Текст книги "Roads that don't end (СИ)"

Автор книги: Sininen Lintu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Следующая по коридору – спальня Люси.

Плюшевый лев смотрит на Сьюзен стеклянными глазами. Потрепанный, с заплатой на спине, там, где Эдмунд ткнул в него ножницами. Как Люси тогда рыдала!

– Аслан говорит, что, когда мы умрем, мы все попадем в Нарнию, – лепечет Люси, прижимаясь лицом к жесткой гриве плюшевой игрушки.

– А священник говорит, мы в Рай попадем! – не соглашается Эдмунд.

Питер закатывает глаза.

Сьюзен ломается. Она сползает вниз по косяку двери и ревет – в голос, навзрыд, закрыв лицо ладонями.

– Люси… – шепчет она. – Люси, прости меня, Люси…

Домой она всё же возвращается, но отцовский погреб с винами становится её другом. Бокал-другой, иногда третий – перед сном, иначе призраки семьи начинают преследовать её. Сьюзен слышит их смех, ей всё время кажется, что, повернув за угол, она увидит дурачащегося Эдмунда. Услышит голос мамы. Шелест страниц газеты, которую по утрам читал отец.

Три бокала превращаются в четыре.

Потом – в целую бутылку.

И спасает её Каспиан. Тот самый, который полгода был рядом, прикрывал её спину, но не навязывал свое общество. Тот самый, которого она любила – и, кажется, продолжала любить, отшивая в Нью-Йорке парня за парнем, потому что каждый из них был не_Каспиан, – но отношения с которым не выдержали расстояния в океан, потому что любви требовалась подпитка, а не редкие электронные письма. Потому, что она была глупая и юная, и ей хотелось веселиться, а на Скайп или мессенджер потом перестало находиться время.

Каспиан отбирает у Сьюзен бутылку, пока она рыдает у него на плече, уткнувшись носом в его шею. Каспиан пахнет так же, как и раньше – немного ароматом от Тома Форда, немного самим собой, чем-то терпким и кружащим голову. И Сьюзен осознает своим полупьяным сознанием, как ей не хватало его.

Её долгий путь к душевному восстановлению начинается с Каспиана. С их общих воспоминаний. С её чувств, что пробуждаются снова. С её улыбок – впервые за последние полгода по-настоящему искренних, а не фальшиво-заинтересованных. С того, что с Каспианом Сьюзен ходит на ланч и наконец-то может вспоминать тинейджерские годы без ноющей боли за ребрами. С его осторожных прикосновений и объятий. С темной розы, лежащей каждое утро на столе в её кабинете.

Да, теперь её день начинается с чашки кофе и деловой переписки.

Сьюзен никогда не хотела разбираться в тонкостях ведения родительского бизнеса, но за год, прошедший с их смерти – Боже, она всё ещё не может смириться, ей всё время кажется, будто они уехали далеко-далеко и могут в любой момент возвратиться! – она заставляет себя войти в курс дела. Мечты об актерской карьере остаются где-то там, в прошлой жизни, вместе с легкомысленными платьями и алой губной помадой. Сьюзен кажется, будто она живет не своей жизнью, попала в чье-то чужое тело, но в зеркале каждый день с ней встречается взглядом она сама, и осознание реальности окатывает ледяной водой.

Она справится. Мама и папа хотели бы, чтобы она справилась. И каждый раз, когда у Сьюзен что-то получается, она будто ощущает их молчаливое одобрение. И улыбку Питера. Она почти видит, как он подмигивает ей: молодец, сестренка!

Сьюзен перетаскивает Аслана в свою спальню. Вечерами она усаживается возле него, зарывается пальцами в жесткую гриву, и ей чудится, будто она разговаривает с Люси.

В основном просит прощения. За Каспиана. За то, что была не самой лучшей сестрой. За всё.

– Я надеюсь, ты там, где всегда и мечтала, – по щеке Сьюзен ползет слеза. – Прости меня, Люси. Я так тебя люблю, сестренка…

В ту ночь Люси ей снится. Она одета в длинное бархатное платье, она улыбается, и, кажется, она в той самой стране, которую вообразила себе в детстве. Сьюзен стоит рядом с сестрой на берегу, и песок щекочет её босые ноги.

– Здесь так здорово, – Люси кладет голову ей на плечо. – И ты будешь здесь однажды. Но не скоро, Сью. У тебя есть много незаконченных дел. Аслан так говорит. Разве ты не слышишь?

Сьюзен не слышит Аслана. Люси фыркает.

– Ты всегда недостаточно верила. Но это не важно, ведь Аслан верит в тебя. И он говорит, что вы с Каспианом должны прожить долгую жизнь вместе. Тебе ясно, дурочка? – Люси щелкает её по носу. – Тебе пора возвращаться.

Впервые за год Сьюзен просыпается и улыбается солнцу в окне. Прошлая её весна была окрашена в черный, но сейчас её отпускает, будто ледяная жесткая рука, сжимающая сердце, решила наконец-то позволить ей дышать полной грудью.

Темно-бордовая роза снова лежит на её бумагах. Сьюзен подносит её к лицу, вдыхает густой аромат.

Каспиан…

«Вы с Каспианом должны прожить долгую жизнь вместе»

Ей кажется, будто Люси дала свое благословение. Сьюзен широко улыбается.

– Мэри, – звонко стуча каблучками, она подлетает к ресепшену. – Мэри, мистер Тельмар был сегодня в офисе?

Секретарь кивает.

– Он заходил с утра, но забрал документы и сказал, что планирует поработать из дома. Мне позвонить ему, мисс Пэвенси?

– Нет, – Сьюзен поверить не может, что в её голове сейчас родилась эта безумная идея, но она собирается ей последовать. – Пожалуйста, если меня будут искать, скажи, что сегодня меня в офисе не будет. Хорошо?

Мэри, привыкшая каждый день видеть её в компании, кивает непонимающе, но вопросов не задает. Быть может, она думает: у богатых свои причуды. Быть может, её голова вообще другим занята. Сьюзен обязательно поговорила бы с ней, но не сейчас.

Ей в нос ударяет весной, когда она выходит на улицу. Она целый год не замечала ни смены времен года, ни прежде любимого Лондона, погрузившись в свое горе, но Сьюзен чувствует, как её резко отпустило, оставляя не пронзительную боль незаживающей раны, а светлую грусть и воспоминания, которые всегда будут греть ей сердце. И теперь она знает, что жизнь – продолжается.

Каспиан – Сьюзен это известно – уже давно не живет с дядей. Его квартирка находится в Сохо, не так далеко от квартиры, которую снимала она сама, пока не была в состоянии вернуться домой. Сьюзен ставит машину на подземной парковке, а, войдя в парадную, сталкивается с портье.

– Вы к кому, мисс? – бдительно интересуется он.

– К мистеру Тельмару, – у неё горят щеки, то ли от быстрой ходьбы, то ли он предвкушения встречи. Она ещё понятия не имеет, что сделает и как себя поведет, но уверена, что больше ждать не хочет.

К черту. Сьюзен любила Каспиана всю жизнь… и она точно знает, что и он тоже любил её.

Любит. Всё ещё.

Почему она вообще позволила ему расстаться с ней? Почему была такой дурой, что позволила расстоянию и мессенджерам их разлучить?

Ей кажется, что лифт поднимается на этаж недостаточно быстро.

У самой его двери у неё слабеют коленки. Сьюзен делает несколько глубоких вдохов. Она собирается опозориться перед ним, если он считает её просто другом, но если нет… она собирается сорвать джек-пот.

– Сью? – Каспиан смотрит на неё распахнутыми от удивления глазами. – Ты что здесь делаешь?

Она может сбежать. Или сказать, что просто зашла в гости к старому другу. Время, что они провели вдали друг от друга, не вытравить и не сжечь, и не повернуть вспять, но всегда можно начать всё сначала.

«У вас впереди долгая жизнь вместе»

Сьюзен шагает вперед, притягивает его к себе за воротник рубашки и целует. Каспиан замирает от неожиданности, но лишь на секунду, а потом – она чувствует – улыбается. Притягивает её ближе, свободной рукой захлопывая за её спиной дверь, нечего случайным соседям пялиться, и отвечает на поцелуй, жарко и напористо. Сьюзен цепляется за него, потому что ноги перестают держать и потому, что, стоит ей сбросить туфли, как разница в росте становится весьма ощутимой.

Каспиан всё еще любит её. Сьюзен ощущает это всем своим существом, и ей не хочется ждать. Она тянет рубашку с его плеч, покрывает поцелуями шею. Им давно не по пятнадцать и даже не по восемнадцать лет, но, пока они добираются до ближайшей горизонтальной, Сьюзен чувствует себя подростком. Только теперь Каспиану не придется в спешке запрыгивать обратно в одежду, потому что здесь они точно одни.

– Ай! – Сьюзен ойкает, когда спиной ударяется о кожаную прохладную поверхность дивана. – Больно!

– Извини, – выдыхает Каспиан ей в шею и вдруг отстраняется, заглядывает ей в лицо. Глаза у него почти черные от желания. Сьюзен облизывает саднящие губы. – Сью… ты…

– Я тебя убью, если ты спросишь, уверена ли я, – она тянет его на себя, обхватывает ногами за поясницу. – Я была уверена в пятнадцать и чертовски уверена сейчас.

Кажется, ему не нужно других подтверждений. Каспиан – джентльмен, однако это не делает его нерешительным… ох. Сьюзен судорожно борется с пряжкой ремня на его джинсах, пока он куда успешнее справляется с её юбкой и нижним бельем, и это даже нечестно.

Он вообще нечестно играет. Нечестнее и придумать нельзя.

Сьюзен хватается за его плечи, подается вперед, мгновенно подхватывая его движения, и Каспиан прижимается лбом к её лбу.

– Боже, Сью… – его глаза сияют.

И она думает, что жизнь – вот здесь. В его улыбке. В сплетении их тел. В том, как скользит влажная от пота спина по коже дивана. В шершавом прикосновении ткани его джинсов к нежной коже бедер Сьюзен – до конца раздеться Каспиан так и не успевает. В отсутствии неловкости. В негромком смехе Каспиана, переходящем в сдавленный низкий стон. В его севшем голосе. В жаре, охватывающем все тело.

И в остром, сладком ощущении, что всё – правильно.

Каспиан утыкается лицом в её волосы, тяжело дышит, и сам он – тяжелый. Сьюзен толкает его в плечо, он не удерживается и сваливается на пол, утягивая её за собой.

– Я не мог без тебя, Сью…

– Ш-ш-ш, – она прикладывает палец к его губам. – Всё так, как должно быть.

«У вас впереди долгая жизнь вместе»

Сьюзен знает: так и есть. Это всегда был Каспиан, и это всегда была любовь.

========== Shadow Preachers (American Satan, Paradise City, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр) ==========

Комментарий к Shadow Preachers (American Satan, Paradise City, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр)

Aesthetic: https://vk.cc/c09FCV

You make me wanna love, hate, cry, take every part of you,

You make me wanna scream, burn, touch, learn every part of you…

Джонни Фауст кричит.

В пустом доме никто его не слышит, и он кричит. Со звоном бьет пустую бутылку виски об пол; она разлетается на десятки осколков. Джонни кажется, эти осколки запихали ему в глотку. Что все его внутренности превратились в чертово битое стекло.

Гретхен ушла.

Она ушла, потому что, когда она корчилась в туалете и плакала, теряя их нерожденного ребенка, сам Фауст был на вечеринке с продюсерами, менеджерами, молодыми музыкантами и прочими важными херами шоу-бизнеса. Она ушла, потому что кто-то сфотографировал, как в баре, в красном темном свете, его целует Лили Мэйфлауэр, и кто знает, может, сама Лили это и подстроила, увидев, что их снимают?

Гретхен ушла потому, что в сети всплыло видео с очередной оргии.

Она ушла.

Джонни виноват, так перед ней виноват.

Джонни Фауст плачет, потому что он пытался, правда пытался быть светлым, быть честным, но, кажется, по пятам за ним ходит собственный Мефистофель. У его тьмы – зелёные глаза Лили Мэйфлауэр, обведенные тёмным карандашом; тушь осыпается на бледные щеки. У его тьмы – лицо женщины, которой Джонни посвятил песню, хотя должен бы посвящать её Гретхен.

Никто об этом не знает, но все догадываются. Может, кроме неё самой.

Он ненавидит Лили. Всей его гребаной душой, если душа ещё осталась, а то, может, Сатана её прибрал. Мэйфлауэр подносит зеркало к его лицу, и Фауст видит там уродливого монстра, которому никогда не стать принцем. Если бы он мог, он разорвал бы Лили на части, он стер бы её с лица земли… а, может, поцеловал бы, потому что Гретхен ушла, и держаться ему больше не за кого. Не для кого быть хорошим, старательно выискивая проблески света в насквозь прогнившей душе.

Не для кого тянуться к Богу, когда в ушах беспрестанно звучит шепот Дьявола.

Если сейчас Джонни сорвет голос, может, это будет и к лучшему. Он смотрит на разлитый по ковру виски – ковер теперь выбрасывать, а его Гретхен выбирала – и думает, что, может, если он всадит стекло себе в горло, ему полегчает. Он просто сдохнет, и его найдут здесь, в луже крови. Алое на белом. В воздухе тяжело повисает запах алкоголя.

Фауст хочет Лили – как хотят что-то, что нельзя получить, и не потому, что не позволено, а потому, что за это воздастся. Он хочет её так, что день за днем доламывает собственную жизнь, смотрит, как она летит к чертям, прямо в сраную бездну.

Лили достает ножницы и проворачивает в его боку, отступает назад, пока он истекает кровью – фигурально, разумеется. Скандал сотрясает музыкальную тусовку Эл-Эй до основания, и менеджмент, в попытках исправить последствия катастрофы, зовет Лили и Джонни на разговор. Лео и Вику никто и не думает сообщать, с чьей подачи в сеть утек компромат. СМИ удается заткнуть, Мэйфлауэр возвращается в группу, а Джонни Фауст…

Джонни пьет.

И думает: неужели эта война никогда не закончится? Неужели он никогда не обретет покой?

И с кем он сражается – с Лили или с самим собой?

Джонни пьян, но не настолько, чтобы не сесть в такси.

You got those scissors from the drawer,

You never dug so deep before,

If I stop trying, we start dying,

You’re cutting me out, baby, who you fighting?

Лили Мэйфлауэр закрывает глаза. Под веками навсегда выжжено лицо Джейд в ту минуту, когда за ней захлопывалась дверь. И не то чтобы Лили жалеет бывшую девушку, но она впервые за долгое время чувствует себя полной сукой из-за того, что бросила кого-то.

Лили думает: она не виновата, что не сложилось, не виновата, что в её голове прочно засел Джонни Фауст, не вышвырнуть, не стереть. Её выгоняли из The Relentless, она возвращалась, уходила снова, заебала всех – и Лео, и добросердечного Вика, и самого Фауста, и себя, к черту, заебала тоже, – и не могла не вернуться. Джонни был её собственным Дьяволом, её адской пыткой и самой большой любовью.

Джейд ушла, не выдержав такой конкуренции.

Ну не могла Лили. Не могла. Обнимая других, она зажмуривалась, и образ Джонни смеялся над ней из темноты. Лили распахивала глаза, и наваждение пропадало, но всегда возвращалось. Голосом, видео на Ютубе, воспоминаниями о поцелуях Фауста и о его пальцах, сжимающих её бедра. Наваждение насмехалось над ней, выжженное где-то в сердце.

И тогда Лили открыла свою душу. Зная, что ломает всё и сразу, что делает Джейд больно. Да, это херово. А ей? Кто-нибудь подумал, каково ей было всё эти годы?

Каково ей было, когда Джонни предал её ради группы? Когда попросил её уйти, чтобы The Relentless сохранили свою репутацию? Всё ради группы.

Да какая там, в жопу, репутация, одни лохмотья.

Каково Лили было смотреть на кричащие заголовки таблоидов, которые она сама же и спровоцировала?

Каково было понимать, что она доламывает жизнь Джонни на куски?

Лили сама поломана. Пусть же всё горит синим пламенем. Пусть она не одна будет мучиться.

В The Relentless Лили тогда вернулась, поджав хвост, и Лео снова понимающе хлопнул её по плечу, а Вик предложил опрокинуть по пиву. Они всё понимали, всё и всегда. Джонни промолчал, глаза у него были потухшие и холодные, а Лили скользила взглядом по твердой линии его челюсти, по четко очерченным губам, по высоким скулам, которым завидовали недомодельки, вившиеся вокруг музыкантов в надежде, что их заметят. Смотрела и не могла насмотреться, и думала, как же она могла сменять его на… на кого угодно, ведь не то было это всё, не то, даже не сахарозаменитель, а какая-то подделка сахарозаменителя.

Прости, Джейд. Или не прощай. Похуй уже, черт с тобой, выгребайся из своей ямы сама, Лили бы самой выбраться без потерь.

Она в свою яму сползает медленно, прямо в ждущие объятия тьмы. Лили задыхается каждую репетицию, возвращается домой и делает глоток виски, просто чтобы почувствовать себя живой. Джонни Фауст был в ней всегда, пробрался под кожу, отравил её суть. Вскрыл её, как патанатом вскрывает мертвые тела, только Лили-то живая! Живая.

Или нет?

Гребаный Джонни Фауст.

Лили плачет, записывая бэк-вокал к песне о любви, которую Джонни наверняка сочинил для Гретхен; у неё в груди жжет слезами, макияж расплывается, а тушь осыпается на щеки. Лео Донован закатывает глаза.

– Когда вы в одной комнате торчите, мне кажется, я жопой на сраный электрощиток уселся, – признается Лео, когда они с Лили пьют пиво на балконе звукозаписывающей студии. – Ты извини, я думал, у Джонни всё к тебе прошло.

– И прошло, – Лили делает глоток пива, чтобы не заплакать. – Он же любит Гретхен.

Произносить её имя – горше, чем самое горькое пиво на свете. Гретхен. Милый ангел, спасший душу Джонни Фауста.

Кто спасет Лили, если она горит?

– А разве ты не знаешь? – удивляется Лео. – Гретхен от него ушла.

Знает, конечно. Вообще не новость. Лили сама выложила в сеть те видео с оргии, сама подстроила, чтобы папарацци сняли её, целующей Фауста. Потому что не умела прощать, не умела не мстить, не умела не разрушать жизни, которых касалась.

Донован не в курсе.

Но в том, что Гретхен потеряла ребёнка, а Джонни предпочел в это время быть где-то ещё, нет её вины. Нет. Нет.

Лили Мэйфлауэр возвращается в «стакан», и её голос срывается, но звукорежиссер в полном восторге. Джонни смотрит на неё, не отводя взгляда, и она видит, как он сглатывает, как двигается кадык на его татуированном горле. Лили хочется толкнуть его на диван и отсосать ему прямо здесь. Ощущать его пальцы в волосах, чувствовать, как он сдается, потому что…

Нет, Лили не ошибается.

Джонни Фауст всё ещё хочет её. Скучает по ней. И не только по ней в его постели – по их разговорам и плейлисту на двоих, по написанию новых песен только вдвоем, по пицце, которую они делили в турах.

Джонни сжимает зубы и отворачивается.

Ненавидит её.

Лили выпивает бутылку виски почти полностью, остатки выливает в цветок, притащенный поклонниками.

Фауст сдается через два месяца – через шестьдесят дней, наполненных трудным молчанием и обжигающими взглядами, слезами Лили и её осыпавшейся тушью, алкоголем и болью. Он просто ждет её у квартиры, сидя у двери, а рядом с ним – банка, полная окурков.

Лили замирает, ключи падают на ступеньки.

– Джонни?

Он тушит сигарету об стену. Поднимается на ноги – во весь рост, высоченный, – и делает шаг.

– Как я ненавижу тебя, Мэйфлауэр.

Фраза «…и как ты мне нужна» повисает в воздухе.

You make me wanna love, hate, cry, take every part of you,

You make me wanna scream, burn, touch, learn every part of you…

========== Don’t get too close (Каратель, Билли Руссо/ОЖП) ==========

Комментарий к Don’t get too close (Каратель, Билли Руссо/ОЖП)

Aesthetics:

https://vk.cc/c074Vo

https://vk.cc/c074Zi

When you feel my heat, look into my eyes,

It’s where my demons hide, it’s where my demons hide…

Don’t get too close; it’s dark inside,

It’s where my demons hide, it’s where my demons hide…

Последнее, что Анна помнит, – как сгущалась вокруг неё тьма. Не было ни света, ни лиц родных и близких людей, только темнота и боль, а ещё – солёный привкус крови во рту. Она была в тюремном душе, когда кто-то всадил ей в бок… что-то. Заточенную ложку, быть может.

Заключенные знают, куда нужно бить.

А, когда она открыла глаза, то увидела ухмыляющегося Билли Руссо.

– Вечность становится томной, – он салютует ей бутылкой пива. – Выпьешь?

В джинсах и зеленом свитере, он сидит у барной стойки, будто никогда и не умирал. Не так Анна представляла загробную жизнь. Если она, конечно, в ней. Похоже, никакие благие цели не оправдывают убийства, и она попала в свой личный Ад.

Билли Руссо – убийца с руками в крови по самые плечи. Анна убила его, отравила, помнила, как он корчился от боли на белых гостиничных простынях, пока она сидела на диванчике, обняв колени руками, и наблюдала за агонией.

Она и представить не могла, что её замысел удастся: поначалу, когда частные детективы, расследовавшие смерть её крестного (отца), сказали ей, что за смертью самого дорогого Анне человека стоит наглухо отбитый Билли Руссо – глава компании Anvil, наёмный убийца и шпион. И что с ним лучше не связываться, а в идеале – забыть его имя.

И притвориться, что Anvil и её генерального директора никто и никогда не упоминал.

Фотографиями крестного (отца) Анны пестрели все газеты. Если она и хотела забыть, то не смогла бы. Кровь на асфальте. Скорчившееся тело. Смерть, как она есть, без прикрас и позолоты. Боль. Слёзы матери, которая всю жизнь любила Барри Марлоу, хотя и знала, что никогда не сможет быть рядом.

Анна помнит, как готовила убийство – без надежды на удачу, понимая, что малейшая промашка будет стоить ей жизни. Анна знала, что Уильям Руссо сможет распознать яд натурального происхождения, но её крестный (отец, она всегда будет об этом помнить, пусть это и не записано на бумаге, зато есть в её ДНК) не зря владел одной из крупнейших химических лабораторий – там, в её подвалах, по заказу Правительства разрабатывались синтетические яды, которые невозможно распознать на вкус и запах. Анна работала в лаборатории, доступ у неё был везде. А где нет – добыла.

Она добавила яд в бутылку вина и оставила в номере отеля. Если ей повезёт, к утру Билли Руссо будет мертв. Если нет, она будет пытаться снова и снова.

Её мутило, когда она подсаживалась к Билли, но она и не подозревала, что может быть настолько хорошей актрисой.

Ещё Анна не подозревала, что Руссо окажется не просто красавчиком с фотографий в Сети, но и харизматичным засранцем, и тьма в его глазах схлестнется с её собственной. Муть, которую всколыхнула в душе смерть (отца), была не просто топью, но вязкой черной слизью, затягивающая Анну, как в зыбучие пески; Билли Руссо смотрел ей в самую суть и знал… кажется, знал, кто она. Или просто чувствовал, что, где-то в глубине души, несмотря на жажду справедливости и благородные мотивы, она такая же, как и он сам.

Монстр, способный лишить другого человека жизни.

Разумеется, Анна поняла это не сразу. Ей казалось, что она делает всё правильно, и мир скажет спасибо за избавление от чудовища. Ей казалось,что без Билли Руссо улицы Нью-Йорка станут чище. И, отпивая Будвайзера, она позволила чернильной тьме затопить сердце.

Она думала, стошнит, если Руссо её поцелует, даже собиралась выкатить ему в лицо правило «никаких поцелуев», но как-то не получилось. Всё смазалось – от алкоголя в крови; от желания, которое она не должна испытывать, но почему-то и здесь профейлила; от его поцелуев и жадных прикосновений.

Вспышка – Анна тянет с плеч Руссо рубашку, и хорошо, что они уже распили то чертово вино, прямо из бутылки, и хорошо, что она успела заглотить противоядие, иначе ей тоже крышка. Другая вспышка – Билли швыряет её на постель, и Анне чертовски хочется, чтобы он уже трахнул её, потому что Билли Руссо потрясающе, до отвращения красив. До тошноты, до захлестывающей ненависти, заставляющей царапать его спину и кусать губы до крови.

После распитого вина у них было часа два до первых симптомов. Поначалу Анна просто хотела ускользнуть от него, но…

Но.

Потом он лежал на постели, рассматривая на тусклый гостиничный свет бокал, и вдруг полюбопытствовал:

– Отравила меня, да?

Так буднично, будто знал о её плане заранее.

Так… спокойно.

Анна понимала, что это спокойствие – лишь затишье, и впервые за весь этот вечер её тьма, бушующая внутри, отступила, оставляя лишь ужас. Она сдала себя сама: попыталась отползти в сторону, но Билли перехватил её, подмял под себя, и, если она думала, что прежде в его глазах была тьма, то сейчас Анна смотрела в бездну. И ей ухмылялись оттуда чудовища, которых человеческое воображение не способно вынести.

«Он собирается забрать меня с собой.»

Он собирался забрать её с собой, раз уж она осмелилась посягнуть на его жизнь.

Осознание смерти, дышащей прямо в лицо, заставило Анну очнуться. Она брыкнулась раз, другой. Руки сжались на её горле, перекрывая дыхание, начало темнеть в глазах. Анна продолжала дергаться в попытках освободиться, но, если бы не яд, это было бы бесполезно. Тот яд, распространившийся в крови Руссо, ослаблял его, наконец ударил в полную силу, и Билли согнулся, кашляя кровью, окропляя алым всё вокруг и саму Анну тоже. Она вывернулась, скатилась с кровати, дрожа, доползла до дивана, хватаясь за горло рукой. Перед глазами всё плыло, в голове шумело.

Билли умирал.

Полиции Анна сдалась сама. Позвонила 911, когда Руссо замер. Он был выносливым, этот потрясающе красивый мудак, но против яда, разработанного в лаборатории Марлоу, не устоял бы и олимпийский чемпион. Никто бы не устоял, всем была уготована могила.

Яд действовал практически мгновенно, хотя разгонялся как минимум пару часов. Когда Билли трахал её, позволяя зубами впиваться в его плечо, кровь уже разносила смерть по его организму.

Всё же тьма не до конца завладела ей, и Анна выслушала свой приговор стоически, глядя прямо на судью. Ей повезло, что смертная казнь в штате Нью-Йорк была запрещена, да только люди Руссо нашли её и в тюрьме.

Теперь Билли смотрит на неё и пьет свое пиво.

– Добро пожаловать в Ад, – он запрокидывает голову и хохочет. – Мы здесь одни, Анна. Ну что же ты, – он разводит руки в стороны. – Бей.

========== Nothing Personal (American Satan, Paradise City, POV Вик Лакота, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр, Саймон Остергаард/Аманда) ==========

Комментарий к Nothing Personal (American Satan, Paradise City, POV Вик Лакота, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр, Саймон Остергаард/Аманда)

POV Вик Лакота.

Aesthetic: https://vk.cc/c18piz

Иногда Вик Лакота ненавидит себя за то, что умеет думать. И анализировать. И наблюдать. Куда проще погрузиться в собственный мир, как делает Джонни. Забыться в алкоголе и наркотиках, как Дилан. Запереться в идиотском доме с фиолетовыми стенами и, мать её, фиолетовой мебелью, как Лео.

Вариантов полно.

Что угодно, лишь бы насквозь их всех не видеть.

Вот он, Вик Лакота, лучший друг всеми любимого Джонни Фауста, всепонимающий и всепрощающий, настоящий бро. Почему же так тошно?

Он видит, как выворачивает наизнанку Джонни, чья душа отравлена чувствами к Лили Мэйфлауэр. Эта любовь плесенным пятном разрастается на любви Фауста к Гретхен, постепенно уничтожая всё светлое, что ещё оставалось в нём. Гретхен был нужен её жених, но в Новом Орлеане её не было, и она не видела, как Джонни и Лили были готовы на части разорвать друг друга. Кричать до охриплых связок.

Вик помнит взгляд Лео, как бы говорящий «мы тут вообще нужны?», и, наверное, качаясь между «да» и «нет», стрелка ответа клонилась ко второму варианту. Свингали, чертов саундпродюсер, который умел крюками вытаскивать наружу самое больное и гнилостное в человеке, аплодировал эмоциональному выбросу так, будто чужая боль подпитывала его… впрочем, Вик – индеец, его бы не удивило и это.

Его народ верит, что духи существуют, так почему бы им не оказаться правыми?

Он видит, как мучается Лили, пинком под хорошенький зад из группы выкинутая, и вовсе не любовь к Гретхен заставила Джонни сделать это: просто он всегда практикует только один способ решения своих проблем. «С глаз долой – из сердца вон», называется. А если не помогает – находит возможность заставить других платить за его ошибки. Может быть, в глубине души Вик даже согласен с Диланом: Фауст на всех плевал, кроме себя. Так что раз уж Гретхен Джонни бросила, то, может, оно и к лучшему? Для неё, разумеется.

Вик опирается локтями на перила, с балкона смотрит на расстилающийся под ним Лос-Анджелес. Этот город никогда не спит, но не стоит обманываться его названием. Ад пуст, все демоны здесь.

Джонни что-то пытается сочинить на «точке», но ему без Лили не сочиняется. Некому в лицо плевать и всю боль выплескивать, будто это она виновата в его наркозависимости, в его неспособности отказать, в его болезненной страсти. В уходе Гретхен, наконец. В том, что, когда Джонни был нужен своей невесте, он тусил на вечеринке с воротилами шоу-бизнеса. Так удобно, наверное, обвинять во всем женщину, без которой даже дышать-то не можешь, заменяя воздух в легких сигаретным дымом…

Вик отпивает пива.

– Не помешаю? – балкон тянется на несколько помещений разом, и Саймон Остергаард выходит из соседней двери.

Кажется, The Flux тоже здесь репетируют, но разве не раньше, чем The Relentless? Впрочем, то, что сейчас происходит, и репетицией-то сложно назвать.

– Подваливай, – Вик качает головой.

Саймон – клевый парень, того не отнять. И всё-то у него под контролем, и всё у него хорошо – вот сейчас приехал в Калифорнию, чтобы со своей группой альбом записать и выпуститься у Элиаса на лейбле, а его мама осталась рулить организацией концертов в Вирджинии. Джонни не хватает такой собранности и умения подстраиваться под обстоятельства, ему бы пиздострадать. Как сейчас.

Через стеклянные двери балкона Вик видит, что Фауст отставляет гитару в сторону, вытаскивает сигарету и закуривает, втягивая худые щеки. Закуривает зло, будто так может всю свою злость на Лили вытянуть, как вытягивают яд из раны.

А потом он поедет к ней домой, потому что Джейд как раз в отъезде по каким-то делам, в Нью-Йорк улетела. Вику и ставить даже на это ничего не надо, пари он бы выиграл. Джонни приедет к Лили, злой как черт, и трахнет её, и обманывать себя он тоже не будет. Лили нужна ему.

Может быть, завтра он напишет об этом песню.

Как та, что они исполнили на фестивале в Вирджинии. Та, которую он посвятил группе, но вообще-то – Лили одной, и все об этом догадались.

Может, завтра он будет раскаиваться, но Дьявол на его плече всегда оказывается сильнее ангела.

Ноздри Вику щекочет сладковатый запах травки. Пока Лакота думает свои думы про Фауста, Саймон успевает ловко скрутить косяк, и теперь закуривает тоже, задумчиво глядя на огни Эл-Эй. Лос-Анджелес не покоряется никому, но он позволяет на то наивно надеяться. Когда понимаешь, что не ты владеешь городом, а он – тобой, обычно бывает уже слишком поздно.

– Будет слишком грубо, если я попрошу тебя послушать мою песню? – Саймон смешно морщит нос. – Набросал на коленке, пока Аманду ждал.

Вик наблюдает, как Фауст тушит окурок в импровизированной пепельнице – то есть, в блюдце, – и, натягивая куртку на ходу, направляется к выходу. Он точно поедет к Лили, некуда ему больше ехать, и будет рассказывать ей, как ненавидит её, но будет целовать её отчаянно, потому что Лили Мэйфлауэр – его воздух и его яд, без которого Джонни жить нормально не может.

– Хочешь услышать независимое мнение? – Вик снова отпивает пива, поворачивается к Саймону всем корпусом. – Ладно, пошли.

Пока Саймон настраивает гитару, Вик допивает уже теплое пиво и ставит бутылку на пол. Оглядывается. The Flux пашут побольше, чем The Relentless в последнее время – в последние два года, если не считать короткой сессии со Свингали в Новом Орлеане. Может, потому, что именно Саймон Остергаард знает, чего хочет, знает, как дойти к своей цели и не собирается размениваться на быструю популярность.