Текст книги "Висталь (том 1)"

Автор книги: Текелински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Текелински
Висталь (том 1)

Повесть бытия

Пролог

«Фантазия – Великая Паллада человеческого духа,

и главная ценность его жизни…»

На самом отдалённом железнодорожном ответвлении, там, где в прямом смысле слова кончалась железная дорога, а точнее сказать Транссибирская магистраль, где всё вокруг казалось безлюдным, необжитым и убогим, стоял старый побеленный розоватой известью двухэтажный дом. Его окна с оборотной стороны фасада открывали великолепный вид на залив, и вся его нехитрая архитектура вызывала чувство ностальгии по безвозвратно ушедшему прошлому. Той ностальгии, которую испытывает всякая утончённая душа при встрече со всем историческим, отдалённым и забытым. В этом доме, несмотря на его ветхость и общую неустроенность, текла всё та же жизнь. И эта жизнь в своей сути ничем не отличалась от жизни, протекающей где-нибудь в Санкт–Петербурге, или Риме сейчас, или где-нибудь в Мадриде, или Париже в прошлом веке. Люди в этом доме радовались тем же вещам, огорчались, когда им не везло, плакали такими же слезами, и смеялись таким же заливистым смехом. И дворовые собаки нисколько не отличались от собак других городов и иных времён, они также лаяли и так же выпрашивали у прохожих съестного, смотря своими грустными многозначительными глазами. Ведь на самом деле жизнь, где и когда бы она ни протекала, в сути своей нисколько не отличается, и несёт всё те же радости и страдания, всё те же восторги и разочарования. И все наши иллюзии на этот счёт, так и останутся иллюзиями. Но наша противоречивая душа, наша мятежная парадоксальная сущность, убеждаясь хоть в тысячный раз, что жизнь всюду одинакова, тем не менее, не перестаёт верить, что где-то там сейчас, и когда-то в прошлом, она была совершенно иной, и что обязательно станет иной в будущем. Такова наша природа. Мы живём мечтами другой жизни, живём грёзами о прошлом и будущем. Всё настоящее, ежесекундное, мы воспринимаем как нечто необходимое, и потому в некотором смысле навязанное. К тому же мы плохо его чувствуем, мы никогда не успеваем за ним, ибо оно летит слишком быстро. Я даже подозреваю, что мы ещё не обладаем «органом», который мог бы с достаточной степенью очевидности фиксировать настоящее, и оно является нам лишь как фантом, лишь как форма противоречия, как линия разграничения, нечто вроде «горизонта событий», в центре которого лишь пустота. Настоящее воспринимается нашим разумом как некое неосязаемое поле разделения, лишь как граница между бескрайними монадами прошлого и будущего, лишь как линия сопротивления, – точка разряжённого поля, в котором на самом деле нет ни времени, ни пространства. И в то же время, для нашего реального разумения, также не существует ни прошлого, ни будущего. Ибо прошлое существует лишь как постоянно растворяющаяся дымка, – как образ, остающийся всегда за спиной и уходящий за горизонт, – туда, где нет никакого существования, и всё его бытие лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей памяти, где нет ничего кроме отпечатков, неких следов на влажной почве. Будущее же существует лишь как грёза, как мифическое астральное «экзобытие», всегда остающееся за противоположным горизонтом, и расправляющее свои крылья пред лицом заглядывающего вперёд сознания. А точнее сказать, нашему сознанию лишь представляется, что оно заглядывает вперёд, на самом же деле оно смотрит лишь в свои внутренние пенаты, в свой внутренний иллюзорный мир действительности, для которого в реальности нет никакого истинного прототипа. И на самом деле будущее никогда не приходит к нам, оно всегда – там, за пределами. И отражаясь в зеркалах нашего поднимающегося ввысь разума, лишь представляется реальным. Мы убеждены, что будущее трансформируется в настоящее. Но на самом деле оно лишь проходит через «чёрную дыру» нашего ноумена, и тут же превращается в прошлое. Его бытие в настоящем, не имеет не своего времени, не своего пространства.

Это противостояние прошлого и будущего, их строго направленная векторная трансформация, порождает в нашем осмыслении такую же «чёрную дыру», – некий её метафизический антропоморфный суррогат, который и вызывает все противоречия, сомнения и недоверия, так присущие нашей душевной организации. С одной стороны, вся окружающая жизнь, весь архаический мир, не имеет к нам непосредственного прямого отношения, так как совершенно не зависит от нас, от нашего существования и произвола, с другой стороны, абсолютно доминирует над нами, заковывает в свои оковы и властвует над всеми нашими действиями, принципами и воззрениями. И в то же самое время, мы осознаём, что вся эта жизнь и весь этот действительный мир, от самых грубых, до самых тонких и эфемерных его монад, от самых глобальных и необъятных, до мельчайших и незаметных явлений, рождается и развивается только в нас, в нашем «бездонном колодце-разуме», в его безграничном микрокосме, и управляется неосознаваемой нами монадой божественного произвола, чувствуемого нами, лежащего за «горизонтами событий» нашего ноумена, некоего всеобщего всеохватывающего и всевластного начала. И как в глубоко сакральном смысле, так и в реально действительном, мир, лежащий пред нашим взором, весь его необъятный бескрайний космос, как и весь пантеон неосознанного, – суть продукт этого «микрокосма» и целиком и полностью зависим от него.

Момент реальности существует только для тебя, и ни для кого другого. Только твой разум делит мир на прошлое и будущее. Только он превращает инертное, бездвижное в своей глубинной субстанциональности бытие мира, в подвижную субстанцию, – реку, текущую медленно во времени, по бескрайним долинам пространственного, этого бескрайнего поля, созданного и культивируемого им же. А значит и самой в себе реальности, – не существует. И только твоя фантазия строит всякое бытие и саму жизнь. – Жизнь в себе и для себя. Весь этот мир, все его замки реальности и плавающие между его флигелей и стапелей облака, все его алгоритмы и сплетения, все противоречия и согласия, всё это – суть игры нашего разума. И какими бы они не казались серьёзными, истинными и фундаментальными, все до единой имеют одну цель. – Выиграть у хаоса бытия, у пустоты, как можно больше, завладеть как можно большими её перспективами, утвердиться на как можно большей территории, и подчинить своей воле как можно больше её случайностей, превратив в своё бытие, эту пустую в своей сути, инертность. Так рождается и закрепляется всякая действительность…, так рождается и закрепляется всякая осознанность…, так рождается и закрепляется всякая истинность....

И именно благодаря такому общему положению вещей, порождается та внутренняя борьба двух противостоящих «кланов» нашего «локального сознания», олицетворяющая две непримиримые стороны нашего единого, и в тоже время дуалистического мышления. Одна сторона существует под флагом осознанности себя как законодателя, несущего неопровержимую уверенность в том, что ты являешься центром мира, и всё, что вокруг тебя, весь окружающий мир, является лишь антропоморфной периферией княжащего ноумена твоего сознания. Здесь воля разума ощущает себя монархом, – императором Вселенной! Ей подвластно все, что лежит пред её лицом, – всё, что попадает в поле её зрения. Другая сторона существует под флагом недоверия и сомнения, при котором самоидентификация, ощущения себя относительно мира, всегда выступает в свете полной зависимости и собственной второстепенности, слабости и периферийности собственного «Я», не авторитетности и провинциальности собственного бытия, как лишь отражённой и воплощённой во внутреннее состояние рисующейся картины, – некоей лишь производной от внешней самосущной доминирующей и довлеющей действительности мира. Этой стороне присуще, то не изживаемое ощущение какой-то обыденности настоящего, какой-то мелкости, чувство пошлости данного тебе времени, и неистребимое ощущение бренности и пустотелости, недостаточной наполненности собственного существования. И от этого чувства не ограждён ни один человек, какую бы нишу в жизни он не занимал и какими возможностями не располагал. Будь он бродягой, ремесленником, царём, или философом. – Будь он трижды повелителем или знатоком этого мира! Ибо всё в этом мире строится, осмысливается и чувствуется лишь по отношению к собственной воле, и никак иначе. Заставить себя поверить, что ты находишься в центре мира как очень просто, так в тоже время – невозможно. Ведь мир, охватываемый на миг твоей мыслью во всей своей широте и глобальности, становится в тот же миг точкой, бесконечно уменьшающейся в эфире бескрайних парабол вселенной.

«Настоящая жизнь», как бы это ни казалось парадоксальным, нам представляется за пределами нашей реальности, за границами здесь и сейчас. Периферия – во всяких сферах нашего созерцания и осмысления, всегда явнее и реальнее чем центр. Ибо мы не в состоянии ощущать этот центр, в какой области нашего мировоззрения или осмысления он бы не находился. Наш ноумен, казалось бы, способен прочувствовать и осмыслить всю широту внешнего мира, но только не самого себя. Ибо здесь нет ни времени, ни пространства, – лишь «чёрная дыра сознания», «горизонт событий» которой, определяется только относительностью.

Помимо прочего, всё это происходит ещё и от генетической особенности нашего разума, его единственной возможной формы для собственного бытия, – для его существования. А именно, присущего ему ноуменально – феноменального дуализма, олицетворяющего объективно – субъективную парадигму восприятия мироздания, воплощающуюся во всевозможные перспективы выстраиваемой осознанной действительности. Парадигму, единственно при которой возможно существование всего существенного, всего реально-действительного, как в рамках пространственно-временного континуума эмпирической реальности, так и в трансцендентальных полях сверх чувственной осознанности глубин разумения. И какими бы ни были модификации этой парадигмы, как несущие всевозможные формы и динамические конструкции всеобъемлющего пространственного образа, так и последовательности бытового течения времени жизни, отражающиеся во всех локальных моментах созерцания, воззрения и осмысления, они навсегда останутся относительными, и всегда будут отражать собой лишь сакральную архитектоническую основательность дуализма собственной первородной природы наблюдателя, созерцателя и мыслителя. Где ничто не существует пока не нашло своего отражения, где объект не существует без субъекта, а субъект – без объекта. И даже внутри себя, в глубине своего сердца, отдельная личность каждую новую секунду ощущает себя либо субъектом, либо объектом. И во время этого внутреннего локального процесса, ноумен, оставаясь всегда на своём месте, рисует для себя формы внешней действительности, как «грубого» и «тонкого», так и перспективно-сужающегося и перспективно-расширяющегося порядков. И как в одном случае он взирает во внешнюю реальность, так в другом случае в себя и на себя. И именно на соотношении этих порядков рождается всякая парадигма и всякая оценка его бытия и мироощущения. И в этом его фокусе, то внешний мир, то внутренний, приобретает свою законченность в соответствии с возможностями этой архитектонической парадигмы. И эти разноплановые пространства внешнего и внутреннего, сталкиваются в его разуме, образуя завихрения, где, отчерчивая линиями «горизонта событий» границы, наш разум превращает мир хаоса в упорядоченные формы реальной действительности в локальных точках создаваемого им мироздания. Здесь, в пространственных по преимуществу сферах, происходит то же самое, что и во временных аспектах созерцания, с той лишь разницей, что первое определяется образом, или полем, второе – линией, или импульсом. Где прошлое, сталкиваясь с будущим, образует «разряженное поле настоящего», с обязательным относительно неопределённым хаосом в центре.

И эта спонтанная постоянная смена фокуса не позволяет ему оценить себя и собственное существование, – однозначно и истинно в себе. Благодаря этой «чёрной дыре собственного ноумена», при котором внутри, за «горизонтом событий», словно образуется разряженное поле бытия, существует собственно тайна, – то, что мы чувствуем, как пантеон жизни. = Тайна тайн! Ибо повторяю, он видит и чувствует по-настоящему только периферии собственного воззрения.

И что характерно, как сам мир, в своём условном прогрессировании расширяя пространство, суживает тем самым собственную концентрацию и значение, так и в рамках одной жизни, одной единственной личности, восприятие мира так же реверсируется. С годами, мы всё более не в состоянии в полной мере ощущать реальность. Только в детстве и юности человек способен ощущать наиболее ясно окружающий мир, и себя в этом мире. Только в младенчестве он способен ощутить миг собственного бытия, почти ухватить его за хвост, почти прочувствовать жизнь как она есть, ощутить её по-настоящему в своих руках. То есть ощутить наиболее близко и непосредственно миг времени и точку пространства. Но с годами, с увеличением «чёрной дыры ноумена», это «разряженное поле» – адекватно увеличивается, тесня тем самым, и отодвигая на периферии образы реальной действительности. И ты уже не можешь ничего ощущать ближе вытянутой руки. А к старости, это поле становится настолько широким, что создаётся впечатление, что жизнь проходит где-то за горизонтами твоих чувствований, созерцаний и осмыслений, – далеко за горизонтами настоящих событий.

Ну да хватит отвлечённых рассуждений. Город, где стоял этот дом, и где текла обыденная жизнь, был небольшой, но и немаленький. С десяток железнодорожных станций, один аэропорт, один железнодорожный вокзал, и много автомобилей. И эти автомобили, очень часто создавали пробки. А надо сказать, что город этот имел рельеф далёкий от равнинного, что создавало дополнительные проблемы в передвижениях по нему, в особенности зимой, когда ко всему прочему дороги этого города местами превращались в каток. Это создавало задержки в развитии города, его глобальной инфраструктуры. Ведь город – это живой организм, а дороги – это его артерии. Если артерии всё время забиваются, город начинает болеть. Все его «органы» и «клетки» начинают испытывать неосознанный дискомфорт, ведь тем самым они не получают достаточного количества «кислорода» и «пищи». Затормаживается динамика, и метаболизм этого «мегаорганизма» замедляясь, испытывает нечто вроде стагнации.

Ещё одной характерной особенностью этого города, отличающего его от других городов, было то, что в него вела всего одна железная дорога, одна главная автомобильная, и ещё одна была в объезд, по другому берегу полуострова, на котором располагался этот город. И не смотря на все эти неудобные особенности, он был – Великолепен! Он будто располагался над пропастью в конце земного диска. Словно огромный Лев он лежал, свесив лапы над мировым каньоном, – каньоном без дна, и лениво потряхивал своей головой. Он завораживал своими красотами всякого, кто впервые оказывался здесь. И при всей своей неустроенности, отсутствии какой бы то ни было симметрии в общей архитектуре, он околдовывал своей неповторимостью и какой-то романтической атмосферой края земли. Большая отдалённость от центров цивилизации, придавала ему какое-то чувство самостоятельности, абстрагированности от всего остального мира. Здесь, как ни в каком ином городе чувствовалась свобода. Она чувствовалась во всём, включая и саму общую архитектуру, в которой трудно было найти академический порядок.

И вот однажды, в совершенно стандартный для этих мест осенний день, когда заходящее солнце озаряло лучами серебристые волны залива, насыщая всё вокруг яркими красками присущими только заходящему солнцу, как будто бы солнце в последние минуты своего пребывания делало последний мощный выдох, на побережье появился молодой человек не совсем обычного вида. Не то чтобы он разительно отличался от подавляющего большинства горожан, но некоторые детали его внешнего убранства выдавали его принадлежность к какому-то другому обществу. Не то чтобы совсем чужеродному, но мягко говоря, с несколько иными традициями. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить его в том, что ему, как личности, вообще были чужды какие-либо традиции. Не то чтобы сам он не имел совершенно никаких привычек, но эти привычки были, мягко говоря, необычными. И одна из них представляла собой его главное в жизни амплуа, а сказать конкретнее, стремление подвергать анализу самые, казалось бы, незыблемые традиции присущие обществу вообще, кланам в этом обществе, и личностям в частности. Ему была известна одна банальная, и в то же время парадоксальная мысль, касающаяся жизни, и принадлежащей этой жизни причине большинства страданий человека. Ведь именно привычки, а точнее сказать угроза нарушения этой привычки, пугает человека более всего на свете. Человек боится сильнее не своей смерти, но нарушения его привычных образов жизни, запечатлённых в коре его головного мозга, в виде идеальных форм представлений об этой жизни. Он привыкает к спокойному размеренному бытию, и нарушение этого спокойствия, вызывает у него панику. Он привыкает к своему окружению, к родственникам и друзьям, и смерть кого-нибудь из них, создаёт в его голове беду, которую, как ему часто кажется, он не в состоянии пережить. Человек привыкает к свободе, и лишение таковой, вызывает у него желание закончить жизнь суицидом. Он привыкает к несвободе, и вдруг обретая таковую, и не зная, что с ней делать, прыгает в каньон. Привычка – всегда следующий рядом с человеком друг, и в то же время самый коварный враг человека…. И эта банальная, и в то же время парадоксальная мысль, если попытаться сформулировать её в одной фразе, могла бы прозвучать так: Если хочешь испытывать как можно меньше страданий в жизни, постарайся ни к чему не привыкать…. Хотя это сделать крайне сложно, а в обыденной жизни социума, – почти невозможно. Ну, да не будем забегать вперёд. Вернёмся к странному молодому человеку.

Его белая с длинными и широкими рукавами рубаха, вроде той, что предпочитали конкистадоры семнадцатого века, сапоги с длинными не по погоде голенищами, узкие штаны, подпоясанные ремнём с необыкновенно громадной пряжкой…. Всё это плохо сочеталось с совершенно лысой головой, вызывая впечатление, что голова была чем-то отдельным от всего остального. Всю эту картину сгладила бы большая широкополая шляпа. По крайней мере, с первого взгляда человека можно было бы причислить к оригиналу, нарядившемуся в пирата семнадцатого века. Но шляпы не было ни на голове, ни в руках, и поэтому он выглядел подозрительно.

Пройдя несколько шагов по алее с шумящими листвой тополями, молодой человек перешагнув через парапет и зашёл в подъезд. Найдя квартиру номер шесть, он постучался. Кого там чёрт принёс! Услышал он хриплый голос хозяйки. Поморщившись от такого непочтения, он произнёс: Могу я увидеть отца Святослава? Он на обедне, ответил тот же голос, найдёшь его в церквушке, что на Маяке. И тут он почувствовал в себе перемену. Голос хозяйки вдруг заскрипел, словно несмазанная дверь, всё вокруг потихоньку начало замедляться, стены вдруг стали колыхаться как студень. Началось! – промелькнуло в голове. Он стал медленно разворачиваться, словно огромный танкер в море.

Утро ворвалось в комнату лучами, по южному яркого солнца. Очнувшись, и почувствовав себя и своё мышление, он сразу начал оценивать внешний мир. Все его привычные параметры вроде бы пришли в норму. Внутри его как будто бы ничего не беспокоило. И потянувшись от души, он встал с постели. Это была одна из тех гостиниц, которые встречаются только в провинциях, и присвоение которой на полном серьёзе хоть какого-то звёздного статуса, даже пол звёздочки, могло вызвать лишь саркастическую улыбку. И потому поселенцы часто придавали ей статус пяти крестиков. Что означало отсутствие всех возможных условий сервиса.

Да. Как неприятно подумал он, когда образное восприятие мира, острота и концентрированность вдруг оборачивается полной пустотой во вполне пока бодрствующем сознании. Ощущение себя амёбой, существующей только в поле примитивной действительности. Такое чувство, что сначала у тебя вынули разум, оставив лишь рассудок, воспринимающий с помощью органов чувств окружающую действительность, и только затем выключили сам рассудок, словно выдернув из розетки его агрегаты – органы чувств.

Это был тот же город, но неделей позже. Такие «маленькие отстранённости» утомляли его больше чем «отстраненности на века». Его разум ещё не успел восстановиться, и не имел того просветления, какое он испытывал прежде, возвращаясь в действительность достаточно отдохнувшим.

Выходя из гостиницы и размышляя над этим, он вдруг понял, что, делая какие-то механические действия, погружённый в свои размышления, в какой-то момент вдруг ощутил новую реальность, будто бы снова вышел в более бодрствующую стадию своего сна, словно опять проснулся. Сон – во сне, или более ясное бодрствование в бодрствовании. Как будто бы сначала вышел в море из холодной преисподней земли, а затем вынырнул из моря в воздушную атмосферу мироздания. Но был ли это сон, или другая реальность? Где критерии сна и бодрствования? Критерии не относительные друг друга, но истинные, – совершенно реальные? Сколько раз в день мы засыпаем и просыпаемся, не фиксируя того в своём сознании. Сколько раз в день мы переходим из мира внутреннего, в мир внешний, совершенно не замечая этого. А сколько раз за свою жизнь мы умираем и рождаемся вновь, приходим в совершенно другой мир так же, не замечая и не осознавая того. Какой из миров был истинным, какой из них был наиболее реальным, наиболее достоверным – Главным миром?

Придя в полное взаимодействие с внешней действительностью, и ощутив, наконец, внутренний контроль, молодой человек зашагал по тротуару по направлению к центру города, на Северо-Восток. Его душа уравновесилась, и сомнения ушли сами собой. Ибо ему, как никому другому было известно, что только взаимодействие и соотношение всех твоих чувств и мыслей, слияние их в некую гармоничную общую функцию, в некий целокупный слаженный «оргакинез бытия», где всё и вся соразмерно и взаимозависимо, где всякая мелочь и мимолётность соотносится со всякой общностью и глобальностью, где каждое отдельное чувство подтверждает собой все остальные, а все вместе взятые чувства подтверждают отдельное, – позволяет полагать, что пред тобой истинная реальность. Только чувство самообладания и контролируемого бытия даёт ощущение истинности действительной реальности, в которой главной мерой выступает соотношение и уравновешивание с одной стороны общей фатальной зависимости природы, и с другой ощущение собственной свободы и иллюзии собственного произвола. И всё это называют расхожим словосочетанием – Великая жизнь.

Звали молодого человека, Висталем. Он многое повидал, и многое испытал на своём веку. Он достиг больших высот и глубочайших низин мира. Он развил способности собственного разума настолько, что их возможности можно было причислить к экстраординарным, или провидческим. Но на самом деле они были всего лишь трансреальны. Диапазон его созерцания был невероятно широк. Широк настолько, что казалось он мог объять не только этот, копошащийся разнообразными тварями «чертог вселенной», но и саму Вселенную. Казалось, что для него вообще не было пределов. Но на самом деле пределы конечно были. Ибо беспредельна только пустота, а бесконечными возможностями обладает только хаос. Сущностное же, с его обязательным порядком, имеет свои пределы. Ибо всякий порядок тем и отличается от хаоса, что должен необходимо обладать границами. И наша жизнь, определяя собственные наделы, несёт свою неповторимую константу, – своё упорядоченное собственными парадигмами «тело», возникающее и самоопределяющееся на безвременных и без пространственных полях абсолютной возможности хаоса.

То, насколько широк, или узок диапазон возможностей обычного человека, сам человек – не знает. Этот диапазон, лишь суть потенциал латентных возможностей у отдельно взятых, и лишь сравниваемых личностей. И этот потенциал порой несопоставим настолько, что в одном случае возникает впечатление анахронизма, в другом впечатление сверхчеловеческих, или даже божественных возможностей. Различие этих способностей и возможностей можно сравнить со способностями в управлении автомобилем, с одной стороны гонщика формулы-1, с другой – обыкновенного водителя из провинциального городка. Или поставив рядом гения и среднего обывателя, определить их отношение, и попытаться сопоставить и понять ту бездну, которая их разделяет.

Итак, несмотря на кажущуюся молодость, жил Висталь на белом свете уже довольно давно. В нём горел тот огонь, который придаёт внешности свежесть, не смотря на подёрнутое морщинами лицо, разуму – остроту, не смотря на ворох бренного опыта, а душе уверенность и игривость, граничащую с азартом, как правило, присущему лишь юнцам, да и то далеко не всем. Этот огонь называют Богом, или Любовью. Ибо и то и другое в своём самом сакральном смысле есть одно и тоже. Ибо как первое, так и второе содержит в себе всю полноту жизни, всю широту мироздания, и отличается лишь тем, в каком именно зеркале нашей «призмы-души» отражаются эти наитончайшие производные нашей чувственной осознанности. Во всяком случае, и то и другое не доступно нашему рефлексивно-практическому или рационально-аналитическому осмыслению, только идеальному, в его символических метафорах. Но с лёгкой руки поверхностных грубых в своих помыслах обывателей, этими понятиями нарекают теперь слишком многое, подчас не имеющее отношение к той волшебной сути, которую несут в себе эти сверх широкие метафизические идеи природы и жизни. Попадая в руки толпы, всё Великое и сверхценное неминуемо опошляется. Дай ценное понятие в руки пошляку, и он непременно его извратит и превратит в обыденную низменность. Ведь он всё и вся, так или иначе, подгоняет под собственное лекало. И всё сверхвысокое, всё изысканное и возвышенное не вписывающееся и не укладывающееся в его «прокрустово ложе», само собой превращается для него в пошлый обыденный хлам, и является, в конце концов чуждым, ненужным и даже вредным.

Способность ценить что-либо, всегда пропорциональна способности чувствовать, – пропорциональна развитию возможностей этого чувствования. А эта «дорогостоящая способность» духа, способность тонко чувствовать внешний мир, достигается длительным трудом предков, спровоцированным изначально необходимостью к выживанию, и впоследствии созревшего в связи с этой необходимостью, совершенства, и его неутолимого желания познать как можно тоньше и глубинней этот мир. И всякая пошлость на самом деле, есть лишь вопрос слабости этого духа, его самых сакральных и самых прогрессивных монад. Одна и та же вещь, одно и то же явление мира, как и одно и то же произведение искусства, для одного будет представляться Великим совершенством, для другого – простым, не несущим в себе ничего достойного, объектом. Так простой подорожник, цветущий у дороги, для совершенного в своих чувствованиях созерцателя, будет являться метафорой сверх поэтического вдохновения!

Если же абстрагироваться от линейности взгляда на становление, как на необходимую фазу вектора прошлого и будущего, и посмотреть с несколько иного угла зрения, то можно сказать, что на самом деле для отдельной личности, для его созерцания, всё это на самом деле путь назад, – к детским чувствам внешнего мира. К тем тончайшим, изысканнейшим и сверхострым впечатлениям, которыми обладает только детский разум, только детская душа. Тот, кто способен вспомнить и пробудить в себе эти уснувшие за долгую бренную жизнь, «ганглии душеного чувствования», тот достигает этой «дорогостоящей способности».

Прежде чем навестить Святослава в его «Богадельне», Висталь теперь решил пройти по парку, чтобы вникнуть и ощутить дух города. Так называемый «Покровский парк» находился на склоне, и был разбит по слухам, на месте старого кладбища. Человек, которого встретил Висталь в этом парке, был неоднозначной личностью. В своей бурной молодости он совершил многие из возможных преступлений, обозначенных в уголовном кодексе государства как тяжкие, и не очень. Кроме, разумеется, тех, что называют «погаными», и за которые сами уголовники линчуют, попавшего в их лапы чудака. Да, преступления, также, как и моральные проступки, суть неоднозначные деяния, и бывают благородными и не очень, а порою подлыми и непростительными. Всё зависит от мотивов. И не напрасно судьи в судах, как и «судьи в камерах», обращают особое внимание на мотивы того, или иного преступления. На всём этом, собственно, и стоит всякая мораль. Она, суть кодекс отношения к себе, и своим соплеменникам. И ее, казалось бы, не имеющая отношения к законам социума обозначенных в уголовном кодексе, полиграмма, на самом деле составляет главную платформу для оного. Именно на моральных ценностях, прежде всего, зиждется как уголовный, так и гражданский кодексы. И только во вторую очередь на праве, как отражении вопросов справедливости и несправедливости обмена, платы, и возмещения ущерба.

Человек никогда не должен оправдываться, даже если он совершил в своей жизни нечто непристойное, нечто ужасное с точки зрения обывателей, нечто недостойное Великого ранга, коим удостаивает себя человек. Только конец жизни, только резюме, может сказать о ценности личности, которая несла на протяжении жизни свой крест. Судьба действительно неумолима, и всякий поступок, всякое свершённое событие, – необходимо предзнаменовано тем характером, что волей проведения сложился в твоём органоиде. Преступающий закон человек, также неоднозначен, как неоднозначен человек наделённый, к примеру, статусом «безумный». Ибо и безумие, так же неоднозначно, как и свойство всякого характера. Безусловно преступниками были Аль Капоне, Ванька Каин, и Мишка Япончик…. И безумцем из безумцев были «Лондонский Потрошитель», Савонарола, и Адольф Гитлер…. Но также преступником был и Иосиф Джугашвили, и Владимир Ульянов, и Че Гевара, и Джон Рокфеллер, и Джордано Бруно, и Сократ, и Иисус из Назарета…. А Великие безумцы, как Калигула, Тамерлан, Шуман, Гаррингтон, Диоген Синопский, Эдгар По, Ван Гог, и т.д., впрочем, для обывателя сверхразумность и безумие мало чем отличаются. Так, и к тем и другим, причисляли и Николая Гоголя, и Фридриха Ницше, и всех тех, кто имел относительные сверхспособности. И даже Нострадамус не зря опасался этого.

Всё и всегда зависит от контекста, в котором происходит, как оценка отдельного поступка, так и характера в целом. И лейтмотивом всегда служит предвосхищение, построенное на приязни, или отверженности тонкими, глубинными и не осмысленными флюидами оценивающего субъекта. Если же попытаться «по-мужски» абстрагироваться от этих архаических мотивов душевного пантеона, и посмотреть на всё это непредвзятым рационально-аналитическим взором, то окажется, что подавляющее большинство преступлений, происходящих в исторических пластах нашей цивилизации, не имеют своего собственного чёткого определения, и подчас не отделимы в своих мотивах от новаторства, или гениального выхода за границы обыденности, столь почитаемых в нашем социуме. И здесь выступает во всей своей фатальности недоразумение, как основа любых оценок, и платформа для вердиктов и герольдов, коими увешаны все без исключения «замки исторического и современного бастиона».