Текст книги "Порох в топленом молоке (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Дарклинг, конечно, знал, что до него у нее никого не было, что это она только строила из себя зрелую, высокомерно называла других девочек детьми. Потом ей казалось, что в белье ей насыпали перечной мяты, но когда на рассвете Дарклинг без стеснения поднялся, взял ее за подбородок, заставил посмотреть на себя, и в желтовато-розовом свете, бледном, как недоспелая малина, Зоя увидела то, что ночью скрылось во тьме, она вдруг почувствовала что-то другое – не детское обожание, не нервное томление от того, что где-то там есть закрытая комната, куда ее не пускают.

Что-то такое, от чего она ощутила себя особенной, чем-то большим, чем та маленькая бесполезная девочка, которая только и хотела, чтобы мать ее любила.

Сейчас-то Зоя понимала, как легко тогда было навешать ей лапшу на уши, заставить поверить, что каждое его слово, каждый жест наполнен глубоким смыслом. Она сама позволила Дарклингу себя сломить.

И хотя Зоя уже давно не была девочкой, в каждый свой день рождения она снова становилась тем ершистым, упертым ребенком, совсем как тогда, когда ей было двенадцать. Лелеяла обиду на мать за то, что та позволила себе влюбиться, а расплачиваться за ее неудавшуюся любовь пришлось Зое.

«Мне тебя не прокормить», – причитала ее мать, словно это Зоя по собственной воле вошла в материнскую утробу и по собственной же воле из нее вышла.

Но осознание того, что однажды в месяц трескучего мороза и поедания малинового варенья она пришла в этот мир нежеланным ребенком, омрачало только знание, что единственный день рождения, в который Зоя хотя бы с полчаса не думала о своей неприкрытой обиде, биологическом отвращении к матери, она провела на груди Дарклинга под тонной одеял, в коконе из утоленного девчачьего томления.

Поэтому когда этим гадким февральским вечером Николай как к себе домой вошел в ее покои, в первую очередь Зоя подумала не о том, что в Малом дворце полно малолетних гришей, ночи напролет тайно тискающихся в коридорах и за завтраком с радостью перемоющих своему командиру все косточки, а о необходимости выпроводить Николая до того, как ощущение приятной тяжести его тела привяжется к этому паршивому дню.

– Не могу вспомнить, зачем я тебя позвала, – сказала Зоя и прикрыла шалью грудь – дала понять, что вторжение на эту территорию придется отложить до лучших времен. – Точно. Я и не звала.

– Понимаешь ли, Назяленская, тут вот какое дело, – Николай двинулся вперед, заложив руки за спину. – Одна маленькая птичка принесла мне на хвосте, что и мой боевой генерал с годами не молодеет. А я-то надеялся, что когда я состарюсь и растеряю все зубы, ты по-прежнему будешь рядом цвести и пахнуть, как майский персик, являя собой пример вселенской несправедливости. Но что же это, дорогая Зоя? Неужто первая морщинка на твоем изумительном лице неувядающей дивы?

– Осторожнее, ваше величество, – предупредила Зоя. – Вы ведь дышите воздухом.

Николай стряхнул снег с шинели. Зоя вдруг заметила, что она вся была в катышках шерсти, словно ее носили не снимая ни одну зиму, а то и донашивали за отцом или братом. И с чего это, спрашивается, королю рядиться в деревенские обноски, если он не собирался под шумок улизнуть из дворца?

Внутри у нее заметалась ревность, но Зоя упрямо вздернула подбородок: если Николаю и намазано где-то медом, пусть. Зое уже осточертело прикрывать зад этого безрассудного, юродивого мальчишки.

– По-моему, слишком поздний час, чтобы разгуливать по дворцу, в такую-то метель да еще и непойми в чем, – буркнула Зоя.

– А по-моему, час как раз-таки подходящий. Разбушевавшаяся стихия, несчастная, заблудшая душа на пороге неминуемой гибели в снегах в шинели самого известного земенского стрелка, которую тот умыкнул с тела третьего губернатора Белендта. Не веришь? Справедливости ради, такие изящные, миниатюрные прорехи могли оставить только пули легендарного револьвера Фланко.

Зоя приподняла бровь:

– Ну и с чего бы несчастной, заблудшей душе в необыкновенной шинели пропадать в снегах почем зря? – поинтересовалась она.

Николай обхватил ее ладонь. Руки у него еще не согрелись после мороза, холодные пальцы почему-то казались застывшими, как у мертвеца. Поддавшись неизвестному порыву, Зоя прижала их к своей щеке и почувствовала, как Николай погладил ее скулу.

– Ну, ну, Зоя, не все сразу, – сказал он и поцеловал ее. Шаль соскользнула, и грудь Николая ощутилась на Зоиной груди мокрой от снега шерстью шинели. Его дыхание, сперва вырывавшееся изо рта белыми облачками пара, теперь было теплое и влажное. Спустя минуту он уже целовал ее ключицы.

– Николай, – Зоя остановила его, ее тон снова сделался холодным, потому что нельзя одновременно быть рассудительной и вспоминать о том, как Николай двигался над ней в морковно-розовой дымке предрассветных сумерек в одну из тех длинных осенних ночей на сеновале. – Сомневаюсь, что твоя репутация выдержит такое испытание.

– Люблю, когда ты заботишься обо мне, Назяленская, – подначил он.

– Ничего подобного я не говорила, – отмахнулась Зоя.

– Так что насчет небольшой поездки за Ос-Альту в моем блестящем обществе?

– Какой еще поездки?

– А вот этого сказать не могу, голубка моя, – промурлыкал Николай. – Но обещаю: ничего из того, что не выдержала бы твоя репутация.

Зоя смяла в руке подол кафтана:

– Разве твоя вездесущая птичка не нашептала тебе, что зимой я предпочитаю не покидать дворца без надобности, потому что от мороза мои изящные руки становятся грубыми, как чурки?

– К счастью, я припас для тебя рукавицы. А если ты вдруг тревожишься о том, что я, скажем, замыслил какой-нибудь сюрприз, то, клянусь, Зоя, и в мыслях не было! Никаких подарков и празднований. Но, если ты позволишь, я захвачу с собой пирог с изюмом. Так, на всякий случай. Знаешь, Зоя, ведь их пекут и на свадьбы, так что совершенно нет надобности считать наш пирог именинным! – веселился Николай.

– Стало быть, я могу и согласиться, но тогда вам придется спеть мне «Каравай», ваше величество.

– Я уже готов начать распеваться, но, боюсь, при любом раскладе выбирать, кого любишь, вам придется из одной только моей ошеломительной персоны.

– Обижаешь, – сказала Зоя. – У меня достаточно воображаемых друзей.

– В таком случае передай дракону, что я бросаю ему перчатку.

– Ревнуете, ваше величество?

– Считаю долгом чести предоставить сопернику шанс проиграть с достоинством, – Николай коснулся губами Зоиной руки.

Потом, когда они в ночи верхом рассекали плотную, вязкую тишину запорошенного нагорья с одними только керосиновыми лампами, Зоя гадала, что побудило ее согласиться. Два охотничьих жеребца друг за другом трусили по окутанной мраком холодной дороге, и раз-другой Зое приходилось склонять голову под горстями зимней рябины.

Капюшон грязного зипуна, пропахший кислым молоком, постоянно спадал на глаза, и Зое приходилось оттягивать его обратно. К тому же, она все еще не знала, на что променяла горячую ванну и мыслянисто-дымный аромат шуханских благовоний, но затем Николай дернул за поводья и обернулся, и живот у Зои свело от одного только вида его припорошенных снегом волос, которые в свете лампы казались скорее оттенком гречишного меда, чем пшеничными. Николай был на редкость красивым мужчиной и прекрасно это знал.

– Неужто всю дорогу фантазируешь обо мне, Назяленская? – ухмыльнулся он.

– В ваших мечтах, ваше величество.

– Что ж, чудненько, потому что я не уверен, что вы способны вынести больше двух оргазмов за одну ночь, генерал.

– Больше двух? Ты не настолько хорош.

Глаза Николая сверкнули:

– В таком случае предлагаю честное пари.

Зоя была уверена, что то, что он собирается сказать, ей не понравится.

– Говори.

– Если победа останется за мной, ты безоговорочно согласишься принять то, из-за чего в эту исключительно гнусную пургу мы с тобой вынуждены в который раз преклоняться перед елями. Ну вот опять!

– Помнится, ты говорил, никаких подношений, – скептически отозвалась Зоя.

– А это не подношение, дорогая Зоя. И, Санкт-Григорий упаси, даже не подарок! Только лишь награда за твою доблестную службу. А ты знаешь, к символичным датам у меня слабость.

Они выехали на поляну в окрестностях чьей-то усадьбы, сильно заметенной и говорящей о старых деньгах, передающихся из поколения в поколение. Она была скрыта от любопытных глаз пихтовой рощей. И хотя дом, по всей видимости, пустовал, Зоя не была уверена, что им с Николаем стоило здесь находиться.

Но он уже направил коня прямиком к фонтану перед центральным входом. Фонтан стоял полуразрушенный, обвитый голыми ветвями виноградной лозы, но Зоя все равно разглядела лепнину в виде двуглавого орла. Масляный желтый свет керосиновой лампы Николая отбрасывал на него тень.

Он спешился и заботливо стряхнул с лепнины снег. Жест, может, и неприметный, но Зое было достаточно даже такой малости, чтобы понять, как много это место значит для Николая.

Она легко спрыгнула с лошади, сапоги сразу же утонули в снегу. Еще раз вдохнула свежий морозный запах хвойного леса и вспомнила, как ребенком зимой сбегала из Малого дворца, чтобы насобирать брусники и потом упросить поваров сварить больше ягодного морса.

Зоя подошла к Николаю со спины и, привстав на носочки, положила голову ему на плечо. Ощутила тепло его шеи.

– Это фамильное поместье Ланцовых. Кроме доверенных слуг и пары-тройки придворных о нем никому не известно. Поверить только, в моем детстве это было единственное место, в которое мне хотя бы разок из вредности не хотелось подбросить зажженную спичку!

Зоя фыркнула:

– Как был гвоздем в сапоге, им и остался.

– Стало быть, ты не очень-то и возражаешь против этого самого гвоздя в твоем сапоге, – Николай уже обернулся и прислонил ладонь к Зоиной щеке.

Она накрыла ее своей. Какое-то время они так и стояли, глядя друг другу в глаза и думая каждый о своем. Потом Николай продолжил:

– Эта усадьба принадлежала моей матери, – сказал он и, прижавшись к Зое лбом, добавил. – Теперь она твоя.

========== Я просто подумал, что должен знать ==========

syml – fear of the water

И если ты не создана для меня, почему же мы тогда полюбили друг друга?

В конце концов, это случилось. И хотя Зоя не была одной из тех безалаберных, легкомысленных женщин, кто теряет осторожность и позволяет подобному произойти, к первым оттепелям, когда хочется стряхнуть с себя, как хлопья снега или пальто с овечьей подкладкой, зимнюю тоску, налопаться блинов с маслом и вдохнуть, наконец, полной грудью, очередные дивные казусы их совсем не дивной страны окончательно отвоевали Зоину осмотрительность.

Вообще-то, скажи ей кто об этом еще накануне Зимнего бала, она бы, разумеется, сперва сильно возмутилась, но затем только позабавилась: в самом деле, какой вздор! Да она, Зоя Назяленская, быстрее бы станцевала польку в чем мать родила прямо в Купольном зале или признала во всеуслышание, что уже который год не может спать по ночам, чем совершила ту же ошибку, что когда-то ее глупая мать.

Как самонадеянно! И посмотрите, где Зоя теперь, точно в разгар масленичных гуляний и весеннего повышения активности этих вертлявых маленьких шквальных, которые называют себя ее учениками, но с начала недели все извились в ожидании папенек и маменек, обещавших отвезти их на ярмарки в другие города или родные деревни.

Дети.

– Вот только не надо так на меня смотреть, – рявкнула Зоя на Женю и стащила последний блин прямо из-под носа портнихи. Густо полила тот каштановым вареньем, закусила засахаренными абрикосами и сливами, и ягодами медовой клубники, поданными к чаю прямиком из теплиц гришей.

Подумала о своем подтянутом, идеальном теле солдата, о простой предопределенности, понятности ее предназначения и, наконец, о Николае, о ее друге, любовнике и короле, и удовольствие от воскресной трапезы сменилось каким-то новым отчаянием, внезапным ощущением зияющей в ней черноты.

Эта ее ошибка пустила корни еще на войне, в обещаниях, которые они оставили друг у друга на губах вместе с копотью и собственной кровью, а укрепилась, разрослась на смятых царских простынях с кружевной оборкой в звездообразном, зубчиками чашки расщепленном свечении лампады гранатового стекла в ту их первую ночь, которую Зоя, если быть совсем уж честным, и вовсе не должна была допустить.

– Если хочешь знать… – начала вдруг Женя, но Зоя ее перебила:

– Не хочу.

– И все равно я скажу. Может, я и ношу на одном глазу повязку – справедливости ради, совершенно прелестную повязку в подарок от моего мужа, – но это не означает, что я не заметила, как ты без приглашения явилась сюда спросить моего совета. Нет, разумеется, ты еще можешь пойти поискать другую подругу, я не обижусь, – отмахнулась Женя, а затем приложила палец к подбородку, словно размышляла. – Постой-ка. Но у тебя больше нет подруг. В самом деле, кто, кроме меня, согласится задарма сносить твой дурной характер и превращать эти тоскливые генеральские кафтаны в произведения искусства?

– Дорогуша, всем известно, что любой здравомыслящий человек отгрыз бы себе руку за возможность провести в моем обществе минуту-другую, – фыркнула Зоя.

– Если ты не видишь разницу между тем, чтобы делить с кем-то постель и быть готовым разделить с ним и горе, и радость, я не стану тебя переубеждать.

– Женя, если хочешь убить меня, сделай это быстро и хотя бы секунду не вспоминая свою свадебную клятву. Эта пытка слишком изощренная даже для меня.

– Подожди, скоро ты поклянешься Николаю в любви до самой смерти. Вот это будет изощренной пыткой, ведь тебе придется заткнуть за пояс свою гордыню.

Зоя почему-то разозлилась:

– Можно подумать, я собираюсь замуж по любви, – раздраженно сказала она и тут же добавила: – Что я вообще собираюсь замуж.

В годы, когда другие девочки думали о браке просто и оптимистично, верили, что будущие мужья будут о них заботиться, заметят, если им плохо, если они устали или им приглянулось очередное дивное платьице с буфами и вышивкой хрустальными бусинами с витрины в модном столичном магазине, Зоя уже решила, что ни за что не станет женой ни одному мужчине.

Довольно с нее помолвок и свадеб, и обещаний хорошей жизни за послушание, за то, что она во всем станет угождать супругу, его отцу и матери и всем товарищам по службе в кавалерии.

Довольно с нее боярских сыновей и графов. К тому же, Зоя не заклеймит себя позором старой девы, если погибнет в бою за свою страну до того, как надо будет выходить замуж. Так ей тогда казалось.

Будем честны, в эту самую минуту Женя могла сделать что угодно, но она только сочувственно посмотрела на Зою, без злого умысла, но все-таки унизила ее своей жалостью и, прежде чем отхлебнуть из кремовой с вензелями сервизной чашки, по привычке размешала в той сахар, а Зоя уже представила, как задушит ее, а потом скажет, что это отвар шиповника портнихе попал не в то горло.

Вообще-то, она и без того уже пожалела, что позволила себе разоткровенничаться, высветила уголок тайной слабости. Возможно, Зоя и хотела, чтобы Женя на это сказала какую-нибудь гадость, высказала нравоучение, прочитала лекцию или, на худой конец, просто упрекнула, но, в отличие от нее, Зои, Женя всем была хорошей подругой.

«Это не твоя вина, Зоя, природа женщины сделала выбор за тебя», – вот что говорил ее взгляд. И никакого тебе «Ты знала, что рано или поздно происходит, когда ты спишь с мужчиной». «Ты знала, что Николаю нужен наследник». И, в конце концов, «Ты сама легла к нему в постель и этим связала себе руки». Вот что Зоя хотела от нее услышать.

– И я пришла сюда лишь для того, чтобы снять подозрения с одной особенно гадкой селедки, – фыркнула Зоя. – А не за твоим советом.

– Тогда ты забыла, что я портниха, а не повитуха, – парировала Женя.

– Для одной только портнихи ты повидала слишком много девиц нараскоряку, которые собирались обременить этот и без того скверный мир существованием еще одного своего бесполезного отпрыска.

Женя поставила свою чашку обратно в блюдце, во влажное полукружие от расплескавшегося отвара:

– Может, ты этого и не заслуживаешь, но я верю, что еще увижу, как ты, Назяленская, хотя бы ради разнообразия перестанешь быть такой злыдней.

– Сомневаюсь, что до этого времени я не заклюю тебя до смерти, – хмыкнула Зоя.

Они помолчали. Потом, ни с того ни с сего, Женя поближе придвинула свой стул и коснулась Зоиного живота. Взгляд ее вдруг стал мягче – и гадать было не надо, чтобы понять, что произошло. В конце концов, они обе были гришами.

– Что бы ты там ни ощутила, это всего лишь мой желудок, который требует еще порцию блинов, – поддела Зоя, но настроение в один миг сделалось паршивее некуда.

– Если попробуешь сама, сможешь почувствовать ребенка, – сказала Женя.

– Святые, не будь такой сентиментальной, это еще не ребенок.

– Называй его как угодно, но сердце у него уже бьется, хотя он еще совсем крошка, – Женя улыбнулась, и шрам в уголке ее губ от этого сильно исказился, и все вдруг обернулось таким заунывным и безотрадным, словно им снова было по десять, они гурьбой сидели зимой у очага и слушали старших девочек, которые, вернувшись из военного похода, рассказывали им про хиток, забирающих некрещеных младенцев прямо из колыбелей и потом на лесной опушке обгладывающих их молочные косточки.

Когда девочки, будто актеры с блошиных рынков, потешались над тем, как причмокивали на косточках хитки своими окровавленными ртами, чмок-чмок, все смеялись, но Зое было не смешно. А еще она знала, что Женя потом всегда плакала по ночам.

Теперь ей вдруг захотелось спросить: Женя жалела детей или ей было страшно?

– В детстве ты ненавидела сказки про хиток, – сказала Зоя и увидела, как тоска на Женином лице сменилась удивлением. Пусть лучше поддразнит Зою насчет сантиментов, чем будет думать о том, чего Дарклинг ее лишил.

– Мне они тоже не нравились, и это я потом подложила Василисе вороньи кости в постель, чтобы она перестала всякий раз гоготать, как баба Бабариха, и рассказала уже, наконец, хорошую сказку.

– Я думала, это был Иван, – улыбнулась Женя.

– Все так думали. Он взял на себя всю мою славу. Как всегда. Но зато и выпороли тоже его, а не меня.

Женя разгладила юбки:

– Знаешь, временами я думаю, что королева была не такой уж и плохой. Она позволяла мне хотя бы ненадолго становиться обычной девочкой-гришей и слушать глупые сказки в кругу таких же, как я.

– И все это время ты была похожа на клубничное пирожное и вела себя как тепличная принцесска, – фыркнула Зоя.

– Ты поэтому меня презирала?

– Не обольщайся, Сафина. Я всех презирала. Такая вот я была бессердечная.

Женя покачала головой, потом взяла Зоины ладони в свои и сжала их:

– Иногда прошлое лучше оставить в прошлом. Уж я-то знаю, – просто сказала она. – Но если бы в обмен на свою силу, на все могущество, что у меня есть, я смогла бы хоть одно мгновение провести у колыбели своей крохи, я бы не раздумывала. А тебе даже не нужно выбирать.

Потом Зоя все думала и думала об этом, и желудок у нее сводило от одной только мысли о материнстве, о том, что кто-то будет ждать, что она поцелует его перед пробуждением или всю ночь проведет у его постели во время болезни.

О том, что она передаст ему свои знания, которые потом он передаст своим детям, а те – своим. Об этой понятности семейных ценностей и домашнего быта, заложенных в священных писаниях, о счастье просто быть женой и матерью.

И, как всегда, на смену этому приходила мысль о Николае, о том, что за этим последует. Зоя была солдатом, а не рафинированной девицей, которой за радость весь день бренчать на фортепьяно и одного за другим рожать розовощеких бутузов, чтобы потом отдать их кормилицам и нянькам, а самой вернуться к визитам и чаепитиям, и чтению литературных альманахов с раскрашенными вручную гравюрами шляпок и меховых манто.

Так это и было, пока здоровый утренний аппетит не сменился вечной тошнотой и они с Николаем не остались, наконец, вдвоем, запертые стенами салона столовой королевского поезда, который рассекал мартовскую бурю из дождя и мокрого снега на равкианской колее в дне езды от столицы.

Слуг Николай давно отозвал – обычно он обслуживал себя сам и по большей части был свой в доску, но Толя с Тамарой все равно лопали свою рисовую кашу в служебном вагоне, хотя прямо сейчас Зоя готова была за шиворот усадить их за один с королем стол, только чтобы избежать необходимости в эту самую минуту говорить Николаю о положении их дел.

– Не передашь мне креманку с той симпатичной баклажанной икрой, Назяленская? – спросил он, крутанув в воздухе вилкой, но так и не оторвался от писем Торгового совета.

Мундира на нем не было, только рубашка с желтовато-белыми пуговицами – сверху они были расстегнуты, за воротником на загорелой крепкой шее виднелся порез от бритвенного лезвия. Хорошо, что сейчас Зою тошнило даже от запаха его кожи, поэтому подавить желание было легче некуда.

Она подальше отодвинула от себя блюдо с рыбными расстегаями, которые в другой день умяла бы быстрее, чем Толя сказал слово «поэзия». Но вымоченные в сладком сиропе груши, даже остывшие, так и благоухали издевательски жженым сахаром и хересом прямо на тарелке под ее носом.

– Креманка, – повторил Николай и поднял голову. Под глазами у него залегли тени от всех тех ночей, которые он провел не в постели, а в своем рабочем кабинете.

Зоин палец замер на ободке тарелки. Она выпрямилась:

– Можно подумать, у тебя нет рук, чтобы взять ее самому, – фыркнула она и промокнула рот салфеткой – пыталась скрыть нарастающую панику от мысли о том, что ее может стошнить прямо под ноги Николаю, точно на его прелестные туфли из глазета, отороченные лебяжьим пухом.

– Мы оба знаем, что я мог взять ее сам, но вот в чем дело: я хотел, чтобы ты сделала это для меня, – мягко сказал он, но раздражение в его взгляде от Зои не укрылось.

Николай, покрутив в руке нож для масла, все-таки вернул его на блюдце и поднялся. Заложил руки за спину, прошел вдоль стола и остановился рядом с Зоей.

Она посмотрела на него снизу вверх.

– Креманка, – весело сказал он и подцепил ее двумя пальцами, поднял в воздух.

От него пахло дегтярным мылом и чем-то еще, чем-то таким, что говорило о запахе стали, власти и мужественности. Сейчас это, как назло, напоминало о том, почему Зоя вообще оказалась в такой ситуации.

– Стало быть, если бы этой ночью ты посетила мою опочивальню, наутро мы оба встали бы с той ноги. Ты со мной не согласна, дорогая Зоя? Или ты считаешь, что вместо этого пока нам стоит заниматься исключительно вышиванием? – спросил он и провел пальцем по ее губам.

Зоя задержала дыхание, но не отстранилась.

– Не буду скрывать, эта мысль меня не радует, но, обещаю, с этой минуты я охотно разделю твой временный аскетизм, только сперва, полагаю, ты мне кое-что объяснишь. Помнится, в нашу последнюю встречу ты забыла упомянуть одно маленькое обстоятельство, а я знаю, что тебе, Зоя, рассеянность не свойственна, – сказал он и посмотрел на нее, и Зоя почувствовала, как кровь отлила от ее лица. – Ну, ну, дорогая Зоя, я думал, что заслужил твое доверие так же, как когда-то заслужил твою историю.

– Мне нужно было время подумать, теперь лишишь меня за это звания? – огрызнулась она.

– Нет, но я надеюсь, ты сама откажешься от него и все-таки примешь мое предложение. В конце концов, причин для отказа теперь я не вижу.

Зое не понравилось то, что она услышала в его голосе – покровительственность, уверенность в том, что теперь все будет так, как он этого хотел. Она вздернула подбородок:

– Но я вижу. Потому что все это с самого начала было плохой затеей. Потому что я не собираюсь быть навсегда связанной с тобой ребенком или любой другой такой же оплошностью, – бросила Зоя и добавила: – Ни с одним мужчиной. Я говорила тебе, что мне важно знать, что я ни перед кем не держу ответ. Говорила, какой вижу свою жизнь.

Но Николай уже отстранился – беспечность, лукавая улыбка на его лице усохли до мрачной усмешки.

– Должен признать, я не силен в этом вопросе, но подозреваю, у тебя еще есть время все исправить, – сказал он и ушел.

Позднее Зоя вспоминала, что в тот момент вдруг подумала, будет ли ребенок похож на него – такая нелепая, такая несуразная мысль.

А потом, прежде, чем она успела осознать, что все к этому и шло, кузнечный стук в сухой стылой тишине сменился свистом пара в секунду с железным визгом колес, и царские вагоны один за другим слетели с колесных тележек.

Заскользили по мерзлым рельсам, как сани.

И если это предназначалось

мне, почему же тогда так больно?

========== Я забыла, что должна его забыть ==========

Зоя не видела лица мужчины, но знала, что это Гранкин – он был единственным дворянином, кроме их помещика, кто хотя бы единожды не побрезговал самолично явиться в Пачину и, сидя в седле и раздавая детворе жалкую милостыню, провести коня по одной-единственной запыленной улице с поредевшими избами по обеим сторонам и согнувшимися у корыт старухами.

Но в этот раз жеребца у него не было, он шел пешком, и его начищенные ботинки из телячьей кожи противно хлюпали в грязном талом снегу. Гранкин уносил с собой мальчика, светловолосого лисенка с глазами-пуговками, и Зоя знала, что это ее сын.

Хотя, конечно, никакого сына у нее не было, это был очередной кошмар, но она все равно кричала им вслед, а пошевелиться не могла и только и смотрела, как удлиняется дорожка из блестящих оберток барбарисовых карамелек, которые мальчик распечатывал своими маленькими пальчиками и бросал вниз.

Он выглядывал из-за плеча Гранкина, но не плакал, а просто продолжал заниматься своим делом, пока леденцы таяли в его руках и склеивали между собой пальцы липкой подтаявшей сладостью. Когда Гранкин вдруг остановился, все лицо мальчика было красным от леденцового сиропа. Мужчина достал носовой платок и заботливо, по-отечески обтер его. Мальчик улыбнулся, сморщил нос, обнажил ровный рядок маленьких молочных зубов.

А когда Гранкин платок убрал обратно в карман, Зоя уже знала, что никакой это был не сироп и не в нем выпачкалась рыжая дубленка мальчика. Но не Гранкин сделал это с ним, потому что это Зоины руки все были вымазаны в крови, а влажные, тяжелые от жидкости полы кафтана колыхались на ветру, как мокрые после стирки простыни.

А мальчик все смотрел на нее, даже когда Зоя упала, окровавленными руками уперлась в жижу из размокшей со снегом глины, оставила багряные пятна на снегу, который таял и ручейками мутной воды скатывался в колеи от полозьев саней и повозок и следы лошадиных копыт.

Зоя.

Гранкин обернулся, и под полями его городской шляпы, которая отбрасывала на глаза тень, Зоя различила идеальное лицо Дарклинга. Он улыбнулся, прямо как в тот день в школе, когда за завтраком Зоя смела ветром тщедушное тельце маленького задиры вместе с его похлебкой точно со скамьи, привлекла к себе внимание.

От улыбки лицо Дарклинга словно бы раскололось, неподдельный интерес хлынул наружу. Он будто проверял, на что она теперь способна, поддразнивал, на ее глазах ласково гладил мальчика по волосам.

Зоя знала, что все это было не по-настоящему, дорога перед ней и та подрагивала, словно мираж, а старуха у корыта так и полоскала в нем кровавую простыню, как заводная игрушка. И весь снег вокруг ее юбок был окроплен пятнами, точно прямо под избой зарезали свинью. Вот только в Пачине скотины у деревенских отродясь не водилось.

Зоя ощущала повсюду кровь, и чувство это было реальным, как то, что руки и ноги у нее увязли в грязи и она не могла оторвать их от земли. Туман на дороге сгущался, как молоко, не стало больше ни старухи, ни избы, и скоро в последний раз Зоя увидела лицо беловолосого лисенка, пока он не сгинул в густой пелене на руках у Дарклинга вместе с обертками конфет у их ног.

– Всему свое время, грозовая ведьмочка, – ладонь Юриса ощутилась на ее плече воздухом, ставшим туманом, он наполнял рот и уши гущей, плотной, как кисель, и это ощущение тоже было настоящим.

Зоя.

– Просыпайся, Зоя. Тебе и твоему юному королю еще рано умирать.

Ваше величество!

Она услышала разнесшийся по нагорью голос Толи до того, как почувствовала густой дымный запах.

Дым уже висел вокруг плотной пеленой, но серый блеклый свет упирался в обрушившуюся железную крышу, дробил дымок, и Зоя сначала увидела и только потом почувствовала, что на сломанной руке у нее вздулась манжетка из собравшейся под кожей крови, что стянутое шерстяным кафтаном тело изрезали осколки хрустальной посуды и что под висящей на волоске паровозной крышей она была – как муравей под занесенным военным сапогом.

Если она шевельнется, ее или придавит, или раздавит целиком, и, думалось ей, второй вариант был куда предпочтительнее.

Ваше величество!

Зоя ощутила, что Николай был рядом, в тот же момент, когда в животе противно заныла ранее неизвестная ей мышца. Они с Николаем провели вместе достаточно времени, чтобы, даже будучи скверным корпориалом, Зоя смогла отличить его от любого другого мужчины по одной только энергии, по тому, как сердце гоняло кровь по его венам.

То, как хорошо она его знала, вгоняло в сердитое уныние, потому что Зоя прекрасно понимала, что в этом всегда было что-то еще, что-то большее, чем присяга, клятва защищать короля до последней капли крови.

Она осторожно пошевелила рукой, та увязла в каше из воды и снега. Зоя чувствовала влажный запах сырости и меди, во рту была кровь, а пульс Николая становился все слабее. Когда Зоя позвала его, а потом снова и снова, она уже знала, что ждать больше нельзя. На этом фоне подкативший к горлу уксус так некстати казался проявлением слабости.

Она была солдатом и самым сильным живым гришем, и ей хватит сил, чтобы призвать бурю и смести нависшую над ними злым роком крышу к чертовой матери. Не может не хватить, потому что она ни за что не позволит Николаю умереть. Не после всего, через что они прошли, чтобы поставить эту гиблую страну на ноги, когда бездействующие мышцы ее эго ослабли, сделались ненужными. После всех этих ее жалких правителей, сидевших в своем эгоизме, как в карантине во время чумы.

Но сил у Зои не было, и это ощущалось внутри глухой пустотой, высохшим деревенским колодцем, в котором та девочка, какой она когда-то была, хотела спрятаться и найти путь в мир, где невестой ее не поведут по церковному проходу, будто скотину на убой, и жених ее не будет старым и раздутым, с тонкой желтоватой кожей, словно под ней у него колышется масло.

Сломанная рука бессильно лежала на земле, и Зое пришлось собрать все волю в кулак, чтобы пошевелить пальцами. От боли потемнело в глазах, но под грудой треснувшего лакированного дерева и распластанными по снегу гобеленами она и без этого ощущала себя, как в гробу.

Зоя развернула ладони, вложила в них то, что осталось от ее силы, и гуляющий на нагорье ветер засвистел в щелях между железом, обдал лицо мокрым снегом. Ветер окреп, донес уклеечную вонь с реки за нагорьем, но этого все равно было недостаточно.