Текст книги "Ты или я (СИ)"

Автор книги: ste-darina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Тишина. А через несколько секунд – еле различимый шёпот полувопросом:

– Галя?..

– Коля, это ты?

*

И неважно, что было до этого. Неважно, как Круглов доехал до Крюкова, как он нашёл заброшенный дом. Неважно, что там его уже ждали. Неважно, что произошло перед тем, как он встретился с Галей…

Важно то, что они встретились. И впереди у них – длинная осенняя ночь, и до утра никто больше не откроет тяжёлой железной двери…

– Ты никого не предупредил? – отчего-то шёпотом.

– Нет. Никого, – такой же шёпот в ответ.

– Зачем было так рисковать? Зачем ты поехал сюда один? – она хочет говорить строго, но обстоятельства не те. Слова звучат даже не укоряюще.

– Затем же, зачем и ты. Галь, что-то ведь с твоим отцом случилось, да?

– Да. Старые знакомцы похитили. Его и прокурора, с которым он вёл дело.

– И где они сейчас?

Рогозина тяжело вздыхает и пожимает плечами.

– Ушли. Очень хочу надеяться, что они ушли… Но это – мой отец. Я не могла не искать его. А ты? Ты зачем один поехал сюда? – снова повторяет она.

Многое можно сказать, зачем он сюда поехал один, не дожидаясь подмоги, так и никого не предупредив. Многое можно сказать, но вся суть – только в одном.

– Потому что у меня нет никого.

Она молчит. Убегают секунды.

– Никого. Кроме тебя.

====== Ты или я? ======

Глаза постепенно привыкли к темноте, вокруг стали различимы очертания стен, дальняя чёрная дверь. Больше ничего в подвале не было.

Только они двое.

Сколько времени?.. Вечер, может быть, уже ночь. Непонятно.

Непонятно, что дальше…

– Коля, это сумасшествие. Никто не знает, что мы здесь. По-моему, это конец, – произнесла Рогозина, внимательно оглядывая дверь. – Не открыть.

– Сейчас – не открыть. Но можно попробовать потом… когда за нами придут, – отозвался Круглов, подходя ближе.

– А если не придут? Может, они вообще решили нас тут голодом заморить? – Рогозина говорила полушутя, в её голосе невозможно было услышать страх. Только руки, ощупывавшие замок, подрагивали.

– Мне кажется, раз уж они проворонили своих первичных жертв – твоего отца с прокурором, – теперь их цель – выкуп.

– Ну да, они так и сказали, – кивнула Рогозина. – Потому и заставили меня это письмо написать. Но не слишком внимательно прочли его сами, – она чуть усмехнулась. – Вообще-то расчёт был на то, что вы забеспокоитесь, будете нервничать, а дня через два они пришлют требование о выкупе. Эмоционально перегоревшие люди обычно не думая согласны на любые условия. Только мне этот расклад не понравился. Я же знала, что кто-нибудь догадается о шифре. Вот ты и догадался. На наши с тобой головы…

Прислонившись к стене, Рогозина закрыла глаза. В холоде всегда хочется спать.

– Галь, по-моему, сейчас уже поздно об этом говорить. Мы ничего не можем поменять. Нужно просто ждать, – тихо сказал Круглов, стаскивая пальто. Галя кивнула в темноту, пряча в рукава озябшие ладони. Потом спросила:

– Зачем ты пальто снял? Замёрзнешь. Не хватало ещё заболеть.

– Согласен, – кивнул Круглов, набрасывая пальто на её плечи. – Не хватало тебе ещё заболеть!

– Коля! – Рогозина попыталась скинуть пальто, но сильные руки, обхватив её сзади, не давали пошевелиться. – Что ты делаешь? Пусти!

– Я закалённый, я не замёрзну. А ты можешь простудиться. Тут слишком холодно.

– Майор Круглов! Что вы себе позволяете?! – в голосе гнев, а по рукам бегут мурашки. Только не от мороза.

Ближе, крепче…

Даже сквозь драп пальто он чувствовал, как она напряжена.

– Круглов!!!

Секунды. Тишина. А потом её плечи медленно опускаются. Медленно, очень медленно…

И уставшее, истосковавшееся тело, уже не слушая слабые протесты хозяйки, наконец позволяет себя обнять.

Перед глазами – только чернота стен. Нет сил сопротивляться. Незачем.

И не хочется.

– Коля! Коля…

Тепло, но не от пальто.

От горячих рук, полуобнявших плечи. От нечастого дыхания в темноте. От того, что кружится голова...

*

Господи, я сошла с ума…

Ты или я

Толчок ключа в замке. Железный скрежет. Щелчок.

– Галь…

Рогозина открыла глаза и рывком поднялась на ноги. Пальто майора, скользнув по плечам, мягко опустилось на пол. Сам Круглов стоял рядом, пристально глядя на открывающуюся дверь.

Из светлого проёма в подвал, грубо смеясь, вошёл дюжий лысый детина. За его спиной маячили несколько неясных силуэтов с автоматами…

– Ну, как дела, голубки? Хорошо переночевали? – почти добродушно поинтересовался он. Потом подошёл ближе и, помахивая пистолетом, в котором Галя узнала свой Heckler&Koch, произнёс:

– Привет вам от Лиса! Особенно тебе, Рогозина! Сумела ты ему досадить… – он покачал головой, вздохнул, промокнул лоб и продолжил: – Мы с ним думали, думали… Какой нам резон за вас обоих выкуп требовать? Мы люди не жадные, нам и за одного хватит. Но опять же, мы хоть и преступники, – он коротко хохотнул, – однако мораль имеем…

Нехорошо улыбаясь, лысый положил пистолет на пол у входа. Холодный металл зловеще звякнул о бетон.

– … так что выбирайте сами, кто из вас останется, а кого придётся убрать.

Уже с порога он оглянулся, в гробовой тишине всматриваясь в окаменевшее лицо Рогозиной.

– Уж кому-кому, а тебе, полковник, нужно бы знать, что такое выбор. Помнишь поди, как папка твой, судья, выбирал… – прищурившись, прошептал он. И добавил после паузы: – В общем, я прихожу сюда вечером и вижу один труп. Иначе трупами станете оба. Ваше время пошло.

Дверь захлопнулась, отрезая подвал от остального мира. Для кого-то из них она захлопнулась в последний раз.

Ты или я?

====== Поцелуй меня. ======

А зачем тут слова? Разве непонятно, что скажет каждый?

Каждый ответит «я».

И что делать?

Наверное, прошло несколько часов с того момента, как захлопнулась дверь. Круглов подошёл к Гале, снова накинул на неё пальто и присел рядом. Хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам и заговорила сама.

– Коля, – после долгого молчания голос звучал чуть хрипло. – Я знаю, ты скажешь, что никогда не сделаешь этого. И именно потому я приказываю тебе это сделать. Приказываю как старший по званию и как непосредственное начальство. Прямо сейчас.

– Никогда. Никогда, слышишь! Я не позволю тебе! – почти крик.

– Не позволишь? – Рогозина иронично приподняла брови, глядя в его лицо. – Чего ты мне не позволишь? Взять пистолет и застрелиться? На это не спрашивают разрешения, тем более у подчинённых.

– Да, не позволю, Галя! Положи пистолет. Положи!

Рогозина провела пальцем по знакомой ребристой рукоятке, сжала ладонью холодное дуло. Дотронулась до курка. Потом опустила пистолет на пол, рядом с собой.

– Коля, это внештатная ситуация. У меня, как у главы спецподразделения МВД, есть чёткие инструкции на данный счёт. Что бы ни случилось, мой служебный долг – защищать подчинённых. То есть тебя. Любой ценой. Вот и всё.

Галя… как же ты можешь говорить об этом так спокойно, так спокойно смотреть мне в глаза, поглаживая пистолет… Даже чуть улыбаясь. Чему ты улыбаешься? Ты думаешь, я соглашусь? Какое мне дело до твоих инструкций? Кто их выдумывал – какие-то снобы, никогда не ходившие по лезвию?

Твой служебный долг… Нет уж, мой долг, Галя. Человеческий. И он подсказывает мне, кто из нас уже не увидит сегодняшнего вечера.

Ты ничего не сможешь поделать. Хоть ты и сильная. Что ты там говоришь? Да, ты права, я тебя не слушаю… Наверное, в первый раз я тебя не слушаю. Но всё равно говори: для меня это – твои последние слова. Я просто ощущаю их, их мелодию, их металлические ноты… Но, перебивая, прошу тебя на прощанье:

– Поцелуй меня, Галя.

Так вот глупо. В сыром и холодном подвале. И ничего больше не надо, и пусть кончится жизнь. Просто поцелуй меня, Галя.

Ты замолкаешь на секунду. Полковник Рогозина, ты сейчас объявишь мне выговор, да?

И нет ответа. И нет, и нет, и нет…

Стало ещё темнее, я ничего не вижу. Я только ловлю твоё резкое движение. Порывистое, почти отчаянное. Рядом, вплотную, касаясь меня – твоё лицо, руки, плечи… Солоноватые дорожки по щекам. Ты плачешь, Галя?..

Солёный, терпкий, обжигающий поцелуй ледяными губами, твои неожиданные, невозможные слёзы, шаги за дверью, время вышло, холод пальцев, грохот, свет, крик, толчок в грудь и …

… и краем глаза, вмиг разучившись дышать, я вижу, как ты жмёшь на курок приставленного к виску пистолета.

– Галя! Галя!!!

– Галина Николаевна!

– Петрович, что это?.. Галя?!

Майский, Тихонов, Соколова, Лисицын. Ещё кто-то. ОМОН. Нашли нас всё-таки. Поздно, слишком поздно.

Я смотрю на неё. Бледная, мокрое лицо. И кровавая нитка тянется от виска.

А я так и не вспомнил, как дышать.

– Эй, Петрович! Ты чего это? Ну-ка, очнись!

Майский бил Круглова по щекам, Юля с Иваном бросились к Рогозиной, кто-то уже вызывал «Скорую»…

– Серёжа! Нужно её быстро в реанимацию! Очень плоха, минут двадцать есть!

====== Ты или я. ======

[iТы или я[/i]

«Минут двадцать есть» – простая фраза. Да и треть часа – совсем короткий отрезок времени. Только кто мог знать, что за него случится…

[i]Семь минут.[/i]

Бешеная гонка до Москвы – не на машине, на вертолёте. Воздух толчками входит в лёгкие, комок страха физически ощутимо пережимает горло. Галя почти не дышит, лежит на белой каталке, опутанная сетью трубочек, проводов и капельниц. Из вены торчит катетер. Над ней – суетливые, сосредоточенные, бледные медсёстры.

Облака за окном рябят ночным дождём. Ветер, шум, треск лопастей смешиваются и ввинчиваются в опустошённый мозг. Пульс редкий.

[i]Восемь минут.[/i]

Прилетели. Посадка на крыше Главного клинического госпиталя МВД. Ещё не улеглись воздушные волны, а санитары, бережно держа носилки, уже выпрыгнули из вертолёта. Где-то в дождливой темноте распахнулась дверь, вспыхнул нестерпимой белизной приёмный покой. Бесконечные коридоры… Вместе с санитарами и группой врачей Галя исчезла за стеклянной матовой стеной. Кто-то – видимо, Майский, – пытается оттащить от входа в операционную.

60 ударов в минуту.

[i]Десять минут.[/i]

Из операционной выбегает сестра в сбившемся халате. Несколько терминов на латыни, брошенных фельдшеру, – и они вместе торопятся прочь.

– Что случилось? Что с ней? – яростно, громко, отчаянно…

– Ведите себя прилично, гражданин! Вы ей кто? Муж? Родственник? Нет? Тогда обратитесь за информацией на рецепшен.

– Убери руки, Серёга!

– Стой, Петрович! Стой! Куда ты собрался?

– Мне… надо… её видеть!!!

– Сестра, дайте успокоительного! – Майский, сам не находя себе места, суёт в руки Круглова стакан воды. – Подожди, Петрович, всё будет нормально, всё будет нормально!

57 ударов в минуту.

[i]Одиннадцать минут.[/i]

Всё в тумане. Чьи-то лица. Голоса. Руки, трясущие за плечи.

– Родственники в Москве есть? Отец? Где он? Нужна срочная пересадка костного мозга.

Круглов поднимает голову, отрешённо смотрит на врача.

– Нет её отца в Москве. Неизвестно, где он. Вчера – не поверите! – сбежал из плена.

Кажется, доктор подумал, что Круглов не в себе. Начинает выспрашивать о том же у Майского. А Серёга-то тем более не в курсе, где сейчас Галин отец. Он же ничего не знает… А почему, собственно, именно отец?..

– Я могу быть донором? – вопрос вырывается даже прежде, чем успевает оформиться в мозгу. Хирург задумчиво глядит в лицо. Потом смотрит на часы. Склонив голову набок, говорит:

– Ваш костный мозг может не подойти. Кроме того, для периода реабилитации донора требуются специальные медикаменты. Их подбор нуждается в длительном исследовании. А времени у нас в обрез.

– Не тяните! Я могу стать донором или нет?

– Можете. Но, повторяю, без правильно подобранных лекарств операция может иметь для вас летальный исход. Если вы согласны, мы рискнём, но шансы на успех ничтожны.

Согласен ли он? Разве может встать такой вопрос? Особенно после того, что сделала Галя?

50 ударов в минуту.

[i]Тринадцать минут.[/i]

Кварцевый свет операционной режет глаза. То, что это может быть последний свет в его жизни, даже не приходит в голову. В голове вообще нет ничего, кроме единственной мысли о Гале. Гале, которая, угасая, лежит где-то за клеёнчатой перегородкой.

Тёплая игла вонзается в кожу, по телу разливается тяжёлая сонливость, и Круглов уже не видит, как блестит, отражая серебряные звёзды, острый скальпель…

49 ударов.

[i]Пятнадцать минут[/i].

В операционной колдует бригада высококлассных медиков. Часы беспощадно тикают в огромном белом холле. Майский нервно ходит из угла в угол, ожидая результатов анализов. Если они потеряют ещё и Колю…

Валя тихо плачет, уткнувшись в плечо Тихонова. Иван бессмысленно смотрит на портрет Пирогова, висящий напротив. Рядом, на диване, сгорбилась Юля. Лисицын остался в Крюкове – разбираться с похитителями…

40 ударов в минуту…

[i]Восемнадцать минут.[/i]

Двери операционной распахиваются, выкатываются носилки, спешат врачи… Никаких объяснений. Единственные выхваченные из страшной толпы слова – клиническая смерть.

И спокойное, спящее, почти счастливое лицо Рогозиной.

120 ударов в минуту.

[i]Девятнадцать минут.[/i]

Валю унесли в ординаторскую – потеряла сознание. Пошатываясь, туда же пошёл Майский. Иван даже не пошевелился – так и смотрел, не отрываясь, на Пирогова.

100 ударов в минуту.

– Отторжение костного мозга. Новокаин, три кубика!

– Пульс учащённый. Пятнадцать секунд.

– Разряд! Время!

– Двадцать две секунды. Пульс – 115 ударов в минуту.

– Давление?

– 140 на 100.

– Парааминобензойную кислоту, внутривенно! Пульс?!

…

И полторы минуты – этот страшный сон.

[i]Двадцать минут.[/i]

– Эритроциты в норме. Пульс – 81 удар в минуту.

– Всё. В реанимацию. Морг отменяется, господа! – и с усталой, серой улыбкой главный хирург стягивает маску с вспотевшего лица. – Кто она хоть?

– Полковник Рогозина, глава ФЭС.

– Вот те на! Давненько хотел познакомиться, да только не так, конечно! Как там у донора дела?

– Пока ещё жив…

[i]Пока ещё жив.[/i]

[iТы? Или я?[/i]

====== Только Чудо. ======

Утро узкими лучами прорывалось сквозь набрякшие дождём тучи. Хирурги Главного клинического госпиталя МВД дремали после бессонной ночи: две операции, и обе – на грани смерти.

За первую пациентку уже не беспокоились – явная положительная динамика, требуется только время для реабилитации. Возможно, всё обойдётся минимальными последствиями, курс лучевой терапии – и можно отпускать домой.

Зато второй – донор, – вызывал серьёзные опасения. Когда человеку за пятьдесят, настоятельно не рекомендуется использовать его костный мозг для пересадки. Но на пятьдесят он не выглядел, а минувшей ночью было некогда выяснять подробности – речь шла буквально о секундах. Возраст, однако, всё-таки брал своё: состояние тяжёлое, основные показатели ниже нормы, в сознание не приходил вот уже несколько часов… Если в ближайшие сутки количество эритроцитов в крови не повысится, наступит кома. Замедленная полусмерть.

*

Вокруг разлитыми чернилами болталась слабая темнота. В ушах ещё звучал тонкий, резкий и острый выстрел. В ладони – ощущение холодной, тиснёной рукоятки пистолета. Голова тяжёлая, невероятно тяжёлая. И невнятные мысли бьются, путаются и дробятся, захлёстывая сознание. Мысли. «Мыслю, следовательно, существую» – слова сами собой пришли на ум, как нельзя кстати. Существую… Живу… То есть не умерла?

Ничего не помнилось, кроме сухого щелчка затвора.

Холодный металл. Горячие руки. Чужие руки. Жаркие, жгущие, солёные слёзы. Поцелуй.

Это предсмертный бред? Или снится? Или это… было на самом деле?

Попыталась пошевелить рукой. Рука повиновалась. Ладонь к лицу. Длинные пальцы, а сквозь них просвечивают светло-салатовые стены и окно, запруженное облаками. Где я?

Безучастный взгляд бродит по потолку, спотыкаясь на трещинах и выбоинах. Жива или не жива? Совсем неинтересный вопрос, потому что ничего нет в памяти, за исключением этого поцелуя. Кого я целовала? Когда? Я его люблю?..

Шум откуда-то сбоку. С трудом поворачиваю налитую свинцом голову. Оказывается, это дверь открылась. На пороге – мужчина и женщина.

Мужчина накачанный, привлекательный, но довольно необычной внешности. Высокий, одет подчёркнуто небрежно, длинные волосы перехвачены резинкой в хвост. На плечах – наспех накинутый халат.

Женщина тоже симпатичная. Немолодая уже, но выглядит хорошо. Светлые волосы, приятное лицо, стройная. Как и мужчина, в халате.

Оба вошедших чем-то встревожены, у обоих – круги под глазами, усталый вид. И им явно что-то нужно от меня. Это пробуждает лёгкое любопытство, и я приподнимаюсь на локте, вглядываясь в своих посетителей. В памяти, непонятно откуда взявшись, царапаются тёплые, полузнакомые картины: кабинет со стеклянными стенами, помещение с двумя огромными шкафами-холодильниками, пропахшее борной кислотой, – кажется, морг… Круглый стол с компьютерами, что-то вроде буфета…

– Галя? – Здесь никого больше нет, значит, женщина обращается ко мне. Следовательно, я – Галя. Хм. Га-ля. Неплохое имя. Стеклянное. Тонкое. Галя. Мне нравится, пусть будет Галя.

– Галочка, как ты себя чувствуешь? – женщина неуверенно подходит ближе, садится на край серой простыни.

Нужно что-то ответить. Но я её совсем не знаю, эту светловолосую женщину… А она вглядывается в моё лицо робко, как-то с надеждой и одновременно – со страхом.

– Галя? Слышишь меня? – осторожно берёт мою руку, несильно сжимает пальцы. От неё веет чем-то тёплым, почти родным. Странно. Я ведь вижу её в первый раз.

Между тем оба – уже настороженно, – ждут моего ответа.

– Слышу, – выходит как-то сипло, будто я разучилась говорить. – Кто вы?

Женщина отшатывается от меня, зажимая рот рукой. Мужчина садится на корточки рядом с кроватью, внимательно смотрит в глаза.

– Галя, это мы. Валя и Серёжа. Коля сейчас в реанимации. Остальные уехали в ФЭС, когда узнали, что ты пришла в себя... – ещё какие-то фразы, но я не вслушиваюсь. Я думаю.

Валя и Серёжа. Какой-то Коля. ФЭС. Незнакомые люди.

Я пытаюсь вспомнить, мучительно, до дрожи, сжимая виски: а кто вообще мои знакомые люди? Где они? И есть ли?..

Со страхом понимаю, что нет. Нет в мире никого, кого бы я знала. Только эти двое, которые сидят сейчас рядом и, видимо, что-то спрашивают. Я не слышу их голосов, вижу только, как шевелятся губы. Вопросительно поднимаю глаза на женщину.

– Нет-нет, Галь, ты не думай, всё пройдёт! Вот отоспишься, отдохнёшь – и сразу полегчает. И на работу снова, с новыми силами! Так ведь, Серёжа? – женщина растерянно оборачивается к своему спутнику, будто ища поддержки.

– Конечно. Галя, ну скажи мне, ты ведь знаешь, что случилось? Помнишь ведь, как ты в Крюково одна поехала?

Недоумённо качаю головой. Какое Крюково? Я никуда не ездила и ничего не делала в своей жизни. Ничего.

Чистый лист.

А они так упорно хотят добиться от меня каких-то несуществующих вещей…

*

Дверь тихо отворилась, и в палату зашёл пожилой хирург в голубом халате. Сидящие у кровати Антонова с Майским его даже не заметили, только Рогозина, прищурившись, подняла голову. Если её ещё можно было назвать Рогозиной…

Хирург, улыбаясь и потирая морщинистые руки, подошёл к кровати.

– Ну, как наше самочувствие, товарищ полковник? Мне кажется… – он осёкся на середине фразы, наткнувшись на отрешённый Валин взгляд. – Что-то случилось?

– Она не помнит нас, – глухо откликнулся Майский. – Она ничего не помнит.

Хирург тяжело вздохнул, и, разом посерьёзнев, положил руку на плечо Антоновой.

– Редко. Очень редко, один на миллион случается такое. Но случается… Неполная амнезия.

Молчание. И – недоверчиво, почти зло:

– И что? Она теперь никогда?.. Не вспомнит?

Слёз нет, только пустой, глубокий, густо-чёрный ужас в глазах.

– Вероятней всего, да. Здесь может помочь только сильное, яркое воспоминание, толчок к реальности, нечто необыкновенное. Только то, во что не верит медицина, – хирург развёл руками и ещё раз вздохнул. – Только чудо.

====== Ещё один – солёный, терпкий, ледяной... ======

Снова ночь. По коридорам ходят дежурные ординаторы, периодически привозят новых больных, гудят аппараты и приборы – монотонный, ввинчивающийся в уши шум.

И только для троих в целом госпитале темно и тихо.

Для Вали, которая, неловко сгорбившись, спит в кресле рядом с кроватью Рогозиной. Темно и тихо от глухого, бесслёзного, чёрного сна. Этот сон – как продолжения дня, проведённого в поисках того, что помогло бы Гале вспомнить… Её память не откликалась ни на что: ни на знакомые фотографии, ни на имена, ни на термины… Она читала даже протоколы недавних дел – ничего не помогло. И страшно, невероятно страшно смотреть, как за белой маской беспамятства проглядывают до боли узнаваемые Галины черты: она прищуривается по-прежнему, прежним жестом накидывает на плечи халат, как прежде строго звучит её голос…

Для Коли, который лежит в реанимации, так до сих пор и не придя в сознание. Темно и тихо оттого, что нет мыслей, нет реальности вокруг, нет самого себя. И даже жужжащие и моргающие огоньками приборы не могут разогнать эту темень…

Для Гали, которая смотрит в потолок широко открытыми глазами, перебирая в голове картины долгого дня. Темно и тихо, оттого что лица, мысли, события и слова будто разбиваются о непроницаемую стену вчерашнего утра, за которой – он чувствует, – прячется её жизнь, где есть Валя, Серёжа, Коля, Юля, Ваня и много-много других людей…

Темно и тихо.

Без одной минуты полночь.

Внезапно делается тяжело дышать, резко схватывает сердце. Тревожная слабость разливается по телу, и смутно, беспокойно, до панического страха хочется бежать без оглядки туда, где вот-вот случится непоправимое.

Непоправимое случается в реанимации. С каждым полночным ударом курантов Круглову стремительно становится хуже.

Днём, несколько часов назад .

Несмотря на запреты врачей, Антонова всё-таки добилась того, что Рогозину пустили в реанимацию. С замиранием сердца она присела рядом с Галей около Круглова. Это последнее, что может помочь...

Тишина. А затем:

– Кто это?

Валя бессильно отвернулась к окну, смаргивая слёзы. Судорожно сглотнула и тихо спросила:

– Ты совсем не узнаёшь его, Галя?.. Это человек, который любит тебя так, что готов умереть...

«Готов умереть» – слова кольнули ладонь холодной тяжестью пистолета, хлестнули по мыслям ослепительно яркой секундной картиной: чёрный подвал, и кто-то рядом. Кто-то. Этот мужчина. Который любит её настолько, что готов умереть…

Но ничего больше.

Тревога не проходила, на душе было муторно, тяжело. Осторожно встав с кровати, Рогозина подошла к двери, притворила и тихо вышла из палаты в коридор. Где-то за углом мягко золотилась лампа на столе дежурной, негромко тикали часы.

Несколько десятков шагов, две лестницы, стеклянные двери… Чем ближе она подходила к реанимации, тем яснее чувствовала, чем вызвано невнятное, колючее беспокойство. Кем вызвано. Тем неизвестным мужчиной, к которому днём её отвела Валя. Странно, но, несмотря на подтянутую фигуру, он вызывал ассоциацию с чем-то круглым…

Еще пара неслышных шагов, без скрипа открытая дверь, – и Рогозина снова оказалась в реанимации, в этом царстве белизны, мелькающих огоньками приборов и судорожно трепещущего пульса.

Снова присела у кровати. И, повинуясь так несвойственному ей внезапному порыву, взяла Колю за руку, с силой сжав его пальцы.

Темно.

Холодно, сыро и одновременно – безумно горячо.

Резкий вдох, и вместе с ним – осколок далёко вчера…

Рядом, вплотную, касаясь меня – твоё лицо, руки, плечи… Солоноватые дорожки на щеках, и на губах – лёгкая соль. Пустота, почти пустота, и вспыхнувшие в ней такие несбыточные, невероятные три слова: поцелуй меня, Галя. Просто поцелуй меня, Галя – шёпот, шёлковая подкладка плаща… Волосы щекочут лицо, ничего не разобрать, перед закрытыми глазами – алость век, ослепительный, решительно-страшный порыв. Только так. Но голова отказывается работать, когда дыхание сбивается, сливается с чужим дыханием, дробится и падает куда-то вниз всё, что есть вокруг…

Судорожно, до головокружения, будто полусон, и мир раздвоился: горький, горячий поцелуй, и рука, сжимающая ледяной пистолет. И рука поднимается, выше и выше, неслышно и быстро, к виску… Ребристый холод отрезвляет, вырывает из нежно-безжалостной сказки. Воздуха нет в лёгких, он кончился, но вдыхать больше нет смысла.

Раз – всего один из нас. Сильно, уже не рассчитывая – только выиграть время, – толчок в грудь. Ты падаешь, Коля… Прости. Потому что так надо.

Два – зачем ещё слова? Я же понимаю, ты не дал бы мне сделать этого. Но всё-таки я женщина, и я умею целовать. Ты вовремя попросил. Я вовремя взяла пистолет. Поэтому ты сейчас лежишь на полу и смотришь остановившимся взглядом, как я медленно нажимаю на курок. Ты уже не успеешь. Потому что в этой партии меня не обыграть.

Мне только хочется, чтобы ты знал: я давно этого ждала, только боялась себе признаться. А теперь можно. Теперь всё можно, можно даже бояться. Но недолго. Потому что…

Три – секунда и умри.

Пронзительно взвизгнул аппарат, вспыхнул монитор, ладонь обожглась о горящую щёку, и тёмным потоком обрушился, ворвался в мысли полуслепой поток воспоминаний.

Но жизнь разбита на мгновенья, у каждого из них – свой смысл. И то мгновенье, которое называется «сейчас», из всех сорока лет этой помгновенной жизни вырвало всего одно – полукриком, полувзглядом, с надрывным страхом:

– Коля! Коля, очнись!

В темноте гаснут огни приборов. Перестаёт светиться монитор. Затихает жужжащий кардиостимулятор.

Потому что всё это ненужно и неважно, когда есть две пары сияющих глаз и ещё один солёный, терпкий, обжигающий поцелуй ледяными губами.

====== Мы вместе. ======

Ночь была сумбурной, торопливой, какой-то ненастоящей. Память, боль, беспокойство, мысли и чувства – всё вернулось разом, нахлынуло, накрыло… Отчаянно хотелось домой, прочь от этих страшных дней. Единственное, что удерживало в госпитале (увещевания врачей, стационарное лечение и прочая ерунда – не в счёт) – страх за Круглова. Слава Богу, он пришёл в себя, доктора делают всё необходимое, угроза для жизни миновала… И всё равно почти каждый час Рогозина навещала отдельную крошечную палату в конце коридора.

Часов в десять утра в госпитале буквально открылся филиал ФЭС – не хватало только Холодова и Амелиной, занятых очередной сверхсрочной работой. Даже в палату все втиснулись с трудом. Галя для порядка попыталась отчитать своих подчинённых за самовольный уход со службы, но под конец смеялась уже вместе с ними… Все вместе разрезали огромный осенний арбуз и хохотали, глядя как Майский проносит мимо бдительных медсестёр огромный кусок для Круглова… В итоге кровать, пол и даже стены были забрызганы алым соком в крупинках сахара… Ушли ребята во втором часу, но минут через двадцать уже начали по очереди названивать Рогозиной. Когда на дисплее в четвёртый раз высветился номер Ивана, она набрала Майского и сказала, что ложится спать и отключает телефон. Засунув мобильник под подушку, Галя вышла из пропахшей арбузом палаты и уже в который раз направилась к знакомой двери угловой палаты…

Через неделю Круглова наконец выписали, порекомендовав постельный режим ещё хотя бы на несколько дней. Пожилой хирург давал последние наставления, прощались с ним ставшие друзьями соседи по палате…

Майский с Рогозиной ждали его на крыльце госпиталя.

– Галь, я вот тут подумал… Ему ж постельный режим велели соблюдать. Он ведь не будет, я знаю. Завтра же прилетит на работу. Может, к нему сиделку вызвать? На пару дней? Как думаешь?..

– Я думаю, не надо, – чуть улыбаясь, ответила Рогозина. – Обойдётся и без сиделок. Просто сейчас мы поедем ко мне. На Ленинградку.

Майский серьёзно кивнул. А потом, помедлив, тихо спросил:

– Галя… Скажи, а что у вас там такое произошло в Крюково? Зачем ты всё-таки туда ломанулась?

Рогозина не успела ответить – в дверях показался Круглов, на ходу расстёгивающий пальто.

– И не думай даже! На этот раз я не замёрзну!

Она отвернулась, забираясь машину.

Майский вёл, Круглова посадили сзади, рядом с Тихоновым. Рогозина села на переднее сиденье и, изредка поглядывая в зеркало, всякий раз встречала там взгляд Круглова...

– Эй, Серёга, ты забыл, где я живу? – майор хлопнул Майского по плечу, указывая на дорогу. – Или мы сначала Галю завезём?

Майский усмехнулся и ответил деланно строгим голосом:

– Куда начальство велело тебя доставить, туда и еду.

Тихонов прыснул в кулак, Круглов непонимающе уставился на Рогозину, а она, не отрываясь, смотрела в окно.

– Галя?..

– Врачи сказали, тебе нужен уход. Вот и будет тебе уход, – спокойный и бесстрастный голос. Как будто и не было ничего…

Наконец фэсовская машина, сигналя, отъехала от подъезда. Тихонов ещё что-то пытался выкрикнуть сквозь заднее стекло… Фары исчезли за пеленой редкого осеннего снегопада.

Они стояли у дверей одни, в снежно-стеклянном мире, вырванном ценой друг друга у самой смерти. Было тихо и бело, лёгкое небо сгущалось светло-сиреневыми сумерками вокруг серебряных фонарей… В этой предзимней, замершей тишине они просто стояли, смотря на снег. Просто стояли. Просто жили. Просто были рядом.

*

В замке щёлкнул ключ, дверь отворилась, и оба вошли в прихожую. Квартира пустовала уже несколько дней, выстыла, от этого было холодно – почти как на улице. Коля снял пальто и накинул его на Галины плечи. Он не видел, но знал, что сейчас она улыбается.

И медленно, тихо и бережно привлёк её к себе…

*

– Чаю хочешь?

– С удовольствием! И с ватрушками, желательно!

– Вам ещё и ватрушки, майор Круглов? Не слишком ли?..

– А вы мне обещали надлежащий уход, полковник Рогозина! Я больной, и моим капризам нужно потакать!

В кухне вспыхнул ровный тёплый свет, уютно зашкворчал чайник, звякнули тарелки… Внезапно по квартире резонансом прошёлся звон осколков. И – мгновенная тишина.

– Что случилось? Галя?

Она стояла около стола, невидящим взглядом смотря на белый тетрадный листок.

– Что это?

Круглов нагнулся над столешницей и прочёл в подрагивающем свете бра:

«Ты думала, что мы одни? Ты думала, вы оба так просто уйдёте? Ты, твой отец, твой майор? Нет, полковник Рогозина, ты ошибалась. Лис всё знает. Лис знает, что сейчас, когда ты читаешь это, твой майор где-то рядом. Ну так знай и ты: тут побывали мои ребята. И невзначай разили по полу один интересный, быстро испаряющийся состав. Вы же ничего не заметили, правда? Ни вкуса. Ни цвета. Ни запаха. Достаточно вдыхать его в течение минуты – и токсины попадут в кровь. Минута уже прошла, не думаешь? Посмотри на подоконник. Видишь ампулу? Это противоядие. Одна доза. Жить вам осталось десять часов, за это время другой антидот не найти и не изготовить. Так что всё-таки придётся выбирать! Уж кому-кому, а тебе, полковник, нужно бы знать, что такое выбор. Считай это моим прощальным приветом. Лис.»

Ты или я

Мы вместе

– Ты уверен, Коля?

– А ты сомневаешься в моём выборе?

Галя улыбалась, дёргая шпингалет на оконной раме. Улыбалась, обернувшись к Круглову, стоявшему в глубине кухни. Улыбалась…