Текст книги "Порох в топленом молоке (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Скинуть с себя чужую руку с холодным пренебрежением. Уйти раньше, чем ей осмелятся предложить остаться.

Впервые Зоя подумала, что, возможно, недооценила Николая. Его суровую расчетливость, это честолюбие мужчины, который последнее слово оставит за собой, так, что и не поспоришь, покорно упадешь ниц перед его идеально начищенными сапогами и еще поблагодаришь его за это. Станешь лить слезы благодарности у его ног, как у иконы.

Зоя слишком поздно поняла, что все с самого начало к этому шло. Она могла сколько угодно убеждать Николая, что нет между ними того, что другие принимают за вполне объяснимое будущее счастье, за перспективу женитьбы, семейного очага с его обыкновенными радостями и дрязгами. А Николай позволял ей так думать, верить, что она и правда хоть что-либо решала. Легко подпитывал эту видимость ее командования безмятежной уступчивостью.

Он знал, что она любит его и что любовь эта была зримой, очевидной слабостью. Он знал, что будет, если в один день он использует эту слабость против нее.

Николай был великолепным стратегом. В конце концов, он знал, что она проиграет, еще до того, как она сама начала эту игру.

Впрочем, как знать – может, Зое просто хотелось так думать.

Всю жизнь она нанизывала слабости одну за другой, пока они не превратились в плач о ее бессилии. Вера в любовь, почерпнутая из доброй сказки, ее нагие, жалкие остатки, которые давным-давно Зоя запрятала так глубоко, что даже Дарклинг не смог их отыскать. Материнство. Клятва. Выбрать должно было быть просто.

Зоя всхлипнула, слезы были мелочными, а еще будто какими-то неправильными, неуместными. Она смотрела на маленькую лодочку под флагом с двумя звездами, в свете месяца стяг сахарно серебрился, тени вились вокруг кормы, казались призраками прошлого.

Зоя вдруг подумала, что единственное место, где ей хотелось бы сейчас быть, – старая усадьба, скрытая в тени пихтовых деревьев и диких яблонь; на веранде с потрескавшимися молочными колоннами с лепниной в виде сказочных существ или в пустующем кухонном флигеле, растапливая шоколад, пробуя его пальцем прямо из фарфоровой миски, как в детстве.

Чтобы Николай был рядом. Чтобы в доме бегали дети.

Если бы только Зоя могла позволить себе мягкость, неожиданную, безграничную нежность. Если бы снова стала той девочкой, что плескалась в холодной реке с деревенской малышней, ради их забавы пародировала китов и дельфинов, о которых вечерами у чьей-то печки, хлебая квас, рассказывали старые моряки.

Если бы только Зоя рассказала своим ученикам об этом – что ждало их на чужих землях, других материках, кроме врагов и потенциальных угроз. Кроме войны. Если бы поделилась с ними тем, что в кеттердамских тавернах уже с порога ощущаешь густой печеный запах вафель и овощей в карамельном соусе. Что в Шухане вместо карт играют в маджонг. Что в Южных колониях можно забрести вглубь острова и никогда не найти путь обратно.

Если бы только Зоя сказала им, что, даже будучи солдатами, они не должны забывать о необходимости всегда оставаться людьми. Быть милосердными. Быть страстными. Просто жить, пока эту жизнь у них не отняли. Пока война не отобрала у матери дочь и сына, а у дочери и сына – мать.

Зоя знала, что их с Николаем ребенок уже должен был родиться. И что его появления на свет ждали бы не только они, но и вся Равка. Уже потом она часто это представляла: как по всей стране трубят о рождении наследника, как радостная людская надежда плещется на улицах деревень и городов, словно вода в переполненной бочке.

Как вдали от чужих глаз и судачеств, крестьянских изб и дворянских имений, трактиров, рынков и постоялых дворов, в затененной ветвями диких яблонь царской усадьбе Николай берет на руки своего первенца.

Если бы только Зоя могла увидеть там и себя, в постели, измученную родами, но преисполненную супружеской нежностью, а еще любовью к этому существу, возникшему вроде бы из ниоткуда.

Если бы только Зоя была королевой, а не генералом.

Она ступила на веранду, отворила выкрашенную белой краской парадную дверь. В бледной кизиловой дымке раннего утра усадьба казалась каким-то волшебством, замком из сказки. Земляника, аромат старых побеленных стен. На липовых листьях над карнизами осели прозрачные капли росы.

Зоя не была здесь с зимы; она не чувствовала, что может так запросто заявиться в поместье, стереть многолетние следы пребывания в нем царской семьи. Перестроить все на новый лад, превратить усадьбу в свой дом.

Но Николай приезжал, казалось, все тут хранило его присутствие – распахнутые в столовой двери, которые позабыли закрыть; чашка с узором из рябиновых листьев, на ободке – засохшие разводы от кофе. Слуг в усадьбе не было, только несколько стражников, которые из сезона в сезон сменяли друг друга у главных ворот.

Николай, наверное, понял, что Зоя тут не бывала. Решил, что она все продолжала считать это тем подарком, который уже тогда не смогла принять.

Но это был не просто подарок, не просто дом: стены, овсяного цвета мезонин, пара флигелей с осыпавшейся бледно-желтой штукатуркой, увитые виноградом и лимонником беседки-ротонды. Это была вера в то, что однажды в этих стенах снова будут смеяться дети, что кто-то кого-то еще будет здесь любить.

Николай хотел, чтобы Зоя была счастлива. С ним или без него. Вот чем на самом деле был этот дом – местом, где Зоя однажды начала бы новую жизнь.

Она представила, как ложится в постель с другим мужчиной; постель супружескую, и мужчина этот – ее супруг. Как его рука оборачивается вокруг ее талии. Зоя так долго отгоняла от себя этот образ, что не заметила, когда он вдруг стал ощутимым, реальным. Когда чужой человек, всего-навсего отголосок, какая-то зыбкая идея сделались более вещественными, более понятными, чем Николай.

Уже теперь Зоя понимала: тогда только и нужно было сказать, что если однажды она, упаси ее святые, и станет чересчур сентиментальной, то Николай будет рядом, чтобы взглянуть на ее отвратительную вышивку специально для его наволочки. Или на омерзительные вязаные пинетки, до того унылые, что этому позавидовал бы сам Адрик.

А потом Зоя увидела: полоса ворсистого света, приоткрытая дверь. Когда она толкнула ее, рука напомнила о себе болью, которая в тот же миг позабылась, вдруг стала чем-то неважным.

Первые лучи солнца отскакивали от детской колыбели, дробились на полоски света, высвечивали пылинки в воздухе, сладком от запаха яблок и меда. Растрескавшиеся оконные рамы открыты, на стенах – запыленные семейные портреты; на одном мальчик лет трех, его золотистые волосы закручиваются в спирали, как яблочная кожура только из-под лезвия ножа. Николай. Его старая детская.

Зоя заметила его сразу: мужская фигура в кресле, локоть упирается в полированный подлокотник, голова опущена на руку. По тому, как ровно вздымалась его грудь, Зоя поняла, что он спит.

В этой комнате Николай бывал не раз – достаточно было присмотреться, обратить внимание на дыхание жизни в простых мелочах: ровный рядок расписных корабликов на комоде, с которого стерли пыль; тут и там на ковре – следы илистой грязи. Стены, хранящие старые тайны, как верный друг.

Может быть, Зоя должна была прямо сейчас уйти, оставить Николая наедине с детскими воспоминаниями, с этими мыслями, принадлежащими только ему, мыслями, в которых Зое места не было. Оставить его наедине с их общей болью, о которой между делом не расскажешь попутчику в вагоне столичного поезда.

Зоя могла уйти, но в этот раз она осталась. Села рядом, подтянула под себя ноги и посмотрела на Николая. Она не разбудила его. Зое подумалось, это оттого, что время в усадьбе средь яблонь и лип, и кустов смородины, и дикой земляники словно бы замерло. Не было никакой опасности, не было никаких страхов. Никакой страны, никакой царской казны. Были только они и покачивающаяся на ветру колыбель.

В то утро Зое снова снился сын, но она больше не пыталась отыскать его в тумане.

Теперь Николай держал мальчика на руках. Показывал ему тигрят, убегающих вдаль по расшитой снежным узором поляне.