преисподней, он бы меньше испугался.
А впрочем, он поначалу и решил для себя, что он в преисподней. Что-то похожее на склеп, у полуразрушенной стены горит костёр. А на нём громадный котёл. Старики говорили, что в таких грешников бесы варят. Грубые голоса вдали, там – у костра. Тёмные тени – бесы. Руфин попытался приподняться. К нему метнулась самая страшная тень. Он закаменел от страха.
– А-а-а, очнулся, сладкий? – Красная в отсветах костра рука потянулась к нему, схватила за ворот. – Узнаёшь?
Он узнал глаза. С густыми ресницами, как у отца, с бездонной чернотой, с синеватыми белками. С волчьим взглядом.
Ещё зимой они столкнулись на тропинке у колодца.
– Привет тебе, певун! – Сильная рука крепко держит поводья горячего скакуна.
Он тогда не понравился Руфину. И он опустил глаза и обошёл всадника молча.
И тогда всадник хохотнул:
– Жди сватов, красавец!
Он не понравился отцу. Отец даже в дом не пустил наглеца, не повёл и бровью, услышав, как звякнул оземь тяжёлый кошель с серебром. Нет.
Нет и нет! Он никогда не поедет в те места, где, прикрываясь волей Богов, плохо относятся к женщине.
Где его сына запрут в золотую клетку.
И теперь Руфин думал, что лучше бы ему очнуться в настоящем аду.
Руфин сжался от ужаса. Это заметили:
– Послушай, а он не припадочный?
– Никак нет, господин. Я про всё вызнал. Он у Саббаха был в учениках. Учился грамоте и письму, игре на лютне.
– Спасибо придурку Саббаху. Вот только лютня ему теперь ни к чему! – И дьявол рассмеялся.
Руфина колотило от ужаса. О Боги пресветлые! призовите меня в покои ваши.
От страха затошнило.
Тяжёлая рука схватила за ворот. Приподняли, тряхнули, как котёнка. В нос ударил винный перегар:
– Вставай, паскудина! Хватит овечку из себя строить! Брачное ложе готово!
Он хохотал и кривлялся. Бил, горя лютой ненавистью. Макнул в ведро с водой головой и держал, не давая вырваться захлёбывающемуся в ледяной колодезной воде пленнику. Снова бил. Неизвестно за что.
На сто лет вперёд…
***
Где была ночь? Где был день? Всё слилось в ужас и боль.
Море боли…
Ночами напролёт он терзал мальчика. Пьяный, безобразный, похотливый. Жестокий. Он терзал, вколачивая хрупкое тело в дорогие ковры. Бил. Снова брал истекающего кровью мальчишку. Бил не глядя, во что ни попадя. Мольбы и слёзы лишь ярили насильника, и он хватался за кнут. Он топтал сапогами с подковами. Он вытирал пыль со своих сапог роскошными волосами пленника. Плевал в осквернённое корчащееся тело. Он бил ногами в лицо, если видел слёзы в громадных синих глазах. Губы у маленького мученика уже не заживали.
Он говорил такие подлые слова, каких Руфин отродясь не слыхал. Он не понимал этих слов. Не понимал, за что его так называют. Только чувствовал, что это подлые и грязные слова…
Это по ночам.
А днём его душу изничтожал лекарь. Учёный человек. Святой человек. Монах.
Смирение.
Послушание.
Смирение.
Послушание.
Подчинение.
Почитание.
Глаза отрока всегда долу – учил.
Уши отрока всегда открыты к пожеланиям господина – учил.
С него содрали его наряд. И швырнули его в огонь. А Руфину кинули изодранную женскую рубашку и тряпичные чувяки.
– Скромность и послушание – украшение отрока. Вера в Богов – украшение отрока. Молись, молись, молись!
И он взмолился:
– Боги! призовите к себе!
И святой человек бил крупными янтарными чётками строптивца. По губам, разбитыми сапогами его духовного сына:
– Богам нельзя досаждать просьбами, невежа! Богам должно лишь возносить благодарственные молитвы!
А ещё их можно восхвалять.
– У Богов тысячи имён и все они в превосходных степенях. Их придумали, чтобы возносить их величие… – Закатывал набожные глаза набожный монах, колдуя по утрам над истерзанным телом мальчика.
– Какой же ты бесчувственный. Я тебя учу-учу, а ты даже не поблагодаришь. Мне с тобой, грязной потаскушкой, и говорить-то зазорно, а не то, что лечить тебя. Я снисхожу к тебе с милостью лишь потому, что мой духовный сын просил меня. Благодари, тварь!
– Благодарю, – еле шевелил разбитыми губами Руфин.
– Да не так, невежа! – Сердился святой человек. – Повторяй!
Сухонький кулачек ткнулся в бок. Руфин дёрнулся от боли, застонал.
– Благодарю вас, Боги, что хозяин мой взял меня в свой дом. Благодарю вас, Боги, что святой человек касается моего скверного тела, что он учит меня приличиям и послушанию. Повторяй!
И Руфин, глотая кровь и слёзы, послушно повторял чужие слова.
Пока однажды утром он не остался лежать на залитом кровью ковре. Просто не сумел встать. Синие глаза закатились, а лицо посерело. И слуги не решались подойти к умирающему мальчику – хозяин обещал лично запороть насмерть любого, кто посмеет помочь мальчишке…
Его спасли жёны хозяина.
Все дворы в богатых домах на юге устроены одинаково – все они крытые, – слишком много солнца вокруг. Лишь над очагом в кухне был круг в крыше двора. И мечущемуся в горячке Руфину казалось, что его заперли в склепе, в котором вот-вот заделают последнее отверстие.
Да и поскорее бы похоронили осквернённое тело и истерзанную душу юного певуна…
***
Но и в несчастье, оказывается, можно было найти счастье.
Именно счастье, что хозяин Байирр иногда надолго уезжал. Их род издавна торговал лошадьми. Всегда были богачами. Байирр наследовал дело отца, которого в прошлом году убили где-то на севере. По словам жён хозяина, отец Байирра был ещё даже алчнее и безжалостнее сына.
Женщины вообще многое поведали измученному мальчику. Что украли Руфина потому, что его отец так резко отказал Байирру и тот затаил обиду на несговорчивого старика. Что детей у Байирра нет, потому, что он мальчиков предпочитает жёнам.
Женщины научили его немного утаить масла и подготовиться к приходу господина. Раскрыли мальчику некоторые секреты, как сделать соитие менее болезненным. Руфин заливался стыдом от таких разговоров.
