Текст книги "Аромат земляники"

Автор книги: Свежов и Кржевицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Можно так. Красиво, но глупо. И ты так не делай: во-первых, левая часть у тебя не развита, а во-вторых, ногами желательно бить только по ногам…

После этого мы долго сидели за импровизированным столиком, наспех склоченным из пенька и трухлявой фанеры, и курили. Он инструктировал. Я внимательно впитывал.

Я и по сей день помню его отрывистые колючие фразы, ржавыми постулатами вколоченные в моё мировоззрение: «Нападаешь на толпу – бей ближайшего. Вычислишь самого опасного – бей его. Обступили – иди на прорыв. Драки избегай любой ценой. Можешь убежать – беги. Бегство – не позор, если никого не бросаешь. Победитель тот, кто достиг цели. Твоя цель – остаться живым и невредимым…».

Впервые наука Игоряна показала себя на практике лишь почти через год после начала наших тренировок (которые к тому моменту, честно признаюсь, сошли на «нет» – мы всё больше пили). А дело было так.

Весна. Апрель. Вечер. То самое время, когда солнце уже зашло, но ещё светло, и голубеет подёрнутое серой дымкой небо. Пыльными завихрениями, от проносящихся автомобилей, вздымается с обочин просохшая зимняя грязь. А в стороне от неё воздух такой свежий и прохладный, что наполняет лёгкие и пьянит мозг ощущением собственной силы и очередных свершений. Проще говоря, та самая пора, когда убеждаешься в том, что зима окончательно ушла, и впереди две недели до появления первой зелени – те самые две недели в году, которые пролетают быстрее остальных, и когда особенно торопишься жить.

Мы с Игоряном пили пиво в Буферном парке. Он (парк, не Игорян) простой и незамысловатый, ничем не примечательный, кроме того что разбит в аккурат на передовой – здесь проходила передняя линия обороны Ленинграда. Я – краевед. Игорян – военный. Мы оба любим историю. И пиво (тогда ещё любили). Поэтому, вооружившись бутылками, часто уходим в прошлое.

– Ты знаешь, – сказал я, – какое расстояние здесь было между нашими и немецкими окопами?

– Догадываюсь, – ответил он. – А ты знаешь, какой известный писатель здесь воевал?

– Знаю. А ты догадываешься о том, сколько человек тут наступало в январе сорок четвёртого?

– Примерно. А тебе известно, кто тем наступлением командовал?

– А то. И что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Просто давай выпьем за генерала Хазова.

Мы чокнулись горлышком о донышко. И тут нашу интеллигентнейшую беседу прервал пронзительный девичий крик. Я встрепенулся. Игорян сделал большой глоток, взбултыхнул остатки, осмотрел их на просвет, и допил, звучно чмокнув на прощание горлышко.

– Насилуют? – как-то вяло и без интереса, спросил он, лениво косясь в сторону звука.

– Может быть, – ответил я. – Поможем?

– Что, насиловать?

– Очень смешно. А если её там убивают?

– Тогда нам лучше быть подальше отсюда. Хотя… – несколько театрально задумался он. – Если отобьём, поимеем сами. Ты не против?

Не имея никакого желания к половому акту на окраине Кузьминского кладбища, я согласился, и мы, оставив четыре бутылки «Афанасия», выдвинулись на выручку.

На высоком обрывистом берегу Кузьминки, поросшем высокими разлапистыми ивами, нам представилась следующая картина. Вечерний сумрак. В мангале тлеют угли. Рядом, уперевшись руками в толстый щербатый ствол ивы, стоит девушка в приспущенных джинсах. Локтём обхватив её горло, сзади к ней пристроился кавалер. Девчушка всхлипывает и жалобно повизгивает. «Заткнись дрянь… – нашёптывает он, и отчаянно шурудит рукой чуть пониже пояса». То ли от страха, то ли от удовольствия, она стоит сильно зажмурившись. Он увлечён процессом настолько, что не замечает нашего появления.

По натюрморту – мангал, складной столик, два стульчика, шампуры, дешёвое вино – сразу стало очевидным, что, по крайней мере, пришла она сюда добровольно. Я опешил. Игоряна в боевом азарте было уже не остановить. Молнией метнувшись к парочке, он схватил «насильника» за шиворот и отбросил в сторону. Я рванул к девчонке. Ничего не понимая, ещё не успев смутиться своей наготы, растерянная, она пару раз моргнула глазами, глядя на меня, и перевела взгляд на происходящее рядом. Я тоже обернулся.

Её кавалер оказался не робкого десятка. Быстро поднявшись с влажной земли и заправив восвояси причиндал, он бросился на Игоряна, пытаясь провести боксёрскую «двойку». Не прошло, конечно. Игорян увернулся и отступил. Я бокс никогда не любил, и видел его только по телевизору, но это было красиво, чёрт возьми. Приплясывая, как на ринге, парень порхал, как бабочка. Его длинные руки резко выстреливали вперёд, как бросающиеся кобры (их я тоже видел только в телеке). Кружа по маленькой утоптанной полянке, Игорян продолжал уклоняться и отступать, а потом ка-а-к ударит ногой… и прямо по яйцам. Боксёр схватился за ушибленное место, его колени сомкнулись, подкосились, и он упал.

Тем временем девчушка (признаться, довольно таки страшненькая), видимо, до последнего верящая в победу своего парня, осознала, что произошло, и бросилась на меня. Итог – расцарапанное лицо, хоть не глубоко, и на том спасибо. Итог для неё – плюха от Игоряна – ладонью в лоб, и короткая профилактическая беседа о культуре сексуальных отношений в неподобающих местах.

Глупо вышло, и, дождавшись возвращения в чувства обоих, мы принялись извиняться. Они же, обоюдно и одновременно назвав нас мудаками, извинений не приняли, лишь коротко пояснив, что это игра у них такая…

– Вот это игры у людей. Вот это заняты делом, понимаешь, – сказал Игорян, залпом допивая вторую бутылку. – Не то, что ты в своей газетёнке пасквили строчишь прескверные. Вот это развлекаются. Пролетариат… грубый и бессмысленный одним лишь фактом своего существования в современных экономических реалиях. А вообще – хорошие ребята, забавные…

Игорян шутил. Юмор у него такой: то злой и ехидный, то солдафонский, то просто непонятный, как сейчас.

– Доразвлекались, бляха-муха, – ответил я, ощупывая израненное лицо. – Тем летом, между прочим, тоже на Кузьминке, только в парке Александровком, девку трое поимели. Против её воли, что характерно. И никто не помог, никто. Понимаешь?

Как звали пострадавшую, я тогда не знал. Информация прошла через пресс-центр ГУВД, но нашему спецу по всяческим ЧП, сразу за эту историю ухватившемуся, раскрывать её на страницах газеты запретили. Её имя откроется мне через много лет.

– Так может, там и не было никого, рядом-то?

– В том-то и дело, что был. Она об этом сама следователю сказала.

– В любом случае, спасать и помогать никто не обязан.

– Ты в самом деле так думаешь? – спросил я, заранее зная ответ.

– Нет. Просто так сложились звёзды…

Держа в руках по две бутылки, мы выходили из парка. Окраины города ещё не засыпали. Впереди ждала неизвестность…

***

Наш коллектив был ничем не хуже других. Более того – он был лучше, ведь в нём был я, а значит, иначе и быть не могло. Знаю-знаю, моё раздутое эго не во всякий дверной проём проходит; про надменность и высокомерие – тоже слышал.

Несмотря на это, каждое утро в нашей редакции начиналось одинаково. Хмурые, серые лица, затаив обиду на несовершенство этого мира и подло подступившее утро, собирались вместе. Все предпочитали молчать. Кто-то, растёкшись в кожаном кресле, делал вид, что спит; кто-то бродил туда-сюда и шумно вздыхал; другие сжимали в ненатруженных ладошках чашки с кофе, смотрели в окна, на стены, реже – друг на друга, чаще – на «спящего» или вздыхающего. В редакции мы не курили, хотя курящими были все. Это не тимбилдинг и не правило, это – воспитание духа по методике Перфилофа. Бросить-то не трудно, трудно себя ограничить, не загоняя при этом в рамки и нормы. Признаюсь, помогало слабо – все старались до отвращения накуриться до и после трудового дня.

Все у нас были таланты, мастера своего дела, профессионалы без специального образования и опыта работы по освещаемым вопросам.

Чем мы занимались? Мы обманывали людей, но чаще – просто ссали в уши, а если быть точным – в глаза, газета всё-таки. Как мы это делали? Ловко. Такое уж время: начало второго десятилетия двадцать первого века – время трепачей и балаболов, время криворуких лентяев, время, в которое мы живём и по сей день. Время, в которое завела нас правящая партия. Всё похерено. Сельское хозяйство просрали, лёгкая промышленность сдалась на милость туркам с китайцами, тяжёлая ещё дышит, но только за счёт ВПК. Зато все стремятся к успеху, хотят быть «личностями», хотят, чтобы им завидовали. Саморазвитие – вот как это называется.

Мы делали своё дело честно – мы помогали нашей аудитории поверить в себя так же, как и в то, что всё не так уж плохо. Делать деньги на дураках – самый верный способ, проверенный тысячелетиями.

Что отличало нас от полчищ подобных писак-одиночек? Да то, что мы – команда, нас много, и вместе мы охватывали все актуальные темы. Мы заботились друг о друге, поддерживали и помогали морально и физически. У нас было имя, у нас были деньги. Правда, имя большое, длинное, а денег мало. В Питере нас знали. По крайней мере, хотелось в это верить.

Так кто же мы и чем, собственно, занимались? Мы – «Царскосельские ведомости». Мы не были волшебниками и не учились этому. Мы даже не создавали из говна конфетки, а лишь заворачивали его в красочные обёртки. И если вы читали нашу газету, верили в человечность и, например, демократию, то у меня для вас плохие новости – нашей «покрывашкой» была администрация Пушкинского района. А вы как думали? Трудно без покровителя быть идейно выдержанным и политически грамотным, не расплёскивать на окружающих ушаты помоев, и при этом иметь деньги на хлеб с маслом, или без оного, чтоб на бутылочку красненького осталось. Но не будем о грустном… пока.

Так вот мой трудовой день начинался задолго до редакционной встречи с «хмурыми». Начинался с борьбы. Начинался дома, в кровати. Нет, не с того, о чём вы подумали. Эта борьба куда как хуже, но в ней можно победить, но без хеппи-энда; в ней можно проиграть – тоже без него же. Но ничьей или победы по очкам, здесь, в борьбе ушей с будильником и тела с одеялом, не бывает. Рано ли, поздно ли, с победой или без, но встать всё равно придётся. Так было всегда. Из-за неравенства сил я опаздывал в школу, прогуливал первую пару, а бывало и все остальные, в университете, получал выговоры и штрафы на работе.

Так было всегда, но однажды всё изменилось…

***

Утро выдалось пышным. Батарея пустых бутылок на полу источала сложный амбре, а утренняя прохлада, врываясь в раскрытые окна эркера, завихряла его, разнося по комнате пары коньяка, портвейна и куантро. Пахло ностальгией, от которой слегка тошнило. Или это от коктейля «Царскосельское чучхе», когда, в финале пьянки, наиболее стойкие бойцы и верные последователи идеологии заливают глотку из двух любых бутылок на выбор одновременно?

Торчащие из-под одеяла мозолистые пятки холодели. Сдуваемая с занавесок годовалая пыль кружила, блестя в лучах утреннего солнца, и щекотала нос. Открыв остекленевшие глаза, я не мог посмотреть на часы: отлёжанная левая рука онемела и отказывалась подчиняться. Чтобы освободить её, я повернулся на другой бок, и замер от испуга и неожиданности, наткнувшись на что-то тёплое. Рядом лежало скрюченное неопознанное тело, судя по всему – голое, судя по парфюму – женское, с головой накрытое одеялом; казалось, оно не дышало. Превозмогая страх, я «живой» рукой ощупал незнакомку, и тут же разволновался ещё сильнее, обнаружив в морщинистых складках изрядный запас жировой ткани. Странно, но я был уверен, что спать завалился один.

Тело замычало и пошевелилось…

Прошлым вечером мы отмечали очередную годовщину нашей деятельности. Сняли зал в грузинском ресторане, пили, ели, танцевали. Всё было прилично и культурно, пока кто-то не нажрался первым и не начал, размахивая стулом, выкрикивать абхазские тосты. Этот кто-то – это я, а тостам меня научил Игорян. Но появившийся в зале администратор, гражданин хоть и без блинчика на голове, но со шнобелем весьма приметным, меня вразумил: мол, успокойтесь, молодой человек, и вообще – абхаз грузину не товарищ. Я человек не конфликтный, и национальную гордость уважаю. Успокоился. Заскучал. Пил молча. После чего сослался на тошноту, раскланялся и ушёл. А на пути к дому мне встретилась она – Юля Падлова (толи румынская, толи молдавская фамилия, ударение на «О»), бывшая одноклассница, не дававшая мне покоя все десять школьных лет и тем самым отпугивавшая остальных девчонок. Кличка у неё в те годы была соответствующая фамилии – Падла. Только вот озвучивать её решался мало кто, и только в самых пиковых случаях – получить затрещину от бабы на треть тяжелее тебя было проще, чем пару по геометрии. Ну а что? Как мне кажется, никто из нас до сих пор не знает, чему равен тангенс сорока пяти. Разговорились. Отделаться от неё оказалось непросто. Под действием этанола и прочих жидкостей, вечно бродящих в организме молодого мужчины, мы как-то незаметно очутились у меня дома. Пили Мускатель. Я смотрел на неё. Она ностальгировала.

– А помнишь, как в восьмом классе ты меня за грудь потрогал?

Ещё бы не помнить. Не забывается такое никогда. Это был кошмар. Я её тогда обозвал и, кажется, даже пнул, но она меня догнала и зажала в углу. Шансов в силовом поединке не было. Пришлось удивлять.

– Ещё бы, – сказал я, и расплылся в мечтательной улыбке.

– А какие СМС-ки слал в девятом?

Тогда только у нас с ней в классе были мобильные телефоны. Юношеская плоть не давала покоя мне, а я давал прикурить всем классикам эпистолярного жанра. Только темы моих сообщений были куда как более возвышенными: клубничные презервативы, два пальца и ещё какая-то чушь, которой так и не довелось воспользоваться и по сей день.

– Помню, конечно. Хорошее было время, романтичное…

– А в десятом, помнишь, я спросила тебя, девственник ли ты?

– Кажется, я ответил – нет…

– А я тебе поверила.

– Ну, хватит, знаешь ли, бить моё самолюбие. Обратное тебе всё равно не доказать, – пробурчал я, уже не стесняясь открыто пялиться на её огромную грудь. – Ты так далеко зайдёшь в своих воспоминаниях. Того гляди ещё одиннадцатый вспомнишь.

– Одиннадцатый, – усмехнулась она, – этого я тебе вообще никогда не забуду. Променял меня на Бенедиктову, эту сучку плоскую. Чего ты в ней вообще нашёл? Так опозорить меня на выпуском…

Завязался спор. Мы разругались. Она собиралась уйти совсем, но дошла, почему-то, лишь до ванной комнаты. Ни на что не намекая, я разделся, прилёг на кровать и уснул…

…Кажется, всё было именно так. Но тело шевельнулось, лягнуло меня ногой и перевернулось. Моя пересохшая гортань совершила болезненное глотательное движение. Откинутое одеяло обнаружило отсутствие трусов, и я тут же поспешил сесть, повернувшись спиной к объекту «обожания», за что и был незамедлительно наказан – голова взорвалась бризантным взрывом. В глазах потемнело, от боли я замычал. Когда же свет вернулся, обхватив голову руками, я ещё и застонал. От стыда и ужаса застонал – память начинала безжалостно возвращаться, как обрывки фронтовой кинохроники подбрасывая сознанию кадры мрачные, и от того особенно жизнеутверждающие. В какой-то момент просмотра я даже решил бросить пить.

– Вставай, Падла, – буркнул я, ударив по одеялу в том месте, где должен был быть её мощный зад. – Ты что здесь делаешь?

– Сволочь, – глухо раздалось из-под одеяла, – ты же сам просил меня остаться.

– Да?

– Представь себе, – ответила показавшаяся на свет бурого цвета голова.

– А теперь я прошу тебя убраться отсюда. И вообще, где мои трусы?

– А мои где? Посмотри под одеялом…

От омерзения предложения меня передёрнуло.

– Ладно, полежи ещё, только отвернись – я стесняюсь…

Выпроводив Юлю, удостоившись при этом пары «комплиментов» про мелкость моей личности и прочих атрибутов самолюбия, я прошёл на кухню и закурил. Смотрел в окно и улыбался. Колкости в мой адрес всегда поднимают мне настроение. Разозлить женщину – дорогого стоит, тут действительно надо что-то из себя представлять, ведь к нулю, к пустому месту, они равнодушны. Всегда. Теперь же жизнь продолжалась, и была не так уж плоха, как мне обычно кажется, особенно по утрам.

Я заварил кофе, снова закурил, и задумался. Предстояло прожить ещё один день. Пустой день. Бессмысленный. Выходной. Да, иногда так бывает, когда ты молод и не мыслишь себя в бездействии, когда день проведённый без дела – наказание. Но позабытое дело нашлось. В двадцать пять лет и не такие вопросы решаются просто, и, что самое интересное, имеют весьма неожиданные последствия.

Подкинув в топку несколько бутербродов, умывшись и причесавшись, я направился туда, где меня всегда ждали, хотя и не были рады. Даже не знаю почему…

***

Есть в нашем городе славная кофейня, среди местных зовущаяся литературным кафе. Приличные люди сюда заходят редко, и то по расписанию, зато отбоя нет от считающих себя приличными. Говоря короче, собираются в ней люди творческие и около того.

Если хотите снять одухотворённую молодуху в очках с линзами без диоптрий и толстой оправе из чёрного пластика – добро пожаловать в будний день после трёх. Это она, студенточка, непременно сидит у окна с раскрытым томиком Ахматовой и загадочно смотрит на чашку остывающего кофе. Кстати, Анна Андреевна в последние годы стала местным брендом. И кофе тут действительно замечательный. Желаете быть в курсе культурной жизни местного разлива – приходите в субботу пополудни. Утром воскресного дня вы сможете насладиться одиночеством и вкуснейшей свежей выпечкой из соседней пекарни. В остальное время приходить не рекомендую, ведь можете встретить моих бывших коллег по местной прессе, а если совсем уж не повезёт, то и того хуже – господ полицейских из соседнего РУВД. Что их здесь привлекает – никто не знает. Наверное, они очень начитанные…

Я пришёл туда поработать, ну и за студенточкой, если повезёт. Он просто выпивал, отдыхая душой после трудовой ночи. На три десятка посадочных мест нас было только двое.

Заказав тройной эспрессо, я достал блокнот и ручку, и принялся собирать воедино короткие заметки. Материал об открытии очередной экспозиции в Александровском дворце, состоявшийся позавчера, надо было сдать уже на следующее утро, а у меня там даже конь не валялся.

– Вы, случайно, не поэт? – неожиданно спросил он.

Может это не вполне нормально, но чуть низкий, с приятной хрипотцой, голос его мне понравился. Так бывает, что какая-нибудь незначительная мелочь моментально располагает к себе собеседника. Я внимательно посмотрел на него. Гладко выбритый, с грустными, почти иконописными глазами, он сидел за козырным столиком у окна. Вся его наружность выражала безмерную тоску и обречённость. Я поэтом не был, но и расстраивать такого человека не хотел. Промолчал.

– Видел тут недавно парочку, за Вашим столиком сидели, – продолжил он. – Она страшненькая, со взглядом безрассудным, а он смотрел на неё глазами человека от влюблённости обезумевшего. Она что-то писала в тетрадку, а он утверждал, что дактиль тут будет уместнее…

– И какая связь? – поинтересовался я.

– У Вас такая же причёска, как у него…

Своей причёской с левым пробором я обязан одной фотографии легендарной личности – Иоахима Пайпера. Некогда личный адъютант Гимлера, а впоследствии самый молодой полковник СС, кавалер одной из высших наград Рейха, чьим именем была названа танковая группа – он поразил меня своей биографией и пронзительным взглядом. После войны Пайпер десять лет провёл в камере смертников, но вышел на свободу. От него отказалась Родина. Ещё через двадцать лет его убили французские коммунисты. Он стал одним из моих кумиров…

– У кого? – не понял я, задумавшись о причёске и Пайпере.

– У парня, который отличает дактиль от амфибрахия.

– А почему Вы думаете, что она писала именно амфибрахием?

– Потому, что это верный признак безрассудства…

Что можно было на это ответить? Я просто пересел к нему, и мы выпили за знакомство…

Ты ложишься пораньше, чтобы встать пораньше, чтобы пораньше приехать туда, куда приезжать и вовсе не хочешь. Ты здороваешься с людьми, которых и знать никогда не желал. Весь день «наслаждаешься» их обществом. Разговариваешь с теми, с кем и говорить-то, собственно, не о чем.

Или вы знаете человека, который синопсис от катарсиса и эпидерсию от эпидермиса отличает?

Я, например, такого человека узнал. А он – нет.

Какое количество женщин способно понравиться нормальному мужчине? Одна из десяти, примерно. Ну, две из двадцати, как максимум. Но его это не касалось. Женщины – его работа.

Звали его – Жигалов Дима. Он оказался принципиальным безработным. Он вкусно ел, много пил и философствовал. Лукавый язык его фразеологизмов трепетно ласкает нежные оттопыренные уши неискушённого слушателя. С его внешностью и манерами он легко мог бы стать аферистом и выманивать у доверчивых бабушек пенсии. Если в его фамилии букву «а» заменить на «о», то его судьбу можно назвать предначертанной. Он – альфонс, жиголо.

О работе человеческой он рассуждал примерно в следующем ключе:

«Работать? Нет, это не для меня. Однажды попробовал – не понравилось. Да и зачем? Ради денег? А зачем, например тебе, деньги? Чтобы сегодня купить пожрать и завтра, не обессилев, снова поехать на работу? Чтобы купить машину, и теперь уже ездить на работу на ней? Чтобы увеличить жилплощадь, из которой ты каждый день будешь уезжать на работу и возвращаться пожрать-поспать, чтобы снова уехать? Абсурдная бессмысленность бытия. Подчинение навязанным ценностям гнилого общества. Угнетение личности. Форменное рабство. Тем более что ни крутую тачку, ни огромную квартиру, на зарплату не купишь. Просто нет в нашей стране таких зарплат…».

При этом я не знал где он живёт, но одевался Димка неприлично дорого и ездил на новеньком «Мерсе».

Он часто говорил о ненужных излишествах. Например, о людях:

– Сколько всякого хлама вокруг. Взять хотя бы футболистов. Зарплаты огромные – толку ноль.

– А хоккеисты? – спрашиваю я.

– Ну, хоккеисты – ещё куда ни шло. А остальные спортсмены? Зачем они вообще нужны?

– А престиж Родины?

– Ха! – восклицает он, – престиж… У нас ядерные ракеты есть! Вот это да, это сила. Тогда зачем нам метатели молота, например? Не понимаю…

Или так:

– Ты можешь назвать хоть одного приличного автора? – спрашивает он.

– Даже двух могу, – отвечаю я.

– А из современных?

Я задумался и молчу.

– То-то же… – продолжает наседать он. – И поэта не сможешь! Они, болезные, в Серебряном веке повымирали все. И художника! И репортёра на уровне Невзорова! И даже порноактёра!

Почему не актрису, я спрашивать не стал…

Зато о себе он мнения иного. Как-то сказал:

– Вот я, например, дарю женщинам радость. А значит что? Правильно – приношу пользу. А это, между тем, тяжёлый физический труд и постоянное напряжение… чаще, правда, психологическое…

– Не понял, – говорю.

– Богатые бабы несчастны. Бизнесом замордованы. И старые. К лицам-то претензий нет, и не в возрасте дело. Нравится-не нравится – вопрос личных предпочтений и не более. Но моя работа ближе к телу… В общем, получается так: сладкое игристое для куража перед боем, красное сухое – чтоб взгрустнуть в одиночестве и воспринимать это с философским спокойствием…

Тема, конечно, интересная, мне близкая и знакомая. Но ещё задолго до этого разговора я заметил одну неприятную закономерность: при отличной фигуре страдает личико, и наоборот. А всё что между этими крайностями, то прикрывается богатством внутреннего мира, скрывающим дурной характер или тараканов. А наиболее подходящими для совместной жизни мне виделись те бабы, у которых пострадало всё и сразу, но они ещё очень молоды, и этим фактом не слишком озлоблены. Только вот что с ними делать, я решительно не представлял. Наверное, поэтому и не был женат…

Кстати, я категорически против такого блядского явления, как сожительство. Но сейчас не обо мне.

Как большинство культурных и при том нескучных людей, Димка весьма неглуп – он недоучка. В школе был троечником. В университет поступил только на платное, и то со второго раза. При этом был отчислен с третьего курса за прогулы.

Его главный жизненный постулат прост: любые элементы социализации убивают личность. Он прирождённый сопротивленец.

Под гнётом родителей, со второго класса, параллельно школьным урокам, он изучал английский язык то в спецшколе, то с частным преподавателем. При этом успехов не достиг, но самостоятельно изучил разговорный немецкий и узбекский. Также по воле родителей три года посещал бассейн, но плавать научился только в пруду Павловского парка. Учительница литературы считала его самым начитанным парнем класса, потому что в сочинении на вольную тему он постоянно выбирал проблематику «Собачьего сердца» – единственного классического произведения, которое он прочитал более чем наполовину. А тем временем действительно увлекался творениями Корецкого и Бушкова.

То же продолжилось и в университете. На экономической теории он утверждал, что закон спроса и предложения уже неактуален, так как за тупого потребителя давно решили, что ему «действительно необходимо». На высшей математике доказывал, что теория вероятности несостоятельна, и ставил в тупик преподавательницу простым вопросом: «Вот я считаю, что существуют только «да» и «нет», то есть пятьдесят на пятьдесят. А Вы со своей теорией можете доказать обратное?». Она не могла, конечно. В кризисный год, на лекции по антикризисному управлению, он вообще заявил: «Если всё вокруг так плохо, и Вы знаете что делать, то почему не спасаете компании от банкротства? Зачем нас, репоголовых, учите, вместо того, чтобы людей спасать от сокращения?». Разумеется, с лекции его выгнали.

Так, за пять семестров, досталось многим. Например, преподавателю русского языка Исааку Яковлевичу Лапидусу. Физруку Пушкину, который приписал своему однофамильцу строчку «Белеет парус одинокий…». Социологу-политологу Панкратову, открыто поддерживающему правящую партию, и впоследствии уволенному за взятничество. Психологине Дементьевой, учившей доверять интуиции и разбираться в людях, при том, что сама была в разводе, к тому же попала в руки финансовых махинаторов…

Почему я запомнил все эти подробности? Да оказалось, что мы в одном универе учились, и в год поступления даже на одном картофельном поле корячились.

Материал, написанный в день нашего знакомства, получился откровеннейшей халтурой, за которую я удостоился целой серии немилосердных взглядов главного редактора – женщины очень культурной, к тому же убеждённой монархистки. Ведь экспозиция была посвящена дням пребывания императорского семейства в Александровском дворце после отречения Николая Александровича от престола.

А что я мог поделать, если выпив, могу писать только о душевном, то есть о чувствах? Да, мы с Димкой вместе подготовили тот материал. А каким он ещё мог получиться, если мой новый знакомец оказался человеком сугубо аполитичным, к тому же с собственным взглядом на историю?

Зато он стал для меня кладезю интересных выражений и оборотов. Вот, например: «Бронетёмкин поносец», «А пуркуа бы и не па?», «Мал золотник, да вонюч», «А вы не путаете пращуров с дрищурами?», и многих других.

К тому же Димон, вопреки своей всеобъемлющей аполитичности, оказался ярым ненавистником режима, правящей партии, и президента лично.

«Хорошо в нашей стране жить, – рассуждал он. – Крым отжали, Донбасс вооружили, сейчас Сирию отутюжим, и вообще прекрасно станет. А то, что мне двадцать пять лет, и я чёрную икру не ел ни разу, президента, интересно, не волнует? Да её, собственно, и в магазинах-то нету. Я не бедный, конечно, и где достать её знаю, но за такую цену не куплю никогда. Ну не может еда столько стоить!»

«А нефть? – продолжал Дима. – Нефть! Мы мировые лидеры по запасам и их добыче. Мы всю Европу нагнуть можем! Так почему бы, спрашивается, для них цены не поднять, а нам не понизить? Не понимаю… А между тем знаешь, сколько литров моя зверюга жрёт?»

…Я вот хоть формулировки всех экономических обоснований знал наизусть, тоже этого не понимал. Очевидно, что все арабские заварушки и российское вмешательство в них – из-за нефти. Но при чём здесь нефть российская для внутреннего потребления? Почему правительство позволяет негодяям наживаться на своих гражданах? Куда карающие органы смотрят?..

«И что вообще за культ личности развели такой, понимаешь, – не унимался Жигалов. – Включаешь телевизор, а там: Путин сказал, Путин подписал, Путин встретился… тьфу, блядь! А знаешь, что делать? А я знаю! Правящую партию валить надо. А то развели капитализм, прикрылись демократией, и радуются. Революция нужна. Да только где уж тут, с нашим бздюловатым народом-то…».

Бздюловатый – характеристика весьма тонкая и точная, при том, что всеобъемлющая. Он вообще мастер изысканных ругательств, таких как: «едрить тебя в дышло», «пеньки обоссанные», «а сучком по устам?», «да бабку сутулую по темени», «конопатая муда», «ять косорылая» и прочих…

Помню, однажды мы подрались. В смысле не я и Димка, а оба мы с какими-то алкоголиками у ресторана «Сорбет». Ну как подрались – нас побили. Его рассечение губы и опухшая бровь отыгрались финансово – такая «мужественность» пришлась по вкусу очередной бизнесвумен. Мой же сломанный нос никак не возвысил меня в глазах главного редактора, хоть она тоже была немолода.

А дело было так.

В поисках женщин для души, отправились мы в «Сорбет». Димка сказал:

– Вечером надо приходить попозже, чтобы непринуждённо просидеть до закрытия. Там официанточка есть, Ниночка, – при этом его холёные руки обрисовали в воздухе силуэт гитары, – так я давно к ней присматриваюсь. Эрзац вариант, так сказать. Вот сегодня мы её на двоих и распишем…

В кабак мы не попали – несмотря на цены, там случился аншлаг.

– М-да… – протянул он. – Скопились индюки, мать их кочергой в раскоряку. Значит, работаем по плану «Б». В «На дне» официанточка есть, Миланочка…

До кафе «На дне» идти два квартала, а кварталы у нас небольшие. Бодрым шагом, дворами, мы направились к цели, но успели лишь свернуть за угол. Голос из темноты спросил:

– Э! Курить есть?

Из сумрака осеннего вечера выдвинулись три фигуры. Я молча достал «Данхилл».

– О! – сказал тот же голос.

И тут же здоровенная ручища ловко выхватила у меня всю пачку. Рисковать зубами за десяток сигарет не хотелось – стоматолог нынче дорог.

– Но! – вдруг крикнул Димка, и бросился наперехват.

Моментально среагировав, та же ручища пронеслась к его лицу. И сразу вторая. Как крылья взметнулись рукава его дорого пальто. Он упал. Я тоже успел среагировать и резко ударил негодяя ногой в живот. Вероятно, удар получился слабым, или негодяй слишком сильным, вернее, стойким. При этом я поскользнулся и упал. Последнее что я запомнил – стремительно летящий в голову неопознанный предмет. Наверное, это был ботинок. Потом, на какое-то время, мир перестал существовать.