Текст книги "Ненаписанный дневник (СИ)"

Автор книги: Snejik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Расфокусированный взгляд Солдата несколько секунд блуждал вокруг, словно ища кого-то, и в этот момент в нем было столько надежды, что Скитлз стало больно от того, как серые глаза сейчас найдут ее, и этот светящийся взгляд погаснет, когда Солдат вновь поймет, что ему подсунули эрзац вместо кого-то другого, дорогого и нужного.

– Эй, Солдат, слышишь меня? – эта странная фраза, которую Скитлз ненавидела, но произносила каждый раз, словно помогала Солдату прийти в себя после сна, после кошмара из его прошлого. И он неизменно отвечал ей:

– Четко и ясно, Командир, – но Скитлз каждый раз казалось, что отвечал он не ей, а кому-то другому, которого он помнил, и которого не было во снах. И этот взгляд на нее переворачивал все в ее душе каждый раз. Это понимание, что она даже не заменитель, а случайный пришелец, которого не должно быть в жизни Солдата, обижало и ранило, хотя Скитлз и понимала, что это глупо, но она была живым человеком и, даже понимая, что сама взяла на себя эту роль по заботе о Неизвестном Солдате, ничего не могла с собой поделать. Ей было обидно, даже если и глупо обижаться на непомнящего себя человека.

– Расскажешь, что снилось? – спросила Скитлз, уже готовая к отрицательному ответу. Она никогда не пользовалась сомнительной привилегией добавить “это приказ, Солдат”, если только это не касалось чего-то жизненно важного. Вот и сейчас не собиралась, надеясь, что он когда-нибудь сам действительно захочет рассказать.

– Я видел его. Того, которого знал раньше. Давно, – Скитлз упала бы, если бы не сидела, потому что Солдат никогда до этого не рассказывал, какие демоны приходили к нему во снах. Уголки губ Солдата дрогнули в намеке на улыбку, но почти сразу на лице проступила гримаса боли и страдания. – Кто он? Я не могу вспомнить.

– Ты звал кого-то “Стиви”, – подкинула ему информацию Скитлз, надеясь, что не навредит этим вызвав вспышку ярости, или что-нибудь подобное.

– Наверное, его… Стиви, – повторил Солдат, словно пробуя имя на вкус, пытаясь понять, какие эмоции и чувства оно у него вызывает. Но опустил голову, и Скитлз поняла, что имя ничего не принесло, кроме боли непонимания. – Я разбудил тебя. Прости. Спи.

Никогда еще Скитлз не слышала, чтобы Солдат извинялся за что-то. Похоже, сны приносили ему не только образы, но и человечность, о которой он не подозревал. Предлагать Солдату тоже лечь спать было бессмысленно, после своих снов он никогда не засыпал еще раз, то ли боясь увидеть еще что-то, то ли обдумывая, что уже увидел. А еще он охранял сон Скитлз, в этом она была уверена.

Пресловутая работа оказалась делом непростым, хотя Солдат явно был вынослив как бык и так же силен. В первый же день он чуть не сломал руку одному мужику только за то, что тот попытался Солдата подвинуть. Скитлз, бывшая рядом с ним, еле успела его остановить от членовредительства. На него сразу повесили ярлык “псих”, но одному из работодателей было все равно, кто будет грузить его тяжеленные ящики, да и “ярмарка вакансий” особым разнообразием не блистала.

Перед отбывкой на заработок Скитлз наставляла Солдата, чтобы он никого не бил, делал, что ему говорят, и вернулся вечером к ней, потому что она будет ждать отчет о проделанной работе. Про отчет она сказала смеху ради, но Солдат кивнул очень серьезно, запоминая все инструкции. Скитлз очень боялась, что что-нибудь пойдет не так, но вечером Солдат вернулся к ней, сел на свою лежанку, сложив ноги по-турецки, и принялся ждать, когда она обратит на него свое внимание. Он всегда так делал, если ему что-то было нужно, но он не решался обратиться первым. Скитлз почти сразу повернулась к нему.

– Рассказывай, – предложила она, и добавила: – Солдат. Как тебе работа?

Почему-то только после этого он начинал говорить или что-то делать. Словно без приказа он не мог делать ничего сверх какой-то определенной задачи.

– Я делал, как приказывали, – отозвался Солдат, – носил и ставил ящики. Я не спрашивал, с чем. Я помню, что так уже было. Там пахло соленой водой и мазутом, и я очень уставал. Сейчас не устаю.

Спросить, заплатили ли ему, Скитлз посчитала лишним, боясь показаться меркантильной, но он сам вытащил несколько купюр из кармана куртки и отдал ей.

– Вот. Сказали – зарплата.

– Оставь у себя, – тихо попросила Скитлз, понимая, что у нее этих денег не будет через пару часов, а к Солдату никто не подумает даже сунуться.

– Мне сказали, что я могу еще работать. Там же. Я могу? – в голосе Солдата проскользнуло сомнение с какой-то еще странной эмоцией, похожей на желание. – Мне нужны тренировки. Таскать тяжести нужно.

Это было, наверное, самое большое количество слов, которые Солдат сказал за раз. Но Скитлз видела, что он меняется, появляются эмоции, пока скупые и почти незаметные, если постоянно не пялиться на него.

– Если хочешь, то можно, конечно, – порадовалась за Солдата она, но потом повторила иначе сформулировав. – Можно, Солдат. Можно.

Он кивнул ей, явно в знак благодарности, но больше ничего не сказал. Этой ночью Солдату снова снились сны, но он не просыпался, видя что-то, если и не совсем приятное, то спокойное.

Через две недели, за которые Скитлз не замечала в Солдате особых изменений, работодатели уже привыкли к его угрюмой физиономии и четкой исполнительности, да и к имени тоже, ничто не предвещало беды. Но Солдат проснулся в холодном поту, резко сев, да так и сидел, уставившись в ночную темноту, даже на пошевелившуюся, проснувшись, Скитлз, никак не отреагировал, хотя, обычно, переводил на нее взгляд, ожидая вопроса.

Сегодня он не ждал вопросов, сегодня он сам готов был рассказывать, но не представлял что, кроме имени. Он вспомнил свое имя, но радости это не принесло. Наоборот, сейчас, сидя в ночи, он был бы рад забыть себя, забыть, кто он такой и что сделал в своей жизни. Он вспомнил не только себя, но и Зимнего солдата. Они соединились в его голове, в которой было больше дыр, чем воспоминаний, выдав, если не цельную картину, то такое, от чего хотелось одновременно выть, биться головой об бетонную опору и повеситься. Невыносимо было признавать, что он совершил все то, о чем паскудная память подкидывала ему огрызки и ошметки, тяжело, но выстраиваясь в картину прошлого. Прошлого Зимнего Солдата. И его, Джеймса, прошлого, что было невыносимо.

– Я вернусь утром, – буднично пообещал Солдат? Скитлз, поднявшись одним грациозным и хищным движением, и ушел в темноту ночи, расцвеченную огнями большого города. Она ничего не успела ему сказать. Да, и, похоже, больше было и не нужно. Скитлз только надеялась, что он действительно вернется, кем бы он ни был, этот человек, переставший быть Неизвестным Солдатом.

Он вернулся под утро, когда только-только посерел восток. Более уверенная походка, меньше опасливой зажатости, но в глазах стояла такая боль, что Скитлз невольно пожалела его, кто бы он теперь ни был. Он уселся на свою картонку, глядя на нее, зная, что не спит, и она уселась напротив. Похоже, сегодня первым заговорит он.

– Меня зовут Джеймс, – ответил он на незаданный вопрос, а потом добавил: – Спасибо тебе.

Что он делал всю ночь, Скитлз спрашивать не стала. Она больше ничего не стала спрашивать, а он не спешил рассказывать, но теперь она могла больше не беспокоиться за него, как за несмышленого ребенка, только теперь появился другой страх. Если Солдат был до определенной степени предсказуем в своих реакциях, то с Джеймсом придется знакомиться заново.

– Не уходи больше от меня, – всхлипнула, сама от себя не ожидая, Скитлз, которая не в силах была потерять еще одного, успевшего стать ей близким, человека.

Плечи, отвернувшегося, чтобы поспать еще часок до рассвета, Джеймса дрогнули и закаменели, а потом медленно, с тихим выдохом, расслабились.

– Не буду, Скитлз. Не буду, – но ей показалось, что говорил он это не только, и не столько ей, сколько самому себе, будто бы к нему снова пришло воспоминание. Вот только он первый раз за все время назвал ее по имени.

Через несколько недель после того, как Солдат стал становиться цельной личностью по имени Джеймс, они со Скитлз даже стали говорить. Не много, но теперь не только она задавала вопросы, но и он интересовался, как прошел ее день, хотя ничего из ряда вон выходящего не могло произойти в мерном течении жизни бездомных. Скитлз понимала, что он теперь иной раз заставлял себя говорить с ней, словно пытался вернуться к тому прошлому, которого помнил. Это было сложно, но каждое утро, уходя на работу, он желал ей хорошего дня, а приходя, интересовался, как она, все чаще хмурясь, потому что, Скитлз видела, он понимал, что ей хуже. Иногда он говорил несколько слов, как прошел его день, если считал, что ей это могло быть интересно. Но чаще вежливо отвечал, что у него все как обычно.

Несмотря на то, что они спали довольно близко к другим, населявшим это “подмостие”, бездомным, Скитлз чувствовала, что у них сложился какой-то свой мир. К ним никто не лез, даже новенькие, которые хотели подоставать Солдата, быстро забывали об этой идее, да и ее тоже никто не трогал, словно аура Солдата прикрывала ее, даже когда его не было рядом. То, что Солдат вспомнил свое имя и как жить в обществе с другими людьми, достоянием общественности не стало, хотя они оба не обсуждали это.

Однажды вечером Джеймс пришел раньше обычного чисто вымытый и в новой одежде. Его длинные волосы еще были влажными.

– Пойдем, Скитлз, – почти приказал он, доставая коробку с накопленными деньгами и свою сумку, в которую никогда не заглядывал, но хранил ее, как зеницу ока. – Мы переезжаем.

Скитлз так обалдела, что сначала шлепнулась на задницу, по инерции начав собирать свой нехитрый скарб, которым успела обрасти в бродячей жизни, но опомнилась и возмутилась:

– Да какое ты право имеешь за меня решать, – показывая свой характер и норов, она уперла руки в бока, но Джеймс удивил ее.

– Не упрямься, пожалуйста, – попросил он, садясь перед ней на корточки и заглядывая в глаза, и еле заметно улыбнувшись, но это уже было похоже на улыбку гораздо больше, чем даже три недели назад. – Несколько недель назад ты тоже меня не спросила. Я хочу попытаться тебе помочь. Позволь мне.

Это было очень много слов за раз даже от Джеймса, не говоря уже о молчаливом Солдате, который все вспоминал какого-то Стиви и Командира.

Скитлз хотела кивнуть, но закашлялась, а Джеймс сжал кулаки в бессильной злобе.

– У меня одно условие: я свожу тебя к врачу, – припечатал он, и Скитлз поняла, что она может выделываться как угодно, но или будет по его, или он скрутит ее в бараний рог, и все равно будет по его.

– Расскажешь, куда мы переезжаем? – поинтересовалась она, думая, что имеет смысл взять с собой, но Джеймс бросил “оставь все”, взял ее за руку и повел за собой, как несколько бесконечно долгих недель назад это сделала сама Скитлз.

И она пошла, даже не спрашивая, куда ее ведут, она радовалась, что он сдержал обещание не оставлять ее, и даже забрал с собой в какое-то новое место.

Они пришли к какому-то, не сильно хорошо выглядящему зданию, на первом этаже которого располагался спортзал без названия. Дверь была открыта, и Джеймс кивнул какому-то здоровенному, но не такому здоровому, как он сам, мужику, и поднялся по внешней лестнице. Скитлз все время шла за ним, удивляясь, что они тут делают.

– Тут мы будем жить, – распахнул Джеймс дверь в малюсенькую квартирку, где им двоим места хватало впритык. Но тут было чисто, тепло и сухо, была кровать и кухня. – Ванна там, – указал он рукой на дальнюю дверь.

– И по какому поводу такая роскошь, как квартира, у парня, который не так давно даже имени своего не знал? – поинтересовалась, усмехнувшись, Скитлз, которая была готова повиснуть на Джеймсе и не отпускать его никогда-никогда только за то, что он забрал ее с улицы, не бросив там умирать. И ей было совершенно наплевать, почему он это сделал. Теперь она знала, что умрет в тепле и уюте, который обязательно создаст, особенно теперь, когда у нее есть четыре стены и крыша над головой.

– Нам нужно жилье, залу – охрана, – спокойно ответил Джеймс. – Тебе нужна одежда. Сходить с тобой?

Скитлз видела, что последнее предложение его совершенно не радовало, она неплохо научилась распознавать невысказанное, но отраженное на его красивом, теперь она это точно увидела, лице.

– И, вот, – он протянул ей пакет, в котором оказались футболка и штаны, размером примерно на Скитлз, может, побольше. – Мойся и ложись спать. Завтра доктор.

– Откуда ты обзавелся такими деньжищами, что даже готов раскошелиться на врача? – не удержалась от вопроса Скитлз, хотя понимала, что звучит это бестактно. Но ей внезапно стало все равно, потому что Джеймс мог вляпаться во что-то крупное и страшное, и жизнь на улице покажется манной небесной в сравнении с этим домом.

– Аванс. Врач для тебя – тоже, – все же пояснил Джеймс, и неожиданно, даже для самого себя, добавил: – Раз я вернулся, пора налаживать эту гребаную жизнь.

– Не надо врача, – попросила Скитлз, не желая вводить Джеймса в новые ненужные расходы, потому что и так прекрасно знала, что с ней.

Джеймс кивнул, но она понимала, что он сделает по-своему. Это было неприятно, ощущать, что теперь не она его поводырь, ведь ей нравилось ощущать странную власть над Солдатом. Знать, что он сделает так, как она скажет. Сейчас же ситуация была ровно противоположная. Джеймс знал, чего хотел, и собирался добиваться этого теми методами, которые его устраивали.

Через несколько дней у них появился старый маленький черно-белый телевизор, приведший в неимоверную радость Скитлз, которую все же показали врачу.

Джеймс, услышав не диагноз – приговор, казалось даже не изменился в лице, но Скитлз увидела, как закаменели плечи, сжались в тонкую бескровную нитку яркие губы, потемнели светлые глаза. Всего на мгновение, но Скитлз увидела, как ему больно от медицинской тарабарщины, которые деловито высказывал врач. Как потяжелел весь образ Джеймса, когда из всех слов он услышал те, что прозвучали приговором: рак легких, неоперабелен, метастазы…

О чем он думал, забирая рецепты на лекарства, Скитлз не знала, движения Джеймса были механическими, а взгляд пустым. Словно вернулся Солдат. Но Джеймс приложил все усилия, чтобы снова не впасть в это состояние, когда он ничего не хотел, живя по указке больной девчонки. Наверное, он понимал, что ей сейчас поддержка нужна больше, чем ему. И вот он притащил телевизор, чтобы Скитлз было не скучно, когда он сидит в зале, немым укором глядя на все вокруг. Как ни странно, в век плоских телевизоров с пультами, Джеймс легко настроил этого доисторического монстра, нежно погладив по корпусу, словно это было что-то близкое и родное для него.

– У нас со Стивом не было телевизора, – сказал он. Скитлз увидела задумчивость, поволокой застилавшую глаза, и поняла, что ему снова пришли образы прошлого. И, может быть, он расскажет о том, что только что увидел. Но нет, он просто включил телевизор, попав на новости и закаменел, не отрывая взгляда от вещающего что-то Капитана Америку.

– Я знаю его, – звук был выключен, и слов символа нации слышно не было, но Джеймс указал пальцем на экран. – Я его знаю. Это мой Стиви.

– Ты знаком с Капитаном Америкой? – скорее удивилась, чем ужаснулась Скитлз тому, что у Джеймса поехала крыша. – Да он же замороженным пролежал хренову тучу лет. А потом, как я понимаю, сразу снова надел свой костюм и пошел мир спасать. Да и, если бы ты его знал, тебя бы искать стали.

Попыталась внести хоть какую-то ясность Скитлз, но Джеймс был так уверен, что Капитан Америка его друг, “его Стиви”, что ей стало немного страшно.

– Наверное, это память со мной играет, – грустно съехал он с темы, чтобы не пугать Скитлз, которая не на шутку разволновалась. – Мой Стиви был меньше. И говорил, что думал.

Ночью Скитлз спустилась в зал, который Джеймс охранял, она не могла понять, только, от кого, и увидела, как тот занимается. Она никак не могла понять, почему он всегда носит одежду с длинными рукавами и перчатку на левой руке. Он никогда не показывался ей не то, что обнаженным, а даже полуголым после душа, и занимался в зале тоже всегда ночами, когда никого не было.

“Когда никто не может его увидеть”, – думала Скитлз и была совершенно права. Увидев протез, грязно, неаккуратно приделанный к его телу, она чуть не закричала, зажав рот руками, но Джеймс услышал ее, увидел и быстро, словно тоже испугался, потянул футболку с длинным рукавом. Скитлз поняла, что ретироваться она уже не сможет, поэтому зашла.

Он стоял напротив нее высокий, мощный, до ужаса опасный, с футболкой в жутком протезе, и растерянный, как ребенок, который боится, что его сейчас будут ругать.

И она, повинуясь какому-то непонятному порыву, в несколько быстрых шагов преодолела расстояние между ними и обняла, прижавшись щекой к его широкой груди.

Теплая ладонь живой руки легла Скитлз на затылок, а бионика нежно погладила по серой ткани, обтягивающей узкую худую спину.

– Прости меня, – пробормотал Джеймс, совершенно не представляя, что сказать умирающей девочке о том, что он от нее скрывает. Он и сам не представлял, что именно скрывает, кроме жутковатого вида протеза, которым он мог крошить бетон, как печенье, завязывать бантики из арматуры и давить черепа в кашу.

Скитлз хлюпнула носом, закашлялась и отступила на шаг, а Джеймс сел на банкетку, стоявшую тут же, в паре шагов, и уронил голову на руки, опершись локтями о колени. Длинные волосы его закрыли лицо, полностью рассыпавшись из неловкого хвоста, в который он их завязывал.

Между ними всегда было очень много вопросов, но Джеймс ничего не спрашивал о Скитлз, а она отвечала ему взаимностью, быстро поняв, что Солдат почти ничего не помнит и плохо понимает происходящее, а Джеймс не считает нужным рассказывать что-то о себе.

– Я почти ничего о себе не знаю, – глухо заговорил Джеймс, и Скитлз села рядом скорее от неожиданности, чем от желания устроиться поближе, и вся обратилась в слух, боясь спугнуть этот момент откровения. – А то, что знаю, оно такое грязное и ужасное, что я даже не хочу думать об этом.

Он замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли не знал, что еще сказать, и Скитлз решилась.

– Ты был на войне, там все делают страшные вещи. Ты не виноват, – ей хотелось погладить его по волосам, по плечу, хотелось обнять, прижать к себе и успокоить, защитить от мира, но она понимала, что, на самом деле, не в силах дать ему то, в чем он нуждался – душевный покой, прощение самого себя и сон без сновидений.

– Я Джеймс Бьюкенен Барнс, Скитлз. Я вспомнил это, когда мы только познакомились, но тогда я не знал, что это я, – продолжил говорить Джеймс, и она поняла, что лучше просто молчать, дать ему возможность высказать хоть что-нибудь из того, что творилось у него в душе. – Но Капитан Америка звал меня Баки.

В голосе послышалась горечь, чуть приправленная больной, сардонической улыбкой.

Хотелось спросить, почему друг символа нации охраняет непонятно от кого замшелый спортзал и живет в клетушке вместе с умирающей беспризорницей, страдает от потери памяти и угрызений совести, но Скитлз не стала, и не потому, что не хотела знать, а потому что знание могло быть гораздо хуже незнания. И позвонить “Стиви” она тоже не предложила, понимая, что, раз Джеймс уже с неделю помнит о своем давнем друге (почему-то сейчас это не казалось дикостью и бредом сумасшедшего), но до сих пор не попытался с ним связаться, значит еще не время, значит так надо. Это Солдат слепо следовал за ней, Джеймс сам знает, что ему делать.

– Прости меня, Скитлз, что вываливаю все это на тебя, – снова заговорил он, хотя она уже успела привыкнуть к тишине и мерному гулу кондиционеров. – Без тебя я бы не выжил. Если бы не ты, я бы так и не достал себе еду, потому что ел по приказу. Или умер бы от жажды, потому что не у кого было спросить разрешения. Или свихнулся бы без сна. Или просто начал бы убивать всех, кто пытался бы мне помочь, и меня бы расстрелял наряд полиции. Я – убийца, Скитлз. Беспомощный, словно младенец, убийца, которого ты не испугалась. И теперь я только учусь жить заново, но без тебя этой новой жизни бы не было.

– Ты расскажешь Кэпу, что ты жив? – все же спросила Скитлз, успев даже вообразить, что и ее познакомят с символом нации.

– Наверное, – пожал плечами Джеймс, глянув на нее сухими, красными больными глазами. – Когда пойму, кто же все-таки выжил и вернулся к нему. А теперь, пойдем, я тебя уложу. Тебе нельзя переутомляться.

И, поднявшись, надел футболку с длинным рукавом, подавая ей живую руку, словно приглашая на танец. Спорить с ним Скитлз не решилась, да и спать она действительно хотела.

– Давай сходим в музей Кэпа? – вдруг предложила Скитлз. – Я давно хотела.

– Обязательно сходим, Скитлз, – пообещал Джеймс.

– Мэри-Энн, – вдруг назвалась Скитлз, хотя до этого никогда не упоминала своего настоящего имени, – Уоткинс. Меня зовут Мэри-Энн Уоткинс. Но Скитлз мне нравится больше.

Джеймс коснулся ее лба сухими губами и, пробормотав “спи”, ушел обратно в зал.

Чем он на самом деле занимался, Скитлз не представляла, потому что ни разу не слышала, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее, но она малодушно не хотела знать, откуда берется все то, что у них есть.

В музей Кэпа, как назвала его Скитлз, они не выбрались ни через неделю, ни на следующей, а когда появился баллон с кислородом, то она поняла, что уже никогда не выберутся, но наотрез отказалась ложиться в больницу.

Они пытались шутить, даже гуляли недалеко от своей квартирки, Джеймс старался больше говорить, даже рассказал пару историй из далекого прошлого тридцатых годов, которые ему приснились несколько дней назад. Но больше он пропадал где-то, обязательно появляясь вечером, чтобы приготовить нехитрый, но вкусный ужин, потому что Скитлз становилось все хуже, и она уже мало что могла делать по дому. Иногда, когда Джеймса долго не было, к ней заходил хозяин зала, приносил сладости, и заверял, что к вечеру ее брат вернется. А она не задавала вопросов, куда именно ее “брат” подевался.

Но однажды Джеймс приехал уже не домой, а к ней в больницу, и по его лицу было видно, как он сожалеет, что не был рядом, что корит себя за это, но Скитлз только с трудом, но искренне улыбнулась ему и похлопала рукой по кровати рядом с собой, приглашая побыть с ней.

– Сколько сможешь, – прошептала она, не в силах говорить громко, – посиди со мной, сколько сможешь. Мне должно стать лучше.

Оба понимали, что лучше уже не станет никогда, и продлять эту агонию, понимая, что конец все равно неизбежен было еще тяжелее, чем просто принять факт того, что человек умер. Ни Баки, ни Джеймс, ни, тем более, Зимний Солдат никогда не сидели у постели умирающего, и это был совершенно новый, жуткий опыт.

И Джеймс чувствовал, что ничего страшнее этого с ним никогда не случалось и, наверное, никогда не случится, потому что даже о потере Командира он сожалел постфактум, когда делать что-то было уже поздно. Просто поздно, а здесь ничего сделать было просто нельзя. И проще корить себя за опоздание, чем принять жуткий факт бессилия. Наверное, если бы он вспомнил, как это – плакать, ему было бы легче, но он этого не помнил. И радовался этому, потому что от его слез, пусть злых, пусть бессильных, Скитлз не станет легче. Он бы вспомнил, если бы это помогло. А если бы не помнил, то научился бы. Он бы отдал ей свои легкие, если бы был уверен, что они приживутся, что она выживет. Но все было бесполезно, потому что она умирала уже тогда, когда они только познакомились, тогда, когда она угадала код, делавший его почти человеком.

– Эй, слышишь меня, Солдат? – тяжело, но с улыбкой позвала она, и он ответил:

– Четко и ясно, командир.

Скитлз умерла через неделю, и он бы даже порадовался этому, потому что денег на больницу больше и не было, но на деньги Джеймсу было плевать. Он медленно шел по коридору, невидяще глядя перед собой, задевая медсестер стандартной коробкой с мелкими “личными вещами покойной”, как выразилась сухая бесчувственная женщина, принесшая ему какие-то документы на подпись. Ни тело, ни прах Джеймсу отдать не могли, ведь он ей никем не приходился, лишь вручили коробку.

– Заебала меня ваша физиотерапия, деточка, – послышался очень хриплый, до боли знакомый голос, и Джеймс не уронил коробку только благодаря идеальной выучке.

– Подтереться я сам могу, – значит не инвалид. Отвалите уже от меня.

Хотелось бежать, оказаться рядом, откликнуться на привычное хриплое обращение, вытянуться в струнку, да что угодно, лишь бы оказаться и быть рядом. Но хрупкий картон рвался и трещал в сильных руках, потому что Джеймс боялся поверить в то, что это не выверт его больного сознания. Что он не пытается воскресить мертвеца, подменяя одну потерю, обретением другой, уже давно не приходившей даже в снах. Он тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, ненавидя себя за глупую радость от толики надежды. Борясь с желанием пойти на голос и убедиться, что он прав, или вновь остаться одному, он пошел домой, чтобы, не выдержав, сорваться в больницу под вечер, когда на улицах уже зажигались фонари, разгоняя пока только серые сумерки.

На входе в больницу его уже помнили и, решив, что он что-то оставил, или забыл, да мало ли что привело человека, потерявшего близкого в тот же день обратно, но выглядел он вполне мирно, и никто не стал его останавливать.

Чем ближе к нужной палате Джеймс подходил, тем сильнее рвалась душа и сложнее было сделать следующий шаг. Он боялся, что ошибся, обознался, и понимал, что не выдержит этого. Сейчас, когда он только-только начал осознавать себя, начал жить, а не просто существовать, мир вновь посмеялся над ним, забрав единственного человека, которому он доверял. И второй такой подставы от судьбы будет слишком для измученной психики, он просто сорвется, превратившись в бушующую машину для убийства.

Страх сковал его окончательно, когда он почти дошел до палаты и мог уже заглянуть в прозрачное стекло двери. Перенапряжение последних дней дало о себе знать и сковывающий душу ледяными щупальцами страх пропал, резко, сменившись задачей заглянуть в палату так, чтобы его не увидели. Он снова стал Солдатом, которому незнакомы ни страх, ни сомнения, ничего, кроме задачи, которую нужно было выполнить идеально.

Тренированное тело скользнуло мимо двери так, чтобы не обнаружить себя, но при этом цепкий взгляд вычленил все, что интересовало воспаленное сознание.

Оказавшись вне поля зрения больного, Солдат ушел куда-то очень глубоко, и Джеймс долго выдохнул, поняв, что не дышал все это время. Он чувствовал, как его сердце бешено колотилось в груди, а сам он готов был кричать от счастья. Со страшными ожогами, обезображенный, но это был ОН: его Командир. Он стоял в палате одетый в больничную рубаху и бессовестно курил, закрыв датчик дыма на потолке пластиковым стаканчиком.

Хотелось вбежать в палату, стискивая в объятиях этого жесткого до жестокости человека, который был для него целым миром. И, как сейчас понимал Джеймс, им и остался. Вот только, как прийти к нему и что спросить, он не представлял себе, потому что просто сказать “привет” будет недостаточно. Вопрос “Нужен ли вообще Джеймс Барнс Командиру?” он запретил себе задавать, пока не поговорит с ним.

Он порывался войти прямо сейчас, сказать, что жив, но нужно было все хоть немного обдумать, но так не хотелось идти в пустую клетушку, где все напоминало о Скитлз, что Джеймс устроился на одном из неудобных диванчиков, и принялся ждать непонятно чего. А ждать он умел.

Неизвестно что наступило, когда отделение погрузилось в сон, а его словно никто не замечал. Медсестры выполнили вечерние назначения и ушли пить чай, пациенты окопались в своих палатах, а из-за приоткрытой двери, той самой, в которую он так и не решился войти, доносился тихий храп.

Бесшумно проскользив по слепым зонам камер, которые успел выучить, Джеймс тихо вошел в палату к человеку, которого считал мертвым почти полгода. Оглядевшись он устроился в самом темном углу так, чтобы видеть своего Командира. Пятна слабого света из коридора вполне хватало, чтобы разглядеть каждую черточку незнакомо-знакомого лица. Шрамы, безусловно, уродовали раньше привлекательное лицо, но Джеймс был уверен, что фирменную ухмылку Командира не способны стереть с его лица никакие шрамы. Правый глаз пострадал меньше, и там так и остались, залегшие от вечного прищура, морщинки, такие знакомые-знакомые, что захотелось провести по ним пальцами. До Командира вообще хотелось дотронуться, чтобы убедиться, что он реален, жив. Единственный человек из прошлого, кто знает, кто такой Зимний Солдат. Человек, которого до смыкающихся связок гортани не хотелось потерять. Незадолго до рассвета, не потревожив Командира, Джеймс выскользнул из его палаты и растворился в тенях раннего утра. Пора было возвращаться домой.

Джеймс продолжал приходить к командиру на пару часов перед рассветом, когда сон крепок, и спят даже бандиты. Он всегда был тих и ничем старался не выдать себя спящему изуродованному мужчине, на карте которого было написано Скотт Тейт. Джеймс понимал, что это имя вымышленное, но настоящего он не знал, или позабыл, сейчас уже было и не сказать.

Джеймс боялся предстать перед Командиром, но безумно хотел, чтобы тот проснулся и сам обратился к нему.

Чтобы хоть немного разобраться в себе после смерти Скитлз, которой ему очень нехватало, Джеймс решил посетить музей Кэпа, но скорее в память о Скитлз, чем для себя, ведь они так сюда и не выбрались.

Музей оказался многолюдным местом с винтажным всем, чем только можно. Манекены, изображающие Стива и его Командос, выставленные боевым клином с Роджерсом в главе, его фотографии незадолго до и во время войны, видеохроники, на которых Стив то разрабатывает какой-то план, то они общаются все вместе, то еще какая-нибудь ерунда. Джеймс видел себя на фотографиях и в хрониках, читал свои же письма, но не мог вспомнить ничего из этого, словно это все было не с ним, а с кем-то другим. Но четко видел, каким смешливым и открытым был Баки Барнс до войны, и как резко он изменился, попав на нее. Джеймс не знал, что так изменило Баки, но отчетливо понимал, что он – не Баки Барнс. Возможно – сержант Джеймс Барнс, возможно – Зимний Солдат, но никак не старый друг Капитана Америки, которого тот ласково называл Баки. Теперь он еще сильнее запутался, но это подтолкнуло его к еще большему желанию поговорить с Командиром, чтобы выяснить, наконец, кто он такой. И, даже если тот его прогонит, у него будут ответы, потому что без них Джеймс уходить не собирался.

С этой мрачной решимостью он вернулся туда, где жил и работал, в место, которое на несколько, теперь казавшихся слишком короткими, недель стало для него домом.