Текст книги "Отдышаться бы (СИ)"

Автор книги: SаDesa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Часть 2

Ливень.

Всегда чертов ливень, словно небо оплакивает проклятый город.

И лужи алые, напоены кровью. Или все это только кажется больному подсознанию?

Не знаю, уже ничего не знаю.

Ноги едва держат, промок насквозь, футболка, да что там футболка – плотная, казалось бы, куртка отсырела и прилипает к коже.

Рана на предплечье саднит, отдает тупой болью вниз, к локтю, и, кажется, касается даже кончиков пальцев.

Лениво касается шершавым языком, и они конвульсивно сжимаются от тянущей муки.

Ногти в ладонь – больно, но не разжать.

Больно… Одно цепляет другое, рождает цепочку образов, воспоминаний, и мысленно я натыкаюсь на…

Взгляд Кеске.

«Ты этого хотел, Акира? Хотел, чтобы я стал сильным?»

Челюсть сводит, стиснул зубы.

Спрятаться бы, обдумать и, сжав больную голову пальцами, просто пережить все это, прокрутить еще раз, осознать.

Кеске…

А ливень только усиливается, косые струи едва ли не ранят кожу.

Небо плачет по еще одной загубленной душе.

Холодно, как же нечеловечески холодно! Еще бы – в мокрых шмотках на пронизывающем ветру! Кости ломит, да и дышать не так просто, надломлено выходит, с усилием, каждый раз словно сдавливая грудную клетку.

Шатаюсь по улицам и все никак не могу выйти к отелю, да что там к отелю – совершенно не представляю, где проходит граница безопасной зоны и пересек ли ее.

Черт. Не хватает только лязга когтей да безумного смеха одного из карателей. Боюсь, такой встречи я не переживу.

Даже в карманах ладони не согреваются, да и что тепла в мокрой куртке… Новый раскат грома. Сжимаю зубы, с волос капает.

Взгляд бездумно гуляет по правой стороне улицы и вместо заколоченных дверей и выбитых окон натыкается на облезшую вывеску некогда ночного бара.

Мысленно киваю сам себе и, в последний раз обернувшись, мотаю головой: ощущение чужого присутствия не оставляет меня с того самого момента, как я, выбравшись из заброшенного дома, свалил оттуда.

Передергиваю плечами, словно отрицая сам факт возможного преследования.

Кто бы стал таскаться за мной вместо того, чтобы уже отобрать жетоны? Увы, сейчас я – более чем легкая добыча.

Спрятаться и дождаться утра, зализать раны. Ноги сами несут к скользким, уходящим под землю ступенькам.

Всего три.

Спустившись, прислушиваюсь.

Вроде тихо, только вот есть кое-что, что привлекает мое внимание.

Сорванный замок.

Вернее, срезанный вместе со стальными петлями.

Догадка мурашками по хребтине. Все еще напрягаю слух. По-прежнему ни звука.

Выдыхаю и некоторое время раздумываю, наблюдая за тем, как медленно растворяется облачко белого пара.

Замерз настолько, что, кажется, хуже уже быть не может. Да и терять особо нечего.

Толкаю створку плечом, и взгляд натыкается на плотную, после рыхлого сумрака улицы, тьму. Кажется едва ли не материей, ощутимо упругой.

Выдыхаю еще раз и делаю первый шаг, подошвой кроссовок нащупывая ступеньки.

Дверь за спиной, помедлив, закрывается, хлопает под жалобный визг проржавевших петель.

Еще шаг.

Хуже быть не может?

Или может?

***

Внизу светло, но светло ровно настолько, насколько единственная лампочка под потолком может разогнать тьму.

Часто мигает, будто вздрагивает, и я как никогда ясно представляю, что вот-вот брызнет осколками, разлетится, усеяв останками пол, проиграет темному подвалу.

Не выдержит давления на хрупкие грани.

Не выдержит… как Кеске не выдержал.

Передергивает.

Заставляю себя не думать.

Оглядываюсь, предпочитая держаться у лестницы.

Внизу несоизмеримо теплее, холодному ветру не пробиться, не ужалить меня здесь.

Хорошо…

Освещение позволяет разглядеть кусок барной стойки и ровные ряды разнокалиберных бутылок на стеллажах.

Пара опрокинутых высоких стульев, разломанный стол в углу, еще один – у противоположной стены. Осторожно ступаю вперед, но хруст разбитого стекла дублирует каждый шаг.

Запах пыли щекочет ноздри, свербит в глотке и щиплет глаза.

Ставший таким привычным запах запустения, одиночества и еще чего-то, – чего-то, чему созвучна безнадежность.

Сглатываю.

Прищурившись, вглядываюсь в очертания дальней стены, улавливаю еще пару разломанных стульев, нечто похожее на грифельную доску и две алые, горящие, словно угольки от непотушенной сигареты, точки.

Узнавание скальпельно-острой вспышкой, острой, словно… грань катаны.

Той самой катаны, которой были срезаны замки.

Моментально жарко, россыпью битого стекла под кожей, жгучей вспышкой адреналина, которая, прокатившись по телу, забирает боль, вытягивает ее из мышц.

Криво усмехаюсь и замираю. Замираю, чтобы осторожно, попятившись, завести руку за спину и как можно тише сжать рукоять ножа, покоящегося в ножнах.

С негромким скрипом выходит.

Единственный звук, резанувший по абсолютной тишине.

Следом усмешка.

И словно землей уши забило. Кладбищенской землей.

Отступаю назад. Слишком тепло, воздух горячий.

Хрустит стекло, лампочка мигает прямо над головой – кажется, печет макушку.

Моргаю.

Скрип кожи, словно кто-то, привалившись к стене, оторвался от опоры и сделал шаг в мою сторону.

Так и есть, верно?

Во рту сухо… Помню его губы. И боль, которую они способны подарить.

Выдергиваю лезвие из ножен и, согнув руку в локте, выставляю перед собой.

И именно это становится первой ошибкой.

Неверно, Акира, неверно… Первой было – сунуться в подвал.

Всего одно смазанное движение, пальцы, удобнее перехватившие рукоять, и обрушившаяся сверху боль.

Об этом я думаю, уже задыхаясь, выронив чертов нож и пальцами обеих рук впившись в его запястье, конвульсивно впившись, пытаясь немного разжать хватку, урвать воздуха.

Пытаясь, но с трудом понимая, как быстро все произошло.

Насмешливые алые радужки перед глазами, прищуренные, излучающие сарказм.

Мокрые слипшиеся прядки. Кое-как перевожу взгляд вправо, на затянутое в черный латекс плечо, и вижу на нем тоже дождевые капли.

Отчего-то расползающиеся на алые кляксы капли. Воздуха… Всего. Глоток. Воздуха.

Наваливается на меня, вжимает в пыльную стену, стискивает горло так, что меня вот-вот выключит, и… разжимает хватку.

Разворачивается и отходит. Вижу спину и то, что в его руках нет катаны.

Узнал меня.

Еще бы не узнал.

Едва не стекаю на пол, подкосившиеся ноги все же удерживают меня, не дают позорно плюхнуться на задницу.

Хватаюсь за шею и стараюсь перекрыть, загнать назад в глотку приступ кашля.

Гремит чем-то на стеллаже за стойкой, огибает ее снова и, привалившись к ней, наблюдает за мной уже с бутылью из темного стекла в руке.

Обтирает горлышко перчаткой и, открутив пробку, делает глоток.

Даже не морщится.

Тоже мокрый, с той только разницей, что капли на его одежде замирают на поверхности, а не вгрызаются в материю, противно налипая на кожу.

Алкогольные пары смешиваются с запахом застарелой грязи, разбавляют его.

– Я велел не попадаться мне на глаза.

Кривлюсь.

– Заведи себе псину, я не шавка.

Реплика приходится аккурат на момент нового глотка, и поэтому он только вскидывает брови, а, проглотив, языком собирает оставшиеся на губах капли.

Вот бы тоже промочить горло.

– Ошибаешься, именно шавка. Мокрая жалкая шавка.

– А ты сам? Разве не мокрый?

Пожимает плечами и, отставив бутылку в сторону, ладонью ерошит волосы, отводит назад налипшие на скулы прядки.

Наблюдаю со странной смесью любопытства и, пожалуй, толики опасения. Страха отчего-то нет, отчего-то мне не кажется, что, допив, он вырвет мне кадык и бросит истекать кровью.

Нет, уверен, что нет.

Но уточнить никогда не будет лишним:

– Не убьешь меня.

– Откуда столько уверенности в голосе?

Криво хмыкаю и наконец-то отнимаю ладонь от горла. Все еще саднит, скручивает, кажется, невозможной сухостью в глотке, но разве это значимо? Могло быть хуже. Много хуже.

– Тебе скучно.

Выпрямляется и, размяв шею, делает шаг в мою сторону.

Заставляю себя остаться на месте. Остаться даже тогда, когда оказывается рядом, в едином шаге. Оказывается совершенно расслабленным, но я-то знаю цену этой небрежности, знаю…

– Хочешь развлечь? – так пошло звучит, что в груди покалывает.

Покалывает, вызывая очень и очень странные ощущения. Наплыв.

– Разве мы договорили в прошлый раз?

Еще ближе, не удерживаю себя и пячусь, уходя вбок, чтобы не оказаться вжатым в стену.

Медленно меняемся местами. Теперь я спиной к стеллажу.

Немного приподнимая уголки губ, только немного, должно быть, потому, что, улыбнись он чуть шире, покажется раздвоенный язык.

– Это невежливо, отвечать вопросом на вопрос.

В полголоса отправляю его по всем известному маршруту и, вместо того чтобы сгруппироваться, выставить блок или, стиснув зубы, приготовиться к боли… поворачиваюсь спиной, направляясь к барной стойке, чтобы вцепиться в бутылку и осушить залпом пару оставшихся глотков.

Обжигает глотку, жжет пищевод… Проклятье. Бренди!

Глаза лезут на лоб, и я, не выдержав, захожусь в приступе кашля, сгибаясь напополам, цепляясь за стойку.

Презрительное «слабак» врезалось в сознание и проскочило мимо куском мокрого мыла.

Вместе со жжением вернулась и слабость с усталостью, а сверху для полноты ощущений обрушилась еще и боль.

Словно – бац! – и выдернули меня обратно в реальность, где больше всего я хотел бы продолжения той его игры или разговора. Только не его.

Кривлюсь и, заметив движение краем глаза, резво огибаю стойку, останавливаясь ровно посередине стеллажа.

Он выглядит разочарованным.

– Что, это все? И куда вся смелость делась?

– Иди ты, – проговариваю себе под нос, выходит хрипло и достаточно больно. Все-таки сжег глотку.

Хмыкает и, опершись на стойку, наклоняется вперед.

Становится крайне неуютно. Впрочем, в пыльном заброшенном баре мне было бы стремно и без него. Но не так стремно.

Сглатываю и только причиняю себе новую боль. Как наждаком по глотке.

Улыбается, словно Чешир, откидывая непослушные пряди – все лезут на глаза, липнут к скулам, не желая сохнуть.

– Ты прав в одном: мне скучно. И если хочешь жить – сиди тихо.

Оглушающий раскат грома. Словно прямо над нашими головами, под закопченным пожелтевшим потолком.

И шумовая завеса набирающего силу ливня слышится.

Этот проклятый дождь никогда не кончится.

***

Он неторопливо пьет, медленно перебирая бутыли на пыльных полках, я же, воспользовавшись установившимся молчанием, решаю глянуть, что там с рукой. Рана почти пылает, соприкасаясь со сползшим бинтом.

Скидываю куртку на стойку и, повернувшись боком к лампочке, рассматриваю то, что осталось от повязки, ссохшейся твердой коркой.

Прикасаюсь к ней и морщусь от тупой боли, словно нечто невидимое прикусывает кожу и перекатывает ее, надавливая коренными зубами.

Поменять бы.

Оглядываюсь по сторонам и припоминаю, что такие вещи обычно держат под стойкой.

Негромко звенит донышко вернувшейся на полку бутылки.

Кривлюсь.

К черту, потерпит до отеля, не отвалится.

– Поцарапался? – доносится насмешливо и, к моему удивлению, совершенно трезво. Сколько он уже вылакал? И что, ни в одном глазу? Но стоит ли удивляться, учитывая явно нечеловеческую природу этой твари? Нет, не думаю.

– Отъебись.

– Будешь громко гавкать – сломаю челюсть.

– Повторяешься.

– Отнюдь, я обещал вырвать твой длинный язык.

– Так что же он все еще со мной?

– Мне показалось, мы нашли ему лучшее применение, разве нет?

Замолкаю, не найдя в ответ ничего достаточно колкого. Чувствую, как жар разливается по полоске кожи над воротом футболки.

– Так понравилось, что великий Иль Ре испугался?

– Чего же?

Выдыхаю. Вот оно. Оборачиваюсь к нему, опираясь локтем на край стойки.

– Значит, ты.

Но едва ли это стало для меня открытием, вовсе нет. Я догадывался если не с первой, то со второй встречи точно.

Щурится, кончиком указательного пальца обводя горлышко откупоренной пузатой емкости.

– Значит, я, и что? Бросишься на меня со своей зубочисткой?

Пожимаю плечами, с трудом выходит не морщиться, предплечье немилостиво тянет, пульсирует жаром под кожей.

– Почему нет? Ты безоружен.

– Тебе кажется. Но можешь попробовать.

Напоминая о себе, на плечи наваливается усталость, ложится сверху тяжелым шерстяным одеялом и вынуждает горбиться под своим весом, беспокойно передергивая лопатками.

Если бы даже хотел, то не смог бы сейчас драться.

Слишком отчетливо понимаю это и потому, набрав в легкие побольше воздуха, огибаю стойку, чтобы и себе выбрать что-нибудь. Я не особо-то люблю крепкие напитки, но что остается делать? Что остается, когда нет ничего, кроме спиртного и скучающего маньяка рядом?

Рядом, в полуметре от моей спины.

Уголок моего рта дергается вверх, вырисовывая косую улыбку. Снова. Я снова делаю это – ввязываюсь в игру, совершенно не зная ее правил.

– Ты забавный, мышонок.

Вздрагиваю сразу всем телом, будто разряд тока пустили и тут же выключили. Не из-за самих слов – интонации, точно он только что решил что-то.

Продолжает, сделав глоток, и не глоток даже, а лишь приложившись губами к бутылке, словно в очередной раз попробовав.

Глухой удар: толстое донышко бутылки встретилось со столешницей.

Выпрямляется, цепляет меня за плечо, разворачивает к себе, и пальцы стекают на предплечье, аккурат удерживая поверх повязки.

Больно, терплю.

Не двигаюсь.

Слишком устал, слишком истерзанное тело нуждается в отдыхе.

Слишком…

Обтянутые черным латексом пальцы сжимают сильнее, протестующе шиплю, вскидываюсь, глядя прямо ему в лицо, и… замираю.

Никогда не видел его таким, таким… не мягким, нет, не добрым и даже не спокойным, а скорее… не знаю. Умиротворенным? Или же тоже не то. Не подобрать, но так, кажется, сейчас важно понять, – понять, что мелькает там, на глубине прикрытых алых глаз.

Тянет меня ближе и, сделав шаг в сторону, разворачивает. Наступает, и мне не остается ничего, как отступить назад, поясницей упершись в узкий край столешницы.

И не сказать, что не понимаю, отнюдь, слишком хорошо понимаю.

Но запала, равно как и сил, совсем не осталось – последние крохи на дне плещутся, так почему бы нет? Почему бы не позволить себе выпасть из чертовой Тошимы? Почему не забыть об Игуре, «ЭНЕД», Иль Ре и… Кеске?

Час, два… Какая, к дьяволу, разница? Даже он стороной обходит это место.

Касается моего подбородка, холодная материя перчаток скользит по коже, и безумно хочется поежиться, точно как и снять их с его рук. Но разве позволит… еще раз?

Пока не спешу проверить. Слушаю, жадно хватая слоги, впитывая по крупицам, отчего-то кажется таким важным сейчас, тот ломаный бред, что он говорит.

– Всегда есть выбор, мышонок, но, ступив на арену Колизея, ты и мне его не оставишь.

Ошибаешься, как же ты ошибаешься.

Отрицательно качаю головой, и он уже ближе, но в этот раз я сам легко запрыгиваю на стойку. Отодвигаюсь назад, тут же сжимает мое колено пальцами.

Так странно. Так не должно быть.

Сюрреалистично и, кажется, жутко, не прекращаясь, ливень все бьет по асфальту, бьет, разбиваясь на сотни микроскопических капель. Слышу, словно косые струи разлетаются, встречаясь с черным деревянным полом, а никак не над моей головой, врезаясь в бетонную толщу.

– Бредишь. Его никогда не было, твоего выбора.

Хмыкает, кончиками пальцев впиваясь под коленную чашечку. Не больно. Почти.

– Тогда можешь сейчас выбрать.

Отчего-то хочется рассмеяться ему в лицо. Выбрать? Сейчас? Как я могу выбирать, когда чертово тело уже решило за меня? Когда дышать приходится через раз, а губы сохнут, требуют, чтобы еще раз, чтобы еще глоток терзающей муки, чтобы россыпью отпечатков на коже, чтобы после не отдышаться.

Выбрать. Что же, тогда я снова первый.

Первый тянусь вперед, первым чтобы коснуться, первым чтобы, прикрыв глаза, осторожно в этот раз, скорее пробуя, прижаться к чужим холодным губам.

Чужим и горьким, пахнущим алкоголем.

И с первым же прикосновением назад, чтобы, убедившись, что так и надо, что это действительно я выбрал, закрыть глаза и, коснувшись снова, уже втолкнуть язык в приоткрытый рот. Не чтобы попробовать, а чтобы урвать частичку его привкуса себе, чтобы хорошенько вставило и замерзшие ноги наконец-то стали ватными.

Именно потому что нельзя, именно потому что в конце ждет Колизей, именно потому что ты – самая безжалостная тварь, с которой мне довелось встретиться.

Наваждение или игра с огнем, но мне нравится твой вкус, нравится чувствовать, как в ответном движении ты царапаешься о мои верхние зубы и касаешься нёба.

Почему-то соленым отдает.

Пальцы сжимаются на гладких лацканах, дергают их на себя, наматывают на кулаки и тянут вперед.

Наваливается сверху, опирается на мою грудь, ладонь на спине.

Комкает ткань футболки, легонько сжимает и тянет вверх, оголяя кожу. Липкая стужа стремительно карабкается по позвонкам, покусывает их, на каждом оставляя свой отпечаток, и тут же, словно затирая сотни маленьких следов, прикосновение гладкого латекса. Вверх, к лопаткам.

Покорно поднимаю руки, позволяя черной тряпке комом опуститься на пол. С него станется, и эту порвет.

Движения хаотичнее, поцелуи уже нельзя назвать таковыми.

Укус за укусом.

Его волосы все еще мокрые, спутанные – пальцами в них, дергать, слушать недовольное шипение и тут же получать болью в ответ.

Шея, ключицы… И как только разожмутся челюсти – влажное прикосновение горячего языка.

Зализывает и снова… Мукой. Играя, едва касаясь и тут же прихватывая так, что темнеет перед глазами.

Холодные ладони на моих ребрах, выискивают, нажимают на синяки. Давят на них подушечками пальцев, словно вкручиваясь в плоть, выводя замысловатые круги.

Медленно, словно на старых полароидных снимках, выцветая, проступает боль, слой за слоем, оттенками, кляксами.

Хаотичнее, все больнее. И с каждым прикосновением все острее.

Неправильнее.

Поэтому ломает так сильно, поэтому должно быть мучительно больно.

Потому что причиной всему ненависть.

Горячая, как кровь в венах.

Разрывает напополам, тащит на части, тащит, требует отпихнуть его, схватиться за нож и в то же мгновение с чудовищной силой еще ближе тянет. Забраться под тонкую футболку, оцарапать рельефные мышцы, попробовать его изгиб шеи на вкус.

Все попробовать.

Пальцы сами собой наматывают несколько тонких прядок на фаланги и с силой дергают назад. Негромко рычит, огрызается и уже мне приходится сжать зубы, чтобы позорно не заскулить от сковавшей предплечье кинжально-острой вспышки. Кажется, ощущаю, как из свежей ранки выступают алые капли.

Алое безумие, которое он тут же слизывает, торопливо расстегивая пуговицу на моих джинсах, а справившись с ней, приподнимает было, но, вспомнив об обуви, сдергивает кроссовки. Вниз, к футболке.

Подхватывает под бедро, держусь за его плечи, тянет штаны вниз, высвобождает левую ногу.

Холодом обжигает запястья – все его чертов плащ, все проклятые перчатки.

Плюхаюсь назад, для узкого стола, видно, слишком – скрипит.

Плевать.

За лацканы снова, удержав дистанцию, стянуть плащ, высвободить плечи, отбросить. Поймать правую руку. Дежавю.

Только в этот раз снять обе вместе со стальными браслетами.

Тепло кожи теперь.

Приятно касается груди, шеи. И плевать, что это тепло сжимает мою глотку. Теплый, живой, настоящий.

Черед футболки.

Но перехватывает мою ладонь, сжимает в своей и впервые за все это время, за, кажется, бесконечные минуты охватившего безумия смотрит мне в глаза.

Щурится, а я отчего-то залип на его припухших губах, ярким контрастом на мертвенно-бледной коже.

Влажные… Тянусь к ним, хочу укусить еще раз, еще раз перед тем, как стяну чертову тряпку.

Не позволяет, так и удерживает, и я испытываю досаду и едва ли не детскую обиду.

Совершенно нечестно, так и подмывает сказать это вслух, но боюсь, чертовски боюсь разрушить это наваждение, сотканное из призрачного предвкушения и вполне реальной боли.

Еще раз… Тяну ткань вверх, знаю, что остановит, ударит по кисти или же залепит затрещину, но… нет.

Я ошибся.

Отпускает мои пальцы, и кресты негромко брякают друг о друга, ложатся на его голую грудь.

Такую же белую, как и лицо.

Дыхание перехватывает.

В тусклом свете единственной лампочки отчетливо видны темные росчерки и рваные, словно неумехой нарисованные, шрамы.

Тонкие, едва заметные и широкие, с криво наложенными швами, которые тоже… навсегда остались на его теле.

Пятнами.

В животе не бабочки, а скорее безжалостная рука, наматывающая, словно нити на веретено, мои кишки, вспарывающая брюшину, любовно стаскивает все органы вниз.

Давят.

Как же давят.

Тянусь ближе, лбом прижимаюсь к его плечу, сгорбившись, и, не удержавшись, провожу языком по ближайшему темному росчерку.

Такой плотный.

Хочу осмотреть их все, пальцами, губами, обозначить, покусывая, зализывая… Туман с тяжелым алкогольным привкусом.

Уже на гнилой доске балансируя, едва-едва воспринимая что-то кроме своего хочу, едва понимая, что фоновый шум – это его хриплые, едва различимые стоны.

На выдохе прорываются, просачиваются вместе с воздухом из легких, выдают его… Как и ладонь, которая вне сомнения оставит свой отпечаток на моем бедре.

Касаюсь темного соска, едва, кончиком языка, как он, словно очнувшись, отталкивает меня.

Пощечина в довесок. В висках звенит.

Плевать.

Быстрее уже!

Не одному мне горит.

Стаскивает с меня последнюю мешающую тряпку так же, как и джинсы – только чтоб не мешали, оставив болтаться на уровне колена. Вклинивает свое бедро между моих ног и торопливо возится с ширинкой.

Вот где будет больно, очень и очень больно. Колени сжимаются от предвкушения, сдавливают его бедро.

Так правильно, мне должно быть больно… Должно быть. За все сразу.

Приют, «Бл@стер», Тошима, Кеске… За то, что оказался здесь, за желание подчиниться сильному, за тягу к тебе.

Взгляд.

Зрачки огромные, тонкая багровая окантовка.

Голодный.

Ерзая, двигаюсь на самый край, ладони на твои плечи, сжимая, насколько позволяют дрожащие пальцы.

Жмурюсь, часто-часто облизывая губы… Сейчас… Предвкушение навалилось не хуже раздувшегося мертвяка. Тяжелое, дурно пахнущее концентрированной похотью.

И холодно, так холодно, настолько холодно, что когда член касается внутренней стороны моего бедра, то почти обжигает.

Еще больше хочу.

Поскуливая, ерзая, едва глотая накопившуюся слюну.

Это не я. Себе не принадлежу.

Прикасается к мошонке, нажимает на нее, ведет членом выше, натыкаясь на мою плоть, и плотно обхватывает оба, неторопливо поглаживает, и промедление причиняет ничуть не меньшую боль.

Только внутри грызет, под ребрами, стилетами колет.

Требует.

Требует пасть еще ниже и, уже подобно псине… скулить.

Не сдерживаюсь и, закусив губу, смотрю вниз, смотрю на то, как сжимает, тонкими пальцами оглаживая набухшие вены, а большим то и дело массируя свою головку, сдавливая ее, тут же растирая выступившую смазку.

Мой тоже мокрый, прозрачная дорожка сочится из дырочки и растекается по крайней плоти. Физически чувствую, как поджимаются яйца, как все тяжелее и тяжелее внизу живота.

Ногти полосуют его шею, перебираются на спину, гладят, подталкивая вперед, впиваются в плотную кожу, натыкаясь на шрамы.

Так много, чертовски много.

Все выпуклые, все мокрые от выступивших капель пота.

Короткая борьба взглядов, дразнит еще немного и наконец-то, сжав нас обоих еще пару раз около основания, направляет свой член вниз, проводит им по промежности… Закидываю ноги повыше.

Сейчас, пожалуйста, сейчас…

Касается там, упирается в меня горячей мокрой головкой. Давит на тугие мышцы.

До крови закусываю губу и стараюсь максимально расслабиться.

Толкается вперед, всего одно движение бедрами, а меня прошибает холодный пот, когда только давит, усиливая нажим, только втискивается, только немного открывает меня.

Наклоняется вперед, ладонь на моей заднице.

Сжимает, мнет ее.

Толкается еще.

Проникает понемногу, а я вот-вот захлебнусь своими же вздохами. Сорвусь – и тогда уже не сдержать позорный скулеж или стоны.

Все вместе.

Движение, снова. Чувствую, как проходит головка.

Дышу часто-часто, хоть как-то пытаясь заглушить боль.

Прядки ко лбу липнут, и был мокрый до этого, после ливня… но сейчас, сейчас иное.

Липкий.

– Погоди, – выдавливаю из себя, урывками сбиваясь на паузы, сбиваясь на то, чтобы придержать свистящие хрипы. – Погоди, давай сразу.

Не пытается скрыть удивления – так и застыло на его лице, я же неторопливо подталкиваю его вперед, лбом то и дело утыкаясь в бледную шею.

И на ней росчерки тоже, как от проволоки.

Подается немного назад, не выходит полностью, и, как я и просил, сразу, так резко, что раздается гулкий шлепок о мои бедра.

И тут же слепну от боли.

Белая вспышка.

Теперь не сдерживаясь, в голос. Пронзительно, хрипло, упиваясь болью и унижением. Упиваясь, жадно осушая предложенную бадью.

Но ненадолго, голоса хватает ненадолго, дальше только хрипами и болью, болью, болью… Третий рывок, и я выгибаюсь, прижимаясь еще ближе.

Отголосок моего крика… только его голосом.

Чувствую, как сокращается внутри, ощущаю, как неторопливо выходит из меня и так же медлительно толкается назад, ощущаю, как нечто теплое стекает по моей промежности.

И от этого кончаю сам, от ощущения чужой вытекающей спермы.

Даже не касаясь себя, не толкаясь в его ладонь, а только потому, что испачкал. Ты меня испачкал.

В алых озерах напротив удивление, много всего, но именно оно на поверхности.

Не нахожу в себе сил даже усмехнуться, только заваливаюсь на его плечо, обхватываю руками, неуклюже, не то обнимая, не то пытаясь задушить.

Неторопливо двигается снова.

О да, у меня тоже и не думал падать. Куда там.

Боль начинает утихать, головка елозит по его холодному животу, размазывая остатки спермы по литому прессу.

Готов провалиться в коматоз, теперь совершенно пусто.

Хорошо, приятно, и, наверное, впервые за всю жизнь я действительно ощущаю себя Падшим.

Картинка плывет, сбивается с каждым новым движением бедер.

Отчего-то пялюсь на дверной проем и неосознанно, скорее потому, что ртом дышать больно, вместе с воздухом носом втягиваю твой запах.

Пота, древесины, дождя.

Разве ты не должен пахнуть кровью?

Тумана все больше, реальность проступает очертаниями лишь. Очертаниями кого-то высокого, в футболке, мутным пятном, белеющим во тьме лестницы.

Резкое движение, и глотку перекрывает спазмом. Жмурюсь, отчего-то ресницы слипаются, мокрые.

Отдышаться бы…