Текст книги "Записки практикующего психолога (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Думаешь, глядя на неё. За какие-то полминуты проносятся десятки мыслей, и вдруг со странным опозданием до тебя доходят её слова: не смысл, а тон, звук, дрожь.

И тебе становится страшно. Потому что в голосе вместо такого привычного металла звенят слёзы. В первый раз в жизни.

Ты не знаешь, что делать в таких случаях. Да и никогда не знал. Но интуитивно, чувствуя её уже так же ясно, как себя, ты выбираешь самый правильный тон и самые точные слова, нужные ей куда больше пошлых объятий:

– Он за всё ответит. Обязательно.

========== Никогда не могла представить. ==========

POV Рогозина. С момента после пожара в лаборатории

После дыма в голове гудит, но я не реагирую на слова о том, что мне нужно домой – отдохнуть, успокоиться. Всё ещё кашляя, упорно еду со всеми в ФЭС. Задвинув куда-то далеко-далеко личные мысли – странно, как это легко сейчас удаётся! – почти с жадностью набрасываюсь на документы, протоколы и прочие бумаги. Пишу, спрашиваю, выслушиваю, сопоставляю, звоню генералу, но всё – в тумане.

Я как будто пьяна.

Трезвею, только поймав не себе странный взгляд Холодова. А, ну да. Он же привык видеть Рогозину в полном параде. А тут какая-то престарелая девица с хвостиком и в походных штанах восседает на её месте.

Сознание странно двоится. Я прекрасно понимаю, что Андрей ни в чём не виноват, но мне так хочется, чтобы хоть кому-то сейчас было так же больно, как мне. Глаза сами собой недобро щурятся:

– Что, Холодов? Что-то не так? – голос странно, высоко звенит. Я ещё пытаюсь себя удержать, но, кажется, безнадёжно. – Хороша косметика «Mladiz», правда? Попробовать не хочешь? Или тебе лучше пилюли для пухленьких?

Он оторопело снимает очки, мямлит что-то неразборчивое.

– Пошёл бы вместо Майского за таблеточками, авось, и живот накладной не пришлось бы надевать! А, хомячок? – мне самой становится страшно от своего жуткого сарказма. В голосе уже проскальзывают истеричные нотки – пока их никто не слышит, но я-то себя знаю. Вернее, думала, что знаю.

Но нет, оказывается, Валя тоже всё прекрасно понимает. Напуганного Холодова куда-то оттаскивает Амелина, Круглов с Майским тоже ретируются – дружно и без вопросов – по команде Антоновой.

Только когда мы остаёмся вдвоём, я позволяю голове бессильно упасть на руки.

– Что я наделала, Валя…

– Все уйдут, я вызову такси, и мы поедем домой, – негромко, без всякого удивления или осуждения произносит она. – Завтра отоспись, не приезжай. Круглов уже вполне научился рулить.

Меня всегда успокаивал её ровный голос. Почему сейчас, когда спасительное забытье так необходимо, оно не приходит?!

Что-то мычу в ответ, не поднимая головы. Осознание произошедшего наконец-то накатывает, безжалостно сметая плотину самообладания.

*

Помню такси. Потом бесконечная, свернувшаяся в ленту дорога, подъезд, лифт. Квартира. Валин голос велит мне пойти умыться.

От воды снова как будто трезвею, и первым, что попадает на глаза, становится баночка крема.

Швыряю её в зеркало с такой злостью в лице, что пугаюсь своего отражения. На звон осколков прибегает Валя.

Через несколько секунд – или часов? – замечаю, что бьюсь в её руках. Ладони в чём-то липком, в темноте не разглядишь.

– Кровь? – слово вырывается с каким-то страшным, животным ужасом. Как будто мы обе не видим кровь каждый день.

– Дурочка… Я чай пролила, когда ты закричала…

Я кричала?

Шлёпает выключатель, и, жмурясь от белизны, я вижу на полу осколки зеркала, перемазанные кремом. И в каждом – моё перекошенное, покрасневшее лицо.

*

Окончательно я прихожу в себя ночью – просто просыпаюсь, без раскачки, без слёз, без дикого желания снова провалиться в сон.

Встаю и задёргиваю шторы, понимая, что если луна продолжит смотреть на меня так нахально, я просто выйду на балкон и начну на неё выть.

Делать решительно нечего.

Бесцельно обхожу квартиру, замечаю, что в ванной всё как прежде – только зеркала нет. В кухне под полотенцем вызревает какой-то травяной чай. Делаю глоток крепкой, холодной заварки – терпко и горько. Но зачем-то выпиваю до дна.

Потом беру телефон и набираю SMS Вале: «Спасибо». Подумав, извиняюсь перед Андреем. Пальцы с трудом попадают на клавиши.

До рассвета ещё далеко, но спать не хочется. Можно, конечно, выпить снотворного, но тогда с утра будет ещё хуже.

Всё так же в темноте одеваюсь. Причёсываюсь наконец-то. Кажется, от привычной рабочей скорлупы даже становится легче. Чтобы накраситься, включаю ночник. Не забываю даже надеть серьги – правда, долго мучаюсь с итальянскими швензами.

Сажусь на кровать. Спина затекает, мне кажется, что прошло уже много времени. Смотрю на часы и понимаю, что миновало всего двадцать минут.

*

Рассвет я встречаю на балконе – луна необычно яркая сегодня.

А когда она немного бледнеет, возвращаюсь в квартиру, беру сумку и отправляюсь в ФЭС.

*

– Я забираю у вас задержанного.

Кажется, у меня уходит не меньше минуты, чтобы вникнуть в происходящее. Память неохотно прокручивает картинки секундной давности: еле-еле, как в замедленно съёмке, открывается дверь, бликует холодная поверхность. В кадр попадает лицо Нушича, его странный, какой-то сонный взгляд.

Через некоторое время резко включается звук – стук двери, скрип отодвигаемых стульев, скребущийся шорох бумаг. С очередной задержкой до слуха доходят собственные слова.

– В смысле?

Да-да, ушло не меньше минуты. Правда, Коля сказал потом, что я встала навстречу Айзеку быстрее него. Не верю. Он, наверное, просто пытался дать понять, что не замечает моей заторможенности.

И тем не менее я осознаю, что уже стою на ногах и даже что-то спрашиваю – обыкновенным и непримиримым рогозинским тоном.

– Как важный эпизод в деле о сербской компании «Mladiz».

Как важный эпизод… И что?.. Забирают задержанного?

Сознание окатывает холодным, как ледяная вода, смыслом. Забирают задержанного. Вот уж этому не бывать.

– Значит, так. Пока мы не получим от него признания в убийстве Флягиной, он никуда не поедет. Делайте что хотите.

Нушич кивает со смесью усталости и удовлетворения. А Круглов за спиной чуть слышно облегчённо вздыхает. Конечно, ему тоже привычней видеть нормальную Рогозину – раздражённую, злую, на грани срыва, но Рогозину. А не амёбное существо под её личиной.

– Я предвидел это. Что ж… Олег Георгиевич? Так как вы и предполагали, у меня возникли некоторые проблемы… Хорошо. Пожалуйста… – наконец-то поднимая глаза, Айзек досадливо передаёт трубку.

Точно зная, чем кончится разговор, я отчеканиваю:

– Да, Олег Георгиевич.

***

Спустя пару часов приходит сообщение об аварии. Марат, разумеется, погиб, Нушича отправили на лечение в Сербию. Что, собственно говоря, и ожидалось.

Однако я благодарна Айзеку. Утренний разговор с генералом помог прийти в себя.

Надо бы собрать ребят в совещательной, подвести итоги. Но не хочу. Не могу. Позже. Решаю сказать пока только Коле. Но в буфете вместе с ним сидит Майский. Чай пьют. Смотрю на горку круассанов и понимаю, что совсем нет аппетита. Начинает подташнивать.

– Машина Нушича упала с моста, Марат погиб, а Нушич в больнице. Его переводят в Сербию лечиться домой.

– Я с этим Нушичем сразу всё понял. Гнусная тварь.

Спасибо за эти слова, Коля. Но ты переигрываешь – слишком нарочитый тон. Майский более искренен:

– Что теперь?

– Лаборатория сгорела. Прямых улик нет. Дело Флягиной мы раскрыли, а в министерстве дали понять, что об остальных преступлениях, похоже, придётся забыть.

Сознание вновь двоится. Да, была какая-то сходившая с ума от безысходности и одиночества женщина, которая влюбилась в молоденького мальчика. Потом эта женщина поняла, что её попросту развели. Разочаровалась, наделала глупостей и чуть не сгорела вместе с эластином и коллагеном. Может быть, я знала эту женщину. Может, даже близко знала. Но она не я. Я – настоящая, уравновешенная, бесстрастная – излагаю подробности очередного дела своим коллегам. Вот и всё.

У меня даже получается в это верить – временами. А временами – нет. Поэтому, когда я произношу имя Ильи, голос предательски подрагивает. И ладонь сама собой со злостью бьёт по столу.

***

Я убеждаю себя в том, что спускаюсь в КПЗ только из любопытства. Мне интересно, как поведёт себя Илья. В конце концов, я не Галочка, я полковник Рогозина. И я никогда – никогда! – не боялась и не буду бояться ни своего прошлого, ни своих ошибок.

– Галь! Я же говорил, что не виноват! – и он ещё смеет подходить ко мне… – Я зайду вечером, нам надо поговорить…

Реакция не подводит, слава Богу, от утренней сонливости и апатии не осталось и следа.

– Руки!

Я сбрасываю его руку с искренней брезгливостью. Я ненавижу его.

– Галь… Галя, я не смогу без тебя! Галь, ну теперь ты мне веришь? Мне ж больше ничего от тебя не надо, Галя! Посмотри на меня, Галя!

Я не могу различить смысл его слов. Он что-то выкрикивает, а в моих мыслях – пустота. Лишь какие-то обрывки, вроде того, что у сотрудников теперь долго будет о чём сплетничать.

– Пошёл вон отсюда, пока цел.

Излияния Полозова прерывает ледяной голос. Зачем ты пришёл, Коля? Зачем?..

– Увести.

– На выход.

Я закрываю глаза. Я хочу, чтобы сейчас здесь не было никого. Я хочу убежать, но сзади стоит Круглов.

Я не обернусь.

Я пытаюсь обмануть себя. Сжимаю губы, смотрю куда-то вбок, сглатываю.

Но слова вырываются сами. Что ж, значит, я тебе действительно доверяю…

– Никогда не могла представить… Что меня вот так можно использовать…

Я боюсь собственного голоса. Я боюсь себя. Судорожно, прерывисто вздыхаю.

Я трезво смотрю на вещи. Я ощущаю запах цемента и грязи, я испытываю холод, я вижу серые, в подтёках, стены, вижу разводы света из-за решётки. Я чувствую, как бьётся на виске пульс, я слышу твоё дыхание, твои слова о том, что Полозов обязательно за всё ответит. Я воспринимаю окружающее цельно и без недомолвок.

Одно только я не могу принять. Почему у меня на губах соль. Почему я всё-таки плачу.

========== У Василия Флягина железное алиби. ==========

POV Рогозина

Эту ночь я сплю крепко. Так крепко, что даже не чувствую раздирающей с вечера головной боли. Чёрно, глубоко, проглотив снотворного чуть меньше, чем требуется для самоубийства.

Под утро я наконец открываю глаза и просто лежу, не в силах вырваться из цепких туманных кошмаров. Я плохо понимаю, сплю я или уже нет. Просто лежу, просто ни о чём не думаю.

Чуть погодя понимаю, что чувствую чьё-то тепло совсем рядом. Бессознательно тянусь к нему, скорее угадываю, чем слышу лёгкий шёпот в около уха:

– Галочка… Я же говорил, что ни в чём не виноват!

– Илья…

Он привлекает меня к себе, проводит пальцем по линии бровей, целует в глаза. Мне хорошо, сладко, но какое-то смутное воспоминание не даёт расслабиться в его объятиях. Морщась, я пытаюсь отвести его руки, легонько толкаю в грудь. Голова ноет, я не могу сосредоточиться, а его горячие ладони впечатываются в ключицы…

– Ну… Ты чего, Галочка?

– Я… Я не знаю… Что-то лишнее… – Я у тыкаюсь лицом ему в грудь, и внезапно под кожей вскипает мерзкое ощущение мылкости, липкой грязи. Резко начинаю задыхаться, вырываюсь, путаюсь в простыне. Он не отпускает, хватает за запястья, снова притягивает в себе и впивается в губы. Мне не хватает воздуха, перед глазами чернеет, а память наконец-то ставит всё на свои места. С нечеловеческой силой я отталкиваю Илью и… просыпаюсь.

Я дышу так тяжело и часто, что начинаю всерьёз бояться за сердце. Оно стучит с перебоями, то задерживаясь, то учащаясь, но как-то глухо, натяжно, будто в него вогнали тупую иглу.

С трудом сажусь в кровати. Ощущение липкости не отпускает. Только спустя несколько минут понимаю, что оно перешло из сна в реальность, – я вся в поту. Нетвёрдым шагом иду в ванную, опускаюсь прямо на кафель и прижимаюсь лбом к холодной стене. Спустя какое-то время мушки перед глазами рассеиваются, и я подрагивающей рукой открываю воду. Сначала просто плескаю в лицо, потом, не контролируя себя, начинаю жадно пить. В конце концов сую голову под струю.

Сразу становится легче. Руки всё ещё дрожат, но мысли прояснились.

Илья в прошлом. Он больше никогда и никак не повлияет на мою жизнь. Я больше никогда его не встречу, никогда не задумаюсь о нём. Я не тешу себя тем, что смогу обо всём забыть. Но я могу просто не думать об этом. И всё. Всё.

Возвращаюсь в комнату, надеваю чистую, сухую ночнушку. Настежь открываю окно – внутрь врывается дождливая свежесть, запахи и звуки ночной Москвы. Перестилая кровать, замечаю мигающий глазок телефона. Видимо, пока я была в ванной, кто-то не смог дозвониться и оставил сообщение. Медленно подхожу.

Мне нужно сделать ещё четыре шага, я ещё могу отойти, так и не увидев, кто пытался дозвониться. Только, к сожалению, с годами обманывать себя получается всё хуже. А сейчас я понимаю, что разучилась делать это совсем. Я же знаю, это звонил Илья.

*

«Галя, меня хотят убить. Меня убьют, если ты не придёшь! Ломают дверь. Галя, Галя!.. Ради нашей любви, Галя!»

Сообщение закольцевалось в памяти, я слышу его в сотый раз.

Тупо смотрю на дисплей телефона. Не могу думать про себя. Пытаюсь произнести мысли вслух, но понимаю, что позабыла слова, позабыла, как это, – разговаривать. Позабыла, как это, – думать. Как это – выбирать.

Я ещё могу успеть. Я могу сделать, что в моих силах. Я могу его спасти. Не его, не Илью Полозова, а абстрактного человека, нуждающегося в помощи. И забыть.

Или простить его.

Я могу. Не могу. Нет. Я не Галочка, я полковник Рогозина.

Решившись, хватаю трубку, – вызвать полицию. И только тут замечаю, что сообщение было оставлено в семь вечера.

Подхожу к окну и вдыхаю предрассветный дождь.

Где-то там, за домами, скоро взойдёт солнце.

Где-то там, за домами, недавно убили Илью.

***

– Андрей, сможешь на чеке из супермаркета подделать время?

– А в чём дело, Николай Петрович?

– А чтоб число красивое получилось. Вот смотри: дата – 19.07. А время 16.07. Я хочу, чтоб 19.07 было, я такие собираю чеки, и билеты разные тоже. Что-то вроде коллекции.

– Да? Никогда бы не подумал. Только зачем вы, Николай Петрович, «Клинское» взяли? Хоть дёшево, но отрава.

– Да сам уж убедился… Так сделаешь?

Холодов кивнул. Круглов уже выходил из лаборатории, когда Андрей крикнул ему в спину:

– А с делом-то всё-таки разгреблись!

Майор не ответил.

========== Что с ними будет? ==========

Утро становится очередной пыткой. Я снова должна одеваться, причёсываться, краситься. Сдерживая дрожь в руках, наливать чай и размешивать сахар.

С трудом глотаю получившуюся бурду и поднимаюсь из-за стола. Время вышло, я тянула до последнего. Больше нельзя.

Дорога в ФЭС смазывается. Я стараюсь ни о чём не думать – боюсь сойти с ума. В ФЭС какая-то суета, все куда-то бегут, шепчутся, искоса на меня смотрят. А я стою посреди коридора и не знаю, что мне делать. Наверное, нужно уйти к себе в кабинет, узнать у кого-нибудь, что случилось. Официально узнать, в смысле. Но я продолжаю растерянно стоять, не делая никаких попыток справиться с собой.

Я здесь, среди беготни и холодных стен, и одновременно – где-то в другом месте, рядом с Ильёй.

Из мыслей меня вырывает чья-то рука, подхватывающая под локоть и настойчиво влекущая за собой. Я оглядываюсь и с удивлением и благодарностью вижу Валю.

Пустой кабинет помогает сосредоточиться. Антонова приносит кофе, но я отодвигаю чашку.

– Выпей, Галь, я покрепче заварила. На тебе лица нет.

Качаю головой. Я понимаю, она хочет отодвинуть объяснение, хотя бы на несколько минут оградить меня от смерти Ильи. Но ещё в Чечне я усвоила, что резать нужно сразу. Травки и отсрочки оттянут неизбежное, а потом будет ещё больнее.

Я вижу, как мнётся Валя. О таких вещах говорить всегда сложно. Ну что ж, я могу ей помочь… Сцепив под столом руки, на выдоху спрашиваю:

– Как он умер, Валь?

Она вскидывает на меня усталые глаза, но не задаёт никаких вопросов. Вопросы – позже. Позже.

Или никогда.

– Вероятнее всего, обтурационная асфиксия, пока я подробно не ознакомлюсь с отчётом, точнее не скажу.

Киваю. Горло сдавливает, мне трудно говорить. Я знаю о том, что он мёртв, вот уже несколько часов. Но я понимаю это рассудком, как-то сухо, не близко к сердцу. А сейчас, когда Валя поставила точку словом «труп», цепляться больше не за что.

С удивлением спрашиваю себя: неужели мне его жаль? И отвечаю: не жаль. Просто я всё-таки его люблю. А влюблённый сыщик необъективен…

– Галь, надо будет съездить, – через вату до меня доносится тихий, но непреклонный голос Антоновой. Откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза.

– Хорошо. Я… – закашлявшись, давлюсь концом фразы. Немое «Хочу закончить с этим быстрее» повисает в воздухе.

Когда спустя несколько мгновений я открываю глаза, Вали в кабинете уже нет.

*

Поднимаясь по лестнице, я думаю, как среагирует изжёванное, выжатое сознание на то, что меня ждёт.

Валя сказала, он задохнулся. После её ухода, запершись у себя в кабинете, я пыталась представить себе, каково это – задыхаться.

Страшно, слишком страшно.

Не боль, которую, сцепив зубы, можно выносить, не мгновенная смерть от укола или удара, не медленная потеря крови. Даже не сон.

Я пробовала задержать дыхание. Ощутимые неудобства начались на тридцать пятой секунде. Острой необходимости вдохнуть ещё не было, но постоянно и непроизвольно хотелось сглатывать. До пятидесяти секунд я могла заставить себя сидеть неподвижно, но потом тело бессознательно напряглось и перестало повиноваться. Почему-то всё время с того момента, когда кончился воздух, хотелось закрыть глаза.

После шестидесяти семи я вскочила из-за стола и бросилась к двери – не знаю, зачем. Мне нужно было подойти к двери, я говорила себе, что вдохну, как только дойду. Я хотела во что бы то ни стало досчитать до ста.

У меня не получилось. На семидесяти трёх я сбилась и начала судорожно глотать воздух. В глазах было серо. Не давая себе опомниться, я снова перестала дышать.

Во второй раз я сдалась быстрее – видимо, от страха. Раньше я никогда не задумывалась, что чувствует задыхающийся человек, о чём он думает. Я думала только о том, как дойти до ста. Но я знала, что могу вдохнуть в любой момент. А что происходит с теми, кто понимает, что не вдохнёт больше никогда?

Мозг умирает через три минуты. Я никогда не узнаю, о чём в эти минуты думал Илья.

Неосознанно провожу пальцем по пыльным перилам и пытаюсь понять: зачем мне это? Зачем мне знать его мысли, зачем представлять, что он чувствовал?

Лестница наконец заканчивается, и я вижу перед собой обшитую металлом дверь. Внезапно меня окатывает сокрушительной волной паники. От страха слабеют ноги, покачнувшись, я пытаюсь уцепиться за воздух.

Чьи-то руки подхватывают и удерживают за плечи – всего лишь мгновенье, никто даже не успевает ничего понять. Я тоже.

Входя в квартиру, я чувствую себя обречённой на заклание. Рядом Валя, Майский, Круглов, полицейские и понятые – слишком много людей. Мне нужно остаться одной, мне нужна хотя бы минута, но у меня нет такой роскоши. Я должна успеть справиться со страхом, тошнотой и головокружением до того, как увижу Илью.

Но я не успеваю.

– Смерть наступила вчера вечером около двадцати двух часов, – Валин голос равнодушен и холоден чуть более, чем обычно.

– Как он умер?

С каким-то неуместным смущением я вспоминаю, что уже задавала Вале этот вопрос. Но теперь она избегает смотреть на меня.

Раздражающе громко щёлкает фотоаппарат.

– Сначала его оглушили молотком, затем связали и залили дыхательные пути косметическим кремом. Он задохнулся.

Мне почти удаётся её не понимать, но голос Майского не даёт провалиться в черноту мыслей.

– На молотке все отпечатки затёрты. Хотя я более чем уверен, что это сделал Василий Флягин.

– Господи, бедные дети… Сначала мать погибла, теперь… Что с ними будет? Детский дом?

А вот сейчас Валя поднимает глаза. Что я могу ей ответить? Что мы не посадим преступника, потому что у него дети?

Или потому что он убил моего любовника?

Слышу, как что-то говорит Круглов – бесстрастно, с каменным лицом, в лучших моих традициях – но сосредоточиться успеваю только под конец фразы:

– …заходил к нему извиниться за то задержание. Мы весь вечер сидели у него дома и пили пиво.

Вот и ответ на мой вопрос. Мы не посадим его, потому что у него железное алиби.

Вот только у меня больше не осталось никого, кому можно верить.

========== Твой пупсик. ==========

Я стою на заплёванной и прокуренной лестничной клетке, меланхолично, даже не задумываясь, что делаю, пинаю носком туфли мокрые бычки. Пару минут назад Антонова буквально вытолкала меня на улицу под предлогом осмотра окон квартиры. Натянутый предлог, конечно, никуда не годится, но все промолчали. А я, цепляясь за перила, послушно пошла вниз.

Через пару пролётов, как и ожидала, услышала за собой торопливые тяжёлые шаг – спускается Круглов.

Я останавливаюсь. Поравнявшись со мной, он поднимает глаза. Его взгляд пугает странной смесью смущения и бравады.

– Что, Валя подослала? – криво усмехаясь, спрашиваю я.

– При чём тут Валя, – отмахивается Круглов. – Галь, я хотел…

– Да ты всё, что хотел, уже сделал! «Он за всё ответит» – ты это имел в виду? Ты хотел, чтобы его убили?

– Что ты несёшь, Галя! Я вчера правда был у Флягина, мы пиво пили, у меня чек…

– Чек! Господи, чек! Коля, ты меня за ребёнка держишь? Если ты обманываешь меня, это не означает, что так поступают и другие! – шёпот срывается на визг, а память сладким голосом шепчет, что Илья поступил именно так… Говорить становится трудно, я понимаю, что ещё несколько слов, и у меня начнётся истерика. Отворачиваюсь к мутному окну и пытаюсь взять себя в руки. Круглов молчит.

– Ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь, в какую ситуацию меня поставил? Понимаешь, что мне теперь нужно выбирать между законом… и… и тобой?

– У него алиби…

– Прекрати! – я резко оборачиваюсь и бью ладонью по стене. Боль отрезвляет, мне удаётся собрать мысли. – Андрей мне всё рассказал. Испугался, что ты какой-то не такой ходишь, и позвонил мне. Коллекция! Думаешь, я не догадалась? Да все поняли, что ты покрываешь Флягина!

– А ты против, Галя? Ты против?!

– Это самосуд! Как сотрудник органов я не могу закрыть на это глаза!

– А ты пробуй изредка не быть сотрудником органов! – неожиданно тихо и ядовито шепчет Круглов.– Может, тогда на тебя не будут зариться молодые мальчики, заинтересованные в твоём покровительстве!

Я замираю на полувздохе.

– И подумай на досуге: а если бы ты узнала о лаборатории, о Марате, обо всём этом чуть раньше? Ты обвинила бы Илью? Ты смогла бы своими руками посадить его за решётку?

Я помню этот тон. Пять лет назад в допросной он разговаривал так с Овечкиным. Прежде чем засунуть ему в рот пистолет.

– Ну так давай, убей меня тоже! Тебе алиби, уверена, состряпает Майский! Чтоб не решили, что это убийство на почве ревности! Ты разве знаешь, как я попала в эту лабораторию? Ты знаешь, куда я собиралась тогда на самом деле? Я Илью везла в полицию!

– Да, в полицию! Без наручников, не поставив никого в известность! Сама-то ты знаешь, что Марат про тебя говорил вчера Майскому? Он Полозова твоим пупсиком называл! И что-то мне подсказывает, были у него на это основания!

Когда получасом раньше я увидела труп Ильи, мне казалось, меня уже ничто не выведет из состояния тупого, апатичного равнодушия. Ошибалась. Что ж, Коля, ты сумел подобрать достаточно острые слова.

– Тогда расскажи-ка мне, дорогой Николай Петрович, – слава Богу, по-настоящему кричать не сил, сейчас мне стыдно слышать саму себя, – как ты сам называл свою доченьку? Лисой Алисой?

– Тебя это не касается! Ты не имеешь права! С какой стати…

– А с какой стати ты лезешь в мою жизнь? Какая тебе разница, что у меня было с Ильёй? Какое твоё дело?

– Как ты не понимаешь? Ты слепая? Мы пять лет работаем бок о бок, я устал от твоих постоянных поклонников, устал от облизывающихся на тебя мужиков, а ты мурлыжишь меня, как мальчишку! Мне пятьдесят с гаком, Галя, я ничего не требую, я прошу лишь ясности!

– Какой, к чёрту, ясности?

– Вся ФЭС видит! И ты видишь! И ты издеваешься надо мной!

– Я? Ты сам понимаешь, что говоришь?

– Я ненавижу тебя! Ненавижу! А знаешь почему?

Внезапно в сердце возвращается тупая игла, воздух в лёгких заканчивается, я не могу вдохнуть и некстати думаю, что вот сейчас точно пойму, что ощущал Илья. Начинает звенеть в ушах, мне сложно разобрать, была ли фраза «Потому что люблю тебя!» настоящей, или это плод моего сошедшего с ума разума.

Мысли растворяются в безвоздушной пустоте, я забываю, что пыталась понять, но с мучительной досадой чувствую, как из памяти ускользает что-то важное, что-то очень важное…

========== Я убил его. ==========

Первое, что я вижу на своём столе на следующий день, – заявление на отпуск за собственный счёт. Не могу сдержать кривой усмешки. Сбежал, трусливо сбежал. Правда, непонятно, от чего: от правосудия или от меня. Впрочем, уже не важно. Подписываю, даже не глядя на сроки, вызываю Аллу, отдаю заявление ей.

Весь день сижу в своём кабинете. Делаю вид, что разбираюсь с бумагами, а на самом деле хватаюсь за ручку, лишь когда кто-нибудь проходит мимо. Создаю видимость бурной деятельности. Вот только для кого? Ну, для сотрудников, наверное. Негоже им видеть начальство невменяемым и опухшим. Пожалуй, лучше было вообще остаться дома. Но кто бы тогда подписал заявление Круглову? Снова усмехаюсь.

Ближе к полудню начинает колоть слева. Сердце? Что-то в последнее время частенько оно напоминает о себе. То влюбляется, то болит. В аптечке, как ни странно, даже не оказывается корвалола. Там вообще не оказывается ничего, кроме успокоительных и анальгина. Что ж, видимо, теперь к моему стандартному набору прибавятся и сердечные капли.

А разболелось-то не на шутку, придётся спуститься к Вале. У неё точно есть всё и от всего.

Антонова занята очередным трупом. Так увлечена, что даже не слышит стука дверей. В ожидании, пока она меня заметит, опускаюсь на стул перед компьютером, вглядываюсь в монитор. Хм, довольно странно. Открыт сайт железнодорожной компании. Кто-то покупал билеты через Интернет? Пункт отправления – Москва, пункт назначения – какая-то Ягодина. Хочу рассмотреть внимательней, но не успеваю: подходит Валя, здоровается и как-то суетливо оттаскивает меня от экрана.

– Валь, кто тут баловался? Не дай Бог, Тихонов собрался куда-то ехать за казённый счёт! – мне хочется, чтобы это прозвучало шуткой, но получается устало и почти зло. Бросаю намерение притворяться, откидываюсь на спинку стула и, выбросив из головы странную Ягодину, прошу:

– Валь, накапай мне корвалола.

– Сердце? Галь, может, лучше врача?.. В больницу?.. – она тревожно вглядывается в моё лицо, умудряется в одно мгновенье схватить телефон, пощупать лоб, всунуть в руки стакан воды и, ледяной ладонью обхватив запястье, найти пульс.

Медленно качаю головой, отстраняю её руки. Такое чувство, будто внутри меня – бомба. Резкое движение, громкое слово – и взорвётся.

– Ничего не надо, просто накапай корвалола.

– Это не шуточки, ты сама понимаешь…

Я-то понимаю, а вот она – нет. Она не понимает, каких усилий мне стоит говорить ровно.

– Или валидола. Или валокордина. Или хоть чего-нибудь! К чёрту, налей мне водки, Валя!

Бомба всё-таки взрывается. Надо отдать должное, Антонова не пугается моего радикального заявления, не застывает, картинно распахнув глаза, не впадает в ступор. Тихо говорит:

– Я тебе чаю налью, Галь. Ты ещё молодая, корвалола напиться успеешь. Подожди немного.

Она уходит. Хлопает дверь, я остаюсь одна. Обхватив себя за плечи, закрываю глаза. Пытаюсь сделаться меньше, незаметней, незначительней. Если я буду меньше, и болеть, наверное, будет меньше… Мне уже стыдно за свою вспышку, мне хочется спрятаться от всех, от всего мира. Я не понимаю, в чём дело. Вчера вечером я ведь даже, кажется, смогла уснуть, почти успокоилась. Что же произошло сегодня, почему вновь стало так отвратительно на душе?

Круглов. Сбежал. Вот что произошло. Он оставил меня одну. Если утром у меня ещё была ниточка, если я ещё могла сомневаться в его вчерашних словах, то своим внеочередным отпуском он окончательно расставил всё на свои места. Он не жалеет о сказанном, он не собирается извиняться, не планирует что-то менять в наших бестолковых отношениях. Которых и нет, в сущности. Которые придуманы, просто придуманы, причём и не нами даже, а хихикающими девочками-лаборантками, сотрудниками, жаждущими посплетничать о чужих передрягах.

Беззвучно возвращается Валя, протягивает мне тёплую глубокую чашку. В нашем буфете разве такие есть? Пью – медленно, стараясь не обжечься, чувствуя приятный, полузабытый вкус мятного чая. Да, как-то у нас в ФЭС всё с перегибами, даже в буфете: либо пусто, либо пир горой, либо горький кофе, либо чай со всеми мыслимыми травами, приправами и специями.

Приятно сидеть просто так, в тишине, и пить не торопясь. Но сердце всё-таки покалывает. И очень хочется спать.

– А теперь, – говорит Валя, забирая у меня ополовиненную чашку, – мы поедем домой. Ляжешь, отдохнёшь, выспишься. Сколько ты уже нормально не спала, скажи-ка мне?

– Я… не могу уснуть никак… – язык отчего-то начинает слегка заплетаться. – Мысли всякие… Сны…

Слова путаются, я не хочу отдавать чашку, я хочу допить кисловатый, с горчинкой чай, но Антонова всё-таки вытаскивает её из моих пальцев – вялых и холодных.

– Хватит, Галя. Хватит. Домой.

– Ты чего со мной… мне… как собачке… домой… – меня начинает разбирать нелепый смех, я с трудом поднимаюсь на ноги. Мы вместе выходим из морга – я опираюсь на её плечо, она поддерживает меня под локоть – и больше я ничего не помню.

***

Чтобы прийти в себя после пробуждения, мне понадобилось всего несколько секунд. Память удивительно резво и трезво выстроила в логическом порядке все предшествующие события: утро, заявление Круглова об отпуске, колющая боль в сердце, Валя, чай и дикое желание уснуть. А, ну конечно… Доверчиво принять чай из рук патологоанатома, специалиста ФЭС… Наивная. Разумеется, она туда что-то добавила. Только зачем?

Валя дремала в кресле рядом с диваном. Глядя на неё, я со стыдом подумала, что в последнюю неделю она только и делает, что приволакивает меня домой и приводит в себя. Меня, полковника Рогозину, руководителя лучшего в стране спецподразделения МВД…

Мне совсем не хотелось её будить, но она сама открыла глаза, как только я попыталась встать с дивана.

– Не вскакивай пока, Галя. Полежи немного, ты немаленькую дозу выпила.

– Ты хоть скажи, что подмешала-то?

Валя вздохнула, посмотрела на меня с какой-то жалостью.

– Снотворное обыкновенное. Я же знала, тебя иначе из ФЭС не вытащишь. И, пожалуйста, имей в виду: завтра ты на работу не идёшь. И послезавтра тоже. И через неделю. У тебя отпуск, не забывай.