Текст книги "Аромат земляники"

Автор книги: Свежов и Кржевицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

…Сквозь низкие давящие облака, безмятежно плывущие сквозь тысячелетия по звёздному небу, я увидел звёзды. Меж домов пронёсся косяк перелётных дятлов. Незнакомая девушка нежно гладила меня по голове. Далёкий голос, грубый и хриплявый, призывно декламировал: «В путь, товарищи! Свободу академику Сахарову! Труп Ленина – на столб! Нине и Милане – счастья!»…

Затем, правда, всё быстренько вернулось на круги своя. Первыми пришли боль и кровавые солоноватые сопли во рту. Следом за ними – запоздалый страх. А после и осознание того, что ушли не только хулиганы, но и деньги с телефоном и сигаретами.

Я открыл глаза. Рядом, на усыпанном мокрыми листьями асфальте, сидел Димка. Поочерёдно, то правой, то левой рукой, он аккуратно ощупывал свои раны, после чего внимательно изучал окровавленные пальцы. При этом он старательно ругался:

– Ух, мудни собачьи… лядские выкормыши… дети проституток немытых… ой, бля…

Заметив, что я, не шевелясь, лежу и смотрю на него, он улыбнулся, но тут же одёрнулся, схватившись за разбитую губу, и сказал:

– Вот тебе и любовь по самые гланды…

А потом мы шли в травмпункт. Что символично – до туда тоже два квартала. У меня мутилось в голове, текли слёзы. И без того мутный, во всех отношениях, вечер стал ещё и расплывчатым. Поддерживая меня под руку, Димка, сам плохо видя единственным открытым глазом, неуверенной походкой плёлся рядом и, нагло и очень уместно перевирая Есенина, бубнил:

Я люблю это город грязевый,

Пусть обрюзг он, и пуст одрях.

Золотая дремотная мразия

Опочила в подворотнЯх.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит он – старый плут,

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый травмпункт…

…Зато теперь, часто вспоминая тот случай, я думаю: да уж, интеллигентность в трусах не спрячешь…

***

Перенесённые побои сближают людей не хуже, чем совместное бегство от ментов или покупка телевизора. И мы стали встречаться особо часто. Он, за бокальчиком, грустил в перерывах между боями. Я же зачастил в «литературку» в надежде на интересные мысли и приятный разговор с умным человеком.

Так, однажды, мы снова встретились там. В дальнем углу шумела компания студентов – судя по лицам, не обезображенным ненужными знаниями, курса второго, как максимум. В нашей половине зала, в углу, через два столика от нас, сидела рыжая девчушка лет двадцати. Она увлечённо читала книжку в твёрдом переплёте.

– Ты никогда не задумывался, – поигрывая остатками вина в бокале, спросил Димка, – сколько могут сказать о человеке его жесты?

– Нет, – честно соврал я, – не задумывался.

Хотя размышлять об этом приходилось, конечно. Например, меня часто удивляют сотрудники ДПС, которые, представляясь, козыряют так вяло и нелепо, будто отгоняют ленивую муху. Охранник в редакции меня забавляет, когда пятерню крабом растопырит и, нервно ей потряхивая, согнутым толстым мизинцем за ухом начёсывает. Мой сосед, дядя Изя, тоже не даёт покоя, всякий раз при встрече вздымая к небу развёрнутые к себе ладони, будто он грузин, только «вай» не говорит. Этот жест, правда, я и себе перенял…

– А вот за ней понаблюдай, – кивнул он в сторону рыженькой. – Обрати внимание, как она волосы постоянно поправляет.

Я стал искоса поглядывать на девушку. Действительно, каждый раз перед тем как перелистнуть страницу, она левой рукой заправляла за ухо упрямые непослушные локоны.

– Думаешь, подслушивает? – задал я глупый вопрос, не найдя в этом жесте ничего предосудительного.

– Ну уж точно не ухо демонстрирует, – ответил Жигалов, – и не серьгу. Обычное рефлекторное движение обычной серенькой девочки, чтобы обратить на себя внимание и показать лицо. Такие обычно выглядят неплохо, но скромны и молчаливы, в учёбе отличницы, чаще домоседки и готовят неплохо. Хотя жест довольно таки отвратительный. Уж лучше бы чихнула, в самом деле…

– Ага, или пукнула, – пошутил я, сам нерадостный своей юморине.

– Да ты смотри, смотри. Сейчас волосы на палец накручивать начнёт, и по губам ими водить.

Она и в самом деле сделала это. Наукой психологией данный момент давно изучен, и ему придумано немало сексуальных обоснований, вроде: привлекает внимание, проявляет желание, излучает нетерпение и проч. В общем – заприметила кого-то. Я всё это уже читал и неоднократно слышал, от самих женщин в том числе. Но смог бы привести множество опровержений, теми же женщинами озвученных. Много раз они говорили мне, что это всего лишь привычка. Но я не настолько глуп, чтобы верить женским словам. По крайней мере, до тех пор, пока не влюблён. Косвенно это подтверждает слова психологов, но им я не верю ещё больше. Кто вообще решил, что психология – наука? По-моему это всего лишь выдумка обоснований самым простым жизненным наблюдениям. То ли дело психиатрия…

Прошло ещё немного времени, и девушка вышла, не одеваясь и оставив книгу на столе.

– Заметь, как смачно книженцию захлопнула, – продолжал умничать Жигалов, будучи хмельнее обычного. – Специально, чтобы мы её уход заметили. А теперь смотри на дверь туалета. Она когда выйдет, то юбку одёргивать станет, а ты обрати внимание на то, как именно она это делать будет. Причём заметь, что юбка у неё не так коротка, как должна быть для привлечения самцов, при этом гораздо короче, чем следует при соотношении её роста и длины ног. И она об этом не знать не может…

Когда девушка скрылась в закутке ведущем в уборную, Дима подошёл к её столику и посмотрел на обложку книги. Вернулся и сказал:

– Я приятно удивлён, думал Коэльо читает, или ещё дрянь какую. А ты знаешь кто такой Пётр Краснов?

– Знаю. У меня все его напечатанные книги есть. Современные издания, разумеется.

– Тогда, может, догадываешься, что она читает?

– Если не «Цареубийц», то «Атамана Платова», – ответил я, пытаясь убить сразу двух зайцев.

– В точку.

– Что именно?

– Платова…

Я тоже был удивлён. Если с выбором произведения более-менее ясно, про любовь на фоне мирной Петербургской жизни и войны 1812-го года мне тоже было интересно, то выбор автора поражал. Откуда узнала, и чем привлёк её генерал Русской Императорской армии – беглец-эмигрант, литератор, непримиримый борец с большевизмом, пособник фашистов? Если исключить случайность и советчиков, то вариант оставался один – она студентка исторического факультета.

Дима взглядом указал на её появление. Чуть обернувшись, я скосил глаза. Стоя вполоборота к нам, она действительно поправляла юбку. Причём весьма характерным, за кем-то уже ранее подмеченным мной манером – провела ладошками по заднице, а затем одёрнула спереди.

– Что скажешь? – с важным видом Шерлока, спросил Жигалов.

– О ней – ничего. Я тоже мокрые руки о жопу вытираю, когда полотенца нет.

– Да нет же, – раздосадовался он. – Трогая себя, она как бы говорит нам, что хочет. Учитывая, что именно она трогает, значит, не просто хочет, а готова. Сзади и с боков юбку дёргают, когда она мешается, неудобно. А если спереди, вроде как показывает, что приличная. Ну, типа коленки стремится прикрыть. Понимаешь?

– Допустим. Дальше что?

– А дальше, ты должен вспомнить сюжет книжки и пару фамилий героев…

А дальше мы разыграли классическое знакомство. Если, конечно, можно считать классикой подход «двое на одну». Впрочем, она была не против. Всё прошло стандартно: «здравствуйте… как дела?.. что читаете?… а-а-а… а вот мой друг тоже…», ну и так далее. Димон её веселил и убалтывал, я же, в соответствии с планом, поражал знаниями и схожестью интересов.

Она действительно оказалась студенткой истфака ЛГУ. Местная, она жила одна в тесной однушке, чем мы не преминули воспользоваться. Димка к себе самок не водит по принципиальным соображениям, а в мой холостяцкий бардак приличную девушку тащить даже стыдно.

Несмотря на то, что она осознанно шла на групповуху, я всё равно считал её именно приличной – иные учатся на юрфаке или экономическом.

Её скромное, плотно заставленной мебелью жилище лишь подкрепляло мою уверенность. Стол у окна был завален книжками, причём не учебниками, которые сиротливыми изгоями лежали под убогим советским сервантом. На подоконнике стояли одинокий пышный фикус и стопка исписанных бумаг. В изголовье стоящей в углу полутораместной кровати висела мини репродукция Рембрандтовской «Данаи».

Не худшее впечатление произвела и кухня. Чайник на плите, микроволновки нет, высокий серебристый холодильник «ЭлДжи», набор керамических ножей, пачка финского печенья на столе, и большая чугунная сковородка. Вообще, чугунина – выбор тех, кто понимает, кто любит не только покушать, но и умеет готовить больше трёх блюд. Тех, кто знает и ценит самое вкусное – смесь масла, мясного сока, соли и специй, в которую так приятно обмакивать кусочек черного хлеба, а потом медленно его пережёвывать, наслаждаясь канцерогенами. Этот потребительский факт нашёл своё подтверждение, когда она сняла кусок чёрной материи, и ранее сдавленное подъюбочное содержимое наполнило собой окружающую действительность.

Она была чуть плотновата, что умело скрывала одеждой. На плечах и спине лифчик врезался в тело, оставляя на коже красные следы. На животе намечалась складка. В общем, килограмм семь-восемь были явно лишними, но никак не влияли на её тактико-технические характеристики.

Мне понравилось её разнотонное фиолетовое постельное бельё. Очень жёсткий матрас тоже пришёлся по вкусу – я захотел себе такой же. Также понравились её мягкие руки, и непередаваемый цвет гладкой кожи, свойственный только от природы рыжим. А ещё короткие отрывистые вдохи и сдавленные натужные выдохи, манера покусывать нижнюю губу, закатывать глаза, сильно прогибаться и кое– что ещё, что по этическим соображениям считаю необходимым сохранить в тайне.

Короче говоря, она мне понравилась. С ней я впервые ощутил приятную ненавязчивость мягкого тела. А ещё она, заботливая, нас накормила – таких вкусных сосисок с переваренными макаронами я не ел никогда.

Потом, когда мы ушли, Дима сказал, что кобылка толстовата. Я на него немного разозлился. Но я быстроотходчивый, и на наши отношения это никак не повлияло, но совместные похождения «для души» на том и закончились. А с ней я виделся ещё долго, но не часто.

Да, звали её Олей. А ещё я таки вскоре купил себе такую же сковородку и матрас…

***

В те редкие минуты, когда он был трезв и не озадачен женским вопросом, он превращался в мастера бесконечных весёлых историй. Мне особенно запомнились его рассказы о бегстве от армии.

Всё началось в школе, в десятом классе, когда всех привели в военкомат для постановки на первичный воинский учёт.

До этого момента он мечтал стать морпехом. Часто представлял, как дембелем, в чёрной форме с аксельбантами и лихо заломленном берете, выйдет он на перрон Царскосельского вокзала. Прищурившись, посмотрит по сторонам, полной грудью вдохнёт сложный железнодорожный аромат, небрежно бросит сумку на заплёванный асфальт, закурит. Разглядывая штатских, вспомнит боевых товарищей, и ту операцию на далёком чужом берегу, за которую болтается на его груди медаль «За отвагу». А когда народ рассосётся, он увидит омытую слезами радости любимую девушку. Она, высокая и стройная, с длинными каштановыми волосами и чуть холодным волевым лицом, бросится ему на шею, сильно сдавит, будет всхлипывать, целовать и бормотать всякие милые глупости. Он же будет нежно гладить её по спине, и повторять: «Ну не плачь… не плачь…». А уж после, дома…

Впрочем, если не возьмут в морпехи, то он согласился бы и на горно-стрелковое подразделение. Там ему виделась своя романтика: снежные вершины, опасные тропы на перевалах, крик парящих в выси орлов, ледники, расселины, и призывный голос Высоцкого – «Отвесные скалы, а ну не зевай!». А потом опять вокзал, и он в зелёном брезентовом костюме, с обветренным загорелым лицом, с мозолями на кончиках пальцев. И она высокая, стройная, в слезах. А уж после…

В крайнем случае, он согласился бы и на ВДВ. «Убого, конечно», – думал он, – «много их. А ещё элитой себя зовут. Но всё же лучше, чем в автобате маслом провонять…». И снова он видел себя на вокзале: красивый, здоровенный (почему-то именно в десанте он обязательно должен был накачаться), камуфляжка в штаны заправлена и туго ремнём перетянута, а на сточенной бляхе звезда аж выпирает. Ну и берет, конечно, и значок за много-много прыжков, и уважительные взгляды побаивающихся окружающих. И она, разумеется, плохо видя от слёз, бежит к нему по перрону. На ветру развеваются её длинные волосы. Оглушительно цокают каблучки. Ну опосля…

Но все мечты рухнули в очередном кабинете. Парни выстроились в ряд, а врач, мужчина лет сорока, вида совсем не военного, с ехидными прищуром, как заведённый тараторил:

– Подходи… трусы опускай… головку покажи… нагнись… ага…

Подходил очередной будущий призывник, и он повторял:

– Трусы… головку… нагнись… хорошо…

И опять:

– Головку…нагнись… следующий!

Пришла очередь Жигалова. Он подошёл, заранее заткнув пальцы под резинку трусов, и не дожидаясь команды, дёрнул их вниз.

– Ну-ка! Это что такое?! – удивлённо воскликнул военврач.

– Что? – смотря на сжавшийся от прохлады кабинета писюнчик, смущённо пробормотал Димка, слыша мгновенно начавшийся за спиной шёпот и хихиканье.

– Это вот… – ответил врач, взяв его за левую руку и указывая на локтевой сгиб, где краснело пятно размером с пятирублёвую монету.

– Это аллергия, – мгновенно посмелев, ответил Дима.

Показывать головку и очко странному мужчине не пришлось. Тот сразу стал что-то писать в бумаги, а потом велел, минуя все остальные кабинеты, быстро бежать в КВД…

Кожно-венерологический диспансер встретил радушным безразличием пустых холодных коридоров. В какой-то момент ему показалось, что в этом сером мире всего два несчастных человека – он и тот дедушка, что зашёл перед ним в семнадцатый кабинет. Пенсионер в медучреждении – это надолго. Пришлось изучать настенные плакаты. Он никогда не интересовался этим специально, но теперь многое узнал о ВИЧе, сифилисе, гонореи и гонококках, и том, что герпес бывает ещё и генитальным, причём обыкновенный с губ передаётся «туда». Тут же в голове промелькнули цветные со звуком картинки акта передачи. «Получателю» начало становится тесно в джинсах, тогда Дима сел на скамью и задумался об удивительно сексуальной ауре заведения.

Как назло, по коридору гордо прошагала женщина-врач с копной роскошных чёрных волос на голове и не менее пышным бюстом. Он подумал о ней неприличное, и мечтательно представил, как гордо зашёл бы к ней в кабинет, а она сказала: «Спустите трусы… покажите головку… хорошо…». Но тут, на удивление быстро, из семнадцатого выскочил бодрый старикан. Тут же моргнула лампочка, и Димка зашёл.

За двумя приставленными друг к другу столами сидели женщины. Одна была страшной, другая не очень, но ей было лет семьдесят. Но Димка всё равно испугался – показывать головку бабушке не хотелось до дрожи в коленках. Внимательно выслушав причины его здесь появления, старушка спросила:

– С девочками дружишь?

Не готовый к столь элегантному синониму слова «секс», не разобравшись в вопросе, он резко, и сам для себя неожиданно, ответил правду:

– Нет!

Страшная вздохнула, и уставилась в бумаги. Бабуля скромно, едва заметно, улыбнулась и принялась выписывать лекарства…

Диагноз – «атопический дерматит» – поставил крест на боевом будущем, поселил смятение в душе, и заставил реально взглянуть на будущее. Стало очевидным, что придётся учиться дальше, а он этого дела не любил.

Через два с половиной года, на втором курсе экономического факультета, когда ему уже было восемнадцать, снова пришлось идти в военкомат, откуда его сразу отфутболили обратно в КВД. Оттуда, впрочем, его тоже отфутболили, правда, обратно в военкомат. Тогда он впервые пожалел о несделанном: будучи поставленным в диспансере на учёт, следовало появляться там каждые три месяца. Он же, с помощью дешёвого гидрокортизона за неделю избавившись от болячки, напрочь забил на это дело. Врачи, как он думал, обиделись, и в направлении написали: «Здоров!».

К тому моменту его представления о жизни сильно изменились, и место камуфляжки и слёз на перроне заменили «Лексус» и роскошная грудастая блондинка лет тридцати. В армию идти жутко не хотелось, и, вернувшись в военкомат, он заявил: «Я алкоголик!».

Предприятие было рискованным – учёт в наркодиспансере ставил под удар водительские права, владение оружием, и сильно туманил карьерные перспективы. Но назвать себя гомосексуалистом он не рискнул, а времени на более продуктивные размышления не было.

В местном диспансере, женщина-нарколог молча слушала его исповедь. Вид у неё был скорбный. Столь же грустные, такие же иконописные, как у него самого, глаза её одновременно навевали тоску и спокойствие, густо припудренные вселенской печалью. Казалось, что она вот-вот отпустит ему все грехи.

«Наверное, это от сострадания», – думал Дима, – «Или от удивления?». И не в силах остановить поток вранья, он всё рассказывал и рассказывал о тревожной юности, когда был страстным, но бедным, любителем «ганжи» и связался с плохой компанией. О первой любви, и первой любви в подъезде дома номер шесть по улице Артиллерийской. О том, как с пути истинного его сбил дедов самогонный аппарат, а затем, после визита участкового, его сбил сам дед. Правда, уже не с пути, а с ног – здоровенный, килограмм девяносто весом, к семидесяти годам силы и молодецкой удали он не утратил. И о том, что теперь он глушит дешёвую водку, и только в одиночку, каждый вечер, а по утрам похмеляется…

– Всё? – спросила врач, тон её был мягок и насмешлив. – Фонтан иссяк?

– Не понял? – спросил Дима.

– Ты себя в зеркало-то видел, алкаш?

– Не понял? – упорно повторил он, понимая, что где-то прокололся.

– Ты слишком сладко выглядишь для похмелиста.

– Правда?

– И очень похож на мою первую любовь, кстати, тоже в подъезде, – при этом она провела пальцами по губам, и добавила. – И так же не хочешь идти в армию…

Последующий разговор шёл на подтексте, но сомнений не оставлял.

Тем же вечером Жигалов вкусил прелестей зрелой женщины, попутно отработав нужную справку. А в последующие месяцы действительно чуть не стал алкоголиком – сама нарколог пила много и со вкусом, никогда не приступая к делу «на сухую».

Ещё через полгода, весной, он получил военный билет с категорией «В», что означало – ограниченно годен к военной службе. А если по-русски, то это значит, что призовут только в случае всеобщей мобилизации, а значит войны на нашей территории.

Ещё через пять месяцев его за не посещаемость отчислили из университета, что его, в общем-то, не расстроило. К тому времени он прекрасно понял и проверил на практике, чего можно добиться одним лишь молодым телом. Как именно ему это удалось, он и сам ответить не мог. Всё как-то просто, само собой у него получалось тогда: то в баре, то в парке или музее, или ещё где, он встречал и с удивительной лёгкостью контачил с женщинами вдвое, а то и более, себя старше. А что если это призвание? Если это честность и взаимность? Люди встречаются, нравятся друг другу, при этом прекрасно понимая, чего каждому надо…

Если это действительно так, то он единственный, кому я завидую. Такой взаимности, во всех её проявлениях, мне всегда очень не хватало…

***

Так, за работой, алкоголем и разговорами, почти минула зима, и дело подходило к очередной весне.

Весна – время светлое, жизнерадостное и немного пагубное. С другой стороны, весна – не самое худшее, что может случиться с человеком вроде меня. Когда у психов начинаются обострения, а здоровые особо рьяно стремятся продолжить род (а можно ли их считать здоровыми?), на меня нападает какая-то особенная, неописуемо-угнетающая грусть, и я начинаю пить ещё больше, и тянусь к людям, чтобы побыть в одиночестве среди них. Я понимал, что тоже не здоров, но такое спасение было выгодно. Так я познакомился с Никиткой Вековищевым.

Это случилось в бильярдной.

В те времена я играл на деньги. Ставки делал не очень большие, но играл довольно часто, и это приносило ощутимый доход – иногда вдвое больше, чем мой месячный газетный оклад. Посещал я только два заведения: пушкинский «Кубик» на Церковной, и «Пулково-Скай» на Пулковском шоссе. И если во второй ездил на машине, то в «Кубике» регулярно выпивал.

И вот однажды, субботним вечером, когда зал «Кубика» был непривычно пуст, я скучал и гонял шары в одиночестве. Собирался было уже уходить, но тут соседний столик занял парень с козлиной порослью на подбородке. Я к нему присмотрелся. Удар сильный, уверенный. Долго не прицеливается. К шару не примеряется, пока стол не обойдёт хотя бы раз. Он мне сразу понравился, и я предложил:

– Закрывайте свой стол. Составьте компанию мне. На деньги, разумеется.

– А почему бы и нет, – ответил он, смерив меня взглядом, – но, чур, разбиваю я.

– Да не вопрос, – парировал я, ощутив неприятное покалывание в животе, – только в американку.

– Конечно…

Он положил на столик зелёную отечественную купюру и прижал её пепельницей.

Предчувствие меня не обмануло.

Лично расставив шары, он старательно натёр наклейку мелом и, подмигнув мне, не прицеливаясь, ударил. Пирамида с глухим треском разлетелась. Биток «свояком» ушёл в дальнюю правую лузу. Любимая мной «семёрка» встала под удар в дальнюю левую. «Единичка» – в центр. Ещё через минуту партия завершилась, что называется, «с кия».

– Недурно, – сказал я, всем видом выказывая уважение в смеси с напускным равнодушием. – Давненько такого не видел.

Он ничего не ответил, лишь пожал плечами.

– Может, по полтишку? – предложил я, закипая от бессильной злобы и настраиваясь на реванш.

– Если «Джеймсона», то можно, – и тут же добавил. – Только за мой счёт.

Мы выпили, закурили. Он по-свойски представился:

– Никитос.

– Пал Егорыч, – соврал я, как обычно приписав себе «липовое» отчество.

Его заскорузлые пальцы гармошкой сложили окурок «Кента» в пепельнице.

– Ну что, ещё разок, – предложил он, взглядом указывая на мятые купюры, – на все?

– А давай, – ответил я, секунду померявшись с ним взглядами, – удвоим?

– Это можно…

Наш поединок напомнил мне сексуальный контакт. Второй раз оно, конечно, подольше, но если в первый раз лажа вышла, то орудие производства лучше зачехлить…

Денег у меня больше не было, и после мы пили за его счёт. Я так не привык, но совесть не мучала – он сам предложил, сославшись на лёгкий заработок.

Пьяный разговор, как обычно, скатился в политику, и выявил оппозиционные настроения моего нового знакомца.

– А почему в говне живем, знаешь? – говорил он, с шумом вращая по столу пустой стакан с толстым ребристым дном. – Потому что – бюрократы. Правительство паскудное – депутаты толстожопые. Чиновничий аппарат раздут. Милицию в полицию переименовали, а толку? А законы? Хоть бы один нормальный приняли, для людей. Ан нет! Заметь: все законы носят исключительно запретительный характер. Всё что ты можешь заиметь в личное пользование – облагают налогом, или заставляют ходить по инстанциям и платные бумажки собирать. И всё жиреют, суки, пухнут, а нажраться никак не могут. А всё от того, что знают твари, что век их недолгий, и жирок наедают. Воруют у государства! Обворовывают граждан! И только что и знают – всё себе да себе! Ненавижу!!!

В пьяном угаре я не сразу понял, кого он мне напоминает. А когда понял – расплылся в глупой улыбке. Повисла пауза. Он посмотрел на меня как-то странно. Вращаемый стакан выпал из его руки и с дребезгом разлетелся по полу. Почуяв неладное, я, как учил Игорян, схватил первое попавшееся под руку – пепельницу – изготовившись запустить ею в пьяную вражескую морду, при этом разбросав по полу окурки.

– Ну вы! – завопила из-за барной стойки Ника. – Что устроили тут?!

…Я думал, что хорошо её знаю. Оказалось, что она лучше знает Никиту. Это будет неприятно, но это будет потом…

– Ты чего? – удивился Никитос.

– Ничего, – сконфуженно промямлил я, – просто Нике всё равно пол подметать, и я подумал, что и пепелку поменять было бы неплохо…

– А, ну тогда правильно, что на пол сбросил – чистую от неё не дождёшься. Так вот слушай дальше. И при всём при этом – кумовство. Вот … (тут он назвал фамилию заслуженного гражданина нашего городка) дом себе построил. Забор двухметровый, за ним пихты по периметру, а камеры так вообще не только территорию просматривают, но ещё и улицы прилегающие. Причём заметь, что это почти в центре города, на месте закрытого детского сада. А … (тут он назвал фамилию крупного чинуши из администрации), который тот детсад закрыл, тоже дом построил, только в Александровке. Не много не мало – два этажа по сто с лишним квадратов. А у его жены, владелицы захудалого салона красоты, машина за шесть миллионов. Дочка учится в СПбГУ, на бюджетном, конечно. А у неё…

– Да знаю я это… – перебил я.

– Вот! Все всё знают, все всем недовольны! А куда власть законная смотрит, а?! Вот взяли бы всех этих ворюг за шкирку, да по столбам развесили! Вот это была бы справедливость в правовом государстве. Правда, думаю, что столбов до самой Александровки не хватило бы…

Есть в нашей стране, великой и необъятной, такая забава, за века ставшая национальной идеей – избегать контактов с правоохранительными органами. Особо несознательные возводят её в ранг искусства. Она становится их стилем жизни и принципиальной позицией. В самых запущенных случаях – стихией, смыслом бытия.

Об этом я знал всегда, но из дальнейшего разговора выяснилось, что таковым оказался и Никитка – прирождённым оппозиционером и борцом с режимом.

При том, что жуткий бабник, однажды он был женат. Он всегда называл её – милая. Она его – котик. Его понять можно: миловаться – по-славянски означает – трахаться. Её же, с вечной аллергией на всех без исключения кошачьих, понять трудновато. Было бы трудновато, если бы я не знал её лет так пятнадцать.

Когда-то мы с ней учились в параллельных классах, потом в одном. И после школы поддерживали отношения. И неизвестно как сложилась бы её жизнь семейная и вообще, да и моя тоже, если бы я пошёл у неё на поводу. Да-да, она много раз подкатывала ко мне, но я всегда был холоден. Даже не знаю почему. Наверное, потому, что стойку делаю только на блондинок.

Однажды мы с ней встретились. Я был в ударе, и наговорил ей пошлых глупостей. А она мне:

– Тебе вообще когда-нибудь бывает стыдно?

Мне часто бывает, но я сказал:

– Иногда. Вот, например, сейчас.

– И за что же именно, интересно?

– Забыл…

– Что забыл?

– Настоящую фамилию Троцкого забыл…

Я был абсолютно серьёзен. А она вконец обиделась:

– Знаешь, достали твои дурацкие шуточки. Или ты действительно думаешь, что это смешно?

– А по-твоему, – говорю, – это не важно? Или Троцкий шуток нашутил в истории?

Она не поняла. Они вообще тупые – те, кто замуж в двадцать выскочил.

Кроме того, баба – существо напрочь лишенное творческого начала. Поэтому реализуются её способности на кухне. А подопытным почитателем таланта, причём добровольным и благодарным, должен быть мужчина. Я знаю, о чём говорю. Я её стряпни вкусил однажды.

Впрочем, это не важно. Не будем лезть в чужую жизнь, и посчитаем, что развелись они именно поэтому.

В школе Никитка учился, как и все нормальные парни – на тройки. Там же начал курить. Там же начал пить. В те же годы пережил первую, а затем вторую, третью и последующие влюблённости. Тогда же в первый и последний раз был бит за одну из них. Больше ничем особым те десять лет ему не запомнились.

В университетские годы жизнь изменилась.

На картошке у него, высоко чернявого парня, от девок отбоя не было. В первый же день он познакомился сразу с четырьмя. Лена, Света, Оля и Марина оказались приезжими подружками из Северодвинска. Он сразу сделал стойку на фигуристую крашенную блондинку Ленку, но та, хоть и была инициатором втягивания его в их бабскую компанию, от подружек отрываться не спешила, а к концу дня и вовсе утомила бесконечной болтовнёй. К тому же все они оказались курящими, чего он в женщинах не поощрял. Наслушавшись их историй, немного поразмыслив и перекурив сам, он решил, что с приезжими лучше не связываться.

На второй день он познакомился с Алиной. Приятная во всех отношениях девчонка, она тоже сама завязала знакомство, навязавшись в напарники. Всё было хорошо, только Никитку смущала её внешняя схожесть с некогда влюблённой в него одноклассницей, которая долго его домогалась, и тоже была хороша, но не настолько, чтобы он снизошёл. Ещё больше смущал здоровяк Антоха, её не то брат, не то одноклассник, напросившийся в коллеги по борозде. В результате Алинка тоже сыграла мимо кассы.

На третий день была Дарья. Высокая и сисястая, с талией и прочими делами, умница, приятная собеседница с нежным голосом, она всем была хороша. Кроме личика. Особенно когда не улыбалась – её стянутые «брэкетами» кривые зубы заставляли его чувствовать себя неловко и даже виновато за свою от природы белоснежную лыбу во все тридцать два. Говоря короче, он чаще смотрел на картофелины, чем на неё.

На четвёртый ему в принудительном порядке навязали… он довольно быстро забыл, как её звали. Тоже симпатичная (а в семнадцать лет многие кажутся таковыми), с милыми кучеряшками-завитушками, она обладала довольно противным тембром голоса с украинским акцентом, и к тому же была невероятно болтлива. Невероятным «чудом» она же досталась ему и на пятый день, и на шестой и на седьмой. Два дня не затыкался от монологов её рупор гласности, а на третий она спросила: «Почему ты всё время молчишь?». Он ответил: «Что ж мне, болтать, как ты, без умолку?». Обидеть не хотел. Сама обиделась. Заткнулась. Тогда он впервые познал наслаждение тишиной при находящейся рядом бабе.

В последующие дни были новые знакомства, но полевые работы достали настолько, что ему захотелось учиться.

Тогда многое было впервые.

Начальная эйфория от важности высших наук быстро сменилась апатией и полным в них разочарованием – всё, что он слышал на лекциях, казалось бредом, абсолютно неприменимым в реальной жизни. К тому же выяснилось, что он человек абсолютно не коллективный. Первого кореша, Кирюху Зайцева, панка и прогульщика, быстро отчислили – такие не задерживаются даже на платном отделении. Второй, Серёга Архипов, сам разочаровался и ушёл искать счастья в другом ВУЗе и другой специальности. Навязчивые и не очень приставания одногруппниц он старался не замечать – как назло все приставучки были приезжими. Таким образом, к третьему курсу он остался совсем один – разговаривать с ним сложившийся коллектив не хотел, а ему с ним было не о чем.

Жизнь его кипела вне университета.

Тогда же он познакомился со своей ровесницей, моей одноклассницей, и через год они поженились. Зачем и почему женился на ней он и сам не понимал – к тому времени, на пороге двадцатилетия он отлично уяснил, что его влекут барышни чуть младше или сильно старше, а ровесницы есть вариант самый провальный. Бабы взрослеют раньше, а значит, и стареют быстрее, вслед за чем и тянется разница в жизненных ценностях и расстановке приоритетов. Но этот вопрос его мучал несильно и недолго. «Как вышло, так вышло, – думал он, – поживём-увидим, что да как».