Текст книги "Порох в топленом молоке (СИ)"

Автор книги: takost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

– Ну и клоповник же этот Сен-Марстон, – раздраженно сказала Зоя, когда они переступили порог снятой комнаты в городской таверне, где подавали лучшую жаренную на свином жире сельдь с луком и фасолью, а стрелки и пьяницы с утра до ночи играли на губных гармошках.

Вообще-то, еще во времена своей бытности Штурмхондом Николай частенько заглядывал в Сен-Марстон, чтобы выпить яблочного джина и получить легкие деньги за нечестную игру в покер с парой-тройкой непутевых купцов в шляпах и начищенных мокасинах из лосиной кожи. Вот это было время!

– Зоя, дорогая, – ласково сказал он. – Да это же самое сердце старого-доброго кутежа в атмосфере совершенного беззакония! Помяни мои слова: как попробуешь местный джин – силком отсюда не утащишь!

– Сомнительные пьянки с деревенским отребьем никогда не были в списке того, чем я хотела бы заняться в жизни, – пробормотала Зоя и стянула пальто, с которого на ковер все продолжало капать. На ее плечах уже расползлись пятна от мокрых волос.

– Ну я-то знаю, что воскресные оргии там точно есть, – хмыкнул Николай и кинул перчатки на столик рядом с умывальником.

На нем стоял заляпанный кувшин с водой, которая давно зацвела, рядом лежала позабытая кем-то сигаретная карточка – углы у нее завернулись от сырости, картинка разбухла, но Николай все равно распознал на ней знаменитую керчийскую танцовщицу, совершенно нагую, с миленькими висящими грудями и красным бантиком на шее. Эта добродушная похабщина его позабавила.

– Как вернемся в столицу – тотчас же издам указ о новом обмундировании, – сказал он и, зажав карточку между пальцами, показал ее Зое. – Только представьте, как вы будете в этом авантажны, генерал Назяленская!

Зоя его шутку не оценила. Николай вернул карточку обратно к графину и подошел к ней, обняв ее со спины.

Она пахла грозой и луговым разнотравьем, в то время как от него все еще несло затхлой кожей и кислым нейтрализатором запаха, которым они оба обмазались, когда вышли на равнины.

– Где твоя спонтанность, Назяленская? Будь беспечной, живи моментом!

– Беспечность мне не знакома, ваше величество, – сказала Зоя и повела плечом, когда Николай поцеловал ее в шею. – Я живу тем, что следую долгу.

– Кто бы мог подумать, что наш суровый командор такая ханжа, – он скользнул ладонью под ее мокрую рубашку, погладил ее живот, от холода покрывшийся гусиной кожей. Зоя дрожала. Они ушли от бури в пяти километрах от Кеттердама, но она снова нагнала их на подходе к Сен-Марстон – им повезло, что Николай не раз бывал здесь в шахтах и, несмотря на густой, как суп, туман, мимо ферм и кукурузных полей привел их прямиком к вихляющим дверям таверны, где они могли получить комнату на ночь и горячую ванну.

Снаружи снова громыхнуло, да так, что заходил ходуном дощатый пол. Заржали лошади, а внизу в таверне под аккомпанемент полуразвалившегося пианино громче прежнего затянули песню про дебошира-пирата, который сбежал с молоденькой балериной.

– Когда мать выпивала лишнего, – вдруг сказала Зоя, – вечно горланила эту песню. В детстве эта история казалась мне ужасно романтичной. Какой вздор!

– «О, Хорхе, о, Хорхе, ради тебя одного покинула я своих преклонных родителей и жениха своего».

– О, святые, замолчи, – поморщилась Зоя.

– Чтобы ты знала, в детстве у меня был ангельский голосок, да такой, что моя матушка просила меня петь ей всякий раз, когда мучилась с мигренью, – парировал Николай. – Говорят, она была равкианкой, эта балерина. Веришь или нет, мальчишкой я мечтал стать тем бесстрашным пиратом, который спас прекрасную танцовщицу от старого горбатого жениха и увез ее на райский остров, где они потом сыграли свадьбу в церкви из лиан и пальмовых ветвей. И венчал их не кто иной, как Морской царь.

– Неужто не встретилась тебе на твоем пиратском пути прекрасная балерина, которую непременно нужно было спасти? – хмыкнула Зоя, но Николай почувствовал, как напряглась она на словах про старого жениха.

– Корсарском, – поправил он. – И нет, балерины не было. Но, знаешь ли, повстречал я как-то отважного генерала, который, стало быть, совершенно не хочет, чтобы его спасли.

– Не все нуждаются в спасении, – отрезала Зоя. – Порой то, что одни считают заточением, для других – вполне объяснимое счастье.

– Ну а ты? Ты счастлива?

– Разумеется, – не задумываясь, ответила она, но Николай знал, что они говорили о разных вещах. – Разве может быть иначе, когда мы, наконец, одержали победу в войне? Сплоченная страна, надежда на мир, на то, что дети могут засыпать и просыпаться в своих кроватях и играть на луговинах без страха быть убитыми.

– Страна – не единственное, ради чего стоит жить, Зоя, – перебил Николай и поразился собственным словам. Он знал, что пьянчуги в Сен-Марстон не слышат дальше церковного колокола и звона стаканов в таверне, но вдруг понял, что ему не было бы дела, даже если бы кто-то попытался подслушать. Равка слишком долго была его единственной любовью, но теперь все изменилось.

Николай больше не хотел воевать, не хотел вести за собой народ. Он устал от политических союзов и звяканья перекладываемых ложек и рыбных вилок на накрахмаленной воскресной скатерти.

Он отпустил Зою и вдруг вспомнил о Доминике. Как тогда все было просто! Даже когда пошли на фронт и клялись друг другу во что бы то ни стало выбраться оттуда живыми. «Когда я уходил, Варя мне сказала, что я должен придумать, ради чего мне жить, тогда не убьют. И вот ради нее я и живу. А еще ради тебя. Потому что коли я умру, кто найдет тебе девушку, Ники?».

Он думал о Доминике все время с того самого дня, когда тот поймал грудью пулю в Хальмхенде и больше уже не поднялся. Николай всегда знал, что бояться нужно не смерти. Бояться нужно жизни с чувством вины за то, что не сумел спасти друзей. С годами это чувство стало обыденностью, такой же рутиной, как та, что на рассвете поднимала его с постели – улыбчивого и в начищенных до блеска сапогах, готового уже с завтрака весело чесать языком.

Зоя обернулась. Николай разглядел на ее лице тень сомнения, но потом она подошла к нему и прильнула щекой к его щеке.

В коридоре кто-то забарабанил по соседней двери, потом она открылась, за стенкой заиграла губная гармошка, женщина принялась бранить мужа. Николай вдруг подумал, какой неприкрытой, естественной была здесь жизнь – буря согнала всех под одну крышу, карты продолжали тасоваться, рыба – жариться, а песни петься в одном кругу.

Николай любил Сен-Марстон, и другие шахтерские и портовые городки, и фермерские поселения за людскую простоту и даже ту водянистую тыквенную кашу, которую подавали с тимьяном в глиняных горшках и за которую порой не брали ни единой монеты.

Николай прижал Зою к себе и закрыл глаза. От того, как ее теплое дыхание ощущалось на его шее, как в такт с его билось ее сердце, когда она обнимала его в ответ, Николаю стало спокойно, как не было ни разу за долгое время во дворце.

Здесь они были собой, здесь Зоя временами позволяла себе заниматься с ним любовью до полудня и руками есть персики из банки, пока липкий сок стекал по ее локтям. В эти редкие моменты она была самой собой, и Николай готов был поклясться, что видел в Зое ту девочку, которая истекала кровью на снегу. Бесстрашную девочку с добрым сердцем.

Тогда Зоя приоткрыла дверь в свое сердце, и Николай знал, что однажды найдет к нему путь и останется в нем навсегда.

Потому что он был романтиком и был глупцом. Потому что он верил, что сумеет дать Зое возможность не величайшего счастья, но счастья жизни в великой любви.

========== Кипенный рассвет ==========

gustavo santaolalla – all gone (alone)

Дождь все не прекращался, поэтому следующим утром они позволили себе задержаться в постели, пока медленно пробуждался из клочьев тумана захолустный шахтерский город, под окнами в повозках молочника гремели бутылки с молоком, а в таверне уже как час пекли хлеб с чесноком и розмарином, который Николаю был на один зубок – так сильно он его любил.

Лампу давно затушили, в полумраке комнаты, промозглой и пропахшей мылом и мокрой шерстью от их пальто, Николай ощущал себя мальчишкой, который вместе с Домиником пережидал пургу на сеновалах и носил шерстяные валенки, и ему это нравилось. Даже Зоя, вопреки обыкновению, лежала совсем рядом и разрешала Николаю водить пальцами по ее пояснице.

Он чувствовал ее наготу и в очередной раз осознал, как естественно это было – ощущать под собой любимую женщину, прижиматься грудью к ее раскрасневшимся грудям в те минуты, когда их не существовало по отдельности, когда их тела соединялись в единое целое. Вместе просыпаться обнаженными или целовать ее, когда она еще спит. Те простые в своей обыденности вещи, которые они не могли позволить себе во дворце.

Николай вдруг понял, что не хочет думать о том, что ждет его в Равке – пустая половина кровати, подданные, которые судачат о его женитьбе, застегнутый на все до единой пуговицы парадный мундир цвета голубого фарфора и бесконечные желаемые, убедительные сказочки, которыми сыпал он тут и там, прирожденный выдумщик и великий король.

Как легко этот обездоленный, бесхитростный народ преклонил перед ним колени, стоило ему только обмолвиться, что с новыми реформами их дети смогут учиться, а они – зарабатывать на жизнь честным трудом. Никакого больше рабства. Никаких войн. Какая хорошая бы тогда была у них у всех жизнь!

Рука Николая замерла на Зоиной пояснице. Постель в миг стала холодной, неуютной, но вот Зоя пошевелилась – и Николай снова почувствовал тепло в тех местах, где они соприкасались. Продавленный матрас с простыней в маленький желтый цветочек, его нога между ее, плавный изгиб ее ягодиц – все это было реальным. И Зоя в его объятиях тоже была реальной.

Николай вспомнил, как в усадьбах многочисленных князей находил ее руку под столом за особенно унылым чаем, к которому каждый барин уже успевал опрокинуть рюмку-другую смородиновой настойки; как Зоя всегда одергивала руку, быстро возвращала ее к чашке из очередного унылого фамильного сервиза.

И все равно этого мгновения, одного его касания и ее взгляда было достаточно, чтобы осознать, что он не выдумал себе те ночи, которые они провели, засыпая и просыпаясь вместе. Со времен своего юношества Николай делил постель со многими женщинами, но только с Зоей ему хотелось никогда из нее не выбираться.

Он скользнул рукой вниз по ее ягодицам и притянул к себе. Зоя подняла голову.

– Ланцов, ты ведь не собираешься разводить сантименты?

– Вовсе нет. Только лишь малость меланхолии от скорого возвращения в дождливую столицу, дорогая Зоя, – ответил Николай. Его рука все еще блуждала по ее телу. – Будь моя воля, я бы махнул в Южные колонии. Папайя на завтрак и умиротворяющая корабельная качка. А к ужину можно спуститься в чем мать родила. Стало быть, нет ничего постыдного в том, чтобы без стеснения показывать, как щедро одарила тебя матушка-природа.

– Если так, отчего бы вам не пожаловать голышом в барские усадьбы, ваше величество? – хмыкнула Зоя.

– А в барских усадьбах полно купеческих дочерей в нежном возрасте, генерал Назяленская. Не пристало королю разрушать девичьи фантазии об удачном замужестве. Разве смогут эти юные создания грезить о других мужчинах после того, как узрят своего короля во всем его великолепии?

Зоя подняла брови. Николай засмеялся, сгреб ее в объятия, легко скользнул губами по шее.

– А вы, генерал Назяленская, – продолжил он, целуя ее горло, – вольны делать со мной все, что угодно, но все равно упрямитесь. Ведь я могу затаить на вас глубокую обиду.

– Тогда придумайте себе такой отказ, который вас не обидит.

– Вижу, мое предложение ты уже обдумала, – мрачно произнес Николай.

– Представить народу свою любовницу-гриша – не самое мудрое решение для короля той страны, в которой проблем и так хоть отбавляй.

– Я бы предпочел невесту, но тебя это не впечатлило.

Зоя отвернулась и села в постели, прикрыв грудь простыней. Николай еще раз взглянул на ямочки на ее пояснице, на ее изумительное тело. На ощупь оно было прохладным, как гамак в тени рощиц финиковых пальм, в который так приятно заползти ленивым знойным днем.

– Когда мы начинали… все это, я сказала тебе, что не стоит возлагать на меня какие-либо надежды, – ответила Зоя и натянула рубашку. Грубая ткань каскадом сшитых воедино нитей скользнула по ее спине.

Когда все идет по плану, это неинтересно, снова напомнил себе Николай. Он привстал, его рука нашла ее грудь под рубашкой и сжала ее, вторая рука уже была между ее ног. От того, какой реакцией это движение отозвалось в ней, Николай грубо усмехнулся. Хорошо, он готов был еще поиграть в эти очаровательные Зоины прятки, если ей так было угодно.

– Однажды я сказал, что способностей к вранью у тебя сроду не было. Признаю, Зоя, ошибался, – проговорил он ей на ухо.

Зоя пошевелилась, и Николай отлично знал, почему. Она стиснула пальцами простыни, ища, за что бы ухватиться. Но он остановился. Как бы Зоя ни ненавидела его в этот момент, каждый звук разочарования, который слетал с ее губ, был для Николая сродни тому, чтобы снять тесные офицерские сапоги или опуститься в горячую ванну после дня, проведенного на морозе, – неизъяснимым наслаждением.

– Ты играешь нечестно, – выдохнула Зоя. По одному ее взгляду Николай понял: она ненавидела себя за то, что ее тело ноет в сладкой истоме от того, что он делает с ней.

– Я справедливо решил бы, что в таком случае нелишним будет вспомнить правила этой дивной игры, но разве не лишены они всякого здравого смысла после того, как прекрасная чародейка отказала красавцу-королю, который преподнес ей корону и свою любовь? До чего же печальная история! Не завидую тому несчастному. Кто же теперь по ночам будет держать его под замком, а по утрам – нежно целовать и прижимать к своей груди?

– Не припомню, чтобы в этой истории король был такой везунчик, – ответила Зоя. – Чародейка не целовала нежно ни одного мужчину, ведь нежность была ей не знакома.

Николай прильнул к ее губам, но когда Зоя подалась навстречу, отстранился и всплеснул руками. От того, как она была раздражена, ему хотелось станцевать на пьедестале собственной гордости, которую даже Зое Назяленской не так просто было уязвить. У Николая было множество достоинств, но, ко всему прочему, он был восхитительным любовником, и Зоя знала это как никто другой.

– Если так, не желаю больше слышать об этой истории! Хотя, должен признать, есть в ней и весьма недурные фрагменты, которые лично я предпочитаю изучать на практике, – сказал он и облизал мочку ее уха. – Обязательно послушаю, как вы чувственно продекламируете мне их в следующий раз, генерал Назяленская, но сегодня давайте будем следовать долгу, весьма посредственному и бесконечно заурядному, но, стало быть, так пылко вами любимому. А если вдруг вам будет угодно узнать, почему мы не закончили, советую придумать тот ответ, который вас не обидит, – ухмыльнулся Николай и поднялся с постели, совершенно обнаженный и невыразимо прекрасный.

========== Содом? Возвращаемся в Гоморру ==========

Какая жалость, говорили они, что бедняжку Эри Кир-Табан сразил ужасный недуг вскоре после венчания. Девочке едва исполнилось восемнадцать, она была белолицая и хрупкая, как фарфоровая кукла на комоде, а как играла на хатууре! Какое, должно быть, горе, продолжали они, молодой король Николай стал вдовцом, не успев прослыть хорошим мужем, и постигла его не одна утрата, а сразу две.

Приврали, заметил Николай как-то за завтраком, постукивая ложкой по скорлупке яйца, когда Тамара выложила ему подчистую все, что услышала в оконфуженных перешептываниях за полосканием белья и распитием чая в кондитерских с заварными пирожными и очередной обывательской молвой – только и слышалось в ту долгую осень, что «шу-шу-шу» со всех сторон: двора и крестьянского, и барского, и даже за границей.

– Посадил свое животворное семя в девственную землю, – хмыкала Зоя. – И народ окрестил тебя еще большим страдальцем.

– Но ты-то знаешь, дорогая Зоя, – отвечал он, – что совесть моя чиста.

Потому что, как ни любили бы трагичные истории любви те люди, которые в своих жизнях и не видели ничего романтичнее, чем распустившаяся садовая роза или балет, не было здесь никакой любви, как не было ни мнимой беременности маленькой принцессы Эри, ни ее неотвратимой гибели.

На самом же деле малютка Кир-Табан с новым именем и новой хорошенькой мордашкой прямо сейчас наверняка лопала традиционные каэльские блины из тертого картофеля вместе со своим суженым-фермером где-нибудь в прелестной пастушьей хижине.

В конце концов, Николай не был тираном, а эта несчастная девочка стала разменной монетой для собственной страны не по своей вине. Другой бы назвал это изгнанием, но Николай окрестил это милостью и знал, что маленькая Эри была с ним согласна.

Она получила свое безмятежное существование в крошечной деревушке у подножия гор в обмен на очаровательную пьесу, которую они разыграли незадолго после женитьбы. К тому моменту брак уже принес Николаю богатое приданое, и тянуть больше не было смысла.

Разумеется, все ее сестрицы знали, что народная любимица Эри Кир-Табан, вообще-то, жива-живехонька и играет себе на восемнадцатиструнной хатууре, преисполненная прекрасным чувством внутренней гармонии, но неудавшийся заговор удержал Шухан в узде. А когда пришла война, с их деньгами, пущенными на вооружение, Равка была готова.

И все равно Николай знал, что Шухан еще нанесет удар. И хотя в глазах народа он был сломлен горем, а потому не спешил подыскать себе новую жену, Николай понимал, что наследником обзавестись ему уже пора.

Но, казалось, даже выиграть еще одну войну было проще, чем заставить Зою Назяленскую признать, какой восхитительный вышел бы из них союз.

Николай поклялся себе всегда быть на один шаг впереди и именно поэтому знал, что королева-гриш – это не погибель, а туз в рукаве парадного мундира его возлюбленной Равки. И только поэтому – ну и, может, самую малость – из спортивного интереса, – Николай отметил, что малец Крыгин стал больно прыткий и на сегодняшнем балу вовсю обхаживает Зою.

Он подошел к нему со спины и, пока госпожа Назяленская в своей особенно прелестной манере пилила Николая взглядом, приобнял того за плечи, как старого друга. Жест, может, и не слишком пуританский, зато товарищ-барин засиял, как начищенное столовое серебро.

От коньяка его лицо все раскраснелось, словно у подзаборного пьянчужки, а неуместные по случаю сапоги из лимонно-желтого сафьяна выглядели настолько скверно, что Николаю его стало искренне жаль.

– Крыгин, дружище, всюду тебя обыскался, – добродушно сказал он, похлопав князя по плечу.

На Зою Крыгин смотрел, как смотрели паломники на мироточащие иконы с ликами святых, а она и бровью не повела: такая вот она была бессердечная.

– Слышал, в твоих землях завелась пустельга. Боюсь, дело срочное, а как ты знаешь, от нетерпения и предвкушения пары-тройки отменных выстрелов у меня руки-ноги трясутся, – сказал Николай и ненавязчиво подтолкнул его к балкону, где за рюмками коньяка вовсю хвалились друг перед другом охмелевшие князья и министры. – Буду через минуту, а ты следи по своим чудным карманным часам. Если опоздаю, сердечно обещаю тебе реванш. Стало быть, в твоих погребах найдется бурбона на то, чтобы, как в старые-добрые, сыграть в преферанс.

– Специально для вас я припас десять лучших бутылок, ваше величество. Прямиком из Керчии, и доля кукурузы в нем даже больше, чем обычно, – шепнул Крыгин и следом поцеловал Зоину руку. – Надеюсь, вы извините меня, госпожа Назяленская. Смею просить продолжить нашу беседу за воскресным чаем в усадьбе князя Бронского и спешу сообщить, что в случае любого ответа денно и нощно буду ждать нашей следующей встречи.

По выражению лица Зои Назяленской Николай понял, что ее сейчас стошнит. Он по-дружески стиснул крыгинское плечо.

– Ты славный парень, Эмиль. Уверен, генерал Назяленская охотно встретится с тобой за чаем, – сказал он и взглянул на Зою. Как она была хороша, когда смотрела на него так, словно собиралась четвертовать!

– Разумеется, – кисло ответила Зоя.

Крыгин просиял, потом с минуту понес околесицу и, хранят его святые, наконец откланялся.

– Идиот, – обозвала Зоя Николая.

– Слабовато, голубка моя, – отозвался он. – Помилуешься с Крыгиным, оттопыришь за чашкой чая пальчик на зависть всей прислуге, а заодно выяснишь, какие диковинные сладости привез дочерям Бронский из своей весьма любопытной поездки в Амран Ен.

Зоя уступила. Николай знал, что когда дело касалось страны, она с прытью матери, защищающей свое дитя, стояла насмерть в лютую пургу и даже любезничала со всеми этими кисейными иностранками, у которых только и было на уме, что выпечка тортов и перестановка дурацких пустячков.

– Осторожно, ваше величество. Вы не выглядите очень уж скорбящим по своей дражайшей супруге, – предприняла Зоя вторую попытку его поддразнить.

– Ну, ну, Зоя, – сказал Николай. – Король, погрязший в пороках от горя, – любимая часть моего безумно трагичного образа безутешного вдовца. Вдобавок не вечность же мне горевать. Уверяю тебя, моя покойная милостивая супруга не желала бы мне такой скверной, безрадостной участи.

– Странно, ведь, стало быть, это не я в глазах народа строю из себя благочестивого владыку, – поддела его Зоя.

– Генерал Назяленская, – тихо сказал Николай. – За те грешные вещи, которые намедни я вытворял с вашим роскошным телом, мне вовек суждено гореть на костре.

– Тебе повезло, что святые любят грешника, – сдержанно ответила Зоя, но Николай знал, что смутил ее, и настроение от этого у него разом поднялось – в конце концов, его боевой генерал был не из тех, кого легко вогнать в краску.

– До чего же ты забавная, Назяленская, но вот невезение – вечно ходишь с кислым лицом.

– А ты совсем несмешной, но почему-то ведешь себя как шут гороховый.

– Сурово, – сказал Николай.

– Честно, – отозвалась Зоя и взглядом дала ему понять, что положенное по приличиям время для миленькой светской беседы между королем и его генералом давно уже вышло.

Она обвела глазами зал, где обладатели старых денег и звучных фамилий, пьяные от вина и желания, уже вовсю любили мир и подпитывали эту любовь малиновой карамелью и вишней в шоколаде. Какая славная, какая определенная была у них жизнь – сплошь чревоугодие, плотские утехи и шляпки по последней керчийской моде!

– В деревнях люди умирают с голоду, а они тут гадают, сколько пирожных смогут за один присест сожрать, – сказала Зоя и тяжело посмотрела на пухлого, как колбаса в вязанке, барина, у которого шоколадный крем стек по подбородку и каплей приземлился прямо на лацкан морковного сюртука.

Николай знал, о чем Зоя в этот момент думала – о родной деревне, об изможденных молодых матерях, которые сгорбатились под тяжестью мешков с пшеном, о дебоширах-отцах, колотивших жен почем зря, о холоде и голоде и ораве ребятишек, жующих на лавках засохшие хлебные корки.

Николай все это повидал в деревне Доминика и потому за дворцовой трапезой всегда старался припрятать для местной малышни сливочных тянучек и изюма.

– Улыбайся, Назяленская, – мрачно усмехнулся он. – Главы благородных семейств искусали себе все локти от того, что остались с носом, а у тебя билеты в первый ряд на это дивное представление с плеча самого господина Крыгина.

В конце концов, правда была в том, что крыгинское гнездо разврата, с его бесчисленными фонтанами и вазами в виде нагих женщин и репродукциями картин с шокирующими общественность действами, было прекрасным местом для отвода глаз и блистательных празднеств, и Зоя, разумеется, это знала. А еще она знала, что Николай любил Золотое болото, потому что оно было его детищем и одним из самых главных творений.

– В таком случае иди сюда, Зоя, и поцелуй меня так, как положено целовать в этой страстной обители блудников и любовников.

Зоя выразительно посмотрела на него, но прежде, чем она успела уйти, Николай легко коснулся ее руки. Она дернулась, как электрический угорь, на личное пространство которого посягнул мальчуган с палкой. Затем оглянулась, но кто станет смотреть на своего короля, когда под носом то и дело снуют заграничные танцовщицы в до того очаровательных платьицах, что даже Николаю порой становилось дурно.

– Я собираюсь предложить тебе то, от чего ты не сумеешь отказаться, – сказал он.

– Если твое предложение не включает горячую ванну, чтобы смыть с себя хоть часть мерзости этого вечера, то нечего и предлагать.

– К счастью, я могу дать тебе куда больше. Давай сбежим отсюда, как герои модернистского романа.

– И займемся любовью на сеновале, пахнущем сухими пряностями, – фыркнула Зоя, а когда поняла, что он не шутит, оскорбилась: – Ты в своем уме?

– Никогда еще не был в более добром здравии, генерал Назяленская, – ответил Николай и подался ей навстречу, но Зоя, предугадав его мысли, отшатнулась и уперлась затылком прямиком в причинное место мраморного сударя, страшно скупого на слова и до того анатомически гротескного, что при взгляде на него Николай всегда задавался вопросом, замысел ли это скульптора или у бедняги и правда все было настолько прискорбно.

Впрочем, его очаровательной каменной спутнице не было и дела, вокруг чего сомкнуть свою белую, как сливки, ручку.

Зоя обернулась и задержала дыхание при виде того, что так бесстыдно обличили молчаливый джентльмен и его покорная госпожа. Николаю от этого стало еще веселее.

– Святые тому свидетели, Кеттердам – монашеская келья по сравнению с этим гадким местом.

– Душенька, но ведь всякое искусство создается с натуры, – промурлыкал Николай и почувствовал, как сущность внутри него, уже как с год послушно лакомившаяся с его руки, сыто заурчала. – Давай же, Зоя, от здешней стряпни у меня несварение желудка.

Уже позднее Николай думал, что, возможно, именно в ту ночь что-то изменилось – когда они, в одних только легких бальных одеждах, бежали через застеленные сладостным шальным туманом и голубой изморосью облетевшие поля позади Золотого болота, словно двое детей, и Зоин смех окрашивал все великими свободами, заполнял местность, будто густеющий воздух – можно было забыть о сделанном, окунуться в другие хлопоты и вдыхать, вдыхать запахи дыма в волосах и полыни.

Тогда Николай решил, что целовать изумительное лицо Зои Назяленской было самой правильной вещью в его жизни.

Он не изменил своего мнения, но уже позже размышлял, а все ли в действительности было так? Не привиделся ли ему страстный, чистый смех Зои от того, что это он, Николай, сумел ее тогда рассмешить?

========== Роскошь увядания ==========

clann – the return

Больше всего Зоя ненавидела три вещи – апельсиновые кексы, безвольных, слабохарактерных людей и день своего рождения. И если с ощущением вязкого кисловатого привкуса цитрусовых десертов на языке и ее солдатами, податливыми, как тесто, и ноющими по маменькам и летним гуляниям, Зоя еще могла смириться, то день рождения был для нее самым скверным днем в самом скверном месяце, когда хочется взять рапиру и, это еще хорошо, если всадить ее, скажем, не в беднягу-конюха, а в самого себя.

Слава святым, об этом дне никто, собственно, и не знал, потому что если бы хоть одна душа во дворце или за его пределами Зою пожалела, это было бы выше ее сил.

То была середина февраля, погода в Равке в это время всегда стояла настолько паршивая, что собаки и те искали приют в конюшнях и старых верфях, а люди, даже те, кто не привык сидеть без работы, оставались дома и только и успевали, что подбрасывать в печь березовые дрова и лепить пельмени с капустой или вишневые вареники.

Говорили, что затяжные зимы с давних времен сплотили много семей – вечерами мужчины, наконец, могли вытянуть на софе или печи ноги и послушать, как дочери играют на пианино или читают вслух «Истории святых».

Но в таких деревнях, как в Зоиной, где всякий крестьянин был гол как сокол, зима сулила одни только беды, ругань и голодный плач младенцев из каждой второй избы. Старики и дети умирали, и их тела до оттепели оставались лежать в хлевах и сараях, накрытые брезентом. А что до Зоиной матери, в феврале она принималась раздавать дочери подзатыльники или лупить собаку, потому что руки занять хотелось, да было нечем.

И ни разу за зиму не варились в их избе на меду облепиховые взвары, не пеклись пироги с вишней и картофельные перепечи и не играла гармонь. А если соседка и приносила им по доброте душевной прошлогоднюю банку с вареньем или только что сваляные валенки, точно по ноге маленькой Зои, то они тут же отправлялись обратно, потому что Зоина гордячка-мать всякий раз гнала соседку взашей.

Случалось, правда, зимами и хорошее – когда в особенно студеные дни Сабина разрешала дочери заползти в свою постель, устроиться рядышком, под теплым материнским боком. И Зое тогда было все равно, что утром мать снова примется ее бранить и что до весны, кроме сладкой вареной картошки, есть им будет нечего.

Зое было все равно, что язык от голода у нее покрылся белым налетом, а от башмаков, из которых она давно выросла, на пятках появились мозоли.

Потому что в те моменты, когда она лежала в объятиях матери, она думала только о запахе чеснока и лимонной цедры от ее шеи и о том, что обязательно станет лучше, что мама еще будет ей гордиться. Ну конечно!

Она, Зоя, будет солдатом, а не лишним ртом, который Сабине нужно кормить. И тогда мама, наконец, будет рада видеть Зою дома и впервые за долгое время позволит ей усесться себе в ноги, пока сама станет заплетать Зоины волосы в тугие косы и вплетать в них цветки горечавки и василька.

А потом, в ее девятый день рождения, появился Валентин Гранкин, и мать сказала, что, как только сойдет снег, Зоя станет ему женой и переедет в Стелту, где будет во всем слушаться мужа и в обмен на послушание получит кружевные платья, расшитые жемчугом, и шляпки, и белых трюфелей на четырехчасовой обед.

Тогда Зоя знать не знала, что такое белые трюфели, но была уверена, что вместо них готова хоть всю жизнь есть одну только картошку с солью, если это позволит ей остаться с мамой.

В семнадцать, когда горьковатые от трюфельного масла губы Дарклинга ощущались на ее губах, Зоя собиралась забрать свои слова обратно. То был очередной день ее рождения, который мог бы стать таким же поганым, как и шестнадцать других, – с неподвижной удавкой одной только себя, в безнадежной, бесчувственной компании, но Зоя дала слабину и нашла утешение сначала в затхлой бутылке Ваниного самогона, а потом в объятиях Дарклинга, прямо там, на медвежьих шкурах под покровом ночи в промерзлом лагере Второй армии, который насквозь пропах хвоей и горелым крахмалом.

– Я не причиню тебе боль, Зоя, – сказал тогда он и – быть может, даже ласково – погладил ее по щеке.