Текст книги "Одержимость (СИ)"

Автор книги: Старки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

День провели феерично! Бродили по Парку культуры, просвещались в Третьяковке на Кузнецком мосту, лопали роллы, понятно, что ей в торговый центр захотелось пойти, лопали мороженое, сидели на холодных скамейках и взахлёб целовались. Мне кажется, что у меня даже губы опухли. Вспоминали лагерь, хохотали, кормили жирных голубей и одну тощую собаку. Звонила мама, переживала. «Как там вы? Мариночке привет! А Берги собираются уезжать! Может, к нам приедете? Нет? Ну, тогда я поеду к Григорию, посплетничаю с его женой. Не теряй меня!»

Звонил Ромка. «Может, ко мне приедете, дождик вроде собирается?»

Звонил злой Дан: «Ты где?» Заговаривать ему зубы было как–то неудобно при Марине, и я просто сказал:

– Отвали! Не могу говорить! – И отключил телефон, чтобы не домогался.

День пролетел быстро, под занавес я всё же купил три белых хризантемы (по–плебейски, конечно, но я не миллионер!), и Маринка совсем растаяла. Я уже было хотел предложить ей всё же поехать к нам, ночевать у нас, у меня мамы–то нет. Но с Бергами я так и не понял, куда они уехали, может, в театр. Да и Маринке её мать стала названивать, беспокоиться, поэтому в девять вечера мы поползли на Ленинградский вокзал. Там ещё долго стояли, целовались, тёрлись холодными носами, держались за руки, Маринка опять заревела, как будто опять навсегда прощалась, и я подтолкнул её к турникету… пора! Стоял и смотрел, как она исчезает в переходе на перрон, часто оглядываясь, а я был счастлив…

…пока чьи–то руки не обвили меня со спины, крепко вдавливаясь в тело. А–а–а! Испуг! Но тут же голос Дана в ухо, жёстко, грубо, цинично:

– А вот теперь, сучка, мы поедем домой!

Дёргаюсь, сердце где–то в горле застряло, мешает дышать и говорить, пытаюсь заглянуть ему в глаза. А они серые, но ведь были голубыми раньше? Губы сжаты и тоже серые. Серые тени на лице, серые пальцы вцепились в меня. Тащит за куртку за собой на грязный мотоцикл. Потом мы едем, слишком быстро и агрессивно, обливая грязью прохожих, накреняясь на поворотах, опасно приближаясь к фурам. На половине дороги я понял, что не дышу, я понял, что не дышит он под моими руками. Хоть бы мы никогда не приехали домой! Я готов ехать так всю жизнь. Приезжать не нужно. Я это знаю.

Но мы приезжаем. Он открывает ворота сам – в доме никого нет?

Дан тащит меня за шкирку к дому, но не к нашей каморке, а центральному входу. К себе? Не–е–е–ет! Начинаю упираться, цепляться за крыльцо, двери, кусты, обдираю ладони, торможу пятками. Дан хватает меня поперёк живота, впихивает, вталкивает в дом, я пытаюсь бежать – он успел схватить меня за волосы, я падаю перед ним на задницу. А–а–а–у! Он поднимает меня за подбородок и волосы и тащит дальше, каждая балясина лестницы – это рука друга, хватаюсь как клещ, не даюсь, пыхчу. Дан разжимает каждый палец и тоже пыхтит – ни мата, ни крика, борьба немых. Но он сильнее в этой борьбе, он всегда сильнее, он бьет по рукам, когда не может разжать пальцы, он кидает меня со ступеньки на ступеньку, швыряет меня в свою комнату – я лечу на пол. И он ставит точку – пинает меня в живот. О–ох–х–х! Боль разлилась по животу и по груди, меня сжало, я забыл, как сделать вдох! Чувствую, что меня переворачивают. Дан начинает снимать с меня одежду. Вырывая пуговицы, царапая мне кожу, бросая шмотки в разные стороны. Дана не остановить! Он страшен! Когда у меня спала боль, начинаю пинаться, кусаться, рычать, бить, как умею…

Но он не останавливается, он не замечает моих комариных укусов и взмахов, он стаскивает с себя куртку и свитер, и я даже где–то помогаю ему в этом, хватаясь за ткань. Борьба немых на раздевание.

Я понимаю, что не уйти, но я не сдамся, я лучше умру! Уже в трусах я ползу от него в угол комнаты, хватаю какую–то вазу, швыряю, какой–то прибор – в него же, на подоконнике книжка – получи! В лицо! В стальные невидящие глаза! Остановись, сволочь! Он вдруг подскакивает к шкафу и выхватывает из его утробы… наручники! Те самые? Прыжком ко мне, и за волосы (!!!). Мама, как больно! Волочёт к своей кровати. Хватает под мышки, кидает меня на кровать, прижимает собой, ищет руки. Спрятать не получается, клац… и я прикован к чугунному изголовью. Всё, это поражение, позорная капитуляция! И, выдохнув, он начал говорить мне в лицо:

– Шлюха вокзальная! Блядь подзаборная. Я предупреждал тебя. Со мной нельзя так! Ты довыёбывался, сучонок! Как ты посмел сосаться с кем–то. Шлюха…

Он говорил и говорил, на одной ноте, но не громко, от этого было только страшнее. Потом замолк, уставился на меня, ноздри раздул:

– Можешь закрыть глаза, – приказал псих.

И я закрыл. Он тут же впился в меня ртом, мучил губы, щёки, подбородок, брови, уши, шею. Пальцами впился в бока, ладонями растирал грудь, голым животом тёрся о мой живот. У него стоит: я чувствую бугор бёдрами сквозь его джинсы. Чувствую молнию штанов, которая царапает меня, зубы на моём животе, пальцы в паху, потом пальцы на заднице и пальцы в заднице. Но недолго! Не церемонится с провинившимся птенчиком. Пару секунд, шорох одежды, и вдруг подхватывает меня за колени, подбрасывая вверх, раздвигает ноги. Я кручу железками, руками бью по изголовью, по подушке! Но я не буду кричать, я не буду плакать, я не буду просить и унижаться, хотя и дрожу всем телом.

Чувствую круглую головку его члена у ануса – давит; моя задница за меня – не пускает! И вдруг Дан та–а–ак надавил! А–а–а! Мои глаза широко распахиваются, а изо рта вырывается немой крик. Я ору шёпотом, дёргаясь от боли, и пытаюсь свести ноги, но конечности просто висят, а мучитель не обращает на мой крик никакого внимания, загоняя ствол всё глубже и глубже, пока не достигает предела. Я замер, опасаясь, что если немного пошевелюсь или просто неосторожно вздохну, член порвёт нахрен всё внутри… это невозможно терпеть, я захлёбываюсь болью. Горящий уголь, ад… и горящие серым глаза надо мной, и капля его пота мне на лоб… Дан решил толкнуться во мне и… темно…

Еду на поезде, сижу на печке, сильно печёт. Зачем в поездах Средней Азии топить печки? Отец сидит напротив и щёлкает семечки, я точно знаю, что это отец, хотя никогда его не видел.

– Как там после смерти? – спрашиваю я отца.

– Скучно! – говорит он. – Жены нет, сына нет, друзей нет. Вот семечки выдают, и те не жареные и не солёные!

– А если я к тебе приду? Ты меня примешь к себе?

– Придёшь? – удивляется отец. – Тебя разве убили?

– Да, наверное…

– На войне?

Я силюсь вспомнить, где меня убили. Разве я был на войне? И тут подходит Маринка в футбольной лагерной форме:

– Сеня, ты ведь под поезд попал! Тебя переехало! Никогда больше не приходи на вокзал! Никогда!

– Эх, Сеня, – горько говорит отец, – что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…

Выныриваю, в голове холод и шум, ледяные пальцы и звук, как будто в банке, глухой:

– Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…

Почему–то боль на запястьях, и не могу отпустить руки. И ещё жжёт в заднем проходе, внизу всё мокрое, пахнет чем–то мускусным, пряным и хвойным. Темно, но глаза видят Дана, он сидит на краю кровати в моих ногах, наклонился к коленям, обхватил виски, и звук, как в банке:

– Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…

Он плачет! Почему? Кто и что наделал? Я или он? И где отец? И выныриваю окончательно. Я был без сознания! А. Он. Меня. Изнасиловал. Он плачет! Отлично! Я победил. И я начинаю хохотать, истерично, громко, отчаянно, мне смешно, не могу… не могу остановиться! Это припадок…

Дан удивлённо смотрит на меня, потом снимает наручники, ложится рядом и укрывает нас одеялом. И мы спим в моей крови, в его сперме, в моих фекалиях, в его слезах, в моей ненависти, в его одержимости… Идти это всё смывать нет сил.

========== глава 7 ==========

Проснулся ещё затемно. Не сразу понял, где я, чья рука спускается на живот, что за жар в спину? Комната Дана, рука Дана, жар Дана. Но вакуум в голове и жжение в заднице – это всё моё. Ноги липкие, боль в животе – тоже мои. Надо идти к себе, сколько времени? Когда приедет мама? Она не должна узнать, у неё сердце слабое.

Лежу, думаю. И думаю, что легко вчера обмороком отделался. Не почувствовал всей прелести. Интересно, как долго я был в отключке? Что Дан делал, когда понял, что я без сознания? Может, он решил, что я умер? Поэтому плакал? «Что ты наделал». Это он кому говорил – мне или себе? Что сейчас будет? Он будет меня регулярно насиловать? Говорят, к этому привыкают. Но это ужасно! Вряд ли он будет… Может, наоборот, у него отбило всё желание? Интересно, как он вчера нашёл меня в огромном городе? Долго ли он наблюдал за нами с Маринкой? А я? Я буду сейчас прежним? Что я к нему чувствую? Жалость? Но и к себе тоже жалость. Я–то свой собственный, это моя жизнь, моя душа и моё тело. Почему он решил, что имеет на меня право? Он болен? Это лечится? Но я не хочу быть этим лекарством!

Я пошевелился, чтобы отодвинуться от Дана. Тот вздрогнул и судорожно схватил меня. Проснулся и тянется ко мне, к лицу, смотрит. Глаза голубые – даже в темноте вижу. Смотрим друг на друга: он напряжённо, внимательно, хмуро, я открыто и вопросительно. Телепатируем зрачок в зрачок.

«Ты первый говори».

«Что говорить?»

«Оправдывайся!»

«Мне казалось, что ты умер вчера!»

«Не дождёшься!»

«Не пойму, ты не раздавлен?»

«Ты говоришь не то!»

«Не пойму, ты не боишься меня, что ли?»

«А что сейчас бояться? Перебоялся уже!»

«Тебе должно быть больно и гадко!»

«Уверяю, мне больно и гадко!»

«Я о тебе позабочусь».

И он вслух:

– Лежи пока, я о тебе позабочусь!

Соскакивает голый с постели и скрывается в ванной, слышу звук воды. Потом он, так же голый, выходит из комнаты вообще. Возвращается со стаканом воды. Заставляет меня выпить – это не вода, какое–то лекарство, наверное, обезболивающее. Потом скидывает с меня одеяло и осторожно берёт на руки, как невесту: под лопатки и под коленки. Сразу заныло в пояснице. Меня несут в ванну, там слишком светло, слепит глаза, но я успеваю увидеть свои ноги в кроваво–коричневых подтёках и в белой плёнке. Дан опускает меня в ванну с пенистой тёплой водой – в заднем проходе защипало.

Дан встаёт на коленки перед ванной и начинает гладить под водой мои ноги, то есть мыть. А я рассматриваю его. Здорово я вчера сопротивлялся. Запёкшиеся кровью царапины на шее, плечах, на щеке под глазом треугольной формы ранка. Это от книжки! Польза от книг несомненная, ещё классики замечали. Волосы у Дана стоят дыбом, часть склеилась. Неужели сперма? Под глазами круги, не серые, а почти синие, ссадина на носу. Мой насильник просто красавец.

Дан надел мягкую варежку для мытья тела, и теперь его движения под водой гораздо больше походили на мытьё, а не на ласки. Он осторожно прошёлся по члену и мошонке. Рукой без варежки подлез к заднему проходу, скользнул пальцем по дырке. Никакого секса! Движения медбрата, взгляд серьёзный. Потом моет мне живот, грудь, шею, лицо, лоб. Никакого судорожного дыхания и нетерпеливого сглатывания. Образец ухода за тяжелобольным. Как бы подгузники не приволок. Когда он закончил, сел на пятки, опустил кисти рук в воду, касаясь кончиками пальцев моего бедра и живота. Придётся говорить. И я начну первым, и я буду беспощаден:

– И что, тебе легче стало после вчерашнего?

– Ты не понимаешь, от этого не может быть легче.

– Но ты же так добивался этого столько времени!

– Я добивался не этого!

– А чего? Любви и обожания? Чтобы я сам приполз к тебе в постель?

– Ждать от тебя любви? Ты не знаешь, что это такое!

– Откуда такие сведения?

– Долгие наблюдения! Или я ошибаюсь? Ты любишь эту девку?

– Да, я люблю Марину с лета!

Дан вдруг улыбнулся.

– Врёшь! Так не любят!

Он прав, я не люблю Маринку, просто она мне нравится, просто я ей восхищаюсь, она дополняет меня. Но Дан не имеет права выносить мне вердикт!

– А как любят? Как ты? – начинаю заводиться я. – Преследовать, бить, окружать, следить, душить, пронизывать мозг и насиловать в финале?

– Я всё это время охранял тебя, защищал и заботился!

– Охранял? Это от кого? Кто нападал на меня кроме тебя?

– Я охранял тебя от всех, кто смотрел на тебя, истекая слюной, от тех, кто хотел бы подмять под себя, я охранял тебя от тебя самого! С такой внешностью ты бы стал шлюхой в два счёта!

– Да ты мой благодетель, оказывается! Я, может, ещё и благодарить тебя должен?

Дан замолк. Потом выпрямился, теперь я близко увидел его болтающийся член – как он меня надвое не разорвал вчера? Его бёдра в моей крови. Дан перелезает в ванну, так что мне пришлось поджать ноги, больно, между прочим. Он тоже сел в воду, согнув ноги в коленках:

– Так ты любишь её?

– Дело не в Марине. Дело в тебе. Я не люблю тебя!

– И что мне делать?

– Сдохни!

Он стал той же варежкой отмывать себя, и на меня уже не смотрел, сосредоточенно натирая локти, плечи, грудь, живот, что–то под пенистой водой. Из ссадин на плече потекла кровь, а он продолжал тереть, не замечая. Пена в ванной окрашивалась… Потом он стал варежкой намывать лицо, равнодушную маску. Кровь полилась из треугольной книжной раны, потекла густо. Как будто открылся некий марсианский третий глаз и рыдает… Кровь из щеки течёт на шею, вырисовывая перевёрнутое дерево, растекаясь по влажной коже… Дан продолжает тереть мочалкой загривок, уши… и я не выдерживаю:

– Ты идиот! Что ты делаешь? – я пытаюсь схватить его за руку в варежке. – Прекрати! Чего ты добиваешься?

– Сдохнуть!

Нет, я не буду играть в этой сюрреалистической сцене! Я героически вскакиваю, выплёскивая на пол полванны, превозмогая резкую боль в крестце. И убираюсь вон. Кряхтя, собираю на полу свою одежду, долго не могу найти кроссовок, когда нашёл на подоконнике, как был, голый, мокрый, с ворохом шмоток в руках, пошёл к себе, надеясь, что в доме всё ещё никого нет. Телефон забирать не стал, оставил уроду, это ведь его подарок!

До приезда мамы я успел не только прибрать вещи и привести себя в порядок, мне удалось еще и поспать. Дан не появлялся и не мешал.

Дом ожил только в полдень, вернулись сразу все. Я весело рассказывал маме о Маринке, вспоминал какие–то анекдоты, помогал ей катать лагманную лапшу к ужину. Был безупречен. Но дыра во мне – она была! Она гудела и отзывалась эхом. Дыра не в заднице, а где–то за грудиной. Ничего, заживёт! И в заднице, и в душе.

На следующий день я с домашнего позвонил Ромке и напросился в гости, с ночёвкой. Уехал на три дня. Правда, Шиза оказался внимательнее, чем мама. Он с порога, взглянув на меня, спросил:

– Что случилось?

– Я бы не хотел тебе отвечать. Пожалуйста, не спрашивай.

– Дан?

Молчу.

– Он узнал?

Молчу.

– Он что–то сделал?

– Шиза! Я не хочу! Заглохни!

И мы стали заниматься всякой ерундой: играли в сетевухи, смотрели фильм, ходили в магазин, валялись на диване кверху ногами, читали прикольный русско–чешский разговорник… и Шиза ни о чём не спрашивал. Я остывал, исцелялся, гнал от себя любую мысль, связанную с Даном. Его нет больше! Ромка мне помог.

***

Когда я вернулся в дом Бергов, Дана там не было. Оказывается, он заболел. Я сначала подумал, что перепуганные ссадинами и болячками родители упекли дитя в дорогущую клинику, чтобы кожа стала вновь нежной и аристократической. Но мама сказала, что Дан, видимо, отравился, она предположила, что водкой, так как в тот день, когда я уехал, он напился в стельку. Мама сетовала, что псих облевал всю комнату. И убирала–то она, а не Лина Юрьевна!

Ну и пусть лечится. Интересно, это в наркологии? Я слышал, там лечат холодом, электросудорожными способами, а также вырабатывают рвотный рефлекс на водку. Отличное времяпрепровождение! Так ему и надо! Я же без рвоты остаток каникул проведу.

В последний день каникул проснулся от ощущения чьего–то присутствия, постороннего запаха, что ли? Открываю глаза, так и есть. Напротив меня сонного сидит на стуле, перекинув ногу на ногу… Алан! Он разглядывает меня. Он ждал, когда я проснусь?

– Ой! – я зарываюсь в одеяло. – Вы приехали?

Алан ещё какое–то время всматривается в меня, а потом говорит:

– Он тебя изнасиловал?

Я выпучил глаза. Неужели Дан рассказал брату? Никогда не было у них доверительных отношений! Я тихо ответил:

– Да.

– И что, ты не умер?

– Нет.

– Сопротивлялся?

– Да.

– Ну и дурак!.. Или ты мазохист?

– Нет.

– Значит, просто принципиальный?

– Это плохо?

– Не хочешь сходить со мной в больницу к Дану?

– Нет.

– Ну… я так и предполагал…

Потом он встал и направился к двери, но передумал, вернулся к постели и наклонился ко мне ближе:

– Ты красив и знаешь это! Расплачивайся. Умные платят одиночеством, счастливые – короткой жизнью, весёлые – бедностью, а красивые… их насилуют. Се ля ви!

– Ты тоже красив, – злюсь я.

– И был изнасилован!

– Правда? И что сейчас? – ошарашен я таким заявлением.

– Живу и люблю!

Он уходит и уже в дверях сообщает:

– Я заберу Дана в Англию на некоторое время. Тебе отдых. Но знай, я брата люблю и я на его стороне.

Алан пробыл у родителей всего три дня. Когда я был в школе, из больницы выписали Дана. Но я его не видел: может, прятался он, может, прятался я. Потом братья уехали в Лондон, хотя мне, конечно, неясно было, как Дан бросил учёбу, исчез на целых три недели. А мне действительно отдых! Совсем выкинуть из головы чёртовых братьев я не мог. Часто вспоминал слова Алана, воображал, что такое могло с ним произойти? А может, он просто наврал мне ради красивого эффекта. Я же разинул рот!

***

Был уже декабрь, очень холодно, выпало неимоверное количество снега. Мама ворчала бесконечно, снег ей не нравился. Она вообще стала беспокойная и раздражительная. Нитроглицерин пила горстями, а он плохо помогал. Жаловалась, что отец снится, Далер снится, зовут оба. Блин, что за разговоры?

Дан приехал без объявления, можно сказать, вероломно. Однажды, помогая маме, я отправился за ворота выносить мусор в бачки. И оторопел: на снегу в саду Бергов лежал человек, раскинув руки, утопая в сугробе, рядом стояла большая сумка. Мамочки! Это какой–то экстравагантный вор? Воровал, воровал, устал – прилёг? Осторожно подхожу к странному челу и узнаю – Дан. Он что, спит здесь?

– Привет! – говорю я.

Он дёрнулся! Подскочил! Прищурился, разглядывая моё лицо в сумерках.

– Привет! – отвечает мне звонко. – Куда идёшь? Блядствовать?

Неожиданно.

– Да, у меня свидание у мусорных бачков. Вот, – показываю на мешок с мусором, – вместо цветов.

– М–м–м, презики взял?

Ему что, в Англии трепанацию мозга делали?

– Пошёл ты! – бросаю ему и ухожу к воротам.

За спиной слышу бурчание:

– Действительно, надо идти… опять в этот ад!

***

Мы стали жить в параллельных мирах. Почти не пересекались. С одной стороны – покой, а с другой – какое–то тревожное ожидание. Дан просто не подходил ко мне. Но зыркал, наблюдал иногда с ревностью, иногда со злостью, иногда с иронией. Он вновь учился и, видимо, навёрстывал. Я вновь что–то репетировал в школе. Что? Этого я не помню…

Однажды мы репетировали долго, допоздна, смеялись и хохотали на сцене. И вдруг я разглядел в зале одинокую фигуру… Кольнуло в сердце: где–то я уже это видел? Когда–то это уже было?

Я не стал ждать, ломанулся со сцены к нему под изумлёнными взглядами одноклассников.

– Дан? Почему ты здесь?

Он встаёт и выходит из зала, я за ним бегу!

– Дан!

И натыкаюсь на него в тёмном коридоре. Дан хватает меня за плечи и говорит тихо:

– Прости, я всегда приношу тебе боль… Больше некому было…

И я знаю, что сейчас будет больно, и я жду… Дан говорит:

– У тебя мама умерла… второй инфаркт…

Он подхватывает меня, так как я падаю, валюсь вбок, молния на его куртке царапает мне лоб…

– Тс–с–с, я тут, я помогу, Сеня, плачь, ори! Будет же легче!

Из зала в коридор выбегают Ромка и Димка, наверное, меня спасать:

– Оставь его, уро… – слышу я Ромкин крик.

Но меня начинает уносить, та плотина, которая копила слёзы все эти годы, рухнула, я не могу стоять и не могу ни–че–го! Меня подхватывают на руки, и я слышу голос Дана:

– Лучше помогите, двери открывайте! Нам надо уезжать!

– А что случилось? – это голос Димки.

– Горе у нас…

========== глава 8 ==========

Похороны и всё связанное с ними оплатили Берги. Я был растерян и неопытен и не задавался вопросами: сколько это стоит? Что надо делать? Какие документы и где оформлять? И как я буду благодарить Бергов? Ещё очень помогла семья дяди Гриши: его жена купила маме одежду, ездила в морг, организовала скромные поминки. Дан был со мной всё время. Иногда я находился как в тумане, плохо соображал. Тогда он брал меня за руку, куда–то вёл, приказывал есть, спать, одевал. Но когда я был в адеквате – не касался меня, да и зубы не заговаривал, с расспросами и участием не лез. В день похорон Дан принёс мне чёрную рубашку, и в морг мы поехали на главной отцовской машине вместе с Линой Юрьевной.

Я боялся увидеть маму мёртвой, ещё больше боялся, что к мёртвому телу придётся прикасаться, целовать, так ведь положено… Всё прошло очень быстро, во время церемонии прощания рядом стояла Лина Юрьевна. Она же тихо сказала мне, почувствовав моё напряжение и страх:

– Сеня, ты ничего такого делать не обязан…

И я не стал целовать мёртвое тело, заострившееся лицо, так не похожее на лицо моей мамы. Я не плакал, за всех плакала дядигришина жена. Может, я неправильно себя вёл, но я по–другому не мог. Меня постоянно тошнило, ныло в висках и болел почему–то загривок.

И ещё горе по матери перебивал страшно–важный вопрос: что сейчас будет со мной, несовершеннолетним? Жить на вокзале? Определят в детдом? У меня никого нет! Вместе с мамой я потерял всё: и дом, и школу, и друзей, а может, ещё и что–нибудь более существенное… После церемонии, когда ехали назад в дом Бергов, я задавал себе вопрос: когда меня выставят вон? Возможно ли попроситься работать вместо мамы у Бергов? Я же всё умею! А чего не умею – научусь. Общее образование у меня уже есть, уже можно не ходить в школу… Но, скорее всего, Берги на это не пойдут, зачем им проблемы с законом? Да и вряд ли можно хоть кого–то здравомыслящего убедить, что сопливый мальчишка справится с работой домохозяйки лучше, чем опытная женщина.

В нашу комнатку заходит Дан:

– Сень, там с тобой папа хочет поговорить… пойдём!

Вот оно! Если говорит «папа», то это о–о–очень серьёзно, очень важно, очень круто. Наш «папа» по мелочам не разменивается. Только он может, не моргнув, решить чью–то судьбу и отправиться пить чай с молоком под аккомпанемент Вивальди. Евгений Борисович не только солидный бизнесмен, но и эстет!

В кабинете меня ждали Евгений Борисович и Лина Юрьевна, они сидели рядом на диванчике в напряжённых позах. Мне велели сесть на стул напротив, а Дану велели выйти.

– Арсений, первоначально прими наши искренние соболезнования, – начал Евгений Борисович, я кивнул. – Мы понимаем, что ты попал в очень сложную жизненную ситуацию, мы знаем, что у тебя нет родственников и о тебе некому заботиться…

– Евгений Борисович, – перебиваю его я, опасаясь, что если он выскажет смертный приговор вслух, то потом гордыня не позволит ему переменить решение, – я понимаю, что вы не обязаны помогать мне. Но я вас прошу, дайте мне работу… Я могу многое, я могу вам варить, убирать в комнатах, чистить снег…

– Нет, – тоже перебивает меня Евгений Борисович. – Это исключено, ты ещё ребёнок, и мы уже нашли нужного человека.

Ну, вот и всё! Освободите занимаемый вами номер! Постарайтесь ничего из вещей не забыть.

– Арсений, у нас, – Евгений Борисович нарочито нежно берёт за руку Лину Юрьевну, – есть к тебе предложение. Мы хотим оформить над тобой попечительство. Это такая форма опеки над несовершеннолетними. Ты не будешь слугой в доме, ты будешь жить наверху, продолжать учёбу и до восемнадцати лет, а также и после мы будем обеспечивать тебя всем необходимым. Для оформления документов требуется твоё согласие. Что скажешь?

Миллион мыслей пронеслись в моей голове, половина из них: в чём подвох?

– Я вам очень благодарен за всё, что вы сделали для меня и для мамы… – я мучительно подбираю слова: – Но чтобы согласиться, я должен понимать, зачем вам это нужно?

– Это нужно Дану.

Вот так просто? Они хотят оформить законный статус игрушки для наследника Тутти? Он их убедил! Я буду жить «наверху». Это где? У Дана? Они просто не понимают, что просят! И я решаюсь тихо выговорить:

– Дан меня изнасиловал.

Родители Дана молчат, но молчат не сражённые кошмарной новостью. Лина Юрьевна опустила глаза и закусила губу, отчего на белых резцах появились розовые разводы от помады. Евгений Борисович смотрел куда–то за моё ухо и вытирал о коленки, видимо, потные ладони. Им стыдно, но они знали! Они всё знали! Если так, то зачем же?..

– Вы хотите, чтобы он и дальше это делал со мной? – дрожащим голосом спрашиваю я.

– А ты хочешь, чтобы тебя насиловали в детском доме?

Пауза, утробно тикают здоровенные дубовые часы в углу. Лина Юрьевна, сжимая предплечье мужу и поджав губы, шёпотом произносит:

– Женя! Что ты говоришь?

– Я говорю очевидные истины. Если он попадёт туда – так и будет. А мой сын… я его не хочу оправдывать. Но он мой сын! И как бы я ни противился – это, – и мужчина показал Лине Юрьевне на меня, – его выбор! Мой сын, – обращается он уже ко мне, – сможет позаботиться о тебе достойно. И если ты правильно себя поведёшь, то даже сможешь быть счастлив.

– Если вам так противен «выбор» вашего сына, – глухо вклиниваюсь я, – зачем вы подталкиваете меня к нему?

– Зачем? – он уже кричит – потерял контроль. – Затем, что я не хочу его потерять! И если он вновь по твоей вине напьётся таблеток, то я найду способ, как сделать тебе больно!

– Женя! Зачем ты так? – вскрикнула Лина Юрьевна. – Мальчик ничего не знает!

– Пусть знает!

Это они так мне соболезнуют? Чёрт! Мне хочется орать, истерить, бить ногами об пол, крушить всё вокруг. Но приходится всё загонять в себя, туда, в тот самый угол, где и так много боли и безнадёжности. Я могу только сжать виски, чтобы этот гул в башке не излился наружу, на моих «благодетелей»! Они обвиняют меня!

Значит, тогда, в ноябре, Дан не водкой отравился. Он решил сдохнуть? Расправиться с совестью и со мной? Он решил разрубить этот узел, искоренить эту зависимость вместе с жизнью! А у него не получилось… И я в этом виноват? Что же они делают со мной? За что?

Лина Юрьевна подошла ко мне, вжавшемуся в стул, положила руку мне на голову и ласково стала говорить:

– Не нужно было начинать этот разговор в такой день. Не нужно было так этот разговор вести. Но мальчик подумает, он всё поймёт правильно. Мы хотим тебе добра, правда. Оставайся у нас, пожалуйста.

Я решил, что пора уходить, и встал.

– Я подумаю… сколько у меня есть времени?

– До Нового года, – жёстко, по–деловому сообщает Евгений Борисович, – то есть три дня. Сейчас ты переедешь в комнату для гостей наверху, так как завтра в ваше помещение въедет новая прислуга. И ещё… не нужно всё пересказывать Дану, это я тебя уже прошу.

Я кивнул и понуро вышел из кабинета. Там, в коридоре, меня ждал Дан. Он подскочил ко мне, схватил за плечи и, волнуясь, заглядывая мне в глаза, спросил:

– Ты согласился?

Я внимательно посмотрел на него, на его неуверенный вид, широко открытые голубые глаза, ходящий туда–сюда кадык. И кивнул:

– Да, наверное.

Он судорожно обнял меня. В голубых глазах – плещется счастье. А в зелёных? Слёзы.

***

Я не мог уснуть. И дело не в новом месте, и дело не в том, что я сегодня простился навсегда с матерью. Мысли перетекали от одного виска к другому, от затылка ко лбу. От этих дум плавился мозг, в какой–то момент меня начало колотить крупной дрожью. Что меня ждёт в этом доме? Счастливые глаза Дана после каждого поцелуя? Да что уж там, после каждого траха! Участливо–фальшивые глаза его матери, которая знает, что её сын – насильник и сюсюкает с несовершеннолетней жертвой. А ещё отсутствие глаз незабвенного Евгения Борисовича. Он будет обыденно интересоваться у своего сына за завтраком, указывая на меня: «Ну как, освоил ЭТО? Не рыпается? Может, денежку ему в ротик положить?» В момент, когда дрожь успокаивалась, я убеждал себя, что накручиваю, раздираю несуществующие проблемы в кровь, что надо успокоиться и принять рациональное решение. Однако уже через пару минут колотун возвращался, и я думал о попытке самоубийства Дана. А что, если бы он тогда действительно умер? Я бы был доволен? Это признание его отца о таблетках разрезало меня надвое. И разрез начинался где–то в желудке, а заканчивался в гортани. В башку лезли фрагменты несуществующих похорон Дана, как на меня все–все смотрят, как на преступника, типа: что, тебе трудно было лечь под этого чудесного мальчика? Неужели не мог его приласкать, так обидел?

Почему никто не думает обо мне? О том, как мне противно и мерзко, как одиноко, как невозможно. Потому что я не жаловался? Маме не рассказывал, жалея, и разве это помогло? Ромке не рассказывал, стесняясь, и Дан легко отодвинул неведающего друга на периферию. Его родителям не рассказывал, опасаясь их реакции, и вот я плохой, а Дан – «любимый сынок». Я сползаю с кровати на пол, сижу в ночи в стерильной от моего и маминого присутствия комнате, обнимаю свои коленки, меня трясёт от жизни… И начинаю выть, жалуюсь в окно, в темноту, в снежное небо. Вот почему волки воют! Их трясёт от жизни!

Вдруг дверь моей новой комнаты медленно открывается. Заглядывает, а потом и заходит Дан. Он в пижамных штанах и с голым торсом. Нерешительно останавливается, потом, мягко ступая босиком, подходит ко мне и садится рядом на колени.

– Се–е–ень! Ты что? Тебе так плохо?

Я киваю.

– Сеня, всё устроится, всё пройдёт.

– Когда?

– Н–не зна–а–аю… – Дан удивлён моим вопросом.

– У тебя же не прошло! И я полагаю, не пройдёт. Как ты можешь мне сочувствовать? Мне сегодня ясно дали понять, что сочувствовать должен я тебе.

– Сень, ты о чём? Не говори так! – он говорит со мной тихо, он говорит со мной, как с больным. – Кто тебе это сказал? Родители?

Я киваю.

– Они как–то заставили тебя подписать согласие, а ты не хочешь? – убитым голосом, бледнея даже в тёмном свете ночи, проговорил Дан.

– Я ещё ничего не подписывал…

– И не подпишешь?

– Как, ты думаешь, я отношусь к идее стать твоей шлюхой? Твоей любимой игрушкой-лошадкой, которую можно объезжать, когда тебе вздумается? Твоим пупсом, которого надо пеленать, мыть… а надоест – можно выкрутить голову из розового тельца? Или твоей…

– Замолчи! – закричал он и хлёстко вкатил по щеке.

– Или твоей собачкой, бей её, если она гавкает!

Он на коленках подпрыгивает ко мне, обхватывает меня обеими руками, закрывает ладонью рот.

– Прости! Но я не могу это слышать! Ты же знаешь, что всё давно не так. Зачем ты придумываешь всё это? Я буду считать, что у тебя стресс. Сеня, я не сделаю тебе плохо. Я тебя люблю…