Текст книги "Just before I go (СИ)"

Автор книги: Squ Evans

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Илья резко выпрямляется, когда бывший учитель начинает кашлять, и это на несколько секунд отрезвляет его. Наполеон хлопает мужчину по спине, глядя на Илью исподлобья уже настороженно и почти дико. И Илья может его понять.

– Вот ком… – мистер Хаггинсон хрипло бормочет себе что-то под нос, и Илья сжимает руки в кулаки, на всякий случай держась немного подальше. Не хватало еще прибить его ненароком. – ..мунисты… Проклятые.

Илья хмурится, поднимая взгляд на Наполеона, взгляд которого становится обычным, руки которого гладят плечи дяди, продолжающего бормотать себе под нос.

– Вот об этих коммунистах я тебе говорил, Лео, об этих, – он снова кашляет, и Илья презрительно фыркает, откидывая голову назад.

Этот старик выжил из ума. Наполеон был абсолютно прав. У Ильи щиплет глаза и колит в носу. Это несправедливо. Это, мать вашу, несправедливо. Он проехал несколько сотен миль не ради того, чтобы вот так закончить, толком и не узнав, за что ему разрушили детство.

– Треклятые коммунисты, чтоб их всех, собачьи дети…

Илья опускает голову, глядя на старика. Он видит, как виновато на него смотрит Наполеон, словно он нес ответственность за сумасшествие своего дяди. Он помнит, как мать всю жизнь учила его уважать старость. Он и уважал. Всю жизнь. Но теперь, когда его нос щиплет от обиды и бессильной злобы, единственное, что он может, это медленно, поочередно приставить к лицу бывшего учителя английского два длинных средних пальца, с глухим рыком выдыхая: «Пошел. Ты. Сукин. Сын».

Илья разворачивается и выходит из дома быстрым шагом. К черту все. Поздно уже бросать курить, он и так одной ногой в могиле. И Илья затягивается, трясущимися руками закрывая огонек зажигалки «Зиппо» от ветра. К черту все. И этого урода к черту.

На обратном пути Наполеон не говорит ни слова. Только интересуется перед тем, как завести машину, куда нужно ехать, и после этого даже не открывает рот. Он даже не смотрит на Илью, отвернувшегося к окну и уткнувшегося в него лбом. Все было не так. Все было совершенно не так, как он хотел. Ему уже не восемь лет, а это означает, что плакать из-за подобного он попросту не имеет права. Но нос до боли колет от несправедливости и собственного бессилия. Оттого, что его план по освобождению души перед смертью не ладится уже в самом начале.

Наполеон заговаривает только тогда, когда останавливается возле гостиницы «У Аманды», когда вылезает из машины и упирается в ее крышу локтем, глядя на докуривающего четвертую за этот час сигарету.

– Эй. Мне жаль, что так получилось.

Илья отмахивается, не поднимая на него взгляд, и сжимает сигарету во рту губами крепче.

– Все в порядке, – он повторяет себе эту фразу, сжимая и разжимая кулаки, не разжимая зубов. Повторяет эту фразу уже в сотый раз за час. Он просто воспринимает все слишком близко к сердцу.

Сука.

Наполеон обходит машину, приближаясь к нему, и берет сжатый кулак Ильи, кладя поверх него свои пальцы с кольцом на мизинце. Он смотрит ему, дымящему, в глаза, и говорит ровным, спокойным голосом:

– Он всегда был придурком. Если тебе станет легче, со мной он обращался не лучше. Только мне повезло больше, потому что он не позорил меня при всех, – его пальцы сжимают кулак крепче. – Так что прекрати так убиваться из-за параноидального старика. Таких уродов ты еще встретишь в жизни.

Наполеон отпускает его кулак, возвращаясь к водительскому месту в машине, а Илья все еще ощущает, насколько горячая была у него ладонь. Илья опускает взгляд на свой все еще сжатый кулак и разжимает его, разминая пальцы, словно впервые их видя.

– До скорого, – Наполеон заводит машину, поднимая взгляд. – Если что, ты знаешь, где меня искать.

Илья медленно кивает, вытаскивая сигарету изо рта. Наполеон и вправду обладает каким-то магнетизмом. Этого отрицать он не мог при всем желании. Подойдя к машине, Илья стучится костяшками в закрытое окно, дожидаясь, пока его стекло опустят, и, поднимая взгляд, произносит вполголоса следующее.

– Я зайду за тобой завтра?

Наполеон склоняет голову вбок, глядя на него, и поднимает уголки рта, кивая.

– Хорошо. Завтра отпрошусь пораньше. Не скучай, большевик.

Илья смотрит на удаляющуюся за угол машину и тихо цокает языком. «Не большевик, – думает он. – А коммунист, по словам твоего дядюшки».

Илья сплевывает в сторону, выкидывает сигарету в урну и заходит в обветшалую гостиницу.

Илья поджимает под себя ноги, закрывая глаза. Сквозь неплотные шторы на окне в комнату бьет свет от фонаря, расположенного слишком близко к гостинице. Илье кажется, что в его комнате пахнет плесенью, но он старается не обращать внимание на запах так же, как и на то, что вода очень громко шумит в трубах ванной.

На прикроватной тумбочке лежит раскрытый блокнот, на странице которого вычеркнута красным цветом первая строчка списка. Карандаш, затупившийся и требующий заточки, лежит, как обычно, рядом.

В ушах у Ильи гудит, как если бы где-то рядом только что пронесся поезд. И на душе паршиво. Он шмыгает носом и сжимает свои плечи, уткнувшись лицом в слишком тонкую для комфортного сна подушку.

И ему уже ни черта не хочется.

========== Пункт второй ==========

happiness

Илья почти удивлен, когда узнает, что в небольшой, казалось бы, гостинице, есть не только своя столовая, но еще и целая довольно большая комната для развлечений, в которой находятся старые игровые автоматы, дартс, шахматные доски, настольный теннис и даже бильярд. И все это удовольствие бесплатно. Кроме, конечно же, игровых автоматов, возле которых появляются разве только редкие подростки. Постояльцев на удивление много, и, как обнаруживает Илья, почти все комнаты сданы. Даже удивительно, сколько желающих оказаться в самом скучном городе Америки. Флаг им в руки, что еще сказать.

Дротики для дартса слишком тупые для того, чтобы держаться на доске, обитой тонкой тканью. Илья рассматривает пластиковые дротики и сильно сомневается в том, что они и доска появились из одной коробки. По правде говоря, он бы не удивился вовсе, если бы вдруг узнал, что все находящееся в комнате, расположенной в подвале гостиницы, это старые вещи владельцев.

Илья бросает еще один дротик, который с тихим стуком отлетает от доски и падает на пол, к трем другим. В детстве у него был дартс. Недорогой, купленный матерью на одной барахолке, устраиваемой раз в месяц одним магазином. Илья добросовестно тренировался, ежедневно обстреливая доску дротиками. И представлял, что кидается совсем не пластиковыми игрушками с тонкими иголками, а настоящими ножами. И попадает не в пластиковую разноцветную доску, а в голову Джереми. Сукиного сына Джереми, ублюдочного урода, вгонявшего еще один гвоздь в крышку гроба детства Ильи.

Дети – жестокие существа. Колоссально жестокие. И это знают все. Так было и будет всегда. Жестокость детей – одна из излюбленных тем в искусстве, обсуждаемая веками. Но, почему-то, взрослые предпочитают делать вид, что это существует только в параллельной вселенной, никак не в их настоящей реальности. Избили в школе? Вероятно, ты сам нарвался. Издеваются? Ну, ты просто неправильно понял. Довели до истерики? Ты воспринимаешь слишком близко к сердцу. А самый отвратительный момент наступает тогда, когда ты понимаешь, что за тебя никто не вступится. Что твоя самозащита лишь раззадорит тех, кто начал травлю. Никто не вздумает заступиться за тебя, когда тебя гнобит даже преподаватель. Если взрослые так поступают, то почему, собственно, не могут дети?

Илья бросает новый дротик. Джереми был хуже других. Ему не нужен был мистер Хаггинсон для того, чтобы находить причины для ненависти к нему. Ему было достаточно того, что Илья существует и ходит в одну школу с ним.

Илья сжимает дротик пальцами и бросает его сильнее, отчего тот отскакивает дальше остальных. Он прекрасно помнит, как высокий худощавый старшеклассник таскал его за волосы. Он прекрасно помнит то, как этот старшеклассник при всех вываливал ему на голову обед с подноса. Прекрасно помнит, как у него забирали деньги. Прекрасно помнит, как ему разбивали лицо о стену, а потом, в кабинете директора, заявляли, что драку начал сам Илья, а после сам разбивал себе лицо. Прекрасно помнит, как его гоняли к школьному психологу несколько раз в месяц, чтобы объяснить, что это он, Илья, слишком агрессивный для ребенка и что его следует перевести в класс для малолетних преступников. Прекрасно помнит, как его мать вызывали на ковер к директору, чтобы мамаши Джереми и его дружков высказывали ей все, что они думают про ее драчливого сына, которому самое место в колонии для несовершеннолетних. Он помнит, как ублюдок Джереми позорил его перед всей школой, но никто так ни разу и не вздумал встать на его сторону. Единственный раз ему помогла одна девочка из параллельного класса, новенькая, Мэгги Колтман, которая отдала свой платок Илье после очередной драки, чтобы он мог прижать его к разбитому носу. Потом, конечно же, ей открыли глаза на правду о том, кому она помогла, и мимолетное общение больше никогда не повторялось.

Дерьмо. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Илья с глухим рыком швыряет дротик в доску, и тот вонзается в нее почти наполовину. У него снова трясутся пальцы. Он думал, что навсегда расправился со своими нервными срывами, но они то и дело грозились повториться при любой удобной возможности.

Илья ощущает себя жалким. Чертовски жалким и убогим человеком, который скатился на самое дно и обвиняет всех вокруг в этом. Но далеко не из-за того, что сам он ангел. Он уже достаточно винил себя в слабости, достаточно долго занимался самобичеванием и был почти уверен в том, что заслуживал отдыха в виде переваливания ответственности на чужие плечи. А он просто неудачник. И не оспаривает это. И не оспаривал никогда.

Он находит Наполеона на том же месте, что и день назад. Наполеон сидит за столом перед кабинетом директрисы и задумчиво смотрит в стену перед собой, пока в его поле зрения не появляется Илья. Он сидит в футболке, и Илья видит, что у него есть несколько мелких царапин, как если бы Наполеон вылез из кустов шиповника.

– Как раз думал о том, придешь ли ты сегодня. Снова на кофе? – Наполеон трет нос пальцами и бросает взгляд на дверь сбоку от себя. – Пойду отпрошусь.

Илья кивает, провожая взглядом исчезнувшего в кабинете Наполеона. На столе у него снова лежит книга, и Илья подходит ближе, чтобы увидеть обложку, – «Пиф-паф, ты – мертв». Илья двумя пальцами открывает страницу, на которой оставлена закладка, и бегает взглядом по последней строчке: «Я хотел, чтобы вы были мертвы, но не хотел убивать вас». Илья молча закрывает тонкую книгу, откладывая ее в сторону.

– Я свободен до завтрашнего дня, – Наполеон засовывает руки в карманы шорт, глядя на него.

– Можешь подвезти меня тогда до еще одного человека? За чашку кофе.

Кофе был чем-то вроде валюты. Вместо денег за бензин и потраченное время Илья решил покупать Наполеону кофе, раз уж он того так желает. Причем он видел, что сам Наполеон был не в восторге от того, что готовили в местных кафе, но старательно натягивал улыбку после каждого глотка. Видно, не только приезжие понимали, что в этом городке с кофе настоящая беда.

– И к кому мне подвезти тебя на этот раз? Очередной учитель, которому нужно ткнуть средний палец под нос? – Наполеон смотрит на него несколько исподлобья, прижимая ко рту белую кружку с разводами. – Ты приехал сюда на автобусе?

– Нет, надо заехать к одному знакомому. Нет, приехал на машине.

Илья отворачивает от Наполеона голову, рассматривая людей, пришедших в кафе. В основном подростки, не знающие, чем себя занять, и старики, занявшие места возле окон, чтобы, видимо, потратить весь день на наблюдение за прохожими. Илья не знает, как объяснить Наполеону, почему он не берет свою машину и не едет один. Отчасти потому что сам не имел ни малейшего понятия, как можно ответить на такой вопрос и не выглядеть конченым придурком. К счастью, Наполеон понимает все без слов и не расспрашивает о причинах.

Когда Наполеон допивает свой кофе, часы, висящие над дверью, показывают уже четыре часа дня. Илья не слишком уверен в том, куда ему нужно ехать, но надеется, что помнит адрес верно.

Наполеон не задает лишних вопросов, когда Илья называет улицу и дом, только включает стереосистему, ловит нужную ему волну на радио. За это, думает Илья, ему и нравится Наполеон. Они знакомы с ним второй день, а он не лезет с ненужными расспросами, не роется в прошлом Ильи и не требует особого внимания, рассказывая истории из детства. Если бы все были такими же, Илья бы, возможно, стал бы больше общаться с людьми.

На улице тепло. Почти жарко. По лобовому стеклу резво бегут солнечные блики. У Ильи мокнет спина, хоть он и сидит, почти наполовину высунувшись в окно. А Наполеону, кажется, вполне нормально. Невозможно представить, чтобы такой человек, как Наполеон, в принципе мог вспотеть. Он сидит, негромко мыча, подпевая песне, играющей по радио: «О, детка-детка, не отпускай меня, не отпускай меня». Илья помнит эту песню. Ее очень любил слушать отец в их поездках к озеру, в котором, по слухам, жило лохнесское чудовище. Отец убеждал Илью в том, что знаменитая Несси на самом деле живет у них, в их забытом боге городке, а не в другой стране, и Илья верил. Доходило до того, что в книгах про мистических существ он зачеркивал строчку, в которой говорилось, что лохнесское чудовище живет в озере Шотландии, и приписывал правильное, по его мнению, название. И удивлялся, почему все вокруг так в этом заблуждаются.

Несси исчезла из жизни Ильи тогда же, когда исчез и отец. Мама говорила, что он ушел в другую семью и больше не хотел его видеть. И Илья никогда не видел его ни на причале, ни на озере, ни в городе. Как бы ни искал. Лишь потом он узнал, что отец умер от заболевания легких, название которого Илья в детстве не мог произнести. Мать, впрочем, не слишком долго горевала, найдя свое спасение в лице Кристен, выступающей с джазовыми песнями в баре «Кроличья нора» каждую пятницу и субботу.

– Мы приехали.

Илья моргает, и Несси исчезает из его глаз. Вместо нее перед его взором появляется двухэтажный дом, отделанный светло-серым деревянным покрытием и белой черепицей на крыше, с небольшой верандой, под которой дремлет маленькая дворняга. Илья вылезает из машины и подходит к почтовому ящику, стоящему возле низкого забора, читая фамилию, напечатанную на нем, – Абрамс. Последние две буквы слегка потертые, но суть от этого не менялась. Он приехал в нужное место.

Илья тихо вздыхает, когда его по плечу сзади хлопает Наполеон. Он вытягивает шею, заглядывая ему через плечо, и снова вскидывает бровь, слишком выразительно, будто он действительно удивлен.

– Мы приехали в нужный дом?

Илья кивает и осторожно толкает калитку, не запертую на замок. Значит, Джереми должен быть дома. Когда Илья переступает порог участка, дворняжка, лежащая под верандой, оживляется, вскакивает и несется на него со звонким тявканьем. Наполеон, ступающий чуть позади, усмехается.

Дворняга заливается лаем, прыгая вокруг высокого Ильи, едва доставая в прыжке до колена. Стоило ей заметить сзади Наполеона, и она тут же забыла о первом, начиная скакать уже вокруг него. Илья никогда не любил собак. Особенно мелких. Слишком уж шумными были они, а толку было не больше, чем от пугала в огороде.

Дверь, покрытая облупившейся белой краской, со скрипом открылась, и Илья остановился, подняв взгляд на вышедшего тощего мужчину. Он щурит глаза, глядя на незваных гостей, и Илья вбирает больше воздуха в легкие. Это Джереми. Не может быть не он. Все тот же прищур, все то же тощее тело.

Наполеон останавливается рядом с Ильей и поднимает на него взгляд, пальцами трогая запястье.

– Он?

Илья кивает, глядя на человека, которого не смог бы забыть даже при всем желании.

– Я могу чем-то помочь? – у Джереми низкий, хриплый, насквозь пропитый голос. Из-за полов длинного халата видны тощие, как две палки, ноги, из рукавов торчат такие же палки-руки. Только подойдя ближе, Илья видит, что лицо мужчины покрыто морщинами, несвойственными для тридцатилетнего человека, а под глазами фиолетовые синяки.

– Меня зовут Илья. Может быть, ты помнишь меня.

Джереми хмурится, глядя то на него, то на Наполеона, стоящего позади, и Илье кажется, что у него в голове сканер, через который он их прогоняет.

– А, ты же этот, русский… Как там твоя фамилия? Никогда не мог ее запомнить, – он говорит монотонно, а вид у него настолько безликий, что Джереми мог бы без маски грабить банки.

– Курякин.

– Да-да, точно, Курягин, – он отмахивается, открывая дверь настежь и заходя внутрь. – А это твой парень?

– Курякин, – терпеливо повторяет Илья, направляясь за мужчиной. Он был уверен, что при встрече выбьет ему глаз. Но, видимо, глаз ему уже успели выбить. Причем не один. – Нет, это мой знакомый.

– Меня принимают за твоего парня просто потому, что я стою рядом с тобой? Да ты был мачо, я смотрю, – Наполеон улыбается, заходя за ним следом в дом и закрывая дверь прямо перед носом подскочившей дворняги.

Дома у Джереми пусто. Слишком пусто для такого большого дома. Пара шкафов, старые часы с раскачивающимся маятником, низкий стол, заваленный утренними газетами и пол, устеленный пустыми бутылками и туалетной бумагой вместо ковра.

– Потрепала же тебя жизнь…

– Да пошел ты.

Наполеон ногой отодвигает бутылку, лежащую на полу, и поднимает взгляд на занавешенные окна. Илья бросает на него взгляд через плечо и думает о том, что Наполеон наверняка жалеет, что не остался ждать в машине.

– Ты помнишь меня, Джер? – Илья заходит за ним в комнату и осматривается. Полная противоположность дому мистера Хаггинсона: намного просторнее и темнее. Джереми падает на диван и протягивает своим гостям по бутылке, выбирая еще не открытые из кучи, стоящей на столе рядом. Старый телевизор, изображение на котором мигает, передает последние новости: в Нью-Йорке открылся новый музей естествознания, а в Техасе наконец-то задержан серийный убийца, пойманный на месте преступления.

– Помню, – Джереми кивает и ставит бутылки обратно на стол, когда от выпивки отказываются. – Хреново получилось.

– Не то слово, – Илья тихо фырчит, глядя на него, и ловит на себе вопрошающий взгляд Наполеона. Встретившись с ним глазами, Илья читает в них вопрос, мол, что, собственно, происходит.

– Давненько я тебя не видел. Ты переехал, что ли? – Илья кивает. – Ну, понятно. А я вот не уезжал. Здесь остался, поближе к дому, знаешь ли, – он снова делает глоток из открытой бутылки, тыкая ей в сторону сидящего возле него мужчины. – Зато я не ошибся с тем, что ты гомик, а? Ниче такого парня нашел, хоть в мужиках у тебя есть вкус.

– Это не мой парень, – Илья терпеливо повторяет, слыша смешок Наполеона рядом и отдавливая ему ногу.

– Да насрать. Ты приехал подправить мне лицо, верно? – новый глоток, более глубокий. – Не виню тебя. Я вел себя, как мразь. В принципе все еще такой же, но насрать. Серьезно, я тебя недавно как раз вспоминал, думал, не помер ли ты.

– Как видишь, еще жив.

– Везунчик, – Джереми хрипло смеется, и Илья видит, как Наполеон морщит нос, отворачивая голову. – А у меня вот все херово. Помнишь мою матушку-то? Она тебя только так прессовала у директорши, а? Недавно скопытилась, и началась по-о-олная жопа, – Джереми обводит руками воздух, изображая размеры того, о чем говорит. – Помнишь же эту, как ее там, Кейт? Сисястая такая, из восьмого, м? Я ей присунул.

Илья краем глаза видит, как Наполеон кривит рот, глядя куда-то в сторону. И отчасти понимает его. Джереми жует слова, а в комнате витает крепко устоявшийся запах похмелья, смешанный с чем-то еще, не менее мерзким, отчего на языке появляется привкус желчи.

– Ну, она залетела, короче говоря, и – вуаля – я уже женат, мать твою, – Илья опускает взгляд на тощие руки Абрамса и не видит на его пальцах ни одного кольца. По правде говоря, Илья сомневается, что на этих костях, обтянутых кожей, могло удержаться хотя бы одно. Разве только детское. – Че скрывать, любил ее. И мамку ее поехавшую тоже любил. А они меня явно нет.

Илья кашляет в кулак, понимая, что даже не хочет пачкать об него руки. Наверное, думает он, какая-то справедливость в жизни все-таки есть. По крайней мере, думается ему, работа в зоомагазине не так плоха, как жизнь, проспиртованная насквозь.

– А ты, кстати, женился? Много детишек начпокал?

– Нет, я холост. О детях не думал.

– Ну да, какие дети у гомика…

Илья резко вскакивает с кресла, и чувствует, как на его запястье кольцом смыкаются пальцы Наполеона.

– Да шучу, не нервничай так, – Джереми отмахивается бутылкой, рассматривая ее содержимое на свет, слабо бьющий сквозь плотные шторы. – А у меня вот есть один. Я назвал его Рик. Носится, как угорелый, но тупой, как пробка.

– Ему есть в кого, знаешь ли, – Илья снова фырчит, опускаясь в кресло, и пальцы Наполеона исчезают с его запястья. Илья нервно поправляет на том часы с потрепанным ремешком.

– Да не в этом суть. Родился, короче, с синдромом Дауна. Вот что я называю, Курянин, пиздец.

– Курякин. Сочувствую, – вообще-то, нет. Илья понимает, что должен испытывать хоть что-то из-за того, что Джереми докатился до такой жизни, но не испытывает ничего. Только отвращение от мерзкого запаха и не менее мерзкого вида мужчины перед собой.

– И где он сейчас? – Илья поворачивает голову, когда слышит голос Наполеона. Он сидит, перебросив ногу на ногу, и подпирает ладонью подбородок, глядя в стену и покачивая ступней.

– Эта сучка у меня его отсудила. Говорит, я не справлюсь с ребенком, – Джереми делает глубокий глоток из бутылки, осушая ее до конца. – Пошла она, короче, нахер…

Илья только тихо хмыкает, сгибаясь и кладя руки себе на колени, сцепляя их в замок. Он должен быть тронут этой историей? Нет. Он должен сочувствовать Джереми? Как-то не получается. А сочувствовать Кейт как-то тем более не получалось. Зато, думает Илья, все вышло классически: стервозная старшеклассница и ублюдок, опускающий в мусорное ведро головой тех, кто был слабее. Жаль разве только ребенка. Он таких дерьмовых родителей не заслужил.

– Я раньше был таким идиотом, Курянин, такой скотиной, – он со звоном ставит бутылку на стол, и Илья поднимает взгляд. – Почему ты ни разу не врезал мне? Я бы на твоем месте вышиб мне мозги, подкараулив ночью в переулке, и дело с концом.

– Если бы я это сделал, я был бы сейчас в тюрьме. Сидел бы за убийство невинного ангела, которого, почему-то, постоянно обвинял во всяком, – пальцы Наполеона снова сжимают его запястье, и почему-то Илье становится несколько спокойнее. Как если бы наклейки от курения действительно помогали.

Джереми смеется, и его смех напоминает скрип старого кресла-качалки.

– Да-да, я помню, как заливал эти истории мамке, а она верила. Ох и ржал же я тогда, когда устраивали тебе взбучку вместо меня, – он протяжно зевает и поднимает взгляд. У него красные глаза от лопнувших капилляров. – Серьезно, если ты сейчас разобьешь мне лицо, это будет справедливо. И вообще, ты не думал, что просто мог сказать мне «нет»?

– Мое «нет» не работало, Джер. Для таких, как ты, его не существовало. И я уверен, что не существует до сих пор. Могу я только узнать, почему объектом насмешек был именно я? Это все из-за Хаггинсона?

Джереми пожимает плечами, начиная шарить по столу в поисках еще одной бутылки, пока не вспоминает о тех двух, еще не открытых. Он кое-как отковыривает железную крышку, поцарапав ею ладонь, шипит, негромко матерясь, и бросает ее в сторону, отпивая из горла, которое с причмокиванием обхватывает губами.

– У тебя и вправду был смешной акцент. А я и вправду был засранцем, а? Если серьезно, то все сложнее. Мы как-то с пацанами поспорили, что я доведу одного из наших одноклассников до того, что он выбросится из окна. И каждому из нас выпал свой чувак. Ты, так уж вышло, выпал мне. Пацанам быстро дали по шее, когда просекли, что за хрень они мутят, а я был упертым малым. Даже жалел, что ты не додумался сигануть через окно, а то больно затрахался придумывать, в какую мусорку запихнуть тебя в следующий раз. Понимаю, что это было глупо. Но соблазн победить был слишком велик.

Наполеон не успевает схватить Илью за руку, когда тот вскакивает с кресла, в два огромных шага приближаясь к мужчине, подхватывает его с дивана и одним мощным ударом по зубам отправляет его обратно. Открытая бутылка со звоном падает на пол, но не разбивается, и из горла на пол выливается светло-желтое пиво.

Илья разжимает пальцы, и Джереми, схватившись за свой рот, сгибается на диване вдвое. Он оборачивается на Наполеона, поднявшегося с кресла, и опускает взгляд на свой кулак. Он все сделал правильно. Он уверен в этом. В конце концов, Джер сам его об этом попросил. Так пусть идет к черту.

Илья переводит взгляд на мужчину, сплюнувшего кровь на пол, и теперь шатающего передний зуб с явным намерением его вырвать.

– Справедливо.

Илья кивает, разворачиваясь, и быстро идет к двери. К черту. К черту вообще все и всех.

Наполеон догоняет его на самом пороге, кладя руку ему на плечо.

– Ты в порядке? – Илья кивает и сжимает его пальцы своими, убирая с плеча. – Не вини себя.

– Поехали отсюда куда-нибудь, пожалуйста, – Илья хочет закурить, но вспоминает, что вчера он докурил последнюю сигарету из пачки. Он хочет выпить, но помнит, что от вкуса алкоголя его тошнит. Да и вид пропитого насквозь Джереми так и застыл в глазах.

В машине Наполеона все еще пахнет мятой, и этот запах несколько успокаивает заведенного Илью. Дворняжка, уже не лающая, а только высовывающая морду в заборную щель, глухо рычит, продолжая скалить зубы. Илья уже отворачивает голову и поднимает оконное стекло, когда из дома выходит Джереми, выкрикивая что-то вроде «Мне все равно жаль».

– Все меняются, – тихо произносит Наполеон, закрывая окно вместо Ильи. – Этому парню тоже досталось.

– От этого, знаешь ли, мне не легче.

Наполеон усмехается, кивая и заводя машину.

– Я понимаю твои чувства. Мне тоже пришлось не сладко в школе, – Наполеон пожимает плечами, когда машина заводится, и трогается с места. – Наверное, не поверишь, но я был реально толстым. То есть если у меня под задницей нет двух стульев, то я гарантированно упаду.

Илья поворачивает голову, глядя на мускулистые руки Наполеона, и с недоверием поднимает взгляд на его лицо с выточенными, будто из мрамора, скулами.

– Да нет, я серьезно. И все эти истории с маканием головой в унитаз, бросанием в мусорное ведро и оскорблениями мне слишком знакомы. Правда в драки меня не затаскивали и к директору не вызывали, – Наполеон снова жмет плечами, постукивая пальцами по рулю. – Но это переработанный материал. В смысле мне обидно, конечно же, когда я это вспоминаю, но мозгами-то я понимаю, что сейчас все по-другому. Я уже не толстый обидчивый мальчик, а тот, кто может в случае чего и сдачи дать, – Наполеон закусывает нижнюю губу, несколько секунд жуя ее и отпуская. – Не знаю, что стало с теми людьми, но что-то мне подсказывает, что они ушли недалеко от твоих.

Илья опускает взгляд от Наполеона и отворачивается обратно к окну, упираясь в него лбом. Наполеон прав. В чем-то. Эти люди и вправду переработанный им материал, к которому возвращаться не стоит. Но Илья уже не хочет иначе. Это его последнее дело. И хотя бы его он должен завершить без мыслей о том, что могло бы быть иначе, там, где-нибудь, в параллельной вселенной.

– Я ни разу не видел тебя в школе, – вполголоса произносит Илья. В детстве ему казалось, что весь мир ненавидел его одного. И, видимо, в упор не замечал, что это было повсеместно.

– Я рос не здесь, – Наполеон щелкает стереосистемой, включая радио, из которого начинает литься бархатный голос Пресли. Он вместе с запахом мяты, застывшим в машине, действует почти усыпляюще. – Я, наверное, навязчивый, да?

Илья мотает головой, посмотрев в сторону Наполеона, продолжающего стучать пальцами по рулю. Его настроение меняется каждые несколько минут. И Илья уже просто не успевает понять, когда Наполеон расстроен, а когда готов горы свернуть. Наполеон в принципе странный.

– Я второй день гоняю тебя подвозить меня ко всяким людям. Это скорее я навязываюсь.

Наполеон улыбается, и Илье становится немного легче.

– Я не против. Это все равно лучше, чем торчать в школе, – он поворачивает к нему голову и облизывает губы, чтобы заговорить снова. – Завтра тебе тоже куда-то надо?

Илья кивает, усмехнувшись, и поднимает руку вверх.

– Ты не обязан меня подвозить. Ты не водитель.

– Я уже вызвался, – Наполеон улыбается, щелкая пальцами по раскрытой ладони мужчины. – Так что не переживай. Подойдешь завтра к школе?

Илья кивает, с облегчением думая о том, что ему действительно повезло со спутником.

Наполеон уезжает, оставляя его возле гостиницы ровно в половину седьмого. Илье кажется, что Наполеон понимает его как никто другой. Если он не врет, то он такой же неудачник, как и он сам. Это успокаивает Илью и в некоторой степени заставляет поверить в то, что в его жизни не все так плохо. Удивительно даже, как быстро может меняться мнение о человеке, который, казалось бы, был одной крови с тем, кто превратил твое детство в ад.

В номере Ильи стоит полумрак. Он щелкает выключателем, но светлее не становится. Хотя этого хватает на то, чтобы, присев на кровать, вычеркнуть еще один пункт карандашом.

Илья думает о том, во что превратился Джереми. В детстве, в школьное время он не был красавцем, но он был похож на человека. Из плоти и крови. Живого человека, с какими-то мыслями и целями, пусть совсем размытыми и неправильными. Но теперь он был похож на живой скелет, держащийся лишь на алкоголе и ненависти ко всему живому.

Илья думает о том, кем стал мистер Хаггинсон. Его родной племянник не считает его адекватным человеком, а сам он живет, запершись в четырех стенах, глухой и озлобленный. Мистер Хаггинсон оказался его кошмаром наяву, кошмаром о том, кем может стать человек в старости. И от этого Илье не по себе. Чертовски не по себе.

Илья даже боится представить, что он узнает дальше. Почему вообще жизнь лепит из одного человека совершенно другого с возрастом.

С другой стороны, бывают и хорошие преобразования. Если верить Наполеону, он стал тем, кем и хотел. Может быть, и не во всем, но, по крайней мере, в его физической форме не сможет теперь усомниться никто.

Илья невольно усмехается, падая затылком на кровать. Хочется есть, а с самого утра в нем только яичница с беконом, купленная в столовой, да каша. Но вставать и идти куда-то слишком лень.

Илье кажется, что он снова слышит эту песню, игравшую в машине, лобовое стекло которой разрезали золотые лучи вечернего солнца: «О, детка-детка, не отпускай меня, не отпускай меня никогда…», а в сознание закрадывается запах мяты и едва уловимого одеколона Наполеона. И это успокаивает, это выветривает все неприятные мысли о детстве, о Джереми, о Хаггинсоне. О нем самом.