Текст книги "Аромат земляники"

Автор книги: Свежов и Кржевицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Пролог

Во всех своих коллективах, больших и малых, дружеских и рабочих, я всегда заводил разговор о бабах, с целью втянуть людей в спор, а если получится, то и перетянуть на свою сторону.

Ни разу не получилось. И это не странно. А причиной тому – мужская глупость и женская ограниченность.

Вот, например, приглянулась человеку баба, и он её захотел. Теперь на каждом углу он кричать готов о том, что она красивая. Но разве это действительно так? Разве может он понять и самому себе признаться, что захотел самую что ни на есть посредственность? Ну конечно же – нет! Тут ум нужен и смелость. Это как умение посмеяться над собой и не бояться показаться нелепым. Поэтому он, как и большинство баб, никогда не сможет жить по правде. А правда проста: женщина красивая и женщина сексуальная – это две разные женщины.

Сексуальные – притягивают доступностью, пусть и мнимой. Красивые – недоступностью. Поэтому первые могут смело забыть о красивых и долгих ухаживаниях, романтике и искренности – в отношении них ставятся другие цели. У красавиц же другая беда – с ними не может быть страсти. Да-да, именно так, и не надо никого обманывать. Разве может нормальный человек от души и со всеми фантазийными извращениями отжарить «почти что богиню», к которой и прикоснуться-то страшновато, которой любоваться слаще всего вообще на расстоянии? Ну конечно же – нет! К ним даже не подойдут лишний раз, не заговорят – страшно. Поэтому: засыпают комплиментами и трахают – обман; не трахают – значит, не хотят, что само по себе бабу уже не очень комплиментирует. Для бабского понимания всё это очень сложно и алогично. Для «беспилотного аппарата», по самые брови заливаемого тестостероном, очевидно – он готов вдуть той, что быстрее и беспроблемнее даст.

Получается что? Сексуальных хотят, сильно и часто, но не долго. Красивых берегут и любят, иногда всю жизнь. Иногда с ними даже дружат. А в кого же тогда влюбляются? А вот тут-то и кроется самый главный подвох. Влюбляются в личность!

Под словом «личность» каждый понимает своё. Кто-то влюбляется во внешность, кто-то ещё – в характер или манеры. Другим симпатизирует открытость, личностные качества, сходство интересов или взаимное расположение, а то и вовсе инициатива исходящая от противоборствующей стороны. Иные подменяют понятия, и сами в результате «путаются в показаниях». А результат один: влюблённый мужик – сам себе враг и проигравший, и длительность его влюблённости зависит лишь от женщины, от её мудрости и хитрости, далеко (или не очень) идущих планов и сексуальных возможностей. Так и живут оба в кривде, бесконечно врут друг другу и себе, подменяют чувство привычкой, совместно утоляя самые низменные потребности.

При этом баба влюблённым мужичком будет манипулировать так, как её куриной душонке будет угодно. Обычно начинается это с того, что она звонит и задаёт самые тупые вопросы: «как дела?», «где ты?», «что делаешь?» – это её неосознанное стремление держать всё под контролем. В худшем случае она потребует, чтобы он сам звонил и плёл подобный бред. Его, понятное дело, от этого тошнит, но влюблённый пень терпит. А если он не позвонит, то она обидится, чем заставит его извиняться. И он будет извиняться! Ведь он безвольная скотина, находящаяся под гипнозом и в зависимости от «чёрной дыры».

Особо ушлые умудряются женить на себе лопушка даже не забеременев – это потом, ведь она ещё так молода. А пока автопомойка в кредит или ипотека, совместный отпуск, и к её маме по выходным. Для неё это всё что нужно – устроенная баба обществом поощряется. Для него – конец, провал, безысходность.

К этому моменту любая влюблённость растворяется в небытии. Он устаёт слушать её занудство про то, как прошёл её рабочий день, что там у её подружки Маши с парнем, и какой кошмар творится во всём мире. Она наскучивает ему в постели. Он ненавидит её маму, бытовуху и всяческие условности. Она отдаляет его от друзей, от неженатых особенно. Он грустит по былым временам. Она подавляет его «я» своим «мы», которое, по сути, ни что иное как её собственное «я», и пилит. В итоге он начинает засматриваться на других – на сексуальных и красивых, которые так и останутся для него недоступны, потому что подобные болваны им не нужны. А она тем временем стареет, стареет, стареет. А он, если повезёт, снова влюбляется в такую же курицу, как жена. Возможно, она даже сексуальна, но он упорно называет её красивой, и, может быть, изменяет…

Но всё это лирика, а факт остаётся фактом: тупой и трусливый обыватель-яйценосец – причина одиночества красивых баб. Мне их жаль. Это повод задуматься: красота – дар Божий или наказание? Впрочем, мне всё равно. Я в свою жену влюблён не был, с конфетами, букетами и шампанским за ней не бегал, и от страсти не сгорал. Зато я точно знаю, что она красивая, а её красота – залог моей верности. Я не идеален, но точно знаю, что лучше неё мне не найти. Хотя…

***

Захожу я однажды на кухню. Мартовское утро. Солнца еще не видно, но небо уже светлое – даже не знаю, что разбудило меня в такую рань. За самолично сделанным мной деревянным столом сидит она, и что-то помешивает в миске-салатнице, сурово и сконцентрировано в неё глядя. Я остановился, значит, стою, тоже на неё смотрю, и глазам своим не верю: неужто моя благоверная поправиться решила, и салатику майонезного собралась навернуть, пока я сплю?

Стою, молчу. В голове, спросонок, пустовато. Вроде как надо что-то сказать.

– Доброе утро, – говорю.

– Привет, – отвечает она таким тоном, будто любовница, которой от меня ничего уже более не надо, и которая собралась позавтракать и убежать по своим делам.

– Надеюсь, это для меня? – киваю я на салат.

– Нет…

Ещё бы! Я иного ответа и не ожидал, она ведь никогда мне завтраков не готовила. Она вообще готовить не умеет, чего и не скрывает. Могла бы мою стряпню похвалить хоть иногда, хоть для приличия и поднятия моей самооценки. Да куда уж там! Точит – только в путь, за ушами едва не трещит. Точит, и молчит – такова её скупая форма благодарности. Ну и пусть, мне всё равно приятно.

– А чего встала в так-у-у-у-ю, – зевая, говорю я, – рань?

– Есть охота…

Ещё бы! После вчерашнего, я сам как пожомканный пельмень, и это я должен хотеть есть. Но я почему-то не хочу. Хотя, признаться честно, устал я вчера быстро, и большую часть «работы» взяла на себя она. Ну а что? Мне уже тридцать, и вопрос половых контактов не входит ныне ни в тройку, ни в десятку приоритетов. Ну не хочу я столько, сколько она. И если верхняя часть туловища уже противится слюнявым домогательствам – нижняя этому ещё не обучилась. Приходится мучиться. Всё ради НЕЁ! А она после этого спит до полудня.

Я начинаю понимать, что здесь какой-то подвох, но какой именно – я ещё не понимаю. Глупо стою возле мойки. Говорю:

– Там каша «быстрая» ещё оставалась, вроде…

Это она приучила меня к этим кашам чёртовым. Я за всю жизнь их столько не съел, сколько за последние полгода. Но она жертва рекламы, и о фигуре заботится. Заботилась, кажется, до того утра.

– Хочешь, я фирменный омлет сделаю?

Она не хочет. Смотрит на меня: чего, мол, докопался? А я на неё смотрю, как всегда, прямо в глаза, как зверю хищному. И понимаю: нет больше никаких «как» – точно в самом деле зверь в неё вселился – глаза пустые и неподвижные, но не бессмысленные, и взгляд неморгающий, по львиному напряжённый.

Ещё бы, хотеть и молчать! Мой утренний холостяцкий рацион состоял из двух блюд, а теперь их стало три, только два моих уже закормили её не хуже, чем меня её каша.

Не выдержав этого дикого взгляда, я снова гляжу на салат. И тут начавший просыпаться мозг рапортует: хлеб и майонез на столе отсутствуют, зато присутствуют мандариновые шкурки и выжатая пачка сгущёнки. Спрашиваю:

– Ты, в самом деле, собираешься это есть?

– Хочешь попробовать? – отвечает она, и взгляд её вновь приобретает дозамужественную доброту.

– Нет, спасибо. Я бы водички попил…

– Сядь и пробуй, – говорит она, большой ложкой зачерпнув из миски дольку мандарина в сгущёнке и протягивая её мне.

Ну разве мог я отказать? Да легко! Да кому угодно! Только не ей – иначе и не женился бы.

– Послушай, мандаришка, – отвечаю я, медленно жуя сей кулинарный изыск, – у тебя странно меняются вкусы. – Вчера ты пила сладкое шампанское с икрой, до этого я объездил все магазины в поисках ежевичного джема, ещё раньше тебе вдруг захотелось вяленой оленины… ты, случаем, не того?

– Чего – того? – мямлит она, усиленно набивая рот дольками, и делая вид, будто не понимает моего намёка.

– Нет, ты скажи мне. Я хочу это услышать, – не сдаюсь я. – Да, дорогой, Пашуня, любимый мой, я…

Она не раз говорила о том, что не хочет детей, что материнство перевернёт всю её жизнь, что от многого придётся отказаться, а ведь у неё ещё столько планов построено и целей не достигнуто…

– Ну, скажи…

– Ага, – чуть помявшись, мычит она, и отворачивается к окну.

За стеклом пожар восхода охватывает крышу дома напротив. Она смотрит туда, жуёт, неестественно часто моргает, и по её правой щеке сбегает одинокая слезинка.

И пусть всё не романтично, мы не герои кино, а за окном не Париж. Пусть она впервые боится будущего. Пусть я слышу эту новость не в тех словах, в которых хотел. Всё это не важно, когда у нас есть МЫ: у неё – Я, а у меня – ОНИ…

***

Помню, как она приснилась мне в первый раз после расставания – я после этого дня три счастливый ходил. А случилось это тем единственным вечером, когда я совершил непотребщину, абсолютно непристойную для человека с чувством собственного достоинства – я задержался на работе.

Сидел я, значит, за столом над бумагами. Надо было выдать очередную порцию креатива, а ничего не получалось, ибо в голове царила отрешённость от всего мирского – мысленно я был где-то далеко, в голове Кобзон напевал «Где-то далеко идут грибные дожди…», а где-то в дальнем конце коридора жужжала пылесосом уборщица. Подперев голову ладонью и закрыв глаза, я задумался. Задумался так крепко, что уснул. Полагаю, что столь крайняя, можно сказать – высшая, степень задумчивости знакома если не всем, то многим.

…ОНА. Я. Мой друг. Её подруга. Загородный дом. Мы с ней сидим на диване, они – за столом напротив. Лица у всех серьёзные – говорим только о вечном. Мне скучно, ведь их взгляды с моими не совпадают. Я думаю о том, как побалагурить. И вдруг ОНА спрашивает меня:

– Но ведь есть в жизни что-то, что тебя угнетает?

«Есть. Имя ему – одиночество по вечерам. Одиночество – это такая вершина, ниже которой падать уже некуда. Я многое мог бы о нём рассказать, но жаловаться не обучен, да и стыдно как-то и неуместно, перед девушкой-то. А ведь так иногда хочется поговорить, и гораздо чаще – высказаться или откровенно поплакаться. Хочется не сочувствия, но поддержки, не нежностей телячьих, а вовсе даже понимания и простого человеческого тепла. Но не от всех и любого. Мне плевать на общество – оно протухло давно. Мне нужен один-единственный человек, важный и незаменимый. И чтобы навсегда», – думаю я.

– Есть, – говорю, – есть такие вещи, но поговорить о них не с кем. Тебе рассказать хотел бы, но не могу – мы с тобой недостаточно близки.

В просторном зале первого этажа повисла тишина. Мой друг с моими приколами и острословием знаком, и локотком подталкивает подругу, чтобы та приготовилась к юморине. ОНА не «сечёт», и спрашивает:

– Ну и чего все затихли?

– О близости думают, о нашей, – говорю я, и пододвигаюсь поближе к ней, чтоб бедром коснуться.

– Да? – игриво-угрожающе спрашивает она.

– Да. О такой вот, – я кладу руку ей на коленку, потом чуть выше, и ещё. – Вот чтоб совсем прям близко-близко.

– Плоский юмор, солдафонский, – отвечает она, и подсовывает свою ладонь под мою, но не убирает её.

– Вообще-то, хорошая близость подразумевает взаимность, – говорю я и стараюсь переложить её руку на своё бедро.– Ты бы не была буратиной, поработала ручкой, что ли.

– Что ли? – спрашивает она, и лепит мне звонкую пощёчину.

– Я вообще-то за грудь тебя потрогать хотел, но побоялся, что ты засмущаешься, если при всех, – как могу наиграннее обижаюсь я в ответ, отсаживаюсь в сторону и продолжаю. – Ну так вот интересное о брёвнах, поленьях и взаимности. Поехали мы как-то к Игоряну на дачу, а печку топить нечем…

…Сколько можно «думать» в подобной ситуации и при таком положении тела? Может быть, секунды три, а может – несколько минут. А результат всегда один – голова срывается с «насиженного» места, и ты снова оказываешься в бренном мире. И я не стал исключением, но за те мгновения в цветных картинках со звуком рассмотрел то, о чём никогда и не мечтал, и что в конечном итоге стало начальной точкой в решении исхода моего холостяцкого бытия.

***

Иногда мне кажется, что она совсем не интересуется моей жизнью. Иногда мне кажется, что это не кажется. Наверное, это одна из причин моей любви. Так, вопреки всем литературным законам, я никому не даю на читку то, что пишу, а ей однажды дал. Она прочла. Я спрашиваю:

– Ну как?

– Что – как?

– Ну, где враньё, почему глупость, что изменить?

– Не, нормально всё.

– Тебе вообще понравилось?

– Да я как-то не задумываясь читала…

Я вообще безумно ценю то, что она не ставит меня в центр своего мира – она просто живёт и делает, что ей нравится. Так она жила до меня. Так же она жила бы и без меня. Сам я таким отношением к жизни и к ней похвастаться не могу, что тщательно скрываю. Кажется, что она об этом догадывается.

Она не перестаёт меня удивлять – она всегда разная, при этом всегда живая, настоящая. Внешность у неё благородная, и манеры великосветские, но раз за разом меня покоряет простота её желаний, а главное – способностей. Она полтишок водочки может закинуть одним рывком и не поморщиться; с мужским аппетитом может стрескать свиную отбивную, разве что не причавкивая; давным-давно бросившая курить, она, бывает, отнимет у меня сигарету, да так затянется, что мне за неё тревожно становится, а ей всё нипочём. Тут сразу ясно – на человека без фальши и не бегающего от своих желаний положиться можно всегда.

А ещё она никогда ни о чём не просит, из-за чего, иногда, я в доме чувствую себя чем-то вроде мебели. Мне даже кажется, что в холостяцкую бытность меня одолевало куда как большее количество бытовых проблем. Например, исчезла пыль со всех горизонтальных поверхностей, при этом я ни разу не видел, чтобы она её убирала; теперь я не вижу бумажек с коммунальными платежами, и не знаю что почём; она ко мне с глупостями не пристаёт, поручений не даёт, по дому в халате не ходит, списков покупок не составляет и прокладки ей покупать не заставляет. Великолепная женщина и совсем не обременительная. Но дура. Вот заболела недавно, а меня два дня дома не было, так не позвонила даже. Я приезжаю – она лежит: бледная, температурит, дышит тяжело. Я к ней прикоснулся, так самому от страха плохо стало. Как только кровать под ней не расплавилась, она ведь у меня женщина горячая, во всех отношениях. Да, сам глупостями смертельно опасными занимаюсь, а за неё больше чем за себя переживаю. Спрашиваю:

– Давно гриппуешь?

– Ты как уехал, так вечером и прихватило.

«Ну, думаю, великолепно – более суток лежит-помирает, и всё молчком».

– Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.

– Я, – говорит, – чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.

Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно…

Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.

Я тогда в кабинет захожу, а там хирург – бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит:

– Снимайте штаны.

Я снял. Она:

– Не паясничайте – трусы тоже!

Я спустил. Она смотрит и выдаёт:

– Так вы же у меня сегодня уже были!

А я стою перед ней и думаю: «Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?».

Она же меня спрашивает:

– Точно, были?

– А Вы что же думаете, – отвечаю я, – что я сюда хожу писюн демонстрировать?

Она внимательно смотрит на «него», и говорит:

– М-да, похвастать действительно нечем…

Профессиональный цинизм против юношеской дерзости – счёт 1:0.

Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть – так смеются только в компании и только над собственными шутками.

Так и живём – я над собой смеюсь, она – надо мной…

Часть 1

***

Это мой друг. Мы давно знакомы – ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись – он служил.

Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы, ранее не выдающийся – он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные «клещи», но теперь это стало особенно заметно – думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.

Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.

Он убивал людей. У него голубые глаза.

Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.

Однажды он полюбил. Однажды изменил.

Он пропитан алкоголем и тестостероном – могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.

Имя ему – Игорь Михайлович Х.

Х – это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное – он до сих пор помнит срок их действия.

Ныне он знатный арабист – стратег, исследователь, консультант…

Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост – взгляды на жизнь.

Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели – мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.

Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, где такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?

Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в «концах», она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Поэтому и пили…

…Пили и развратничали.

А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я – начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он – боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто – надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.

Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. «Понимаешь, – сказал отец, – они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение – деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом – кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже – те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой – тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо – тут есть, кому за тебя думать, на крайняк – в уставе всё написано».

Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто – ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года…

Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.

Я жил с мамой. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.

– Да, – сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.

– Привет, – как ни в чём ни бывало, ответил он. – У меня проблема…

– Здорово! Как ты? Откуда… – раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.

– Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели… и хотят…

– Жди, – сказал я, – пять минут. Держись до моего прихода!

Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.

– Ты куда так ломанулся? – удивлённо спросила мама.

– К Игоряну воры лезут…

– Только я прошу тебя, давай без эксцессов, – как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.

Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял – он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка…

Игорян жил недалеко – один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало – что делать, я решительно не представлял.

Подходя к его дому, издали увидел – стоит старый «шестисотый», а рядом амбал крутится. «Ну, всё, – подумал я, – попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились». Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен…

Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали – я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.

До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь – если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут…

…Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.

На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, – когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, – и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому:

– Вот так встреча… Ну, здорово, что ли?..

***

Только очень далёкий от этого жестокого мира человек думает, что рукопашный бой это то, когда дерутся руками. Удивительно, но таких немало. На самом же деле в ход идут и ноги, и голова, и даже плечи, а особняком стоит применение всевозможных подручных средств: от пробегающей мимо кошки, до оттягивающей карман мелочи.

У Игоряна комплекс наставника – он любит учить и поучать. Но я не завидовал его навыкам. Но восхищался ими. Стандартно, по вечерам, трижды в неделю мы встречались и шли в Нижний парк, где на небольшой полянке, плотными кустами отгороженной от посторонних взглядов, у нас была оборудована тренировочная площадка.

Ствол старой берёзы, в обхват толщиной, обмотан каким-то тряпьём. На нижнем её суку, толстом и корявом, подвешен мешок, а точнее три – один в другом, набитый смесью песка с опилками. Чуть в стороне, за неимением иных деревьев, П-образная конструкция, проще говоря – перекладина на двух столбах, к которой подвешены разные мелкие предметы. Позже рядом с ней появились ещё три столба, стоящих равнобедренным треугольником, если смотреть на них сверху.

Наша тренировка начиналась всегда стандартно: после разминки, по сто ударов каждой ногой по стволу. Это Вам не «Кровавый спорт» с Ван Дамом – били не голенью, а подъёмом стопы, по-каратистски. Чего, казалось бы, проще, чем дерево пинать? Ан нет, сердце из груди рвётся и ноги болят. А после, перерывчик – пульс и дыхание в норму приводили. Затем Игорян брал «лапу» – длинный шест с тряпичным набалдашником на конце – тыкал ей в меня, и командовал: «Бей!». С невообразимой скоростью «лапа» выписывала восьмёрки, то пролетая перед моим носом, то увязая в ногах. Я старался попасть, но получалось плохо – не успевал, и «лапа» била меня чаще, чем я её.

– Твоя главная ошибка в том, что ты следишь за движениями противника, пытаешься угадать, догнать, – говорил Игорян. – Ты просто теряешь время, которого у тебя нет. Играешь по правилам. Поэтому проигрываешь. А с врагом надо идти на сближение. Резко, как кобра, выстреливаешь вперёд и бьёшь – пусть коряво, но сильно, и лучше по месту.

– По какому? – глупо спросил я.

– По самому уязвимому в конкретной ситуации. Принцип прост – кулаком в корпус, основанием ладони, – он провёл пальцем по тому месту, где ладонь переходит в запястье, и сделал характерное, имитирующее удар, движение, – в голову. Накоротке также хорошо пойдут удары ребром ладони и локтем. Цель прежняя – голова.

Рекомендованные удары я отрабатывал на мешке. Кожа на костяшках пальцев между тренировками не успевала заживать, отчего всегда была чуть содранная и красная. После нескольких десятков ударов раны снова открывались, и становилось больно. Мой организм боли сопротивлялся, что естественно, и сила ударов с каждым разом всё падала, что оказывалось заметным со стороны и нешуточно злило Игоряна.

– Не так! Всё не так! – рычал он, отталкивая меня в сторону, и лично приступая к избиению. – Быстрее! Сильнее! Боли нет!!! Страха нет!!! Жалости к себе нет, нет, нет!!!

Под его молниеносными ударами мешок не раскачивался и не вращался вокруг оси, как у меня, он просто раз за разом содрогался, будто в конвульсиях. Обычно это заканчивалось тем, что из мешка начинало сыпаться содержимое, или в очередной раз обрывалась стропа, и «тушка» с глухим шлепком падала на вусмерть утоптанную землю. А после Игорян говорил:

– Вот так надо! А ты танцуешь, как боксёр на ринге. Будешь так же на улице отплясывать – получишь по жбану, и привет! А главное запомни: к боли нельзя привыкнуть, но её можно научиться терпеть. Сломаешь себя – сломаешь кого угодно. И никакой жалости, ни к кому! Или ты, или тебя – по-другому не бывает. И принцип всегда один – не убить, так покалечить. Жизнь – не спорт, и в бою правил нет…

…Время шло. Когда мой сенсей счёл мои стандартные удары удовлетворительными, он открыл для меня новые горизонты творчества, поставив в очередь на отработку удары локтем, ребром ладони и головой. Именно в такой последовательности: сам он предпочитал два последних, я же безобразнейшим образом влюбился в локоть. Может быть я не самый способный ученик, но поверьте, что трудно не уверовать в собственную силу, когда твои удары ломают добротный кондовый инвентарь и наставник не скрывает самодовольной улыбки. Бывало, что мы по три-четыре раза за тренировку пересыпали и перевязывали мешок. Я неоднократно предлагал сделать живучий чехол из брезента или дерматина, но Игорян всегда отказывался, гораздо позже признавшись, что если бы тот не рвался, то я бы не поверил в себя.

При этом мы активно использовали перекладину, на которой болтались бутылки, консервные банки, и деревянный круг. Игорян наставлял:

– Использовать можно абсолютно всё. Например, мелочь из кармана можно бросить в лицо одному и в тот же момент атаковать второго. Можно носить с собой стопку смотанных скотчем двух-пятирублёвок, или шарик железный, или «Зиппо», в крайнем случае, если не жалко, даже часы на браслете сгодятся и телефон – на расстоянии до трёх метров можно бросать весьма точно и сильно. В морду зарядишь – считай, что противника нет.

Я тренировал меткость маленькими камушками. Тренировал долго и усердно, с матами и отвратными результатами. Дело шло плохо. Игорян, пятирублёвой монетой с трёх метров разбивавший пивную бутылку, злил.

– И не забывай про ключи, – говорил он. – Длинный ключ, зажатый между средним и указательным пальцами, или в кулаке, при этом торчащий снизу – очень опасная штука. Цели те же, что при работе пальцами и открытой ладонью – глаза, шея, висок.

С тех пор нашему мешку совсем поплохело.

Особенно буйные картины рисовало моё писательское воображение, когда он рассказывал про столовые принадлежности и прочие элементы сервировки. Так, за последние годы обойдя все окрестные заведения, а в некоторых и подебоширив, я никогда не задумывался о том, что вилки могут летать и втыкаться не хуже ножей, или, например, что можно кинуть в человека стаканом, пепельницей и даже тарелкой, которую надо бросать вертикально; всегда знал про «розочку», но никогда и в мыслях не было попробовать её сделать; а уж о том, что поваленного противника можно «связать» стулом или задушить скатертью, я и подумать не мог.

Короче, понятие о богатстве стола обрело в моём сознании совсем иной смысл.

Где-то через полгода мне открылась тайна трёх столбов. Оказалось, что они имитируют трёх противников. Я спросил:

– Почему именно трёх?

– С двумя тактика другая, – ответил Игорян, – а с четырьмя и более – та же. С двумя проще: не даёшь зайти за спину и бьёшь ближайшего, а дальше – по ситуации. С тремя сложнее, и если не лохи, то обступят, а у тебя будет не больше секунды чтобы вырваться. Тут действовать надо так…

Он вошёл в центр образованного столбами треугольника, несколько секунд постоял, смотря в землю, резко выдохнул и… то, что произошло дальше, было похоже на лезгинку или на танец с саблями. Вскинув локти, он рванулся вперёд. Сначала ударил левым, а затем, разворачиваясь назад, правым. После чего сделал короткий шаг вперёд и, крутнувшись вокруг оси, левой пяткой ударил по столбу на уровне своей головы. Вкопанный на полметра столб едва не вырвало из земли. А Игорян сказал: