Текст книги "Ты здесь? (СИ)"

Автор книги: skillful lips

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Keep Shelly In Athens – (Don't Fear) The Reaper

Поразительно всё же, с каким упорством порою человек способен отрицать очевидные вещи.

©Джонатан Коу

Я никогда не боялся смерти, потому что знал, что рано или поздно придется уйти. Как бы ни хотел и как бы ни верил в бессмертие – все рушилось. Трудно говорить о бессмертии, когда видишь чужую смерть настолько близко, что невольно хочется спрятаться в шкаф и не выходить оттуда до тех пор, пока все не встанет на круги своя. Будто папины рубашки и мамины платья обязательно спрячут от тягости этого бремени.

Забавно. Смерть ходит с жизнью бок о бок, и прятаться от нее, подобно страусу, что сунул голову в песок – довольно опрометчиво. Но меня эти игры, сколько себя помню, всегда привлекали. Я частенько играл в прятки, особенно в детстве. Прятался в самых потайных местах, куда ребенку забраться проще, чем взрослому. Папа любил меня искать – у него это выходило бесподобно. Такое умение приводило меня в восторг: казалось, он всегда знал, куда я сумею забраться в этот раз. Он находил меня под кроватью, за шторой, парящей над паркетом и открывающей вид на мои белоснежные носки, в углу, где стояли коробки с книгами и утварью, которой никто не пользовался. Он находил меня внутри кухонных шкафчиков, куда мне с трудом удавалось вмещаться, в чулане, где колыхались узоры паутин. Везде, на самом деле. Он и в будущем знал, где я любил прятаться, когда становилось плохо или хотелось о чем-то подумать. С легкостью умел предугадывать каждое мое действие, о котором я еще и помыслить не успел, но уже собирался сделать. В такие моменты я чувствовал, что мы с ним находимся на определенной волне, когда читать человека можно даже без слов. Папа многое видел. Больше, чем кто-либо другой.

Мама, в отличие от него, прятки ненавидела – ей наши игры казались ребячеством и глупостью. Мне не за что её винить, ведь у нее, как и у других, был свой взгляд на эту ситуацию. Она переживала, что я могу застрять где-нибудь или покалечиться, а еще злилась, что папа потакал мне в моих хотелках. Она много чего не любила, на самом деле. Например, когда я не доедал яблочные дольки и они засыхали или то, что я разрисовывал обои в своей комнате, а ей приходилось их отмывать. Мама всегда ругалась из-за этого, повышала голос и грозилась выпороть за мое своенравное хулиганское поведение. Иногда я её боялся: чересчур недовольной и страшной она в те моменты казалась. С пушистыми волосами, раскрасневшимися щеками и раздутыми от недовольства ноздрями. Я помню, что она терла стены до красноты пальцев, бурча себе что-то под нос, а я отсиживался под кроватью, наблюдая за её спиной, половина которой была скрыта свисающим покрывалом. Но мама никогда не была злой. Строгой, требовательной, но не злой: воспоминания о ней до сих пор отдаются чем-то горьким на языке и болезненно-тягучим в районе солнечного сплетения. Так странно, ведь я думал, что уже давно ничего не чувствую.

Огибая время скорби, думаешь, что эмоции, распирающие изнутри, однажды покинут. Наглая ложь – даже спустя пять лет, что прошли в бесконечной попытке отпустить и принять, рана, покрывающая большую часть тела, не затянулась. Она кровоточит, гноится, пульсирует, ноет. Не проходит и не хочет проходить, будто напоминая о том, что ты еще здесь. Что жив и надо двигаться дальше. У меня не получается, сколько бы я не пытался: эффект наполненного вещами шкафа, в котором прячешься, заставляет убегать от реальности во что-то несерьезное и обыденное. С каждым днем выходить оттуда становится все сложнее. А принимать реальность – еще хуже.

Чаще чем о родителях я ни о чем больше не вспоминаю. Школьные годы в памяти какие-то мутные. Как только пытаюсь представить, что делал в то время, то нескончаемое ощущение одиночества разрывает ребра пополам, не давая возможности дышать полной грудью. Наверное, мозг до сих пор пытается заблокировать ту или иную информацию, спасая меня, таким образом, от правды. Может, оно и к лучшему. Однако терять воспоминания – больно. И не только потому что я не помню большую часть своей жизни. А потому что не помню себя. Каким я был с другими людьми в те годы? Таким, каким являюсь и сейчас – отстраненным и потерянным? Или, все-таки, дружелюбным и добродушным? Сложно сказать.

Настоящее, как и прошлое, остается все таким же непонятным. Своеобразный ребус, что кручу в руках и к которому никак не могу подобрать точную комбинацию.

Здесь – в этих отрывочных воспоминаниях и мыслях – я чувствую себя живым. Рука все такая же, ладонь – большая и на вид шершавая. Родительский дом невообразимо большой и, при этом, маленький, сужающийся до спальни, гостиной, ванной и кухни, где солнечный свет заливает пол и стены. Тени по-прежнему клубятся в углах, паутина там же, где и была, когда я в последний раз прятался в чулане. Пахнет затхлостью, вперемешку с оседающей пылью, что освещают ломаные лучи солнца. Почти ничего не изменилось. Кроме наполненности – мебели минимум, живых – ни души. Ощущение родного дома эфемерное, еле осязаемое и легкое, как пушинка.

Делаю шаг и доска под тяжестью ботинка трещит, заставляя клубы пыли подниматься ввысь и кружиться вокруг. Нос начинает чесаться, но я упорно игнорирую сей факт, оглядывая взглядом комнаты. Моя была в южной части дома, там, откуда открывался чудесный вид на волны. Море разбивалось о берег, шумело, переливалось на солнце. Мое утро всегда начиналось с наблюдения за ним. В детстве я любил море, соленый запах, которым пропитывались волосы, лижущую пятки морскую волну. Много времени проводил на пляже, пока мама лежала на шезлонге и наслаждалась детективами Сидни Шелдона. Лепил из песка замки, смотрел на голубое плавучее небо, прикрывая испачканной рукой от палящих лучей глаза. Смотря на ту же гладь, за которой наблюдал раньше, не чувствую ничего, кроме тоски и горечи. Не только по тому времени. Мысли о случившемся до сих пор заставляют черепную коробку разрываться на части от невообразимой боли.

– Лео! – шаги позади становятся все звучнее. – Где ты? Эй, куда ящики с пивом? Оставить в гостиной или на кухню?

Оборачиваюсь, встречаясь взглядом с Арчи. Как всегда в излюбленной рубашке в клетку, потертых джинсах и с беспорядком на светлой голове. Держит в руках один из ящиков, что наполняют багажник его пикапа, и смотрит на меня выжидающе, но не торопит с ответом – чувствует, что дом, в котором я не был с пятнадцатилетнего возраста, хранит в себе призраков прошлого. Обводит комнату, в которой я раньше жил заинтересованным взглядом и, подхватывая ящик за дно, широко улыбается.

– Миленько тут у тебя. О, что это накалякано? – указывает взглядом на один из рисунков, оттереть который маме так и не удалось. Я делаю шаг, пальцами касаясь стены, где солнечные зайчики играют в догонялки. – Похоже на верблюда.

– Это жираф.

– Тогда почему у него горб?

– Потому что мне было семь, когда я нарисовал это.

– Ты и сейчас рисуешь также, – хмыкает Арчи. – Не отходишь от истоков стиля.

– Пошел ты, – улыбаюсь. – Неси пиво в гостиную. Можешь поставить возле стеллажей.

– А ты? – спрашивает он. Взгляд снова цепляется за море, что отблескивает сквозь грязное и пыльное окно комнаты.

– Сейчас подойду.

Слышу, как Арчи прикрывает ногой дверь, а затем и его удаляющиеся вглубь дома шаги. Приятно, что он вызвался помочь и вдвойне приятно находиться здесь с кем-то, а не одному. Стены кажутся чужими, пугают и навевают своего рода панику. Мне не нравится это ощущение, равно, как и чувствовать себя здесь одиноким. Это убивает.

Вновь осматриваюсь, медленно огибая габариты комнаты. Обои пожелтели, люминесцентные звезды остались нетронутыми и, наверняка, до сих пор светятся в темноте, создавая недолгую иллюзию волшебства. Мне нравилось, лежа в постели, водить по ним пальцами, будто вычерчивая своеобразный путь от точки А до точки Б. Они все такие же неприятные на ощупь и покоцанные возле плинтусов. Одиноко стоящая кровать, куча фотографий на комоде, внутри которого стопкой сложено чистое белье. Толстый слой пыли на мебели, занавесках, что раньше отливали нежно-голубым. Книги, учебники, ручка с изображением молнии Маккуина, разрисованные тетради. Потолок по-прежнему белый, с невообразимыми узорами, принимающими разную геометрическую форму. Все, как и тогда.

Я улыбаюсь – картинки прошлого танцуют перед глазами. Вспоминается что-то хорошее и теплое. Такое же, как разливающееся по небу солнце. Мне кажется, что плечи обнимает что-то легкое, практически осязаемое. Но задерживаться в этом чувстве дольше не решаюсь, в последний раз останавливая взгляд на том самом жирафе, контур которого расплылся по желтоватым обоям со звездами. Когда я рисовал его, мама готовила рагу – этот запах никогда не сможешь забыть, даже если пожелаешь. Помню, что черный маркер тек и пачкал пальцы, но я упорно водил им по шершавым стенам, вдоль звезд и меж ними. Силуэт у жирафа был нечетким и таким же смазанным, как и сейчас, а кривые полосы отпечатывались на коже и одежде черными плывущими пятнами. Боже, как же мама тогда на меня ругалась!

Шаг. Палящие лучи сменяются серостью, оставляя комнату пустой и привычной глазу. Звезды тусклые, небо – серое, а барабанящий по крыше дождь возвращает меня в реальность. Рука на вид все еще шершавая, большая, но я её не чувствую. Я и себя, если честно, совсем не чувствую и даже не вижу. Занимательно, что краткие воспоминания тех дней принимают настолько реальную форму в моих глазах. Будто позволяют вернуться обратно и попытаться исправить то, что должно произойти. Я бы хотел, честное слово, хотел бы. Но все, что мне остается – это молча наблюдать и ждать.

Долго ли?

Треск паркета под тяжестью моих ног больше не слышим. Следы от висящих на стенах картин, стоявшей когда-то мебели. Пусто. То, что у меня внутри, окружает меня и снаружи – здесь ничего нет. Усаживаюсь на пол.

– Элли, правда или действие?

– П-правда.

– Тебе нравится кто-нибудь в этой комнате?

Элли заметно краснеет, бросая секундный взгляд на меня. Её пальцы подрагивают от волнения, светло-каштановые волосы липнут к пухлым щекам и лбу. Она молчит, кусая край губы и сверлит взглядом свой напиток, не решаясь отвечать на провокационный вопрос. Я думаю, что ей страшно признаться в своих чувствах на глазах друзей и знакомых. Мне бы тоже было страшно, ведь симпатия – хрупкая вещь. Иногда я задумываюсь над этим всерьез и не могу понять: был ли я когда-нибудь в кого-то влюблен? Или ощущение пустоты всегда заполняло меня в то время, делая абсолютно малодушным и невнимательным? Наверное, стоило бы ей улыбнуться, чтобы дать призрачную надежду хотя бы на что-то. Но я это не делаю. А она стремительно покидает гостиную. Я провожаю её фигуру взглядом.

Параллельно с этим друзья вливают в меня огромное количество пива, джина и еще какой-то дряни, от которой голова становится пустой, а картинка перед глазами – плавающей. Размытые силуэты, голоса, слышимые будто из-под толщи воды. Я чувствую слабость в теле и то, как желудок неприятно обжигает спазм. Тошнота вырывается сначала на ковер, а потом и мне на ноги.

– Арчи, уложи его, – доносится до слуха. Кто-то цепко хватается пальцами за руки, приподнимая мое тело с пола. Глаза слипаются, губы – тоже. Хочется пить, но новый позыв вновь обжигает горло и пытается вырваться наружу. Опускаюсь на что-то мягкое. – Фиби, поищи тазик. Эй, приятель, никто же не думал, что ты так быстро накидаешься. Я надеялся, что мы еще потягаемся.

– Сид, в ванной уже кто-то есть.

– Дерьмо! Тогда поищи газету. Я переверну его, чтобы он не захлебнулся в собственной блевотне.

Вижу чью-то усталую улыбку сквозь прикрытые не до конца веки. Дышится тяжело, ком в горле не дает обжигающей консистенции выйти наружу, заставляя желудок болеть и скручиваться. Сид переворачивает меня на бок и вздыхает.

– Полежи тут немного. Я скоро вернусь.

Но он так и не возвращается.

Это последнее, что я помню. Последнее, что вижу перед глазами прежде, чем замечаю панику среди друзей, скачущих возле моего тела, и пытаюсь докричаться до них. Последнее, что наполняет меня скользким ощущением страха, от которого крик должен сотрясать стены, но всего лишь сотрясает меня всего внутри. Это так странно – видеть, что происходит уже после того, как умер. Как твое тело уносят из дома, оставляя пленником стен. Как забирают все вещи, напоминающие о тебе и о прошлом. Как фоторамка с изображением родителей разбивается в коробке, когда кто-то кидает в неё футбольный мяч сверху. Как наполненный когда-то дом пустеет, а вместе с ним пустым остаешься и ты. Даже слезы, что текут из глаз, не ощущаешь.

При вспоминании об этом я, на самом деле, ничего, кроме горечи не чувствую. Боль о принятии факта собственной смерти спрятана глубоко в чертогах сознания. Я стараюсь обо всем этом не думать. Но когда ты мертв, единственное, что тебе остается – это вспоминать, наблюдать, ждать чего-то. Мне, откровенно говоря, не по себе ото всего, что происходит. От ежедневных скитаний по пустому дому в попытке воспроизвести все воспоминания снова. Наблюдение за жизнью из-под грязного стекла. Быть призраком – хуже, чем я мог подумать. Хотя… хуже, наверное, быть одиноким там, где когда-то был жив и счастлив.

Не знаю, сколько времени прошло с тех пор. Дни медленные, тянутся, как карамель, навевают только ожидание. Жильцы сменяют друг друга быстрее, чем я успеваю к ним привыкнуть. И никто из них меня не слышит и не видит. Удручающе. Я всегда думал, что после смерти наступает забвение. Так или иначе, но ты уходишь, перерождаешься или отправляешься в чистилище. Все ложь. Нет никакого рая, ада и других выдуманных кем-то миров. Есть смерть, а есть жизнь, и я – где-то между ними. Я мертв, но все еще в мире живых.

Недосягаем, не слышим, но существуем.

– Нет, Мириам, не стоит. Да. Нет. Да. Хорошо. Я позвоню позже. Пока.

Она не стесняется курить прямо в доме, перемещая сигарету к краешку губ. На вид не больше тридцати. Черные – как непроглядная тьма – волосы, забранные в хвост, острые черты лица, об которые, если бы я был жив (о, самоирония!) с легкостью мог бы порезаться. Маленькая – рост едва ли достигает пять и семь*. Тягает коробки из стороны в сторону и дышит тяжело из-за жары на улице. На дворе, судя по распустившимся на деревьях листам и цветущим во дворе цветам, лето. Её кожа – бледная и покрытая мелкими татуировками – поблескивает на солнце. Она бросает трубку в карман спортивных штанов. Вздыхает. Оглядывает масштаб работы и вновь принимается таскать элементы декора в гостиную, не забывая выпускать клубы дыма изо рта и стряхивать пепел.

Вижу её не первый раз: уже была здесь с риелтором, рассматривая дом; с той самой Мириам – противной блондиночкой, от высокого голоса которой хочется лишить себя слуха. Они долго плутали от одной комнаты к другой, обсуждали работу, периодически отвлекаясь на то, чтобы решить, куда что лучше поставить. Занимательно. Вот так просто взяла и купила дом, принадлежавший когда-то моей семье. Не знаю, что даже и сказать: то ли счастлив, что снова нахожусь в компании живого человека, то ли испытываю очередной приступ меланхолии в отношении того, что мертв.

Скучающе рассматриваю её из-за угла, то и дело цепляясь взглядом за татуировки. Интересное сочетание маленьких пауков и зеленых листов, в которых они прячутся. Выглядит красиво и необычно. Хочется рассмотреть поближе, а еще, что лучше – коснуться. Но если первое осуществить – не проблемно, то со вторым выходит накладка. Я уже пробовал сдвигать предметы, касаться людей, проходя сквозь них, но все, что показывают в фильмах про призраков – чушь. Я всего лишь материя, не имеющая физических возможностей. Так что пугать жильцов до сердечного приступа у меня не выходит, также, как и докричаться до кого-либо. Возможно, единственное, что они на себе ощущают – мой взгляд. И то не факт.

Она опускается на пол, не переживая о том, что может запачкать домашнюю одежду в пыли и грязи, принесенной с улицы грузчиками. Я присаживаюсь рядом, водя пальцами по воздуху в том месте, где короткие волоски выбиваются из хвоста. Вблизи моя сожительница выглядит иначе: на коже проглядываются веснушки в районе щек и носа, что проколот. Золотая сережка переливается в лучах рыжего солнца, что освещает её лицо и серые – почти, как у моей матери – стальные глаза. Выглядываю из-за плеча, ловя её секундное замешательство.

Впрочем, этому я значения не придаю.

Её зовут Айви и у неё – огромный шрам на спине, рассматривая который, сразу же вспоминаю о своем рассечённом колене, куда наложили пару швов. Травм, конечно, было больше, включая разодранные локти, часть щеки, которую я не успел прикрыть при падении, а еще содранная мочка уха – я тогда неплохо проехался по нагретому солнцем асфальту. Мне было около тринадцати и я не удержался на скейте, который папа подарил мне на день рожденья. Катался по всей округе, а из-за того, что наш район находился на холмистой местности, спуск с нее оказался быстрее, чем я рассчитывал. Было больно. Я рыдал, как маленький ребенок, который поскользнулся на ровном месте и упал, стукнувшись подбородком. Сидел и смотрел, как кровь заливает кожу, одежду и как багровеет колено, белея под тяжестью надавливаемых пальцев.

У меня было много подобных ситуаций. Мама часто называла меня ходячей болячкой, а когда я что-нибудь ломал, злилась за мою легкомысленность на этот счет. Она всегда переживала за мое здоровье, особенно, когда я старался делать вид, что мне на самом деле не больно. Сдерживал слезы, кусал внутреннюю сторону щеки, стоило врачу прикоснуться к месту, что ныло. А потом, когда мы возвращались домой – каждый к своему делу – отчитывала отца за травмоопасные подарки, вроде того же скейта или роликов. Всегда боялась, что я сломаю себе шею и навсегда останусь инвалидом. А, может, вообще умру, с моим-то везением.

Череда переломов, ушибов и посещения больниц закончилась к годам семнадцати, когда их обоих уже не было в живых. Я остался жить с бабушкой, взявшей надо мной попечительство, и решил, что приношу ей итак много проблем. Потому стал уделять внимание учебе, завел, вроде как, друзей. Но вспомнить остальное не получается – те дни почему-то смазаны. Зато смерть бабушки помню отлично: я вернулся домой после очередной тренировки по футболу и нашел её мертвой. Мне уже стукнуло восемнадцать, и я оканчивал старшую школу, надеясь, что сдача экзаменов поможет мне поступить в хороший колледж. Но иногда надежды и мечты – так хрупки, что рушатся, подобно домику, сложенному из тонких спичек. Бабушка лежала на полу, с тоненькой струйкой крови у рта, сжимая в руках кухонный нож, которым обычно нарезала овощи. Те тоже валялись рядом, упав, судя по всему, с разделочной доски.

Вообще-то, уже в тот момент я чувствовал, что рядом со мной витает смерть. Не хотел в это верить, но все мое естество говорило об этом. Интуиция – интересная все-таки вещь. Жаль, что я никогда не доверял ей.

Пар в ванной заставляет зеркало покрываться легкой дымкой, через которую рассмотреть силуэт Айви становится сложно. Я не собираюсь подглядывать. Мне просто интересно – скоро ли она признается, что видит меня? Или глаза обманывают снова? Хочется думать, что нет.

Пару раз я уже ловил себя на мысли, что что-то Айви да замечает. Много совпадений, объяснить которые мне не под силу. Например, при попытках коснуться её – а их бесконечное количество, ибо мне нравится думать, что однажды все-таки получится – она сразу старается уйти в сторону. А когда мне становится скучно и я начинаю болтать, волосы на её теле встают дыбом, пускай лицо и остается бесстрастным. Это, возможно, просто мое ярое желание думать обо всей этой ситуации в позитивном ключе. Однако не уверен, что если бы она видела меня, то смогла бы так открыто себя вести. Надеюсь, что на этот счет я и правда ошибаюсь.

Бесконечное количество разных по размеру, форме и цвету флакончиков, одинокая зубная щетка возле раковины. Она погружается в ванную, наполненную горячей водой и я усаживаюсь на корточки возле неё, замечая, как пена покрывает часть груди. Смущенно отвожу взгляд, понимая, что не должен находиться здесь, да еще и рассматривать её. Слишком интимная обстановка, тем более для того, кто уже давным-давно не видел обнаженное женское тело.

Как же безразлично я раньше относился к обыденным вещам, принимая их как должное. Интересно, вода обжигает кожу? А как пахнет белоснежная пена, которую Айви перекатывает из стороны в сторону? Так много вопросов и желаний, а все, что я могу – молча наблюдать за всем этим, ощущая толику смущения. Наверное, если бы мог, то точно бы покраснел.

– Придурок ты, Лео, – вслух шепчу я, усмехаясь. Желание рассмеяться щекочет ребра. Думаю, со стороны выглядит еще более жалко, чем ощущается. Пальцы рассекают воздух и пытаются дотянуться до пузырьков, пропадая сквозь них.

Айви закрывает глаза. Дышит равномерно, глубоко. Волосы распущены и еле достигают плеч. Красивая. На ум сразу же приходит Фиби – моя первая девушка, в корне отличающаяся от Айви. Рдеющие пухлые щеки, такие же пухлые губы и мягкие – почти детские – черты лица. Она всегда щеголяла на каблуках, стараясь компенсировать таким образом свой небольшой рост. Мне она доставала едва ли до плеча.

А еще отличалась быстрой ходьбой даже на самых неудобных и высоких каблуках. Порой меня посещала мысль, что Фиби уже родилась в туфлях и вместо ползунков вышагивала по полу от бедра, как самая настоящая модель Victoria's Secret. Выглядела она тоже соответствующе: подтянутая, с широкими округлыми бедрами, изящными ногами и небольшой, но красивой грудью. С невообразимым количеством родинок на теле, бледной кожей и тонкими музыкальными пальцами. Фиби временами напоминала мне мою маму. Они с ней были в чем-то похожи: например, в чрезмерной опеке надо мной, любовью ко всему пышному, мелодичностью голоса и манерой раздувать ноздри, если её одолевал гнев. Такие мелочи, но все еще всплывающие в памяти, как светлое пятно на тёмной футболке.

Забавно, что даже после того, как мы расстались, она все равно приехала ко мне на День рожденья, отмечая его как ни в чем не бывало. Притащила коробку, обернутую в подарочную бумагу с хлопушками и колпаками. Но открыть ту я так и не успел. До сих пор одолевает интерес: а что же там все-таки было? Жаль, что этого я уже не узнаю.

Нам было хорошо вместе. Мы много смеялись, держались за руки и целовались. Фиби всегда излучала какой-то невообразимый поток энергии, делая все вокруг себя не таким бесцветным, каким оно являлось на самом деле. Наверное, к ней у меня что-то, да было. Влюбленность. Мне нравилось время, что мы проводили вместе, касаться её, разговаривать. Иногда я по ней скучаю. Как и по всем остальным, кто остался там – за гранью живого. За гранью, где сейчас существует и лежащая в ванной девушка, за которой я наблюдаю.

– Хорошо, что ты здесь, хоть и не слышишь, – произношу я. Ресницы её подрагивают. – Хотя бы эти пару дней не чувствую себя одиноко.

Шумно выдыхает и, зажимая пальцами нос, погружается под воду. Я хмыкаю, решая оставить её одну.

Хватит надумывать, Лео.

Она много читает. Весь стеллаж в гостиной забит книгами. Я с интересом оглядываю каждый корешок, пытаясь вспомнить, как они пахнут. Чего тут только нет: и романы, и детективы, и беллетристика, фантастика. Мне при жизни очень нравился Кинг. У него было действительно очень много крутых произведений, от прочтения которых захватывало дух. Чего стоила «Зеленая миля» или «Кладбище домашних животных». Мне нравилась «Кэрри» – своеобразная, жуткая, но интересная. В ассортименте Айви его практически нет. У нее очень много учебной литературы, которой она время от времени пользуется. Рабочий стол, из-за которого она практически не вылезает, находится в моей когда-то комнате. Радует только одно – обои со звездами она так и не поменяла. И они до сих пор – сколько с тех пор прошло! – светятся ночью.

Айви вертит меж пальцев сигарету. Пачка «Лаки Страйк» валяется на журнальном столике. Сама она лежит на полу, что укрыт белоснежным пушистым ковром, и буравит взглядом потолок. Я наклоняюсь к ней так близко, что если бы это было возможно, то мы бы точно столкнулись нос к носу. Такая мысль веселит и я невольно улыбаюсь, рассматривая радужку её глаз. Будто замерзшая ртуть.

С момента её переезда прошло, как я думаю, неделя. Не могу быть уверен в этом точно, ведь когда ты мертв, время идет совершенно по-другому. Оно похоже на водоворот: затягивает, и пока делаешь тысячу оборотов вокруг своей оси, то забываешь о том, сколько уже прошло. Особенно остро это ощущается, когда ты один. Но сейчас все иначе: день не походит на «день сурка», пустые комнаты наполнены мебелью и декоративными штучками, вроде японских ваз или картин, разрисованных кислотными цветами.

У Айви своеобразный стиль. Она и сама выглядит неоднозначно, что удивляет, но нравится. У нее странные повадки, вроде того же лежания на полу, вместо того, чтобы расположиться на стоящем рядом диване. Курит дома, особенно, когда печатает что-то за ноутбуком, а еще практически не выходит из дома, кроме как за продуктами.

Не будь я мертвым, вряд ли бы обратил на нее свой взор. Никогда не любил женщин, что старше и тем более таких неординарных. Но сейчас выбор у меня не велик и я совсем не против подобной компании. Так, думаю, действует одиночество. Или смерть – точно не знаю.

Она, тем временем, морщит нос, потирая тот рукавом кофты. А затем, содрогаясь, чихает.

– Будь здорова, – по привычке бросаю я.

– Спасибо, – не размыкая глаз, отвечает Айви.

Наверное, если бы у меня сейчас билось сердце, то услышать его стук мог бы не только я, но и Айви.

– Ой, – выпаливает она, прикрывая рот рукой. Я вздергиваю бровь. – Вот же черт!

Комментарий к 1 глава. Отрицание *Рост имеется в виду в футах. Это примерно сто семьдесят сантиментов.

Не забудьте заглянуть ко мне в паблик, тык: https://vk.com/thing4u

========== 2 глава. Взгляд ==========

Комментарий к 2 глава. Взгляд Саундтрек главы:

M83 – Where the Boats Go

За секунду они успели обменяться двусмысленным взглядом – вот и все. Но даже это было памятным событием для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества.

©Джордж Оруэлл

Иногда я думаю, что не вернись обратно домой, все было бы по-другому. Не реши отпраздновать день рождения – подавно. Но исправлять ошибки прошлого в настоящем – такая себе затея. Тем более, когда исправлять уже нечего, да и поздно, ибо являешься заложником стен, где все напоминает о жизни. А ты мертв. И нет смысла даже пытаться. Выходит глупо, знаю, но эти мысли не покидают мою голову на протяжении всего того времени, что я здесь. И мне, в какой-то степени, не хочется думать об этом. Но, как ни странно, я продолжаю. Потому что больше не о чем.

Хотя теперь, кажется, пища для размышлений касается не только меня.

Айви хватает пары секунд, чтобы подняться на ноги. Мне – мгновения, чтобы заметить в её глазах замешательство. Занятный факт: мечтаешь о том, чтобы тебя заметили и подали знак, а тебя, на самом-то деле, увидели еще до того, как ты успел об этом помыслить. Обескуражен ли я? Вполне. Что делать с этим? Хороший вопрос, но задавать его я отчего-то не решаюсь.

Айви в два счета пересекает гостиную и оказывается у порога, натягивая на ноги кроссовки. Следую за ней, заслоняя дверь своим телом. Но какой в этом смысл, если она с легкостью пройдет сквозь меня, даже не выслушав?

– Прости, я не хотел тебя напугать, – сбивчиво тараторю я. Не поднимает взгляда, дрожащими пальцами пытаясь справиться со шнурками. – Не уходи. Обещаю, что больше не стану донимать, только не уходи. Я не хочу снова оставаться один.

Молча поднимается, хватаясь худыми пальцами за связку ключей.

– Айви! – кричу ей вслед, но она не слушает. Дверь с шумом открывается. Цикады, стрекочущие на улице, запевают свою песнь еще громче.

Наши лица находятся в нескольких сантиметрах друг от друга и мой взгляд, цепляющийся за её, заставляет Айви остановиться.

– Пожалуйста.

Смотрит прямо, будто заглядывая внутрь и вороша там все, что есть. Ощущения странные. Если бы это было возможно, то тело давно бы покрылось мурашками. Хочется отвести взгляд. Но я не могу – зрачки Айви становятся еще больше, словно две бездонные дыры. Это завораживает и придает ситуации еще больший интерес, чем раньше. Под серой радужкой плещется гамма эмоций, прочитать которые невозможно.

Как и удерживать её. В любой момент она может перешагнуть порог и устремиться куда пожелает. А я снова останусь один, с кучей непонятных мыслей, терзающих сознание. Хочется думать, что Айви передумает.

Но нет. Ей требуется еще секунда, чтобы пройти сквозь меня. И мгновение, чтобы захлопнуть дверь.

Я усмехаюсь. «Она действительно видит меня» – крутится, пульсирует, делает меня на миг живым. И, при этом, почему-то, дает надежду.

Хрупкую, но надежду.

Дом пустует вторые сутки. То ли она испугалась моего присутствия, что вполне себе логично, то ли её напугала моя внешность, что бьет по самолюбию еще сильнее, чем факт того, что она с легкостью игнорировала меня все это время. Но это довольно занимательно: такими темпами дом снова будет выставлен на продажу, чего мне не хочется. И да, это напрямую связано с тем, что Айви обладает своеобразным даром видеть мертвых.

Наверное, она обескуражена. Оно и понятно, ведь если бы я мог видеть призраков, то давно бы, наверное, сошел с ума. Кто знает, сколько таких же неприкаянных душ обитает на самом деле? Не думаю, что я единственный, кто заперт на месте своей смерти. Люди умирают и это, увы, круговорот жизни, ход которой изменить нереально. Даже если загадаешь подобное на день рождения или напишешь об этом в письме Санта Клаусу.

Еще будучи подростком, остро переживающим период смерти собственных родителей, я часто задумывался о бессмертии. Ну, о том, что однажды кто-то изобретет волшебную таблетку, после которой впереди будут ждать бесконечные возможности. Если бы такие таблетки изобрели чуть раньше, это, возможно, спасло бы многие жизни. Но одного я тогда не учел: люди умирают по разным причинам, что зависят не только от возраста или раковых опухолей.

Когда я думаю об этом сейчас, мне становится донельзя смешно от тех выводов. И, беря во внимание собственную смерть, с уверенностью могу сказать, что никакие таблетки не могут. Это, в общем-то, просто несчастный случай. И таких – миллион, если не больше. Равновесие в любом случае соблюдается: кто-то умирает, кто-то рождается. Невозможно прожить тысячу жизней, нарушив при этом свод правил, уготовленных природой. Все довольно просто и прозаично, если приглядеться.