Текст книги "Самому себе не лгите. Том 1"

Автор книги: Сборник

Он вытер рукой лицо и в знак согласия кивнул головой. В то же мгновение схватил со стола нож и с силой ударил майора в живот. Резко, не выпуская ножа из руки, так же наотмашь ударил второго офицера. Тот схватился за горло и повалился на стол…

Майор стонал, стоя на коленях и держась за живот. Учитель сделал шаг к нему, и фашист поднял голову. В его глазах читался страх и удивление. Руки, которыми он зажимал рану, были в крови.

– Ты же учитель… Свинья. Жаль, что не расстрелял тебя, – сквозь стоны негромко говорил майор, протягивая руку к кобуре.

– Ах, ты, гад! – ответил он и, схватив со стола бутыль с самогоном, ударил им фашиста по голове. От удара бутыль разбилась и самогон хлынул на голову офицера. Майор вскинул руки вверх и рухнул на пол. Из раны на голове заструилась кровь.

Учитель взял ключи со стола и закрыл дверь. В это время из смежного кабинета, держась за стену, вышла Нина и негромко произнесла:

– Дядя Ваня, помогите…

Он не успел подхватить девочку, и она упала…

 
…Поднял он девочку: – Идем!
Тебя я к деду отведу…
По коридору с ней прошел,
Уже решив свою судьбу.
У немцев пьянка и веселье:
«Советы в панике бегут!
Тут не война, а развлеченье,
В Москве сапог немецкий ждут!»
Им только молча улыбался
И Нину вывел на порог.
Потом уже себе признался:
«Я это сделал! Значит, смог!»
Дед внучке ринулся навстречу,
Ее обнял и зарыдал…
– Да, дед Матвей, недобрый вечер.
И я чертовски так устал!
Вы уходите, я вернусь,
Иначе хватятся враги.
Теперь я смерти не боюсь,
И всё решил. А ты беги!
И всем скажи, чтоб убегали.
Прошу, моим ты помоги
Жена ведь справится едва ли…
Всех к Волчьей балке уводи!
– Постой! Зачем же возвращаться,
Коль ты охальников уговорил?..
– Эх, некогда мне было объясняться!
Я их обоих там… убил.
Дед рот рукой себе закрыл,
И головою покачал.
«Прости!» – глазами говорил:
Он всё, что будет, понимал…
– А потому поторопись,
Пока им будет не до вас!
С моими за меня простись,
О них лишь думаю сейчас…
 
 
Дед с внучкой уходили быстро,
А он вернулся в кабинет.
Взгляд бросил на тела фашистов,
Присел. «Назад дороги нет!»
Взял пистолеты и обоймы:
«Еще бы знать, как заряжать…
Сидел и думал он спокойно.
Да, это страшно: умирать…»
Он полчаса всё не решался,
Крутя в руках тот пистолет.
С родными мысленно прощался,
И в миг последний – снова… нет!
То «вальтер» брал, то «парабеллум»,
К груди примерил и к виску.
Не знал, куда надежней целить,
Не мог унять дрожь и тоску…
 
 
Вдруг тихо стало в коридоре.
«Должно быть, все поулеглись.
Война с вином обычно в ссоре
Коль выпил, смерти берегись».
Но вот в дверь постучали нервно,
И он со стула враз вскочил.
То вдруг хватились офицеров…
Учитель тот же нож схватил.
«А может, лучше сделать выстрел?
Ножом, пожалуй, не смогу…
Вы только, изверги, приблизьтесь
Глаза закрою и воткну!»
Пока стучали, сомневался,
Менял оружие в руках.
И дверь открыть он не решался,
На ватных чуть держась ногах…
Ключ осторожно повернул
И тут же сделал шаг назад.
А пьяный немец дверь толкнул
И выпучил свои глаза.
Он в кабинет вошел, ругаясь,
Бутылку бросил, закричал,
И за грудки без сил хватая,
Проклятья только посылал.
И он, превозмогая слабость,
Прижал, на горло надавил…
Нет, выхода не оставалось
Учитель в гада нож вонзил.
Сталь плоть разрезала мгновенно!
Фашист от боли захрипел.
Ослабла хватка постепенно,
По стенке на пол он осел…
 

Переступив через тело, учитель быстро закрыл за собой дверь. «Что теперь? Этот уже третий. Что дальше? Пожар? Может, устроить пожар? Да, многие пьяные спят, стоит поджечь здание…» – размышлял он, сгребая в большую кучу всякие бумаги. Засунул за ремень два пистолета и выглянул в коридор.

– Пока никого нет, успею! – сказал сам себе и, присев, чиркнул спичкой. Бумага быстро разгоралась, захватывая деревянный пол. Разлитый самогон помогал огню…

Учитель вышел в коридор и оставил открытой дверь. В последний момент он решил выйти из школы и бежать. Идя к выходу, увидел на крыльце двух немецких солдат, которые курили за пьяной болтовней. Когда до них осталось несколько шагов, на темной улице закричали по-немецки:

– Пожар! Кабинет коменданта горит!

Учитель остановился, два солдата направились в его сторону. Выхватив один пистолет, он стал стрелять. Один из фашистов вздрогнул и сразу упал, а второй побежал на улицу, но на пороге присел и повалился на крыльцо. Половину коридора заволокло дымом. С улицы на крыльцо забегали немцы, и один из них несколько раз выстрелил в сторону учителя.

Он побежал по коридору в другую часть здания, где не было огня и дыма. Дверь одного из классов открылась, и ему навстречу, медленно одеваясь, вышли три солдата. Было видно: они не понимают, что происходит.

С расстояния не более двух метров учитель стал стрелять. Фашисты кричали и один за другим падали. Рядом с ним в стену ударялись пули. Он подобрал автомат одного из убитых солдат и, быстро забежав в класс, закрыл дверь. Выключив свет, встал у простенка между окнами.

В дверь стали тарабанить и стрелять. Учитель бросил пистолет, в котором закончились патроны, и вытащил из-за пояса второй. Ответив в сторону двери тремя выстрелами, он стал разбираться с автоматом, положив «вальтер» на парту.

– Черт возьми, как из него стрелять? Железяка хренова! Почему не стреляет?! – говорил он сам себе, нажимая спусковой крючок и крутя автомат в руках. Случайно передернув затвор, нажал на спуск, и короткая очередь ударила в пол.

– Ага! Есть! Заработал! – обрадовался он и тут же дал длинную очередь по двери.

Стучать перестали, но через пару минут в окна тоже ударила автоматная очередь. Стекла разлетелись в мгновение, и учитель, упав на пол, повалил две парты, спрятавшись за ними.

В темноту класса с улицы ударили узкие лучи фонарей. К окнам подошли немецкие солдаты, которые светили вовнутрь и старались рассмотреть стрелка среди беспорядочно расставленных парт и перевернутого книжного шкафа. В тонких полосках света было видно, что через щели двери класс наполняется дымом.

Учитель направил ствол автомата на ближайшее окно, и как только луч от фонаря упал рядом с ним, вскочил и с криком стал стрелять. Немецкий солдат вскрикнул, и свет пропал…

В то же мгновение улица ожила вспышками автоматных очередей. Казалось, от этого свинцового дождя не было спасения, но учитель сумел перевернуть еще одну парту и упасть в углу, сбоку от окна. Класс всё больше наполнялся дымом, и становилось труднее дышать…

 
Когда сражения идут,
Жизнь единичная не в счет,
За грань десятками шагнут,
Порой полкáми небо ждет.
Но каждый твердо понимает:
Война заставит выбирать,
И каждый сам определяет,
Как будет жить и воевать.
…А он, от дыма задыхаясь,
Стрелял уж вовсе невпопад.
Но ненависть вела святая
Дороги не было назад…
И из окна он, в ночь стреляя,
Кричал врагам: – Вся жизнь к чертям!
Им по-немецки добавляя:
– Война у каждого своя!..
 
 
А сколько их, таких безвестных,
Вели с врагом свою войну,
Нам все герои неизвестны.
Народ геройски спас страну!
 

Ханох Дашевский

Родился в Риге. Образование получил в Латвийском университете.

Участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике».

В Израиле живет с 1988 года.

Поэт, прозаик, переводчик, публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного Союза писателей Иерусалима, Международной Гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим).

Автор шести книг поэтических переводов, а также романов «Сертификат» и «Долина костей», вошедших в дилогию «Дыхание жизни». Лауреат премий – СРПИ им. Давида Самойлова и «Русское литературное слово», номинант на премию Российской Гильдии мастеров перевода.

Песнь расставанья и любви
(Стихи из трилогии «Дыхание жизни» – книги о роковых событиях середины XX века, романе о мужестве и отчаянии, предательстве и героизме)

 
Когда мерцает желтый лик луны,
И распускает ночь над миром крылья,
Когда сияньем небеса полны
От звездного ночного изобилья,
 
 
Прильни ко мне в молчании Земли,
И обними, как только ты умеешь!
Какие горы высятся вдали,
К которым ты приблизиться не смеешь?
 
 
Какая непонятная тоска
Тебя насквозь, как лезвие, пронзила?
Вот на твоем плече моя рука —
Ее не сбросит никакая сила.
 
 
А над тобою – свет высоких звезд,
И лунный диск, таинственно манящий.
Любовь моя, взойди на тонкий мост
В неведомую бездну уходящий.
 

 
Нет ничего печальнее любви,
Когда она приходит слишком поздно.
Забудь меня и, как цветок, живи:
С луной играй под крышей неба звездной.
 
 
А я уйду. И унесу с собой
Твои глаза в предутреннем тумане.
И будет этот сумрак голубой
Напоминать о незакрытой ране.
 
 
Сойдутся дождевые облака,
И в день ненастья, в грустный день осенний
Увижу я тебя издалека,
Но не смогу обнять твои колени.
 

 
Настанет утро, и взойдет звезда
Над лесом, где безмолвие царит,
И всё пространство инея и льда
Она мерцаньем тусклым озарит.
 
 
И побредет унылая толпа,
Скользя по снегу из последних сил,
И встанет там, безгласна и слепа,
Где ангел смерти крылья распустил.
 
 
И раздеваться будут, словно в зной,
И обрести наследный свой удел
Они пойдут, сверкая белизной
Еще живых, ещё дрожащих тел.
 
 
И после них не запоет певец
Пернатый в этом проклятом лесу,
И если солнце выйдет наконец —
То лишь собрать кровавую росу.
 
 
Ребенок, мать за руку теребя,
Через секунду с нею рухнет в ров.
Любимая! Сегодня и тебя
Я вижу на развалинах миров.
 
 
Я вижу, как идешь по снегу ты,
Далекая и чуждая всему,
И прижимаешь мертвые цветы
К еще живому сердцу своему.
 
 
Я не могу помочь тебе никак,
Не перейду невидимый порог.
Один, всего один неверный шаг —
И бездна раскрывается у ног.
 
 
И ты уходишь. Время истекло.
Мы ничего не можем изменить:
Ведь прошлое разбито, как стекло,
И не связать разорванную нить.
 
 
Проснутся сосны в утренней смоле,
Появится и не исчезнет свет —
И только брызги крови на земле
Останутся, как брошенный букет!
 

 
В тот день, когда погас твой взгляд,
Над потускневшим морем встал
Тревожный скомканный закат
И солнце сплющил, как овал.
 
 
И я за сумрачной стеной
Не видел полосу зари.
И ночь стелилась надо мной,
Не зажигая фонари.
 
 
И о тебе ни слова мне
Латунный месяц не принес,
А сам в подзвездной глубине
Он только ширился и рос.
 
 
Я думал – ты ушла туда,
Где запах поля, запах трав.
Не знал я, что стряслась беда,
Сосуды жизни разорвав.
 
 
Как будто сотни колесниц
Остановились на бегу.
И капли слез из-под ресниц
Расплылись кровью на снегу.
 
 
И ты в преддверии могил
Ловила взглядом окоём,
Но отблеск смерти заклеймил
Его железом и огнем.
 
 
Не оживут букеты роз,
Не обратится время вспять,
И окровавленных волос
Не загорится снова прядь.
 
 
И этих стройных белых ног,
Которых легче в мире нет,
На суете земных дорог
Не отпечатается след.
 
 
И только свет прошедших дней
Мерцать, как дальняя звезда,
Останется в душе моей
И не померкнет никогда.
 

Михаэль лежал на снегу, подстелив под себя несколько хвойных веток. Исходные позиции батальон занял ночью, но уже рассветало, и начала атаки можно было ждать с минуты на минуту.

Четыре месяца прошло с последнего боя, в котором он участвовал и был ранен. Тогда, в августе, война шла в эстонских лесах и на улицах Таллина – мощеных камнем, пропахших дымом и порохом, – а сейчас стоял декабрь, и впереди простиралось, насколько хватало глаз, заснеженное подмосковное поле.

Но изменился не только пейзаж. В судьбе Михаэля тоже произошли изменения.

Переправившись под бомбами на старом буксире через Ладогу, Михаэль еще десять дней добирался до Горького. Несмотря на то, что у него имелось предписание, очумевшие и измотанные железнодорожники не обращали на бумажку никакого внимания, солдатские эшелоны шли в противоположном направлении, и оставались только обычные поезда, набитые эвакуированными и просто бегущими подальше от приближающейся линии фронта гражданскими людьми. Попасть в такой поезд было почти невозможно, а если все-таки удавалось, приходилось стоять.

А кроме того, надо было не перепутать направление. Карты у Михаэля не было, он плохо представлял себе, где находится пункт назначения, и всё же ему повезло. В Вологде, куда Михаэля привез товарный состав, ему удалось забраться в тамбур и каким-то чудом попасть в вагон идущего до Костромы, переполненного до отказа поезда. И стоять бы Михаэлю всю оставшуюся дорогу, если бы какая-то круглолицая девушка в платке, из-под которого выбивалась светлая прядь, не притянула его к себе и не усадила, вынудив слегка потесниться своего пожилого соседа, хотя двигаться было некуда.

Так он оказался на нижней полке, вплотную ощущая молодое женское тело и сгорая от смущения. В Риге у него не было подруг, даже с одноклассницами по гимназии общение было мимолетным, хотя Михаэль не раз ловил заинтересованные девичьи взгляды. Не зная, с чего начать разговор, он молчал, и где-то через полчаса, видимо, потеряв надежду, что парень откроет рот, девушка заговорила сама:

– Меня Клавдией зовут. Клава, значит. А тебя как?

Михаэль успел убедиться, что странное для русских произношение его имени вызывает вопросы, и постарался их избежать.

– Михаил.

– Михаил… – повторила Клава. – Стало быть, Миша. Ты откуда, солдатик? Вроде как в другую сторону от войны едешь?

У нее было непривычное «окающее» произношение.

– Я уже воевал, – не вдаваясь в подробности, ответил Михаэль. – Под Таллином. Был ранен, получил отпуск. Сейчас еду в Горький, потом – снова на фронт.

Он понимал, что в неимоверной тесноте вагона нужно говорить о себе как можно меньше.

– Ну а сам-то? Сам откуда будешь?

– Из Латвии… Из Риги.

Михаэль отвечал односложно. К ним уже прислушивались. Какой-то мужик, примостившийся на верхней полке, даже свесил голову вниз.

– Из Латвии? – переспросила Клава. – Тогда понятно. По разговору твоему. Говоришь вроде правильно, да как-то не по-нашему. Значит, латыш?

Михаэль сделал неопределенный жест. В такой обстановке, среди случайных людей, он не мог и не хотел откровенничать.

Клава поняла это по-своему. Она перестала донимать Михаэля расспросами и стала рассказывать о себе. Сама она из Вологды. Отец и брат воюют, а до войны оба на одном заводе работали. Матери нет, а с мачехой она не ладит, потому и едет к сестре. Тоже в Горький – стало быть, им по пути. Сестра ее, Лиза, на «Красном Сормове» работает, в сборочном цеху. И Клава там работать собирается.

Сормово! Михаэль уже слышал это название…

– Друг у меня, моряк. Вместе воевали под Таллином. Так он тоже на этом заводе работал.

– А где он сейчас?

– В Кронштадте.

– Правда? И мой жених где-то там. На фронте, под Ленинградом.

Михаэль не знал, почему его кольнуло упоминание о женихе. Неужели эта разговорчивая девица ему нравится?..

А Клавдия тем временем спохватилась.

– Господи! Ты же голодный! Сейчас покормлю.

Это было как нельзя более кстати. Михаэль умирал от голода. Последнюю банку полученных в Кронштадте консервов он съел еще утром, и у него оставался только хлеб – меньше полбуханки. Его надо было растянуть до конца пути… И тут появляется Клава с корзинкой. А в ней – домашняя снедь. Не захочешь – поверишь в чудеса.

Нужно было есть неторопливо, зная себе цену, как подобает бывалому бойцу, но от голода сводило челюсти. Неторопливо не получалось. Содержимое корзинки таяло, и Михаэль спохватился лишь тогда, когда понял: еще немного, и у Клавдии не останется ничего. Виновато посмотрев на девушку, он протянул ей корзинку.

– Извини! Совсем о тебе забыл.

Но Клава не расстроилась.

– Ты пока ешь. В Кострому приедем – раздобудем чего-нибудь. Есть у меня еще еда, да не могу ее трогать. Сестричке везу. Она, бедная, с ребеночком мыкается. Муж-то ее без вести пропал. А ей говорят: пропал – значит, в плен сдался. По этой причине и помощь ей, как жене фронтовика, не положена, – серьезно и с горечью заключила Клава.

Она хотела еще что-то сказать, но относительная тишина, установившаяся в ночном вагоне, была нарушена какой-то возней. В проходе появился мужской силуэт. Не обращая внимания на узлы, чемоданы и ноги пассажиров, мужчина пробрался внутрь. Прижав к стенке сидевшую у окна на противоположной полке женщину, он втиснулся рядом с ней. Женщина пыталась протестовать, но наглый тип ткнул ее в плечо.

– Заткнись, толстуха!

И принялся бесцеремонно разглядывать Михаэля и Клаву. Увидев в руках парня корзинку с едой, новоявленный сосед осклабился:

– Эй, рыжий! А много не будет? Поделился бы по-христиански.

– Это с тобой-то делиться? – ответила за Михаэля Клава. – Ты и так с центнер весом. Обойдешься, не похудеешь…

Нахал и в самом деле был таких габаритов, что не мог вместиться полностью и сидел полубоком.

– Да уж покрепче твоего шпингалета! А с этим делом у него как?.. Помощь не нужна? А то я завсегда готовый!

– Ты бы лучше на фронте себя показал! – вспыхнула Клава. – Там люди головы кладут, а такой матёрый детина в тылу ошивается!

– А у меня от войны освобождение. Я по здоровью к армии непригодный, – ухмыльнулся непрошеный собеседник. – Ну так как? Хочешь фартового мужика? У тебя таких точно не было, – и перегнувшись, положил ладонь на колено Клавы. Михаэля он игнорировал, как видно, сразу решив, что тот не опасен.

Дело принимало плохой оборот. Нужно было что-то предпринимать, но Михаэль не решался. Ему легче было вместе со всеми идти в бой, чем оказаться со злом один на один. Он и боксом стал заниматься из-за того, что не хватало ему уверенности в себе.

Клаве удалось сбросить ёрзавшую по колену ладонь, но негодяй навис над ней, пытаясь поцеловать в губы. Вокруг реагировали по-разному. Одни возмущались, другие делали вид, что происходящее их не касается. Мужчина на верхней полке даже отвернулся к стене, всем видом показывая, чтобы на него не рассчитывали.

Михаэль понял: если он сейчас, сию минуту не вмешается, в нем не только разочаруется Клава, но и сам он будет презирать и ненавидеть себя. Только не тянуть. Как говорил Юрис в Эстонии: «Прикладом действуй, штыком… да хоть палкой!». Главное – действовать.

Палки под рукой не было, но ненавистный живот был перед глазами. От удара в солнечное сплетение здоровяк переломился, хватая ртом воздух, а Михаэль, схватив за руку Клаву, бросился в проход, спотыкаясь и задевая людей. За спиной они слышали голос, сквозь матерную брань обещавший оторвать Михаэлю ноги.

Неожиданно поезд замедлил ход. Показалась большая станция, и парень с девушкой спрыгнули на перрон. Выскочил и преследователь, бросившись за ними. Обернувшись, Клава увидела в его руке нож и закричала:

– Помогите! Милиция!

Человек с ножом настигал, но милиционер уже бежал к ним, на ходу расстегивая кобуру. Преследователь остановился, изображая страх, а сам сжимал нож, лезвие которого прятал в рукаве пиджака. Это видели Михаэль и Клава, но не видел молодой неопытный милиционер. Выстрелив в воздух, он подбежал к бандиту, и почти сразу же упал на спину, широко раскинув руки.

Вокруг не было никого. Все теснившиеся на перроне люди бросились к подошедшему поезду, надеясь попасть в вагоны. Убийца рванул в противоположную сторону, но оттуда уже бежали на выстрел солдаты военного патруля во главе с офицером. Михаэль увидел летящий в его сторону предмет, но лишь тогда всё понял, когда начальник патруля подобрал лежавший у его ног окровавленный нож.

Бандит, как ни в чем не бывало, кивнув на Михаэля, прокричал офицеру:

– Товарищ лейтенант! Это он убил!

В ту же секунду патруль скрутил растерявшегося от неожиданности Михаэля. Клава ахнула.

– А вы кто будете, девушка? – спросил лейтенант. – Вы что, были с ним?

– Да не убивал он, товарищ офицер! – закричала Клава. – У него и ножа-то не было! Вот этот убил, здоровый. А нож подбросил. Он бандит!..

Но убийца, державшийся уверенно и спокойно, только рассмеялся.

– Да врет она, дура малохольная. Этот рыжий ее охмурил. Он вообще не русский. Вы бы документы его липовые проверили. Заслали его к нам, не иначе…

– Проверим, – пообещал лейтенант. – И твои заодно. Ведите их в отделение.

Старший лейтенант милиции Рагозин находился в должности две недели. Оставшись хромым после ранения в ногу под Лугой, он был комиссован и прямо из госпиталя направлен на узловую станцию начальником милиции. Людей не хватало, времени на их подготовку не было, и бывший строевик-пехотинец очень смутно представлял себе, что и как он должен делать.

В распоряжении Рагозина находились двое: старшина Иван Иванович (солидный пятидесятилетний мужчина, единственный кадровый милиционер) и молоденький сержант, полчаса тому назад убитый таким же, как он, молодым, но подозрительным типом в солдатской форме по имени Михаэль Гольдштейн. Так было обозначено в документах.

В том, что убил именно Гольдштейн, Рагозин сомневался мало. Воевал он в стрелковом корпусе, сформированном из подразделений довоенной латвийской армии, а попал туда Рагозин, потому что большинство солдат и офицеров корпуса – латышей – дезертировали. Он ничего не знал ни о латвийской рабочей гвардии, ни о латышских добровольцах в Эстонии, но был уверен, что латышам доверять нельзя. А парень – латыш. Вот и убил. Что тут неясного?

– По законам военного времени мы тебя без суда расстреляем, – без злобы, но твердо сказал старший лейтенант, – и разбираться не станем. Не до разборок сейчас. У тебя что написано? Гольдштейн Михаэль, боец латышского стрелкового полка. А на самом деле какой ты боец? Ты – латышский фашист, убивший советского милиционера. Повидал я ваших на фронте… Враги. На моих глазах целый корпус дезертировал.

– Но ведь я не латыш, – дрожащим голосом стал оправдываться Михаэль, понимая, что расстрел на месте – не шутка, и что начальник именно так и поступит. – Я еврей. Только родился в Латвии. Зачем мне милиционера убивать? Нас самих фашисты убивают…

– Вот-вот. Родился в Латвии – значит, своим помогаешь, – никак не отреагировав на еврейское происхождение Михаэля и не дослушав, сказал Рагозин. – Пробираешься в советский тыл. Зачем? Для диверсии?

– Там же сказано, в документах: «после ранения направляется в Горький, в формируемую Латышскую стрелковую дивизию».

– Товарищ милиционер, – вмешалась находившаяся в комнате Клава, – да говорю же я вам: не убивал он!.. Тот бандюга убил. Я ж всё видела… Вы лучше его проверьте.

– Им старшина занимается. Тебя саму еще не проверили.

– Но он же гнался за нами!

– Потому и гнался, что дружка твоего заподозрил. Значит так, гражданка. Разговаривать с тобой некогда. Вот тебе бумага, и пиши всё как было… Ну что там, Иван Иванович? – спросил Рагозин входившего старшину. – Выяснил?

– Да вроде как в порядке бумаги… только, сдается, это лицо я уже где-то видел. А где – не припомню пока.