Текст книги "Одержимость (СИ)"

Автор книги: Старки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Дан начинает меня целовать, поспешно исследуя всю поверхность лица. Мелкими отрывистыми поцелуями он покрывает шею, ерошит мне волосы, что–то вырисовывает мне носом на ключицах. Тянет наверх, потом вниз – я прижат им на постели, на стерильной не моей постели. Его руки шарят по мне, прожигая сквозь ткань желанием до костей. Его ноги обвивают мои, его запах проникает в меня, захватывает, волосы щекочут грудь. Чувствую, как у моей ноги что–то разбухает, наполняется – у него стояк. Дан дышит громко, почти хрипит, и сквозь эти звуки:

– Сеня, Сенечка, я так тебя люблю, Сеня…

И мой чёткий голос поверх его шёпота:

– Еби уже!

Дан застыл и не дышит. Только что дышал на моём животе, а сейчас не дышит. Поднимает на меня глаза – они абсолютно белые. И губы белые. Но из носа – красное, или чёрное? Ночью не разглядишь. Чёрная змейка выползла из одной ноздри и излилась на мой живот. Дан встал с меня, в районе его паха выпячивается бугор. Но он не обращает внимания, он отступает от меня, и за ним тихо прикрывается дверь.

И что? Я безжалостный ублюдок? Пусть ему будет больно и обидно, пусть будет больно хирургически. Может, тогда его одержимость пройдёт! Может, я сейчас операцию на открытом сердце делал! Я – мудрый доктор! Сердечно–судорожная терапия.

Ему будет легче пережить, ему не придётся искать таблетки. Потому что я принял решение. Надо уходить. Я не могу выносить эту любовь. Я не могу на неё ответить. Зато я могу хотя бы попытаться уйти…

***

Утром я ушёл с рюкзаком за плечами и с маминой зарплатой в кармане.

У доброй тётеньки–вахтёрши в одной студенческой общаге попросил позвонить. Я хотел попрощаться с Ромкой. Он сонным голосом мне говорит:

– Сеня? Мне так жаль, что у тебя с мамой произошло… Наверное, мне нужно на похороны прийти?

– Нет, уже не нужно. Но ты отличный друг, я так рад, что ты у меня был.

– Почему «был»?

– Я уезжаю. Объявились мои родственники и вот забирают меня.

– Как! Куда? Ты сейчас где?

– Э–э–э… – надо врать дальше. – Мы на вокзале, уезжаю.

– Куда уезжаешь–то? Город!

– Э–э–э… Ярославль! – это я вспомнил название вокзала.

– Блин! Ты почему раньше не сказал? Я бы проводил. Сеня, ты звони, пиши мне в инете.

– Обязательно, увидимся. Пока!

Всё. Теперь пойду. Но вокзал выбираю Белорусский – почему? Оттуда едут поезда на Смоленск, а это родина моей мамы, хотя я там никогда не был. Приеду туда и попрошусь в какой–нибудь детский дом или ещё что–нибудь придумаю.

Несмотря на раннее утро двадцать девятого декабря народу на вокзале было очень много. Я сначала выпил дорогущего кофе, потом долго сидел в зале дальнего следования. Изучил расписание. Блин, прямой поезд только вечером! Не ехать же на минском или берлинском! Решил, что куплю билет позже. Тем более кассирша подозрительно посмотрела на меня, потребовала паспорт, взглянув в него, спросила:

– Ты один поедешь?

– Да, я всегда один езжу, мама не боится меня отпускать.

Но билет всё–таки не купил. Время шло утомительно долго, каждая минута – мучение. Сказалась и бессонная ночь, и стресс. Я шлялся по перронам, выходил из вокзала, сделал пару кругов по кольцевой.

Днём опять пришёл в зал ожидания. И позорно уснул, обнимая рюкзак. Проснулся через три часа. Во–первых, пропустил поезд на Смоленск. Во–вторых, проснулся без рюкзака. Сижу отупело на кресле в зале ожидания и разглядываю табло – Калининград, Минск, Париж… Увидеть Париж – и умереть! Можно и без Парижа! Я готов!

Ко мне подходит какой–то человек с добрым лицом и в простенькой куртке. Мне показалось, что куртка без тёплой подкладки. Зимой!

– Смотрю на тебя, мальчик, уже с час.У тебя что–то случилось?

– Меня ограбили.

– А где же родители твои?

– Умерли.

– Ай–яй–яй! Какое горе! Что же ты сидишь?

– А что делать?

– Хочешь, я тебя в теплушку провожу, погреешься, поешь, да, наверное, в полицию стоит обратиться! Что, у тебя в Москве никого нет?

– Нет.

– Ай–яй–яй! Как нехорошо! Ну, пойдём, горемычный?

Я устал. Я понимаю, что доверять чужим людям не нужно. Но я устал. Пусть будет, что будет.

– Пойдёмте.

Мы идём вдоль первой платформы, потом спрыгиваем вниз, идём вдоль каких–то сооружений. Пару раз я оступался и проваливался в грязный снег. Добрый человек всю дорогу повторял: «Ай–яй–яй!»

Дошли до какого–то вагончика, человек открывает дверь, из которой пахнуло хлебом и теплом:

– Заходи, красавчик!

Я не успел оценить опасность по последней реплике. Удар по затылку. Темнота. И мне снится поезд, отец, мать, семечки и… Дан: «Сеня! Никогда больше не приходи на вокзал! Никогда!»

========== глава 9 ==========

Лежу на полу в комнате без окон, поэтому непонятно, какое время суток. Мутит, кружится голова, даже лёжа, холодные руки, холодная голова, на лбу испарина. На затылке огромная шишка, крутить головой больно. Вспоминаю, как я сюда попал, какой всё–таки я наивный, глупый идиот! Вспомнил, как Евгений Борисович сказал: «Ты ещё ребёнок!» Я обиделся на то, что они боятся за собственного сына, я ушёл от их честности. А если бы они начали мне врать, типа мы тебя любим, Сенечка, мы тебя так жалеем, Сенечка, мы не люди, а ангелы, поэтому оставайся с нами… Я бы поверил? Я бы остался? Да ещё Дан! Я одним словом смог его не просто остановить – убить. У него даже кровь носом пошла! Надеюсь, он не схватился за таблетки! Нужно было эти таблетки у него попросить, мне бы они сейчас пригодились…

В углу комнаты кто–то завозился и завздыхал, при этом донёсся запах мочи и грязного тела.

– Кто тут? – спросил я.

– О! Очухался! – ответил мне голос, и запах мочи стал острее, так как рядом со мной, стуча коленками по полу, материализовался парень. Он склонился надо мной. Маугли из советского мультика: копна чёрных волос, большущие чёрные глаза, красивый изгиб бровей, большой рот. Мне показалось, что парень младше меня. Маугли весело начал тараторить:

– Как–то ты долго в себя не приходил. Эти пиздоболы даже струхнули вроде. А ты, значит, живой. А то я уж думал, сдохнешь и будешь тут вонять! Нихуя не прикольно рядом с трупешником находиться! Как тебя звать?

– Сеня.

– А я Ванька. Из какого ты детдома?

– Я не из детдома!

– Как? Ты домашний? И долбоёбы обделались? – начал хохотать Ванька. – Так тебя искать будут, может, успеют и нас освободят!

– А мы в плену? Где мы находимся?

– В какой–то квартире, здесь три комнаты, эти козлы там, – он махнул рукой, – меня уже смотрели, утвердили. Из–за Нового года у них задержка, а то бы, наверное, уже отправили.

– Я не понимаю… «Смотрели»? «Утвердили»? «Отправили»? Куда?

– Так куда–то на долбаный восток: то ли в Турцию, то ли Арабию – не знаю. Короче, блядями будем!

– Ке–е–ем?

– Ты чё как нерусский! Давалками. Там есть такие дядьки, которые молодых пацанов имеют и им ничего за это не бывает. У них целые отряды таких пацанов! Ну вот, наши тут подсуетились и таких пизденышей, как мы с тобой, тырят и отправляют туда, вернее, продают.

– Нас продадут в гарем? Или в бордель?

– Ясен перец! – весело продолжает Ванька.

Мамочка! Как я мог здесь оказаться? Те, кто торгуют людьми, – люди серьёзные! А я не оставил никаких маячков, никаких ориентиров, где меня искать. Я даже Ромке о Ярославском вокзале сказал! Боже! Мутить стало сильнее.

– А ты здесь давно? Как ты тут оказался? – спрашиваю я Ваньку.

– Я тут уже третий день. Взяли меня с Савеловского, так–то тут ничего, жрачку дают, только тоскливо и темень. Потом ещё вымоют и оденут! Я на вокзале бомжевал, из детдома сбёг. Ну, вот… там меня один из этих заметил и сцапал.

– Тебе совсем не страшно?

– Страшно, конечно! Знаешь, как в жопу давать больно! Я уж лучше соской буду, но блядью подмахивать – бо–ю–у–у–усь!

– А я здесь давно?

– Так со вчерашнего!

Вдруг в комнате зажёгся свет, ослепило до рези в глазах.

– Бляа–а–адь! – заорал Ванька–Маугли. – Предупреждать же надо! Так и глаза лопнуть могут! Нахера вам бляди без глаз?

– А нахера блядям глаза? – иронично отозвался низкий мужской голос. – Значит, блондинчик проснулся?

Меня схватили за подбородок, крутят, рассматривают:

– Лаврик, не прогадал! Красавчик! Что у тебя с глазами, мозги тебе, что ли, стрясли?

Я мычу и продираю взгляд сквозь режущий свет. Надо мной склонился немолодой мужчина с пушистыми бакенбардами и толстыми щеками.

– Ну–ка, пойдём–ка, дружок, осмотрим товар!

Он подхватывает меня под мышки и ставит на ноги, меня тут же рвёт. Человек с бакенбардами успевает меня развернуть, и я блюю на пол.

– Блядь! – орёт Ванька. – Тут же вонять будет!

– Значит, всё–таки сотрясли! – заботливо говорит дядька. – Ну ничего, три денька – и как огурчик!

Дядька почти несёт меня в соседнюю комнату. Оказывается, на улице день, так как там светло и свет из окон. В комнате ещё два человека: вчерашний «ай–яй–яй» и молодой парень.

– Лаврик, нахуя ты ему так долбанул? Похоже, у мальчонки сотрясение! Ладно, есть время, отлежится, но ты как–то поаккуратнее в следующий раз.

Дядька ставит меня на ватные ноги в центр комнаты и начинает раздевать, я сопротивляюсь. Но настолько вяло – меня качает и мутит, – что никакого сопротивления дядька не замечает. Ко мне подходит молодой парень, внимательно изучает моё лицо и помогает меня раздевать. Даже сквозь тошноту я подумал, что где–то видел этого парня. Он меня явно старше, на голове ёжик, русый, курносый, круглолицый. Что–то знакомое! Не могу понять! И парень смотрит на меня как–то удивлённо. Он растерян?

Я стою голый в центре комнаты, держусь за руку человека с бакенбардами, так как могу упасть. То, что я голый, меня нисколько не смущает, мне не до этого, мне плохо.

– Отличный экземпляр, – говорит «ай–яй–яй». – Давненько такого не было, будет хорошая цена.

– Латышев Арсений Далерович, – читает какую–то книжку парень. Это мой паспорт? Так рюкзак тоже у них! – Арсений? Значит, ты Сеня? – почему–то очень грустно говорит парень.

Чел с бакенбардами меня трясёт и кричит, как глухому:

– Эй, дружочек, ты у нас целочка?

Я мычу, не понимаю, что он спрашивает.

Человек перехватывает меня за живот и нагибает, ногой расставляет мои ноги и изучает мою дырку в заднице. И даже исследует её пальцем, а меня опять рвёт на пол. Блюю чем–то жёлто–зелёным. Человека с бакенбардами это не трогает, его больше интересует моя задница:

– Похоже, вскрытый мальчик! – печально сообщает он своим подельникам.

– Да ладно, подзаживет, и никто не узнает! Нашему баю скажем, что парень – целочка! Эй, Сеня, ты опытная давалка?

Я мотаю головой.

– Ну вот, будет ему сопротивляться, тот и не заметит ничего! Ты лучше посмотри на эту мордашку, на эти сладкие губки, на эти сосочки. Был бы пидором, отъебошил бы сам!

– Да, красивый мальчик! Точно родителей нет?

– Он сказал, что нет. Сказал, что умерли.

– Кузя, надо проверить! Одежда–то у него не бомжатская.

– Хорошо, проверю, – сказал парень с ёжиком.

Меня потащили обратно, голого, в тёмную комнату, толкнули на пол и кинули плед: – Укройся!

Сразу после этого Ваньке принесли еды. Чем его кормили, не видел. Мне же дали фарфоровую чашку с каким–то питьём – лекарство. Половину выпил, кружку поставили рядом, чтобы выпил и оставшееся. Лаврик внимательно наблюдал за тем, как Ванька лопал, громко чавкая, потом отобрал у него посуду и вилку, и мы оказались вновь в темноте. В темноте, как под одеялом, ощущение покоя, если бы не трёп этого Маугли:

– Ну чё, ты им понравился?

– Да…

– Понра–а–авился! Я тебя разглядел! Смазливый!

– Да…

– Ты не спрашивал, когда нас отправят?

– Нет…

– А ты был на юге когда–нибудь?

– Да…

– И как там?

– Нет…

– Что «нет»? Эй, ты ваще меня слышишь?

– Да…

– Говорят, апельсины на улице растут! Я ужас как их люблю! А ты любишь?

– Нет…

Я что–то отвечал Ваньке, то «да», то «нет», но был не с ним. Как хочется жить… Как хочется жить… Но не хочется так! Зачем я ушёл от Бергов, зачем я ушёл от Дана? Как он тогда сказал? «Я охранял тебя от всех, кто смотрел на тебя, истекая слюной, от тех, кто хотел бы подмять под себя… С такой внешностью ты бы стал шлюхой в два счёта!» Я стану шлюхой даже не в два счёта, а в один! Не может быть, что Дан всегда был прав, что прав был его отец. Почему у меня всё так? Во всём виновата моя внешность? Сначала Дан съехал, теперь этим торговцам я приглянулся! Красота должна помогать жить, а не мешать! И ещё Алан, его слова: «Красивые расплачиваются тем, что их насилуют…»

Я уснул. Мне снились какие–то люди, которые тянули ко мне руки, а я искал среди них Дана, но его не было. Я кричал во сне: «Дан! Куда ты делся, ублюдок? Дан, не предавай меня! Дан, ты один остался у меня! Дан, ты урод! Дан!..» А Дана не было. Во сне я решил, что он умер. Во сне я стал искать чёрную рубашку, а находил только белые, грязные, в крови, в блевотине… а вокруг вонючего вороха рубашек осы, они жалят в глаза, в виски и в руку…

Проснулся от собственного крика! Надо мной чёрные испуганные глаза Маугли…

– Сеня, ты чё орёшь? Ты не умирай давай! Вдвоём–то нам будет веселее…

– Я надолго отрубился?

– Да, мне кажется, на цельный день! Эти долбоёбы хотели даже в скорую звонить, тебе укол делали в руку… Лаврик тебе даже подушку притарабанил.

Действительно, я лежу на подушке.

– Сень, может, их крикнуть, чтобы тебе чё–нить принесли? Ты уж не сдыхай! Мне совсем плохо будет… А за тобой, может, и придут!

– Не придут. Некому приходить. Тот, кто реально мог помочь… убит. Мною.

– Уби–и–ит! Ты убийца? – отшатнулся от меня Ванька.

– Да.

Маугли отполз от меня в свой угол, и его стало совсем не видно.

– А трудно убить человека?

– Легко! Я даже не заметил, как это получилось…

– А как ты его убил?

– Есть способы…

– А может, ты и этих козлов сможешь убить?

– Этих нет, прости…

И Маугли затих. Он тоже боится. У него тоже жизнь под откос. И тоже внешность. Он красивый ребёнок. Неужели ничего нельзя исправить? Как отсюда выбраться? Надо подумать, надо что–то придумать, надо собраться… Как изменить судьбу? Нужно изменить первопричину, поменять дорогу, «зреть в корень»… Корень моих несчастий – красота? Если я буду уродлив, то все от меня отстанут… и в бордель точно не возьмут… Хотя можно подохнуть! А жить хочется. А вдруг мне повезёт и не подохну? И я принимаю решение.

Выпиваю залпом лекарство в фарфоровой кружке. Бью кружку об пол. Выбираю большой осколок, сжимаю в руке. «Мамочка! Помоги!» Приставляю осколок выше брови, нажимаю. «Мамочка! Помоги!» И режу кожу запятой, через висок к щеке… в глазу кровь, как больно! Надо ещё провести, дрожащей рукой пытаюсь переложить осколок в другую руку, осколок скользкий от крови выпадет, ищу его… и слышу крик Ваньки:

– А–а–а! Он убьёт! Он убьёт всех! А–а–а! Помогите! Эй вы, ко–о–о–злы! А–а–а…

Ванька колотит в дверь, та распахивается, снося пацана, врывается дядька с бакенбардами, врубает свет и…

– Блядь! Лаврик! Этот уёбок! Я его убью–у–у–у! – И подскакивает ко мне. – Смотри, что он с собой сделал!

Краем глаза, мельком успеваю заметить, что в комнату вбегает и «ай–яй–яй», а Маугли на четвереньках ускользает в дверь вон. Отлично, пусть хотя бы Ванька живёт.

Меня бьют, пинают, в мясо… Попадают в пах, в живот, в рёбра… Сначала было не очень больно, но потом что–то треснуло во мне… И стало жечь изнутри… Всё красное… Всё красное… а потом вдруг стало нечем дышать, дым, от каждого кашля боль… Странно, но кашляю не только я… Задыхаются и кашляют эти двое, которые меня только что молотили… Они стоят на коленях рядом со мной и задыхаются, держась за горло… Наверное, это ад: там же черти с огненными сковородками, смрад, геенна огненная… Ладно я, а как я этих дядек смог с собой в ад утянуть? А вот и черти… в чёрном, но без вил, черти современные, вооружённые…

***

Черти не торопились доставать сковородки. Они набросились на Лаврика и человека с баками и скрутили их. Один из чертей склонился надо мной и крикнул другим:

– Срочно в «скорую»! И на воздух!

Меня потащили на пледе в другую комнату, там холодно, раскрыто окно, но зато можно дышать. В комнате много народа. Это военные? ОМОН? Миротворческие силы ООН?

Вдруг среди чёрных людей – человек в красном. Дан!

Кто–то кричит: «Не пускайте его!» Но разве можно его не пустить КО МНЕ?

Он опускается около меня на колени и воет.

– Живо–о–о–ой!

А я нахожу силы сказать:

– Я тебя так ждал, я так надеялся, что ты меня ещё любишь. Дан…

========== глава 10 ==========

Дан сидел со мной в больнице постоянно, спал рядом на кушетке, только раз его заменяла сама Лина Юрьевна. Пусть её губы по–прежнему поджаты, но я искренне рад был видеть её. Я спросил её из–под бинтов и проволочной шины.

– Лина Юрьевна, вы меня, наверное, ненавидите?

Женщина помолчала и, осторожно подбирая слова, ответила:

– Такие страшные чувства, как ненависть, – это не для меня. Это к Бергам, у них всё через край. Рядом с ними выживают только натуры холодные. Поэтому я не ненавижу тебя. Хотя понять страсть Дана к тебе и не могу, но ведь и остановить его не могу. И помочь не могу. Матери очень трудно это пережить… тут, скорее, можно говорить о том, что это ты нас ненавидишь… Наверное, имеешь право… Евгений Борисович, он тогда сказал тебе не то… Дан с ним поругался страшно, когда ты исчез. Для отца это трагедия. Дан – его наследник, его надежда, так как Алан никогда не вернётся в Россию. Дан очень похож на отца, очень. Он такой же сумасшедший максималист. Когда–нибудь я расскажу тебе, как он похитил меня в юности и как он заставил меня выйти за него…

– Ва–а–ас? – изумляюсь я, не веря, что Евгений Борисович и Лина Юрьевна когда–то были молодыми Женей и Линой. И у Линочки не было поджатых губ и горестной складки на переносице. Да, наверное, она была красавица.

– Да, я тогда училась в школе и совсем не любила Женю…

– Лина Юрьевна, а сейчас? Вы счастливы в браке?

– Разве я знаю? Обыкновенный брак: было и счастье, были и проблемы. Как у всех.

– Лина Юрьевна, а что делать мне?

– Не уверена, что могу дать правильный совет, но точно не стоит бежать от нас. А с Даном… ты и без меня разберёшься.

Мы поняли друг друга.

Дан же, сидя рядом, часто просто молчал. Но я вынудил его всё рассказать. Прежде всего как он меня нашёл.

– Я облазил весь Ярославский вокзал, заодно Ленинградский и Казанский. Тебя там не видели! Я звонил твоей Марине из Клина. Объездил всех твоих друзей. Мне твой Ромка помогал. Потом отцу сообщили, что ты предъявлял свой паспорт на Белорусском вокзале и хотел уехать в Смоленск. Мы запросили даже Смоленск. Но никто ничего не знал. Ты как в воду канул! И тут мне звонит Макс Кузнецов! Не знаю, помнишь ли ты его, мы однокурсники. Он тогда ещё на твоём шестнадцатилетии в караоке со мной был.

Я киваю, вспомнил, вот откуда я его знаю, просто у него за год волосики отросли. Я его и не узнал. Значит, «Кузя» – Кузнецов, незатейливо!

– Он спросил меня, знаю ли я, где ты? Короче, он, не вдаваясь в подробности, мне и дал адрес квартиры, где тебя держали. И ещё он сказал, что у тебя сотрясение мозга, что надо торопиться, что через два дня тебя отправят к арабам. Велел самому не соваться. Я к отцу. Тот в полицию, нажал где надо, ему помогли. И они успели. Но мне показалось, что тебя эти уроды убить хотели! Убить, а не продать! Почему?

– Я испортил им товар. Это я порезал себе лицо, а не они.

– Сам порезал? Ты псих, Сеня!

– Псих ты, Даня! А я просто очень не хотел быть чьим–то наложником или служить в борделе. Не моё призвание.

– Это точно, не твоё, – улыбнулся Дан.

– Дан, – тихо говорю я, – я ведь буду сейчас некрасивым, шрам останется по–любому.

– При чём здесь шрам? При чём здесь красивый–некрасивый?

– Ну как же, ты в меня в красивого… влюбился.

– И сейчас ты надеешься, что из–за какого–то шрама разлюблю? – смеётся Дан.

– Не из–за «какого–то», а из–за уродливого шрама!

– Дурак ты, Сеня! Внешность играет роль только в первый момент. Неужели ты ещё такой ребёнок и тебе кажется, что полюбить можно только из–за красоты? Скажи, я красивый?

– Мне кажется, что красивый…

– Ну вот! Что и требовалось доказать! Как–то не вижу очереди из влюблённых в меня! Мне одного–то влюбить в себя не удалось…

– Это ты меня так влюблял в себя всё это время? – кричу я.

– Тише–тише, тебе нельзя рот разевать! Я не умею по–другому… и потом, я же «псих», ты сам меня так называл всегда!

– Дан… я всё простил тебе давно, но ты меня изнасиловал. Это перебор…

– Я не смог остановиться… я знаю, что сделал тебе очень больно. Это потому, что у меня нет никакого опыта секса с парнями. Ты ведь не думаешь, что я активный гей. Это был мой первый раз. Правда, кроме неопытности, конечно, была злость, поэтому и получился не нежный секс, а изнасилование… Но и ты… ты тоже меня изнасиловал, у меня вся душа исполосована, вся в уродливых шрамах… Мне тоже было очень больно. А ты потом ещё и…

Он умолк.

– Велел тебе сдохнуть? – подсказал я.

Он кивнул.

– Ты псих, Дан!

Он кивнул.

***

Потом ещё приходил Ромка.

– Как ты всех напугал, Сеня! Ты мог бы ко мне прийти, остаться, я бы с отцом поговорил!

– Ещё этого не хватало. Ещё вашей семье я мозг не выносил.

– Типа ты Бергам вынес мозг? Не защищай их! Ещё немного, и ты скажешь, что обожаешь своего психа Дана!

– Немного? – Я вспомнил слова Лины Юрьевны. – Нет, до этого ещё далеко. Дан сказал, что ты помогал ему в поисках.

– Конечно, помогал! Мы на Ярославском вокзале целый день убили! Зачем ты мне наврал? А Дан, он любит тебя… и ты ничего не сможешь с этим сделать!

– Вы с Даном случайно не подружились?

– До этого ещё далеко! – хохочет Ромка. Он мне рассказывает о школе, о спектакле, о том, что у Димки взломали электронные адреса, о том, что Андрей поссорился с Дашкой, о том, что у нас будет новый учитель химии… И жизнь с каждой историей возвращается в меня по капле, по маленькой порции.

***

Повязку с раны на лице мне сняли через неделю. Я рассматривал себя в зеркальце и не чувствовал никакого горя. Шрам был похож на зеркально перевёрнутый вопросительный знак. Было видно, что шрам не декоративный, а «боевой». Вокруг было несколько бугров, сам разрез ярко–розовый. На виске, видимо, порез был глубже: там всё ещё стояла скобка. Из–за шва изменилась форма брови. Немного опустилась вниз. Что бы сказала мама, увидев меня? Наверняка заплакала бы! Да ещё пластины во рту, так как челюсть сломана, кормят из поильника. Да ещё и новокаиновые блокады ставят, так как ребро сломано. Зрелище не для слабонервных.

Дан пришёл, когда я уже насмотрелся на себя в зеркало. Сел рядом на кровать, изучает, проводит указательным пальцем по шраму.

– Болит?

– Не–а, чешется.

– Я тебя расстрою сейчас: ты всё равно красивый. Можно я поцелую? Пожалуйста.

– Ты что! У меня пластина во рту.

– А ты хотел рот в рот? – улыбается Дан и целует меня сначала в глаза, а потом легко, нежно по шраму. – Сеня, я пришёл… Сеня, я принёс документы. Подпиши согласие! Иначе тебя заберут в детдом!

– Я подпишу.

Дан выдохнул.

– Дан, мы должны, наверное, договориться!.. Я не хочу в детдом. Я ценю то, что ты меня спас. Но боюсь, что ты вновь не сможешь себя контролировать, а я не могу спать с тобой! И ещё, я не хочу, чтобы ты следил за мной, обижал моих друзей, определял, что я надену, хватал меня за подбородок, терроризировал меня по телефону, бил, неожиданно хватал… и ещё целый список, мне нужно его обдумать…

– Стоп! Оставь мне что–нибудь. Разговаривать с тобой я могу?

– Ну, это можешь…

– Сидеть рядом за обедом или ужином?

– Ну, это тоже…

– Подвозить тебя в школу или ещё куда–нибудь?

– Наверное, и это можно…

– Бывать с тобой в каких–нибудь заведениях?

– Если не будешь спаивать, то, конечно, можно…

– Делать подарки на день рождения?

– Только если это не идиотские песни!

– А вот так вот трогать за волосы? – И он берёт ласково локон.

– Ну, трогай.

– А если я буду жалеть твой красивый шов вот так? – И он проводит большим пальцем по шву.

– Хм… разрешаю.

– А если я буду вот так смотреть на тебя? – Смотрит влюблённо.

– Ну, это даже приятно.

– А если я буду так смотреть на тебя ночью?

– Дан! Я против!

– Чёрт! Но ты ведь не будешь об этом знать!

– Я уснуть не смогу, зная, что ты можешь прийти!

– А разрешишь мне иногда… иногда целовать?

– Хм… если ты пообещаешь не злоупотреблять!

– Вот видишь! Со мной можно договориться!

Я подписал соглашение на попечительство, на всех документах уже стояли подписи Евгения Борисовича, Лины Юрьевны и ещё каких–то чиновников. Ещё через неделю меня отправили домой. Теперь это мой дом.

В первый же вечер ко мне в комнату зашёл Евгений Борисович.

– Как самочувствие?

– Уже неплохо.

Он прошёлся по комнате, избегая смотреть мне в глаза, и вдруг спросил:

– А что, Арсений, ты как учишься?

– Сейчас лучше, на четвёрки.

– И кем будешь?

– Не знаю… может, поваром?

– Поваром? Ну и ну! Хотя бы ресторатором!

– Это менеджером ресторана, значит?

– Примерно так.

– Наверное, это не очень интересно…

– Понятно. Значит, программист в семье есть, предприниматель будет, осталось повара вырастить…

Видимо, так, по мнению Евгения Борисовича, выглядело примирение.

***

Летом я вместе с Даном ездил в Англию. Алан жил в скромной квартире, работал в известной IT–компании. Он возил нас в Эдинбург. Братья, по–моему, больше рассматривали меня, как я вылупился на шотландские достопримечательности, как я с восторгом ношусь по зелёным пастбищам среди серых камней, как я самостоятельно пытаюсь общаться со снисходительными англичанами.

– Алан, а почему ты не вернёшься жить в Россию?

– Мне здесь спокойнее… Там меня преследуют призраки.

Он не хотел отвечать. Но Дан мне потом рассказал, что когда Алан был подростком, его изнасиловал собственный дядя – брат Евгения Борисовича. Дядя был одержим Аланом, преследовал его и долго мучил. Когда об этом узнал Евгений Борисович, он написал заявление в милицию на брата. Но чтобы оградить сына от сплетен и оговоров, отправил его доучиваться в Англию. Суда над этим человеком не было. Он повесился. Об этой трагедии в семье все молчали.

Дан мне рассказал это ночью в комнате, которую нам выделил Алан. Я долгое время не мог прийти в себя.

– Дан, у вас это семейное проклятие? Быть психами?

– Да, Алан всегда больше был похож на маму, а я – на папу.

Но я подумал, что Дан похож на дядю…

***

Выполнил ли наш договор Дан? Не совсем.

Он понимал по–своему, как, когда, в какой позе со мной разговаривать. Как близко сидеть со мной на ужине. Как часто возить меня в школу и из школы. Как часто «жалеть мой шов». Сколько дарить подарков на день рождения и на остальные праздники. В какие заведения меня водить «отдыхать». И, наконец, куда целовать, как часто целовать и целовать ли при всех… Он всё равно был всегда поблизости, скрипя зубами разговаривал с Ромкой и о Ромке. Он всё равно настойчиво собирал мне гардероб и бесконечно проверял меня по телефону.

Единственное, вместо секса иногда приходил ко мне в комнату и ложился рядом, обнимая через одеяло. Он ждал, что я влюблюсь… Но… может, я не знаю, что такое любовь, может, я жду от этого чувства той же страсти, что видел в Дане. А у всех любовь разная… Одни ломают, гнут, бьют – так любят, аж страшно. Другие – сюсюкают, нежничают, щекочут, аж смешно. Третьи – тихо наблюдают за любимым, живут обычной жизнью, им достаточно только ощущения стабильности и опоры, аж противно. А четвёртые… чёрт знает, как она может проявляться…

Есть только одна составляющая часть любви, которая у всех одинаковая. Потребность в сексе. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я приполз к Дану в комнату, разделся и залез к нему под одеяло. Мне было страшно. Но я хотел этого.

Дан потом плакал…