Текст книги "Just before I go (СИ)"
Автор книги: Squ Evans
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
========== … ==========
Darling
Илья твердо убежден в трех истинах: лохнесское чудовище никогда бы не поместилось в городском озере, холодный кофе пьют только извращенцы, а он – абсолютный неудачник. А еще Илья уверен в том, что найти хороший блокнот просто невозможно. Наверное, думает порой Илья, обиднее всего записать свои последние слова на дешевом клочке бумаги, который могут вполне случайно принять за мусор и выкинуть. И Илья почти полностью уверен в том, что в итоге именно так и будет.
Илья пересекает черту города ровно в пять часов утра. Наверное, мать обязательно бы похвалила его за пунктуальность. За то, что он впервые в жизни не опоздал, пускай и расписание выдумано им самим. Илья замечает, что набережная, как обычно слишком пустынная для рыбацкого городка, наконец-то очищена от мусора почти полностью. И он почти полностью уверен в том, что это благодаря их новому мэру, чьего имени он даже не старался запомнить. Этот парень решил превратить их дыру с населением в десять тысяч человек в приятный для туристов городок, в котором всегда будут давать свежую рыбу, запеченную в лисичках и опятах, в городок с самым чистым загородным озером во всех штатах. Илья читал об этом в утренней газете пару недель назад, а может, просто слышал от кого-то в пути. Это было совсем неважно. В любом случае, то, что эту помойку решили благоустроить, никому навредить не могло. В конце концов, куда приятнее умереть в зеркально чистом озере, в котором даже близорукий сможет разглядеть, как твое тело разбухло в воде, чем утонуть в почерневшем от грязи подобии водоема с плавающими на поверхности бутылками от колы.
Илья покупает кофе в круглосуточном магазине на обочине и понимает, что единственное, в чем его городок никогда не изменится, это отвратительный кофе. Как бы этот мэр ни старался исправить все многочисленные изъяны, кофе он бы никогда не смог изменить. Помнится, кто-то говорил, что это из-за влажного климата, мол, кофейные зерна разбухают, теряют свой вкус и прочее дерьмо. А Илья думает, что все дело в том, что у каждого, живущего в этой чертовой дыре, руки растут из задницы. Даже идеально обжаренные зерна станут кроличьим пометом в руках человека, который даже не может отличить эспрессо от латте.
Утром в городе слишком тихо и слишком пустынно. Особенно после живого Бостона, кипящего, бурлившего даже по ночам. Илья ведет машину медленно, никуда не торопясь. Ведь он приехал туда, откуда не собирался возвращаться. Уже никогда. Илья почти с любовью гладит обитый дешевым дерматином руль старенького пикапа и думает о том, что этот город стоило представлять для туристов как край света, а не райское местечко. Сколько он себя помнил, ему все детство казалось, что дальше этого города существует лишь Ничего. Возможно, все дело было в близости Тихого океана, до которого мог добраться любой желающий пешком за час. Ну, или за двадцать минут, если сесть на автобус, один билет которого стоил шестьдесят центов. Илья помнит, как любил этот бескрайний Тихий океан, казавшийся ему восьмым чудом света. И помнит, как тепло его любил отец. Отец в принципе любил любые водоемы. Наверное, это была особенность всех людей, занимающихся рыбалкой. Илья бросает взгляд в сторону набережной и тихо вздыхает. Это место никогда не станет райским, если никто не хочет содержать рыбаков.
Гостиница «У Аманды» в путеводителе города обозначается как «самое приятное место для всей семьи». Но Илье сложно представить, какой семье могло бы такое понравиться. Ему кажется, что здание задумывалось как вполне приличный отель, но в какой-то момент что-то пошло не так. По правде говоря, Илья не горит желанием жаловаться на гостиницу, в которой ему дали номер за двенадцать долларов в сутки. Он никогда не искал комфорт. И теперь он довольствуется воздухом, изъеденным временем. Наверное, это привила ему мать. Минимум игрушек, минимум вещей, минимум заботы и минимум друзей. «У тебя всегда есть ты» – синяя наклейка с касаткой и подписью, напечатанной слишком официальным шрифтом, висела на двери его комнаты с самого детства. И, наверное, все еще висит.
Илья обнимает свои плечи, лежа на скрипучей кровати, и смотрит в окно, задернутое неплотными, пожелтевшими от времени шторами с мелкими аляпистыми цветочками, сквозь которые пробиваются рассветные солнечные лучи. На тумбочке лежит блокнот со списком дел на ближайшую неделю и красный карандаш. Мама, помнится, всегда говорила, что у каждого нормального ребенка должен быть блокнот со списком дел. А Илья никогда его не заводил. Наверное, надо было вести какой-то дневник. Наверное, потому он и вырос ненормальным. По крайней мере, в этом были уверены все.
Илья закрывает глаза и чувствует, как нематериальное одеяло его неудач накрывает с головой. Илья думает, что если и существует книга, в которой даются самые актуальные толкования каждой черте личности, то на странице с неудачником есть его портрет. Мама любила повторять, что жизнь – что-то вроде американских горок с их взлетами и падениями. У Ильи, кажется, было сплошное падение. Наверное, он не успел сесть на нормальный аттракцион.
Илья засыпает, чувствуя, как этот проклятый город с новой силой начинает питаться им. Илья знал, что так и будет. Иначе просто быть не могло.
Он видит, как ныряет в озеро. То самое, в котором, по слухам, жило подобие лохнесского чудовища. Илья в детстве свято верил, что оно в нем есть. Просто прячется где-то на глубине. И Илья плывет к нему, даже не стараясь удерживать дыхание.
Илья хочет умереть. Это одна из немногих целей в его жизни. Когда в детстве их спрашивали в классе, кто кем хочет быть, все говорили о космонавтах. Космонавты в то время были жуть как популярны. А Илья не хотел быть никем. Все младшие классы на вопрос о будущей профессии он отвечал «Не знаю». И это было правдой. Он не видел себя в будущем. Он не видел будущего до сих пор.
Илья касается песчаного дна ладонями и опускается на него, словно на постель. Мягкую, пружинистую. Комфортную. Он слышит голос в своей голове: «А кем ты хочешь быть, когда вырастешь?». И единственное, что может ответить Илья, – я хочу быть нигде и никем. Быть нигде и никем намного сложнее, чем быть космонавтом или мэром. Каково это быть никем? Никем – это кем? И нигде – это где? Илья невольно улыбается своим мыслям.
«Я хочу быть нигде и никем. И я на пути к своей цели. Но прежде чем я уйду, я хочу закончить все свои дела. Я слышал, что призраками становятся лишь те, у кого остаются на земле какие-то дела. А еще одной жизни, пусть и после смерти, я не вынесу».
========== Пункт первый ==========
this i know
Илье кажется, что самые бесстрашные люди это те, которые решаются дожить до старости. Видеть, как твоя кожа грубеет, покрывается морщинами, чувствовать, как твои кости становятся менее крепкими, понимать, что ты перестаешь слышать голоса людей на том расстоянии, на котором раньше мог слышать даже шепот, забывать всю прошедшую жизнь. Хотя, наверное, последний пункт единственная приятная вещь в старости. Однако осознание того, что он сам будет выглядеть совершенно иначе, его пугает.
Ему не по себе, когда он рассматривает фотографии себя в младенчестве. Ему не по себе от самих младенцев. Ему не по себе от того, насколько одинаково они выглядят. Когда он с матерью ходил в гости к ее подругам, его всегда передергивало от маленьких детей, которых те держали на руках. Их называли красивыми, улыбчивыми и прочими приятными словами, а Илья с ужасом осознавал, что вряд ли различил бы их, если бы не одежда. И невольно думал о том, что когда-то он тоже был таким же. Но если младенческие годы не помнить в порядке вещей, то старость так просто забыть не удастся. Нет времени на то, чтобы забыть. Если после младенчества идет детство, а дальше юношество и зрелость, то после старости только смерть. Илья недавно слышал по радио, что ученые выяснили, будто после смерти человек может думать еще три минуты. Три чертовы минуты думать о том, что ты умер. Жизнь однозначно очень плохая шутка.
Старость у Ильи плотно закрепилась в сознании ассоциацией с учителями. Даже когда он вырос, когда узнал, что некоторые его знакомые стали учителями, когда знакомился с ними на редких мероприятиях, он все равно не мог от нее избавиться. Наверное… Нет, не наверное. Все точно началось из-за мистера Хаггинсона.
Казалось, мистер Хаггинсон преподавал английский язык с самого момента сотворения мира. Казалось, этот человек родился старым. Он напоминал Илье старого бассет-хаунда с его неестественно обвисшими верхними веками, большими мешками под глазами и сморщенной кожей. Он напоминал неудачную карикатуру из детской книжки про собак. И был одним из тех, кого Илья возненавидел с самого детства.
Худшее чувство, думает иногда Илья, это ненависть. Не неприязнь, а настоящая жгучая ненависть, которая доводит до истерики и желания схватить отцовское ружье и расстрелять человека. Мистер Хаггинсон вызывал именно ненависть.
Илья не мог избавиться от русского акцента до десяти лет. И до десяти лет он выслушивал на каждом занятии по английскому то, что он никогда не сможет жить среди американцев, никогда не научится нормально произносить фразы, никогда не сможет грамотно выстраивать предложения. Вообще-то, в классе многие не умели ничего из вышеперечисленного, но докапывались только до Ильи. На каждом уроке его вызывали к доске и высмеивали каждую неправильно написанную букву. А если тебя высмеивает учитель, то вряд ли хоть кто-то из учеников будет воспринимать тебя всерьез. Дети, думает Илья, самые жестокие существа. Порой их жестокость достигает колоссальных размеров. Такую жестокость во взрослой жизни назвали бы преступлением против личности. Но в детстве это называют «он еще ребенок, это они играются». Мать всегда говорила, что мистер Хаггинсон просто хочет, чтобы Илья поскорее выучил язык. Но даже когда Илья избавился от акцента, нападки не прекратились, а лишь стали агрессивнее.
Ребенка очень легко сломать. И Илье казалось, что его начали ломать еще с детского сада. Еще с переезда в Америку. Ему стоило всего-навсего заселиться в доме этого чертового города, и процесс пошел.
Илье тридцать лет. И он упорно не может вспомнить ни один светлый момент своей жизни.
Старая школа пропахла плесенью, хлоркой и свежей краской на стенах. Ремонт в самом разгаре, пока дети отдыхают на каникулах. Илья идет по коридору, глядя себе под ноги на потертый паркет, который не меняли, кажется, с самого основания школы. Илья помнит каждый угол, каждый поворот и каждый кабинет. Но это не отдает ностальгией в сердце. Скорее, одним раздражением.
Илья останавливается возле кабинета, в котором всегда проходили уроки английского, и заглядывает внутрь, не переступая порог. Сине-зеленые стены с трескающейся штукатуркой перекрасили в бледно-голубой цвет, а напротив окна появилась большая доска. Теперь доски занимали примерно две трети кабинета. Стол, за которым когда-то сидел мистер Хаггинсон, тоже заменили. Приличнее он не стал выглядеть, но, по крайней мере, появилась надежда, что в его ящике не было клопов.
Как ни странно, кабинет не наталкивает на воспоминания о том, что мистер Хаггинсон делал. Мозг Ильи справляется с подобным и без четырех стен перед глазами.
Илья не сразу доходит до кабинета директора. Теперь в приемной перед ним за столом просиживает штаны не пожилая миссис Джонс, а мужчина, судя по всему, немногим старше или младше Ильи. Он лежит, накрыв лицо книгой и сцепив ладони на животе. Илье всегда казалось, что в школу идут работать только неудачники или люди, ненавидящие других людей. Судя по всему, этот парень был и тем, и другим.
Стоя у него с минуту, Илья решает того не тревожить и стучится в обитую чем-то вроде дешевой кожи дверь с металлической табличкой, только после чего входит в кабинет.
Миссис Гилман проработала в этой школе порядка сорока лет и, говоря откровенно, выглядела не так плохо. То ли дело было в том, что она неведомо откуда находила деньги на операции, то ли ей просто повезло с генетикой. Это как-то не сильно волновало Илью.
У людей, знаете, есть такая странная привычка. У подавляющего большинства точно. Особенно у тех, кто в возрасте. При виде старых знакомых почти театрально взмахивать руками, натягивать широкую улыбку на лицо и восторженно лепетать о том, как же этот самый знакомый изменился до неузнаваемости. Даже если этого самого знакомого они попросту не помнят.
Но, то ли к счастью, то ли нет, Илью забыть было сложно. Преимущественно из-за того, что у директора в кабинете он проводил чуть ли не все время своего обучения. Но миссис Гилман, как порядочная директриса, с оханьем порхая вокруг него и говоря о том, как Илья вырос, делает вид, что совершенно не помнит того, как его приводили за ухо в кабинет за очередную ссору с учителем или драку. Она едва достает ему до плеч, и потому Илья присаживается, чтобы не смущать женщину своими двумя метрами роста.
– Нет, ну как ты вырос! – она повторяет это, кажется, уже в тридцать девятый раз.
Миссис Гилман опускается за новенький стол из какого-то, видимо, дорогого дерева, который больно выделяется на общем фоне неприметного кабинета. Миссис Гилман всегда говорила, что все деньги вкладываются в школу, но любому идиоту было ясно, что мир еще не знал ни одного начальника, который не забирал бы большую часть прибыли себе в карман. Особенно, когда речь касается единственной школы во всем городке.
– Давно ты нас не навещал.
– Переехал в другой город.
Илье некомфортно. Он пришел, чтобы узнать всего одну вещь, но видит, что так сразу ему никто ничего не скажет. Таковы, знаете ли, правила всех старых знакомых. Пока ты не пройдешь их допрос, не получишь право на свои вопросы. Это как квест. Самый скучный квест в мире.
Допрос чаще всего стандартный и его вопросы может предугадать любой, кто хоть раз контактировал с подобными людьми.
– Ну, славно-славно, а куда, если не секрет?
– Бостон.
– О… – рот миссис Гилман вытягивается в форме овала, и она медленно кивает головой, глядя неотрывно Илье в глаза, словно он только что сообщил, что ее внучка залетела от него, а не то, что он живет в другом городе. – Это очень хороший выбор. Очень.
– Да, я знаю, – Илья терпит. Нужно лишь подтолкнуть эту старуху к теме.
– И работа, наверное, хорошая. Стал архитектором, да? Как и планировал? Сколько уже чертежей создал? Наверняка уже весь Бостон застроен твоими зданиями.
– В зоомагазине. Убираю за животными дерьмо, – Илья на несколько секунд закрывает глаза и тяжело вздыхает, внезапно ощущая жгучее желание затянуться. В заднем кармане джинсов лежит уже помятая пачка сигарет, купленных по дороге, и Илья пытается вспомнить, сколько их у него осталось.
Он открывает глаза и видит, что миссис Гилман мнется, не зная, что ей ответить. Наверняка мысленно называет его куском дерьма, так ничего и не добившимся. Илья и не скрывает, что она права. Уже нет смысла это отрицать. Долбаный зоомагазин был его первой и последней работой со стабильным заработком.
– Вы не знаете, где сейчас мистер Хаггинсон? – Илья использует повисшую паузу. Лучше прервать ее своим вопросом, чем дать возможность старухе продолжить дурацкий допрос.
– Ах, мистер Хаггинсон…
– Учитель английского. Преподавал у моего класса.
Лицо миссис Гилман снова вытягивается, а глаза раскрываются так широко, словно собираются выпрыгнуть из орбит. Илья невольно представляет, как два глазных яблока выпрыгивают из глазниц, снося с переносицы директрисы очки, падают вместе с ними на стол и, подпрыгивая, как попрыгунчики из автоматов его детства, ускакивают под шкаф с документами. Илья невольно усмехается этой мысли, думая, что если бы у него было хоть немного таланта, он бы обязательно нарисовал карикатуру.
– Ах, точно, мистер Хаггинсон, да-да-да, помню-помню… – взгляд миссис Гилман мечется из угла в угол, словно этот вопрос застал ее врасплох. А Илья только сдержанно улыбается. Он знает, что она прекрасно поняла, о ком шла речь. Илья слишком часто приходил в этот кабинет с этим кретином за спиной. – Он уже лет десять как здесь не работает. А что, хотел повидаться?
– Мечтал, – кивает Илья. Мечтал. С самого детства мечтал пробить ему голову. Но он вряд ли это сделает. В нем еще остался человек. Он просто хочет узнать, почему с ним так поступали.
– Уж не знаю, где он сейчас, не знаю… – она качает головой, и Илье кажется, что она просто тянет время. Пусть даже не смеет говорить, что этот подонок откинул копыта. – Но ты можешь спросить у его племянника, да. Он в приемной должен сейчас сидеть.
Вот оно как. Илья усмехается, переводя взгляд на дверь. Ему очень уж хочется пошутить про то, что в школах все через постель, но даже представлять не хочет, как тот парень спит с директрисой. Или как мистер Хаггинсон спит с миссис Гилман. А тот парень со своим дядюшкой. Без связей никуда даже в такой дыре. Даже на такой сомнительной работе.
Хотя уж точно не Илье говорить о плохой работе.
– Хорошо. Спасибо.
– Не за что. Заходи к нам почаще.
Илья даже не смотрит на нее. Он уже насмотрелся на натянутую улыбку, из-за которой лицо миссис Гилман покрывалось словно новым слоем утянутых морщин. Как целлофановый пакет, ей-богу.
Когда Илья закрывает за собой дверь, он вспоминает выкатившиеся глазные яблоки и представляет, как они выпрыгивают за ним следом, передавая в мозг миссис Гилман информацию о том, куда он идет. Как два маленький жучка. Это снова заставляет его усмехнуться.
– Эй.
Мужчина спит, откинув голову назад и открыв шею. Длинную, со слегка раздраженной после бритья бледной кожей. Илья тяжело вздыхает и убирает с его лица книгу – «Охота на овец». Он пробегается взглядом по раскрытым страницам, видит подчеркнутые карандашом слова «Все, что ты знаешь обо мне, – не больше, чем твои же воспоминания». Попса. Илья легонько толкает его в плечо, отчего мужчина мгновенно распахивает глаза.
На вид и впрямь если не ровесник Ильи, то, может, немногим старше. Мужчина выпрямляется, протирая глаза и поднимая взгляд, зевая с неприкрытым ртом.
– Я слушаю.
– Миссис Гилман сказала, что ты племянник мистера Хаггинсона. Не знаешь, где он?
Лицо мужчины расплывается в непонимающей улыбке, даже более раздражающе-вежливой, чем у женщины, на которую он работает. Он все еще сонно моргает, пока в его голове под уложенными черными волосами собирается паззл. Илья представляет это слишком живо.
– Допустим, знаю. А с какой целью интересуетесь? – он откидывается на спинку стула и берет книгу со стола, убирая ее в ящик. Пальцы племянника бывшего учителя Ильи были ухоженными: ни одного заусенца и кутикулы.
– Я его бывший ученик. Хотел повидаться.
Мужчина продолжает улыбаться, глядя ему в лицо, и пожимает плечами.
– За чашку кофе проинформирую насчет чего угодно.
Илья тихо вздыхает, перебирая пальцами по низкому столу, и кивает, мысленно пытаясь представить, выбирался ли этот парень из города, раз согласен пить местный кофе. Хотя мерзкий кофе за информацию о мерзком человеке – вполне равнозначная цена.
– Хорошо.
– Вот и чудно, – он явно оживляется, вскакивая со стула, и поправляет легкую рубашку из стопроцентного хлопка.
Мужчина, сообщив миссис Гилман об обеденном перерыве, выходит вместе с Ильей из школы, и Илье кажется, что у него слишком пружинистая походка для человека, который мог бы любить свою работу. Он разворачивается, останавливаясь, и протягивает ему руку.
– Наполеон Соло.
Илья опускает взгляд на протянутую широкую ладонь, на мизинце которой небольшое кольцо с камнем. Илье все больше кажется, что он имеет дело с пижоном. Одно ясно: Наполеон Соло – человек не простой. Подобные ему имеют некий природный магнетизм, который позволяет им задирать нос выше приличного. Удивительно только, какие родственники могут быть у тех, кого ты ненавидишь всю жизнь.
– Илья. Курякин.
Илья не пожимает протянутую ладонь, и ее обладатель, вытянув губы, пожимает плечами, убирая ту в карман.
– Приятно познакомиться, Илья.
В кафе прохладно и пахнет сыростью. И оно расположено на том месте, на котором когда-то была кондитерская, в которой можно было получить конфеты просто так, если понравиться продавщице. Илья ей, судя по всему, никогда не нравился.
Наполеон пьет кофе, перебросив ногу на ногу, и задает дежурные вопросы: кто ты, откуда ты, как твои дела, кем работаешь. Как будто Илья попал на второй допрос. С той лишь разницей, что теперь о его прошлом ни черта не знают.
– Дядя Лайл не такой сварливый, каким может казаться, – выдыхает он, ставя кружку на деревянный стол и поднимая взгляд. – Он, конечно, ворчун тот еще, как и все старики, но бывало и хуже.
– Так где он сейчас? – Илья сидит, сложив руки в замок перед собой, и рассматривает лицо Наполеона. Никаких нависших век, никаких морщин. Нормальный рост и длинные ноги. Небольшие, слегка заостренные уши и ровные зубы. Единственное, что роднит Наполеона и мистера Хаггинсона (точнее, так называемого дядю Лайла), – это горбинка на носу с немного вздернутым кончиком.
– Дома, где же ему еще быть, – Наполеон снова улыбается.
Илье кажется, что он просто не умеет иначе. Как будто ему что-то стягивает затылок, заставляя рот замереть в таком положении.
– Чувствует он себя неважно, но в больницу ложиться отказывается. Мне кажется, он уже немного того, – он водит по кругу пальцем вокруг своего виска и тихо смеется, делая очередной глоток из чашки. – Наверняка знаешь стариков, которые отрицают медицину и все новое, типа это от дьявола. Вот и дядя Лайл таким же стал.
Илья тихо выдыхает. Это должен был быть смешок, но вышло больше похожим на измученный вздох. Печально, что этот ублюдок тронулся умом до того, как Илья его увидел.
– Но я могу его увидеть?
– Любой каприз, как говорится… Шучу. Конечно можешь. Даже сегодня, если подождешь меня с работы.
– И ты не можешь просто сказать мне адрес?
Наполеон снова смеется, и его глаза начинают блестеть. Илье немного не по себе, но этого он не выдает. Старается не выдавать.
– Нет, одного тебя я к нему не подпущу. У тебя какой-то нездоровый интерес. Скажи, он правда в школе был по детишкам?
У Ильи перекосило лицо, отчего Наполеон засмеялся только громче, со звоном поставив кружку на стол.
– Снова шучу. Просто мне самому надо к нему сегодня зайти.
Илья сжимает один кулак в другом и трет костяшки кончиками пальцев. Нет, все-таки Наполеона с Хаггинсоном роднит еще и полоумие.
Тот допивает свой кофе, ставя кружку на стол, и поднимается на ноги, поправляя рукава рубашки.
– Я освобожусь к четырем. Надо помочь прибраться немного, сам видел, в каком состоянии школа.
Илья кивает, оставаясь сидеть за столом. Наполеон хлопает его по плечу, бросая «До встречи», и выходит из кафе. Уже спокойной походкой, не пружинистой. А Илья чувствует, что у него чертовски потные ладони и дрожат руки.
Они встречаются у школы ровно в четыре. И молча идут к парковке, как давно знакомые и уставшие друг от друга люди. Илье не по себе от смены настроения Наполеона, который теперь с солнцезащитными очками на носу выглядит отстраненным от действительности. Тогда Илье думается: в одной ли действительности они оба находятся? Складывается впечатление, что Наполеон, старая стереосистема, запах мяты в салоне автомобиля, – все это двигается и живет отдельно от Ильи. Наполеон такой далекий, будто Илья смотрит на него через повернутый задом-наперед бинокль. Он понятия не имеет, что сказать, и предпочитает не раскрывать рта попусту.
Вообще, у Ильи всегда были проблемы с общением. Илья не раз слышал о том, что каждый человек обязательно находит свою родственную душу, находит того, кто его понимает лучше других. Того, с кем он может делиться секретами. Но такого человека никогда не было. У Ильи не было даже друзей. Даже когда он переехал в Бостон, единственными людьми, с которыми он мог общаться, были его работодатели и коллеги. Ну, и иногда покупатели. Скверно, ничего не скажешь.
Наполеон стучит пальцами по рулю, и Илье отчего-то кажется, что он раздражен. Он не хочет говорить с ним, не хочет быть с ним знаком в принципе, но, чувствуя повисшее молчание, прерываемое несколько хрипящим радио, понимает, что должен что-то сказать.
– А давно у него так? – у Ильи хриплый голос, как если бы он за раз выкурил всю пачку сигарет. – Ну, у мистера Хаггинсона.
Наполеон поворачивает голову, продолжая перебирать пальцами по рулю, отворачивается и пожимает плечами.
– Ну, немного того он был все время, которое я его помню, – он говорит почти с неохотой, словно Илья спрашивает очевидные вещи. И слегка морщит нос при разговоре. – А так хуже ему стало лет пять-шесть назад. Не помню точно.
Илья кивает и отворачивает голову, роясь в карманах. Ему снова хочется затянуться. Он вытаскивает пачку и протягивает ее Соло, вежливости ради. А тот качает головой, все еще морща нос.
– Хуже всего, когда у него начинается паранойя. Вообще, знаешь, мне почему-то кажется, что у него шизофрения, – Наполеон говорит прямо, будто это в порядке вещей. Илья закуривает, опуская окно, и вздыхает. Видимо, у мистера Хаггинсона не все в порядке было еще и с семьей. – Однажды ночью он позвонил мне и начал орать о том, что его дом окружили коммунисты. Типа они ходят за ним по пятам, а ночью подкрадываются и окружают со всех сторон, – Наполеон усмехается, и Илья отводит взгляд в сторону. – В общем, все по Кингу.
– И вы не пробовали его на лечение отдать?
Наполеон переводит взгляд на него, медленно поднимая одну бровь, и даже сквозь темные стекла очков Илья ощущает, как тот почти насмешливо на него смотрит. И от этого становится еще неуютнее.
– Пробовали, как же. В итоге ему прописали таблетки, из-за которых его паранойя только усилилась. А врач сказал, типа это все из-за старости. Ага, как же, – Наполеон отворачивает голову. – В моем детстве он был таким же, если не хуже.
Илья кивает, думая, что даже знать не хочет о том, каким этот урод был когда-то давно. Илья тихо вздыхает, опуская взгляд на сигарету. Он был уверен, что покупал куда более крепкие, и теперь отчего-то ощущает себя обманутым. Словно это не он до этого выкурил другую половину пачки и ничего не заметил. Он цокает языком и выкидывает сигарету в окно. Давно пора бросить курить.
Дом мистера Хаггинсона не напоминает зарисовку из детских страшилок, он даже не выглядит жутко. Слишком обычный и слишком небольшой дом, расположенный среди подобных, выставленных в ряд. Такие часто появляются на фотографиях, с помощью которых хотят сделать хорошую рекламу города для редких туристов. И, насколько Илье не изменяла память, большая часть из этих домов сдавалась в аренду именно им.
Наполеон припарковывает машину и выходит из нее первым, убирая солнцезащитные очки на голову. Он заламывает пальцы и жует нижнюю обветренную губу, вызывая отчего-то у Ильи опасения насчет его психического здоровья. Он не силен в медицине, но, кажется, говорят, что шизофрения передается по наследству? Вот это было бы действительно жутко.
Единственное, о чем может думать Илья, это то, что ему следует как можно скорее покончить с мистером Хаггинсоном и его странным племянником.
– Эй, дядя Лайл, я пришел!
Илья идет осторожно, словно он ступает в доме с ловушками. Типа тех, которые любят устанавливать в парке аттракционов на Хеллоуин. Ступишь не туда – и автоматическая рука скелета вылезет из-под пола и схватит тебя за щиколотку.
Стены покрыты светло-бежевыми обоями с непонятным узором, который местами скрывается за репродукциями известных и не очень картин. С картинами соседствуют и редкие фотографии, видимо, семейства Хаггинсонов. Больше всего, разумеется, его самого. Илья замедляется возле старой черно-белой фотографии, где мистер Хаггинсон еще молод, и усмехается. Он был прав. Этот ублюдок с самого детства выглядел, как старый бассет-хаунд.
– Дядя Лайл?
Илья переводит взгляд на противоположную стену, на которой расположено еще большее количество картин, между каждой из которых по одному кресту всех цветов, размеров и мастей. Даже не по себе как-то.
Илья проходит за Наполеоном в заставленную мебелью комнату и видит мистера Хаггинсона, сидящего в кресле-качалке с утренней газетой в руках. Он растолстел. Он и раньше был не худым, но теперь смотреть на него Илье становится совсем неприятно. «Как если бы бассет-хаунд переспал с шарпеем», – появляется в голове мысль, отчего он едва сдерживает смешок.
– Дядя Лайл, я ведь тебя звал, – Наполеон тяжело вздыхает, шаря по столу и нащупывая слуховой аппарат, протягивая его мужчине, сидящему в кресле и уставившемуся на Илью. Наполеон оборачивается, замечая взгляд, и улыбается. – А, это твой старый ученик, – он кладет на колени дяди слуховой аппарат и отходит в сторону.
Илья понимает, что у него дрожат пальцы. Но в этот раз уже не от волнения. А от гнева, накрывающего с головой с новой силой. Он проходил лечение у психиатра, когда был подростком. И до сих пор был уверен, что одним из основных источников его срыва был именно этот ублюдок. Илья делает несколько шагов навстречу к мужчине и протягивает ему ладонь, не скрывая дрожи в ней, которую замечает и Наполеон, медленно и выразительно поднимающий одну бровь.
– Илья Курякин. Помните меня?
Мистер Хаггинсон смотрит на него, смотрит прямо ему в глаза из-под своих опущенных век. И Илья готов поклясться, что этот ублюдок готов над ним засмеяться. Он просто сидит, не шевелясь, как восковая фигура.
Илья опускает руку, сжимая ее в кулак.
– Конечно, помните. Вы преподавали у нас английский. Несколько лет, – у Ильи дрожит голос. Обычно это ни к чему хорошему не приводило. Он был уверен, что обойдется разговором. Он же, черт возьми, человек, а не животное. Но теперь весь накопившийся гнев, вся его ненависть, жгущая нутро все двадцать с лишним лет, рвутся на свободу. – И я пришел только узнать. Почему именно я.
Он смотрит на мистера Хаггинсона и ждет от него хоть чего-то. Ответа, жеста, чего-нибудь. Но мистер Хаггинсон лишь смотрит на него, подняв уголки рта, создавая вокруг него еще больше морщин.
И вот тогда терпение Ильи иссякает. Он хватает чертов слуховой аппарат, запихивая его в ухо мужчине, и наклоняется, шипя сквозь стиснутые зубы, так что на лицо бывшего учителя брызжет слюна:
– Какого черта вы докапывались только до меня? Чем я таким выделялся на фоне всех остальных учеников, что все те годы вы выставляли посмешищем только меня? – Илья несдержанно и импульсивно трясет мужчину за плечо. – Давай, ублюдок, я знаю, что ты слышишь меня. Ответь, сука, какого хрена это был я?!
– Илья, – Наполеон сжимает его плечо пальцами достаточно крепко для того, чтобы почувствовать боль. – Прекрати сейчас же.
