Текст книги "Мать или Новый Вид (Том 2)"

Автор книги: Сатпрем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

И время также меняется. Если вы позволите себе предаться "движению", тому универсальному движению, которое течет через маленькие порошкообразные концентрации, тогда ощущение времени больше не такое, как прежде, и пространство тоже другое: Движение столь тотальное – тотальное и неизменное, неизменное – что оно производит впечатление совершенной недвижимости. Движение, являющееся некоторой вечной Вибрацией, которая никогда не начинается и не кончается... Нечто из всей вечности, на всю вечность, и без какого-либо деления времени: лишь когда это проецируется на экран, начинает предполагаться деление времени. Очень хорошо, но видимое тело, которое мы сейчас можем назвать ментальным телом, ведь оно кажется нашим ментальным творением, продолжает жить от минуты к минуте, отсчитывая дни, месяцы и годы, или, по меньшей мере, с восприятием дней и лет... что, возможно, и есть причина старения. Наш экран "предполагает деление времени". Но что если больше нет экрана? Если можно ходить по желанию в прошлом, настоящем и будущем, то как может продолжаться "нормальная" жизнь такого тела среди людей, живущих "по часам"? Здесь тоже возникает проблема адаптации: помнить настоящее, чтобы не унестись бог знает куда... и, возможно, не позабыть в ходе этого видимое тело, ложно приклеенное к креслу 25 мая 1961 года. Может показаться, что еще должны быть созданы средства перехода, позволяющие вести двойную жизнь в старом и новом теле, не теряя то или другое. Это физиологические проблемы, вы понимаете, а не метафизические. Что вы будете делать, когда метафизика становится физикой!

Но, возможно, это полностью ментальная проблема, потому что для птиц нет трудности. Трудность заключается в структуре разума и в том факте, что приходится жить вместе с другими существами, которые приклеены к своему разуму. Поистине, должен быть сделан переход от одного вида к другому.

И жизнь тоже меняется – когда я говорю "жизнь", то имею в виду не только отношение с людьми и с остальными вещами, а само качество воздуха, которым дышишь, тот сорт дыхания, который движет тобой: Золотой свет, абсолютно неподвижный... и затем видится, как вещи наполняются -наполняются бесконечным содержимым. Действительно было ощущение нечто полного вместо пустого. Жизнь, которой живут люди, как я вижу, как они живут, – пуста, ложна, суха: она пуста – тяжела и пуста одновременно. Она пуста. Тогда как от той другой жизни немедленно возникает впечатление: полная, полная, полная, полная – полная! Ты понимаешь, она переливается через все края, больше нет пределов. Она столь полна, что все, уничтожаются все пределы, они стираются, уходят – нет больше ничего, кроме того, того Нечто.

Как сделать, чтобы просочилось это "нечто", как жить в этом нечто, переносить, выдерживать его, в то же время видимо оставаясь в теле, которое кажется сделанным из самой противоположности всех этих качеств?

Сеть

Она пробиралась сквозь свой лес, изредко озаряемый вспышками света, и иногда это было почти обескураживающе. Мы обманываем самих себя в отношении жизни, мы одеваем ее в идеалы, движения, возбуждение, неистовство и страсти, и заявляем "это жизнь", это "волнующе", но это не верно! Мы просто навешиваем декорацию на некую пустоту каждой секунды, в которой есть шаги и еще шаги и ничего + ничего + ничего, и жесты и еще больше жестов, тысячи жестов ради... чего-то иного, за чем мы бежим и чего у нас никогда нет. Настоящая жизнь, "чистая", если осмелиться так сказать, это этот фабрикат, скопище нулей, как счетчик такси, отсчитывающий несуществующее время, чтобы прибыть "туда". "Наполненное" время там, как только мы туда прибудем – но мы никогда не прибываем туда! Всегда одно и то же. Таков базис жизни. О, но вся жизнь, КАКОЙ БЫ ОНА НИ БЫЛА, подобна этому. Даже те события, которые кажутся с расстояния величайшими, какими они кажутся большинству людей, даже те исторические события, которые продвинули дальше трансформацию земли и явились настоящим переворотом – решающие события, великие завоевания, как их называют – сплетены из ТОЙ ЖЕ ткани, это ТА ЖЕ САМАЯ вещь! Когда ты взглянешь на них с расстояния, то в целом они могут произвести значительное впечатление, но сама жизнь каждой минуты, каждого часа, каждой секунды сплетена из ТОЙ ЖЕ САМОЙ тусклой, однообразной, скучной ткани, лишенной какой-либо настоящей жизни – простое отражение жизни, иллюзия жизни – лишенная силы, света или чего-либо еще, хоть сколь-нибудь напоминающего радость. Это хуже кошмара, некая... О, не безысходность, ты понимаешь, нет даже какого-либо ощущения ЧУВСТВОВАНИЯ – нет НИЧЕГО! Это пустая, пустая, пустая... серая, серая, серая, плотно сплетенная, мелкоячеистая сеть, которая не пропускает ни воздух, ни жизнь, ни свет – ничего. Мы говорим о "вуали", "тюрьме", но на самом деле это вся та же плотно сплетенная сеть, которая обволакивает все, прямо до клеток тела, как если бы вся жизнь была чем-то сглажена. И затем, временами происходит вторжение другой жизни, без нашего понимания того, как все это работает, причем мы даже не способны переносить эту жизнь дольше, чем несколько секунд или несколько часов. Величие света – столь очень мягкого, столь наполненного истинной любви, истинного сочувствия, нечто такое теплое, такое очень теплое... Вот что здесь, всегда здесь, ожидающее своего часа, если мы только позволим ему войти. Вот что должно выйти на первый план и проявиться в вибрации КАЖДОЙ секунды – не как целое, что видится с расстояния и которое кажется интересным, а вибрации каждой секунды, сознание каждой минуты, иначе... Да, иначе... единственная альтернатива – это воспарить в небеса или идти в ад. Но вуаль должна быть поднята в самом низу, а не на вершинах. Именно глубоко внизу должны мы найти средство от удушья.

Важный секрет поистине должен быть найден на микроскопическом уровне каждой секунды, как раз там, куда мы никогда не хотим смотреть, потому что это ужасно – это "ничто", как говорит Мать, удушающее ничто, отбрасывает людей в некую аберрацию, лишь бы только не видеть, не видеть это любой ценой, не сталкиваться с ним. Сталкиваться с ним означает надевать шкуру черного пигмея. Для Матери, которая знала все великие расширения сознания в течение восьмидесяти лет, это было... удушающе. Потому что физический разум – это не просто идиот, бесконечно повторяющий попугай, который заставляет вас по десять раз проверить, хорошо ли закрыта дверь, тогда как вы прекрасно знаете, что заперли ее, но это убогий идиот и попугай, он тормозит все: в одну секунду он предвидит тысячи деталей, которые произойдут через десять лет; начиная от реплики доктора "О, придется лечиться два года" (так что, естественно, потребуется действительно два года) до самого изворотливого образа. Это неумолимая память, возможно, тысячелетняя память. Это первичный разум Материи. Все затормаживается и кристаллизуется именно там – действительно, это строитель тюрьмы. Все имеет последствие, все связано, все идет от причины к следствию, непреклонно. Он склепал нашу тюрьму, тщательно и во всех деталях. И ничто не может быть вылечено, пока не вылечено то нашептывание: за один взмах оно сводит на нет все победы, одержанные высоко вверху, в высших областях сознания. Корни секса скрыты здесь, не в каком-либо "сексуальном органе" или "инстинкте", от которого можно очень легко отвязаться, а в темной маленькой фиксации, которая хочет... в конечном итоге она хочет ночи, разложения, дезинтеграции всего. Это некое "зацикливание", внедренное в материю. И оно повторяет и повторяет свой маленький шепот смерти в каждом жесте, при каждом случае и встрече, во всем. Болезнь Паркинсона – крайний восторг для него, его элемент, "представительный" верх его деятельности. Он хочет лишь остановить все, как столбняк – и, на самом деле, он это и делает, скрытно. Это его работа: делать тюрьму. Он хочет воссоздать умиротворенную жесткость камня.

Смерть – это его величайший успех.

Так что корень зла находится не в каком-либо бездонном или психоаналитическом подсознательном: он здесь, в пределах досягаемости руки или, скорее, досягаемости уха. Только, чтобы воспринять его, нам не следует покрывать его всем обычным шумом, включая моральный. То, что препятствует трансформации – это все те вещи, которые мы считаем неважными, вся эта масса вещей, все они. И поскольку они очень маленькие (или, скорее, КАЖУТСЯ очень маленькими и несущественными), то являются самыми худшими препятствиями. Очень маленькие вещи, принадлежащие подсознательному механизму, до такой степени, что ты можешь быть свободным в своих мыслях, свободным в своих чувствах, свободным даже в своих импульсах, но физически ты остаешься рабом. Все это должно быть уничтожено, уничтожено, уничтожено... Это ни что иное, как механическая привычка. Но она цепляется, прилипает, о!... И мы даже не знаем, что нужно сделать, чтобы уничтожить ее! Ментально мы можем сказать: мы должны очиститься, универсализоваться, имперсонализоваться... все это очень хорошо, но это ментальная картина. Как это сделать в теле? Как прорвать ту сеть? Как можно воздействовать на тот черный глинистый порошок? Как только к нему прикоснешься, он тут же взмывает завесой грязи.

Мантра

Единственным приспособлением, которое Мать использовала на непроторенном пути, для которого не было никаких приспособлений, кроме как существовать определенным образом, просачивать определенным образом и идти дальше, была мантра.

Все организованные формы, как мы видим их, являются скоплением вибраций (ученые скажут "скоплением атомов", потому что видят только один слой материи и сквозь ментальные очки), выражающими какое-то особенное качество объекта, его "стремление", как говорила Мать, и таким путем она, например, называла цветы. Некоторым образом, это настоящее имя вещей, их особенная музыка, которая становится довольно печальной на человеческом уровне. Именно повторение вибраций обеспечивает стабильность форм. Изменение вибрационной игры влечет за собой "разлад" формы (изменение формы, если это переносимо, или дезинтеграцию и "смерть", если это непереносимо). Каждая вещь обладает своим собственным "звучанием", являющимся движением сил, составляющих его. Мантра – это чистый звук вещи, какой бы она ни была, суть ее вибрации, которая порождает эту вещь или проявляет ее в форме. Есть целая так называемая тантрическая наука, которая манипулирует этими звуками и кажется, что творит "чудеса", воспроизводя звуки вещей – дезинтегрирует или реинтегрирует их, комбинирует или изменяет их. Поэзия и музыка – формы этой "магии звука", когда они являются настоящей поэзией и настоящей музыкой, то есть, когда они на самом деле вызывают определенные силы или стремления, определенные формы бытия – есть всевозможные уровни, вплоть до самых грубых. Это также наша самая обычная магия – о которой мы не знаем, что это магия, но ее воздействие все равно есть, печальное и грязное – когда мы ходим по улицам, бормоча свои немые желания или бедные опасения... что естественно приходит, поскольку мы сами и зовем их. Если бы люди видели чудовищно раскрашенную слизь (и что за цвет!), в которой они живут, то им бы показалась совершенно очаровательной окись углерода, которой они дышат в своих городах. Но если некий чистый звук введен в материю, то и его эффект может быть также магическим; только требуется большая настойчивость, поскольку наша ложная материя толстая, липкая и повторяющаяся. То же самое свойство материи и физического разума неустанно все повторять как попугай, может быть использовано в другом направлении и, "чудесным образом" материя может начать повторять настоящий звук вместо того, чтобы тянуть свою обычную смертную рутину – насколько она способна это делать без травматических последствий или рискованного подрыва своей вибрационной моды. Есть тонкая разграничительная черта в переходе от старого материального способа бытия к новому, новому способу бытия материи.

"Чистый звук" совсем не нужно искать в каком-то мудреном магическом заклинании. Это ОМ, санскритский звук, настоящее чудо, но, как обычно, настоящая магия кроется в предельной простоте, которой мы обладаем, не зная этого, в той простоте, которая кажется пустяком, но может быть чрезвычайно сильной в своей чистоте, в своей предельной чистоте: как крик нашего сердца, потребность всего нашего существа собраться в ту секунду, когда решается вопрос жизни или смерти. Это последнее слово, которое остается, когда все остальное ушло. Один чистый звук, непохожий на другие, который делает нас некой индивидуальностью, а не безликой марионеткой, нацепившей галстук и степень доктора математики. Каждый из нас может найти этот звук или выражение этого звука в одном или нескольких словах, которые являются нашим собственным "паролем", так сказать, нашим особенным "сезам, откройся": звуком, который представляет некое переживание и обладает силой вспомнить это переживание. Это может быть звук пламени, звук уверенности или свободы, звук радости, звук чистой любви... Того, что составляет для нас весь смысл. Крик на вершине нашего существа или в пучине нашего существа, когда все потеряно. И мы пытаемся внедрить этот звук в повседневную материю, в каждую минуту, каждую секунду, в каждый жест, каждую глупость, любую пустоту, ошибку, печаль, радость – во все. Это должно стать музыкой нашей материальной субстанции.

Такова мантра.

Это способ обожествить эту субстанцию, – сказала Мать. Звук сам по себе обладает силой, и заставляя тело повторить некий звук, ты тем самым заставляешь его воспринять нужную вибрацию. Механизм воздействия такой же, как при ежедневных занятиях за пианино, например: ты повторяешь механически, и в конечном итоге, это наполняет твои руки сознанием – наполняет тело сознанием.

Она нашла свою мантру. Это была первая вещь, необходимость в которой она почувствовала после своего первого "заболевания" в 1958: Мое тело хотело бы иметь мантру, чтобы ускорить трансформацию (изменить свою темную вибрационную моду), написала она мне тогда. Она нашла эту мантру и повторяла ее до своего последнего дыхания, день и ночь и каждую секунду, в течение пятнадцати лет, как, возможно, делал Шри Ауробиндо, когда ходил взад-вперед по своему коридору с высоким потолком. И, возможна, она все еще повторяет эту мантру сейчас. Ведь что же может дезинтегрировать ту вибрацию?

Эта мантра обладает поразительной силой над вибрационной сетью, темной сетью грязи, которая обволакивает нас и порождает все наши болезни и старение и всевозможные несчастные случаи. Эта мантра воздействует на мое тело, – сначала отметила она. Это странно, мантра как бы сгущает нечто: вся клеточная жизнь становится компактной, прочной массой грандиозной концентрации – и ОДНОЙ ЕДИНОЙ вибрацией. Вместо всех обычных вибраций тела, нет ничего, кроме единой вибрации. Единой массы. Вся дрожь, несчетные колебания, поползновения тела внезапно сгустились в одну единую вибрационную массу. Смерть не может войти туда. Болезни и несчастные случаи также не могут войти. Тело наполнено "неприступной" субстанцией, так сказать. Но нужно быть способным вынести эту "субстанцию". Все же, в самом начале, она заметила: Как только я остаюсь в покое на минуту или концентрируюсь, всегда начинается эта мантра, и есть ответ в клетках тела: они начинают вибрировать. В дугой раз, когда это пришло, оно охватило все тело, таким вот образом: все клетки затрепетали. И с какой силой! Вибрация продолжала усиливаться и расти, тогда как сам звук становился все громче и громче, и все клетки тела были охвачены такой интенсивностью стремления, как если бы все тело начало распухать – это становилось грандиозно. Я чувствовала, что все готово было взорваться. И это обладало такой силой трансформации! Я чувствовала, что если бы это продолжалось, то нечто бы произошло, в том смысле, что изменилось бы некое равновесие клеток тела... Опасная переломная точка. И мы снова сталкиваемся с проблемой "адаптации" субстанции. С какого конца ни подходи к проблеме, все время наталкиваешься на одну и ту же сеть, опутывающую все: можно ли разрушить эту сеть, эту смертную вибрационную паутину, не разрушив саму жизнь и не дезинтегрировав форму?

Это станет главной проблемой Матери на многие годы: проблемой, переживаемой из минуты в минуту, физиологически. Короче говоря, она пыталась сконструировать первое "новое тело". Или, возможно, освободить настоящее. И это означает... рискованный переход.

В мантре Матери было семь слогов:

OM NAMO BHAGAVATEH

Мать дала ее миру.

Окружающие мысли

Лес Матери был не только в ее теле, но и в тех 1300 маленьких образчиков (в 1960), каждый из которых представлял свой особый способ смерти, определенный способ бытия в сети и культивирования этой сети. Поскольку она прекратила свою внешнюю деятельность, то проблема заострилась, вместо того, чтобы ослабиться: теперь они больше не могли осаждать ее на Плэйграунде или теннисном корте или где-то, куда она приходила; вместо этого они сами наводняли коридоры, подходили к двери ее ванной комнаты или к двери холодильной установки, где она держала свои цветы, поджидали ее за каждой дверью и в любую секунду. Это было непрекращающееся вторжение. И если она позволяла кому-то войти хотя бы раз, чтобы дать цветок или свой взгляд, то это становилось законным правом на всю вечность – и, естественно, "почему не я?". Каждый был я, я, я. Не было недостатка в маленьких я, утаскивающих свои цветы от Матери и продолжающих культивировать свою сеть. И если Мать не делала в точности того, что они хотели, тогда темная и неистовая сеть выбрасывала массу грязных маленьких вибраций, которые Мать все поглощала и поглощала. Она никогда не говорила "нет" никому. Мать никогда не говорила "нет", люди сами должны были открыть удушение собственной сети. Она просто накладывала свой спокойный свет на сеть... и она еще больше перекручивалась и переворачивалась под ее давлением. И письма тоже: Они убивают меня своими письмами. О, если бы ты только знал, какие письма они мне пишут... прежде всего, тошнотворное количество глупостей, которые никогда не следовало бы писать; затем, вдобавок к этому, такая демонстрация неведения, эгоизма, злой воли, полного непонимания и беспримерной неблагодарности, и затем все это... столь прямо, мой мальчик! Они сбрасывают на меня это ежедневно, ты понимаешь, и это исходит из самых неожиданных мест. И она отвечала, отвечала. И иногда у нее вырывался крик: Шри Ауробиндо ослеп, я не хочу ослепнуть!... Она садилась в свое большое кресло с резной спинкой, на мгновение закрывала глаза, а руки ее покоились на подлокотнике, такие бледные: Труден контакт с людьми Ашрама. Будь это только постоянная ходьба, чтобы дать им цветок... И они так несознательно эгоистичны! Если я не делаю обычной концентрации на каждом, они возмущаются: что не так, я сделал что-то не то? И разворачивается все зрелище. Ее ноги, столь тщательно укрытые японскими табами, опухли от филаризиса, как железные палки. И она продолжала свои ежедневные хождения, переходя туда-сюда, все время повторяя мантру. Но все равно проблема оставалась той же самой: каждый человек, каждое письмо вносит свою степень беспорядка, дисгармонии и дезинтеграции. Как если бы все выливалось на твою голову из помойного ведра. И ты должен все это поглощать... Каждая вещь, поглощенная снаружи, порождает беспорядок [в теле], раскалывает все и порождает неправильные связи, нарушает организацию; и иногда требуются часы, чтобы навести порядок. Что означает, что если бы я действительно хотела использовать это тело как инструмент, не меняя его из-за того, что он не может следовать движению, то я должна была бы остановить, насколько это возможно, материальное поглощение всех вещей, которые отбрасывают меня на годы назад.

Она продолжала "поглощать" до самого конца, и все больше и больше – чем ближе она подходила к цели, тем неумолимей становилась окружающая сеть, отбрасывая к смерти. Это была не "ее" сеть: это поистине была сеть мира. И проблема все более запутывалась, поскольку это было не просто физическое присутствие 1000 или 1300 образчиков, танцующих свой неистовый танец в ее теле, а это была вся невидимая толпа. И для начала мысли. Пока нам уютно и тепло в сети, мы не понимаем, но как только сеть распускается, это полное вторжение. Мысли – это не нечто безвредное; мысли – это действия. Требуется наша обычная броня, чтобы не быть разбитым вдребезги. Некоторые мысли столь же смертельны, как скорпионы, это целое болото разнообразных сороконожек. Да, совершенно ужасная смесь, "как если бы я постоянно опускалась, подхватывая новое заболевание, и должна была найти лекарство от нее". Если бы ты знал, в какую атмосферу они меня погружают, мой мальчик! [и Мать зажимала свою голову между рук, как если бы ее били] Бессмыслица, нонсенс, глупость, идиотизм; все это переливается через все края. Ты не можешь дышать, не вдыхая этого! Еще на Плэйграунде она пыталась втолковать им это: Если бы люди вокруг меня были бы восприимчивы, то это значительно помогло бы моему телу, потому что все вибрации проходили бы через тело и помогли бы ему. Но кто понял это, за исключением маленькой группки молчаливых, кто никогда не просил ничего, никогда не искал с ней встреч и работал молча? И по истечении времени ее собственная сеть распускалась: Тело стало ужасно чувствительным. Например, дурная реакция в ком-то, некое противоречие или самая обычная реакция вызывают внезапную усталость в теле, как если бы оно истощилось. Мало-помалу ее тело становилось всеми телами. Те невинные (или не такие уж невинные) маленькие мысли и нашептывания окружающих тел виделись в их истинном свете – почти сразу же они показывали свое настоящее лицо, то есть, смерть, содержащуюся внутри них. Каждое из этих маленьких бормотаний поистине, действительно и материально является лапой смерти. Мы не умираем от этого, потому что доза не достаточно велика, и требуется некоторое время. И к тому же мы толстокожи. Но все это входило в Мать, как есть, "чистым", если можно так выразиться. И Мать начала сталкиваться с великой проблемой: Какая досада, все эти мысли людей, о!... Все и каждые думают все время о преклонных годах и смерти, и смерти и преклонных годах и болезни. О, какая это досада! Мы не осознаем это, мысль о смерти является смертью. Мы не ведаем о настоящем движении сил подобно примату Палеолита, мы не знаем ничего о игре и силе вибраций, мы замурованы в собственную ментальную сеть! Но кто же не замурован?... Вы почти что окаменели до смерти из-за всего этого. Это было уже в 1961 – она будет поглощать их мысли о смерти прямо до самого конца. Они выделяли смерть каждый день (и каждый час), прямо до конца. И затем ее юмор достигал наивысшей точки, она смеялась: Многие из них – множество – думают, что я умру, так чтобы это не застало их врасплох, когда это произойдет: я знаю все это. Но это все ребячество, в том смысле, что если я уйду, то они будут правы, а если я не уйду, то это не имеет никакого значения! Это все. Это было в апреле 1961. Еще двенадцать лет в том же режиме.

Проблема, поставленная перед Матерью, или скорее, в Матери, была ясна.

Так что же было делать? Или, более того, как можно было устранить эту сеть, не умерев, без того, чтобы буквально быть задушенной окружающим воздухом? Можно спросить и так: как умереть, не умерев от этого?

Имперсонализация

Между 1958 и 1962 годами Мать выучила один большой урок, микроскопический урок, материальные результаты которого более важны для нашего вида, чем расщепление урана. Мы еще не осознали, сколь потрясающи эти микроскопические открытия – у них даже нет названия. Они столь радикально новые, что в нашем языке нет подходящего для них названия. Мать даже не знала, что она делала! Иногда она совершенно неожиданно произносила слово или предложение, в середине разговора, что ошеломляло меня, и годы спустя вы говорите: "о, так ведь же...!" Это не об расщеплении атома, но это касалось полной обусловленности вида. Это сама мощь атома, которая представала перед вами с улыбкой и в почти дразнящей атмосфере: о, так ты хочешь чудес! Что же, взгляни... Взгляни на этот закон, взгляни на тот. Это как сама сущность чуда, которая просовывает свой нос через щель в двери или сквозь ячейку сети; и она не делает ничего сенсационного: она попросту ударяет по маленькому "неизбежному" закону, чтобы вы ясно увидели, как все на самом деле устроено... естественно. Вы на секунду протираете свои глаза: но как же...? И все ушло. Еще остается "но как же?", которое следует устранить. Но затем вы осознаете, что мир действительно стоит на грани чуда, которое зависит от... нечто, что все еще остается загадкой, но ощущается как мельчайшая мистерия, "ничто" -удивительное ничто. Нечто удивительное, которое кажется пустяком, – сказала Мать в конце. Возможно, мы споткнемся на этом, если Мать крепко держит нас за руки с другой стороны вуали.

Первый урок – возможно, единственный урок – заключается в том, что на самом деле мы не можем ничего делать. Мы входим в сеть и наталкиваемся на все, завязываем везде, запутываемся в каждом жесте, как в нашем желании творить благо, так и в потемках "дурных" действий. Все реакции ложны, как плохие, так и хорошие. Вы отказываетесь от чего-то, и оно отскакивает вам в лицо как теннисный мяч; вы приемлите это, и оно идет бесчисленными извилинами. И все ощущения ложны. "Я не хочу ослепнуть", и мгновенно нечто хочет, чтобы вы ослепли, и вы видите в десять раз хуже; "я измучен", и вы чувствуете себя совершенно раздавленным, как под тонной свинца. "Но посмотри, я укололся, и идет кровь! Это действительно серьезно..." И вы ловите маленькое нечто, которое хочет быть серьезным и хочет, чтобы его воспринимали серьезно, и оно очень ранит вас, если его не воспринимают серьезно. В тот день, когда Мать произнесла: Но почему ты не скажешь своим клеткам, что они глупы, выделяя кровь при уколе, я был очень обижен. Глупость безмерна, она повсюду, в каждом укромном уголке: она "серьезна", действительно. Она смертельна. Вся медицина сомнительна, вся физика сомнительна, вся физиология – вся невысказанная Глупость, которая опутывает нас непроницаемой и неопровержимой сетью, которая хуже гидры: мириапод с тысячью микроскопических голов – и ОНА ПРАВА. Эта глупость всегда права, она всегда напичкана здравомыслием и ослепляющими доказательствами. Она заставляет вас завязнуть: так что же, ты сам видишь! Она заставляет вас упасть: так что же, ты сам все видишь! Невозмутимо, самым разнообразным образом, она поставляет вам все отрицания, все поражения, все падения, все свои доказательства. Нужно быть немножко ребенком, чтобы противоречить ньютонову яблоку. Нужно быть совсем ребенком, чтобы хотеть выбраться из сети. Мы слишком разумны, чтобы быть ребенком. Мать двигалась во всем этом, ударяясь то об одну, то о другую сторону, затыкая дыру здесь, тогда как она снова открывается там, вынимая одну глупость из ее оболочки лишь для того, чтобы обнаружить тысячи других: вы находите, что переполнены глупостями, переполнены ошибками, по уши в грязи. Мириады маленьких вспыхивающих заболеваний. Мириады маленьких смертей, с которыми сталкиваешься, просто проходя по коридору. Вы переполнены ожидаемой болезнью, ожидаемой смертью. Все это кишит и копошится, все это невероятно. Это ничтожно мало. Лишь потому что оно множится миллионы раз, может приобрести оно некую важность – но это ничтожество! Ничтожество. И все это блокирует путь. Все это составляет сеть. Все это преграждает путь настоящей Вибрации – естественному ... "чуду". Это напоминает мне миниатюрные работы, которые делаешь с увеличительным стеклом, нанося мельчайшие точки – эти миниатюры делаются тончайшей, очень заостренной кисточкой, и ты ставишь очень маленькие точки, используя увеличительное стекло. И требуется поставить множество, много-много маленьких точек, чтобы сделать лишь часть щеки. Очень маленьких точек, очень маленьких.

И затем, если вы начинаете смотреть на эти точки, они также начинают непропорционально нарастать. Вы не знаете, что делать, все кажется везде подделкой. Хорошее – подделка, плохое – подделка. И есть все маленькие образчики подле вас, которые увеличивают размах проблемы. Это как бы проблема всей земли. Вы говорите "нет" кому-то – или, скорее, вы говорите "нет" пагубной реакции в ком-то – и мгновенно происходит так, как если бы вы возвели стену между собой и этой реакцией: вас она больше не касается, но и вы больше не затрагиваете эту пагубную реакцию – она ерзает по другую сторону от стены. И в конечном итоге она возвращается к вам, потому что несовершенство в ком-то – это наше несовершенство, и все – наше несовершенство. То, что говорит в вас "нет" – это в точности то, что может быть затронуто этим частным несовершенством: оно в вас, та же самая вещь, скрытая, только она говорит "нет" вместо того, чтобы говорить "да", и это все. Пока есть отклик на несовершенство, это означает, что мы все варимся в одном и том же супе. И, естественно, для каждого из нас, наше "нет" является на самом деле "да", облаченным в мантию святош – это святой суп. Вы вовсе не выбрались из этого супа, совсем нет. Это все одно и то же. Но, конечно же, все тела сделаны из одной и той же материи. Нет святой материи в противовес дьявольской: есть Материя. Мать выучила и этот урок: Тебя бьют и бьют до тех пор, пока ты не поймешь. До тех пор, пока ты не окажешься в том состоянии, когда все тела являются твоим телом. Тогда ты начинаешь смеяться! Ты обычно атаковывался этим, ранился тем, страдал от этого или того – каким смешным все это кажется сейчас! Да, все это одно и то же. Тело простирается до границ земли. Нет ни одной глупости, которая бы абсолютно, полностью и интегрально не являлась бы нашей собственной глупостью. Только она отражается в нас другим образом. Заметьте, что я сказал "отражается": эта Глупость скрывается в нас, держится в нас благодаря экрану – даже если это микроскопический экран, не больше клетки. Но это отражение глупости, и в действительности не сама глупость – это отражение болезни, отражение смерти... тысяча отражений одной и той же вещи, которая играет и мерцает в или на всех телах. Может даже показаться, что этот экран и порождает глупость.

Мать наощупь продвигалась к простому и монументальному открытию, которые другие сделали на вершинах освобожденного разума, но она делала его в своем теле. Когда вы покончили со всеми маленькими точками, этими нескончаемыми частями щеки, когда вы ударяетесь обо все повсюду, завязли везде – пресыщены этим человеком, пресыщены тем – когда вы сбились и еще раз сбились, и все сбивает вас с пути, как "да", так и "нет", добро как и зло, личное усилие, как и не-усилие, когда желание очищения становится даже толще вуали грязи, когда желание к универсализации становится даже более тяжкой тюрьмой, когда стремление к трансформации подобно еще одному затмению, поскольку вы просто не знаете, что искать и как искать – вы не знаете пути, вы не знаете, что ведет к цели, а что уводит от нее, вы даже не знаете, каковы требуемые качества или, возможно, требуемые дефекты... когда кажется, что вы отдубасены со всех сторон, разламываетесь от усталости (и, возможно, это тоже подделка усталости), разбиты невозможностями со всех направлений, атакованы кишащими мыслями, когда вы уподобляетесь накаченному наркотиками человеку в туче боли, тогда... тогда вы раскрываете свои руки: Единственное, что я делаю, это [и Мать кладет свои руки на колени, раскрывая их вверх, совсем белые руки с фиолетовыми венами, они кажутся просвечивающими], все время так, везде, в мыслях, чувствах, ощущениях, в клетках тела, все время: "Тебе, Тебе, Тебе. Это Ты, это Ты, это Ты." Это все... больше ничего. Другими словами, все более и более полное согласие, все более и более интегральное и все больше такое [и она сделала жест, как бы позволяя себе унестись]; это когда ты чувствуешь, что должен полностью стать ребенком. Если ты начинаешь думать: О, я должен быть таким! О, мне следует быть так! – ты попросту теряешь время. Усилие – это просто экран в другом направлении. "Я не хочу болеть", – это еще одна болезнь. "Я не хочу умереть", – еще одна смерть. И "Я хочу быть бессмертным", – еще одна смерть на экране. А как только "Я не хочу больше делать ошибок", так сразу же приходит Ошибка: ее тень схватывается на экране. Не должно быть больше экранов, и тогда болезнь течет сквозь вас, ошибка течет сквозь вас, смерть течет сквозь вас – не осталось ничего, кроме вечности. Сеть разрушена. Глупости больше нет. Глупость – это экран; смерть – это экран. Нет реальности глупости, нет реальности болезни, нет реальности смерти, есть РЕАЛЬНОСТЬ экрана.