Текст книги "Где он — мой? (СИ)"
Автор книги: Rina Ludvik
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Где он – мой?
Rina Ludvik
Глава 1. Поздно! А если нет?
– Марат Суранович, там парень с отравлением. Снотворного наглотался. Первая помощь оказана бригадой, которая его привезла, так что можете не торопиться, он уже в палате. Вот его данные.
Мне положили на стол историю болезни и карту приёма с назначениями (исключительно работа дежурного врача, то бишь меня).
Я взглянул на карту: Нартай Темиргалиев. 21 год. Адрес... Место работы: Кафе «Майсара», официант.
Отравление... Вызов в 1.30. Оказание первой помощи... Процедуры... Препараты... Доставлен в стационар... Старший сотрудник реанимационной бригады СП...
– Пульс, давление сейчас уже в норме. Лежит под капельницей. Спит. К монитору подключил, – доложил мой помощник.
Сунгат, молоденький студент-третьекурсник, недавно пришедший на практику в наш стационар – хороший парень, умница – часть моей работы сделал сам: не дожидаясь меня, поставил больному венозный катетер и капельницу с нейтрализующим раствором, а также присоединил к монитору, дал кислород. Можно было не торопиться и поспать ещё: Сунгат проследит и, если что, позовёт меня. Но привычка, выработанная годами – всё держать под контролем, прогнала сон: надо пойти проверить.
– Хорошо, Сунгат, спасибо, умница. Сейчас подойду, – улыбнулся я парню, поднимаясь из широкого удобного кресла.
Я на суточном дежурстве. Третий час ночи и четвёртый больной. Двое с сердечной недостаточностью, один с пневмонией и вот теперь с отравлением. Для моих сорока шести с таким напряжённым графиком работы с ночными дежурствами пожалуй уже тяжеловато – пора завязывать, но я не тороплюсь. Привык. Я давно большую часть времени провожу у себя в стационаре, так мне спокойнее. К тому же дома меня никто не ждёт. Алмаз вторые сутки ночует у Руслана: у моего супруга течка.
С Алмазом мы женаты двадцать четыре года. Дети – Ринат и Булат, вполне уже взрослые, самостоятельные альфы. После окончания университета остались жить в Москве. А мы с мужем остались одни, но в нашей жизни это ничего не изменило: каждый давно живёт своей жизнью. Пока росли дети – была настоящая семья с общими интересами и заботами. Но дети выросли и уехали. А мы... мы давно отдалились друг от друга. Оказалось, что кроме детей нас ничего не связывает, хотя мы считались хорошей парой, а наш брак – удачным. Мы и сами так считали, не мешая жить друг другу.
Была ли любовь? Наверное. Мы не были истинными, но, познакомившись случайно на студенческой вечеринке, куда Алмаз пришёл с моим приятелем-однокурсником, сразу обратили внимание друг на друга и в тот вечер ушли вместе. А через месяц бурных свиданий он переехал жить ко мне, в мою двухкомнатную квартиру – подарок родителей на совершеннолетие. Да, любовь была: бессонные ночи, полные страсти; дни, когда мы просто не вылезали из постели. Через год после окончания учёбы поженились, хотя мои были против этого брака. Они – истинная пара и считали, что я тоже должен дождаться своего истинного омегу.
Но я не хотел ждать, да и чего, собственно, ждать? Где он, мой истинный? Может, он живёт в другом городе, в другой стране? Да и родился ли он вообще, или, может, уже доживает свои дни? Вероятность встречи со своим истинным – один случай на миллион. А Алмаз... Нам хорошо было вместе. Да, теперь я вспомнил: не просто хорошо – мы любили! К тому же подходили друг другу по характеру, по привычкам, и запахи друг друга нас вполне устраивали, хоть мы и не были истинной парой.
У моего супруга был приятный запах – ореховый, с едва заметной коричной ноткой. Я же пах, как сам считал, отвратительно: как вам аромат прелой осенней листвы и талого снега? Я люблю лето и летние ароматы, а собственный запах пробуждает во мне ассоциации ушедшего лета, наступления промозглых ветров, затяжных холодных ливней и скорого прихода долгой морозной зимы. Но Алмазу мой запах нравился: он любил осень с её дождями и зимние холода, и снегопады. И как-то всё складывалось так, как надо.
А потом родились наши двойняшки, и жизнь наполнилась смыслом. Любовь? Наверное, она потихоньку отошла на второй, а потом на третий план. Не было уже той страсти, когда нас тянуло друг к другу со страшной силой. Но появились другие чувства – привычка, долг, забота. Мы купили дом, где у каждого была своя комната. Сначала мы, уложив детей, каждую ночь приходили в «гости» – либо я к Алмазу, либо он ко мне. Это была даже такая своеобразная игра, которая добавляла пикантности в наши отношения. Но со временем ночные визиты становились всё реже и бывало, что мы не навещали друг друга месяцами, хотя отношения по-прежнему оставались ровными и доброжелательными. Просто любовь как-то незаметно перешла в дружескую привязанность, а некогда страстные любовники стали супругами-друзьями.
А потом начались «свободные» отношения. Мы их не скрывали, продолжая жить ради детей, да и наша устоявшаяся жизнь была нам удобна. Наш союз без любви был тем не менее прочным и необременительным. У Алмаза появился постоянный бойфренд – Руслан, его коллега по работе в стоматологической клинике. Он тоже был несвободен, и хотя их с супругом брак давно перестал быть полноценным, будучи человеком порядочным, не мог оставить своего больного омегу, хотя очень был привязан к Алмазу. И так уж получилось, что большую часть своего времени Алмаз проводил с ними, а не со мной – своим законным супругом. Там он был нужен не только Руслану, но и его омеге Кариму, передвигающемуся на инвалидной коляске и давно уже смирившемуся с существованием у мужа любовника.
Вот только я не уверен, что если бы Руслан стал свободен и предложил моему супругу руку и сердце, тот согласился бы поменять меня – нелюбимого мужа, на него – любимого. Слишком мы хорошо знали друг друга, слишком удобен был наш союз, и к тому же мы оба не верили в любовь. По крайней мере считали, что это не то чувство, ради которого стоит ломать свою спокойную, уютную, устоявшуюся жизнь, важной частью которой была не любовь, а свобода.
У меня же никогда не было постоянных отношений на стороне, только редкие случайные, ни к чему не обязывающие связи. А дети? Я думаю, они чувствовали нашу «нелюбовь», поэтому и поторопились поскорей вылететь из родительского гнезда во взрослую самостоятельную жизнь. Теперь они уже дипломированные специалисты-архитекторы, работают в одной строительной фирме и до сих пор живут вместе, в купленной нами для них двушке в пригороде Москвы, и не торопятся обзаводиться семьями. Да и двадцать четыре года – это не возраст для альфы, торопиться некуда. Может, им повезёт больше, чем нам с Алмазом, и они встретят ещё своих истинных.
Я открыл дверь в палату, и моё сердце замерло, а потом пустилось вскачь: палата была наполнена ароматом свежескошенной травы с горькой ноткой полыни. Я никогда не задумывался, как должен пахнуть мой истинный, просто понятия не имел, что именно этот запах, любимый мной с детства, и есть запах истинного. Мозг тут же отключил все рецепторы, сконцентрировавшись на одном – обонянии. Я остановился на полшаге и застыл в дверях, пока не поймал на себе недоуменный взгляд практиканта. Видимо, моё состояние насторожило Сунгата, потому что он тронул меня за локоть, заглянув в лицо. Как сквозь вату, через шум в ушах, до меня донёсся его встревоженный голос:
– Марат Суранович, с вами всё в порядке? Вы так побледнели, может, зайдёте позже? Идёмте, я вам давление смеряю. Вы сутки на ногах...
Я неимоверными усилиями взял себя в руки: тут же быстро, как и исчезли, стали возвращаться зрение, слух, хотя сердце по-прежнему выпрыгивало из груди, а в висках стучали молоточки.
– Нет-нет. Всё в порядке, Сунгат. Так... что-то на секунду в глазах потемнело. Это от жары, не беспокойся. Ты иди сам отдохни. Я проверю мальчика, а потом валерьяночки глотну.
Парень посмотрел на меня с сомнением, но кивнул и повернул к лестнице, направляясь в приёмный покой.
– Если что, зовите.
Я нетерпеливо махнул рукой, зашёл в палату и взглянул на причину своего зашкаливающего сердцебиения. В неярком свете ночника лицо парня казалось вылепленным из воска. Сухие обескровленные губы, над верхней – тёмный пушок. Мальчишеская нежная кожа щёк и аккуратного, с небольшой горбинкой, носа была бледна и даже отдавала синевой на крыльях носа и подбородке. На шее еле заметно подрагивала тонкая жилка. Худощавое тело с выступающими на плечах косточками было до груди прикрыто простынёй, поверх которой лежала рука с узкой мальчишеской кистью. От предплечья, где был вставлен «зонтик», тянулся прозрачный проводок капельницы. Я автоматически проверил работу приборов, зачем-то провёл кончиками пальцев по косточкам ключицы и тут же отдёрнул руку.
«Старый маразматик! Он же ребёнок совсем! Двадцать один год. Почти ровесник моим пацанам, а выглядит на пятнадцать. Ну да, он же омега. Мой... омега».
Я стоял и как зачарованный смотрел на спящего парня, вдыхая одуряющий аромат, и ничего не видел, кроме густых подрагивающих ресниц, отбрасывающих лёгкую тень на голубые полукружья под глазами, изящного, словно смоделированного умелым стилистом изгиба тёмных бровей. Такие брови исстари в простонародье звались «соболиными». Густые пряди спутанных смолянистых волос, разметавшихся по подушке, ещё больше оттеняли бледность лица. Мой истинный был красив особой классической азиатской красотой, не раз воспетой поэтами и запечатлённой художниками.
Я забыл про время – оно остановило свой бег, а моя привычная, размеренная жизнь рухнула в одночасье. Я вдруг понял, о чём говорили когда-то давно мне родители и чего они боялись: того, что я, обзаведясь семьёй, вдруг повстречаю своего истинного. Но всё оказалось ещё даже хуже: я – мужик под пятьдесят, встретил его – своего омегу. Только вот что теперь с этим делать – не знал. На меня вдруг огромной тяжестью навалилась усталость. Это был тупик! Вот этот, лежащий передо мной мальчик – мой личный тупик.
«Почему, зачем он решил уйти из жизни? Что случилось? Его бросили? Или в семье что-то произошло? Нет, скорей всего, неразделённая любовь! В их возрасте – одна причина. Но если он – мой истинный, то значит... значит я – его? Тогда, возможно, у меня есть шанс, один малюсенький шансик?»
Голова горела, а стук в висках превращал мысли в сумбур, в какое-то эмоциональное месиво, где не было места здравому рассудку. Животный инстинкт диктовал одно: прямо вот сейчас поднять и унести, забрать себе, спрятать ото всех и никогда не выпускать из рук. Потому что – мой! Дожив почти до полтинника, я впервые понял, что это такое – мой! Никто никогда мне не был так нужен, как этот незнакомый, ещё не отошедший от интоксикации, пребывающий в полуобморочном сне мальчишка, два часа назад решивший покончить с жизнью.
«Идиот малолетний! А как же я? Я же мог тебя никогда не узнать! И не узнал бы, если бы не это его решение. Это что? Судьба? Это она вела его своей рукой, чтобы мы смогли встретиться? А по-другому никак? Нужно узнать о нём всё – кто он, что он, почему он? И не торопить! Не спугнуть! Теперь у тебя есть я, малыш. Всё будет хорошо!»
И ещё одна отчаянная мысль пульсировала в разгорячённом мозгу:
«Да пропади оно всё пропадом! К чёрту всё! Если он меня примет, всё брошу!»
В кармане раздался рингтон мобильного телефона. Звонил Сунгат: поступил ещё один пациент с сердечным приступом. Я оставил Нартая на дежурного медбрата и пошёл спасать ещё одну жизнь.
Утро добрым не бывает, особенно если ты работаешь врачом и провёл ночь на дежурстве, урвав на сон тридцать-сорок минут, а впереди дневная смена, и тебя ждут больные, практиканты, родственники пациентов, незаполненные истории болезней и много чего ещё, что входит в обычный рабочий день заместителя главного врача лечебного стационара. А ещё Нартай. Мне уже доложили, что пациент с отравлением проснулся, и состояние у него вполне стабильное. Очень хотелось всё бросить и бежать к нему, самому убедиться, что всё так, как сказал на летучке постовой медбрат. Да что убедиться, просто увидеть и... Дальше этого мои мысли не доходили. Я боялся думать о том, что будет дальше.
Да и лавина рутины, называемая работой, не давала вырваться даже на несколько минут. Я был всем нужен, я был всем необходим, я был заверчен и закручен с самого утра. Приходилось на ходу решать не только вопросы с больными, медперсоналом, но и проблемы со строителями, электриками и сантехниками, доводившими до ума двухэтажную пристройку к основному зданию стационара. Я – лечащий врач, а не хозяйственник, но отбывший в отпуск главный врач, мой многолетний друг и начальник, переложил все эти заботы на меня, высказав перед уходом пожелание:
«Маратик, я знаю, дорогой, что ты справишься, и к моему возвращению ремонтные работы будут окончены. Сам понимаешь, как нам нужна эта дополнительная площадь. Вынесем туда все процедуры обследования больных – кабинеты ЭКГ, рентген, биохимическую лабораторию и прочее. Вернусь – посмотрим, сколько сможем разместить. Давай, дорогой, действуй!»
Время обхода. Я с группой практикантов, интернов, дежурных постовых медленно продвигаюсь от палаты к палате, по очереди осматривая больных, что-то назначая, что-то отменяя, кого-то выписывая, кому-то продлевая лечение, кому-то его меняя, о чём за мной тщательно записывают постовые медбратья, чтобы затем перенести все назначения в историю болезни – обычная утренняя процедура обычного лечебного стационара. Параллельно с этим кратко рассказываю практикантам о тех или иных больных – этиологии заболевания и лечения. Осталась последняя палата. Нартай.
У него посетитель – парень-омега, явно его ровесник или чуть постарше. В верхней одежде, естественно – без бахил. Сразу несколько нарушений больничного режима, но самое «страшное» – посторонние в палате во время моего обхода. Это уже даже не нарушение – это преступление, за которое каждый виновный получит строгое наказание, начиная с охранников внизу и заканчивая самим больным, не говоря уже о дежурном постовом медбрате, который стоит возле меня, и его лицо начинает покрываться красными пятнами.
Он уже открывает рот, чтобы начать выпроваживать нарушителя, но я останавливаю его жестом руки.
– Доброе утро, молодые люди! Мы вам не помешали? – обращаюсь сразу к обоим самым доброжелательным тоном от которого, я уверен, у всех прочих присутствующих кровь в жилах уже свернулась и выпала в осадок.
Нартай быстро повернулся от окна и настороженно взглянул на меня. И ещё что-то было странное в его взгляде, но что, я не понял, потому что это что-то мелькнуло и исчезло. Взгляд потух, а выражение лица стало безучастным. Он безразлично отвернулся к окну, натянув простыню до самого подбородка. А вот его приятель-омега вскочил со стула и остановил на мне испуганный взгляд.
– З-здрасьте! Вы его не ругайте. Я сейчас уйду, мне только нужно ему сказать два слова, и я сразу уйду. Пожалуйста!
– Хорошо. Подождите за дверью, – невозмутимо продолжил я, чем поверг в конкретный шок своих коллег, привыкших к моей нетерпимости, особенно если это касалось нарушения больничного режима. Они уже, верно, прикидывали, куда мог деться их цербер, и кто этот незнакомец, так мило предложивший невесть как пробравшемуся в святая святых злоумышленнику в давно нестиранной ветровке и грязных, растоптанных ботинках подождать (!) окончания обхода.
Любой из моих подчинённых боялся больше всего быть заподозренным в недобросовестном отношении к своим обязанностям. К последним относилось абсолютно всё, что я считал нужным туда отнести: на работе я был нуден, строг и непредсказуем. По сути, жизнедеятельностью стационара управлял я, а не главврач – Ильдар Равильевич Турсунбеков. Он был отличным администратором и умелым хозяйственником. Врачебной же деятельностью не занимался уже давно, перепоручив на мою ответственность всё, что касалось лечебного процесса, в том числе и контроль за всем медперсоналом больницы. А я в свою очередь установил здесь военный режим: всё должно выполняться быстро, чётко и неукоснительно.
За малейшее нарушение, хоть как-то повлиявшее на существующий порядок – разбор на летучке и строгий выговор (они у меня сыпались как из рога изобилия), а то и увольнение нарушителя. Конечно, больных вели врачи, средний медперсонал (медбратья) обеспечивали должный уход и грамотное проведение всех лечебных процедур. Но всё это под моим жёстким контролем. Младший же медперсонал неустанно наводил порядок, так что и палаты, и прочие помещения блестели стерильной чистотой и свежестью. Больные в итоге получали действительно качественное лечение, хороший уход и отличное (по больничным меркам) питание.
Самое удивительное то, что никто не жаловался на мои «драконовские» порядки, не спешил увольняться или переводиться в другие отделения больничного городка, а, напротив, все держались за свои места. И если мне случалось всё-таки кого-то из особо «отличившихся» увольнять, что бывало крайне редко, для них это было горем вселенского масштаба. Но тут я был непримирим: чтобы дойти до увольнения, нужно было очень сильно «постараться». Я был хоть и цербер, но цербер терпеливый.
– Думаю, что на этом, коллеги, обход закончим. Можете заняться своими прямыми обязанностями, – обратился я к своему озадаченному сопровождению и, дождавшись, пока дверь закроется за последним выходящим, подсел к Нартаю.
– Как ты себя чувствуешь, Нартай?
Он наконец отвернул голову от окна и мазнул по мне равнодушным взглядом.
– Я могу сейчас уйти?
Я опешил:
– Куда уйти? На восстановление понадобится по крайней мере неделя. Интоксикация очень сильная и может иметь последствия, если не пройти необходимый курс лечения. О том, чтобы «уйти», не может быть и речи.
– Я отказываюсь от лечения. Что мне нужно подписать? Вы же не можете держать меня насильно?
– Нартай, ты выпил лошадиную дозу снотворного, это чудо, что тебе вовремя оказали медицинскую помощь и большую часть препарата вывели из организма. Но этого недостаточно. Если не продолжить лечение, последствия могут быть самыми неблагоприятными, возникнут осложнения. Ты хочешь остаться на всю жизнь инвалидом?
– Послушайте! Давайте я сам буду решать, что мне нужно, а чего нет, хорошо? Несите бумагу, я подпишу отказ.
Он говорил всё тем же спокойным, бесцветным голосом, избегая моего взгляда, и я разозлился. Этот мальчишка вывел меня из себя одним нетерпеливым взмахом ресниц и упрямой складочкой, пролегшей у рта. Я перешёл на повышенный тон:
– Это твой... гм... друг, что стоит за дверью, на тебя так повлиял? Вчера ты собирался совсем... эээ... уйти, несмотря на важные дела. Я не боюсь ответственности, но ты – мой... пациент. И пока я полностью тебя не вылечу, ты будешь лежать здесь столько, сколько понадобится – до полного выздоровления. Если понадобится, в палате будет дежурить охранник. Потом можешь подать на меня в суд за незаконное удержание.
Парень с удивлением посмотрел на меня и еле слышно прошептал:
– Я не собирался никуда «уходить». Просто не мог заснуть и переборщил с таблетками, сам не заметил как.
Он вдруг горько вздохнул и, опять не глядя на меня, спросил:
– Какая разница, буду я здоров или нет, вам-то что за дело? Я вам никто, почему вы обо мне так печётесь? Зачем это вам?
– Мне кажется, что в твоей жизни происходит что-то нехорошее. Я прав?
Он упорно молчал, сжав губы и отвернувшись к окну, а я продолжил:
– Нартай, я хочу тебе помочь. Очень хочу! Не знаю, что там у тебя произошло, возможно, ты когда-нибудь захочешь рассказать. Но ничего плохого с тобой больше не случится, просто доверься мне. Можешь?
Он молчал, но то, как подрагивали его ресницы и была закушена нижняя губа, показывало, что я попал в самую точку. Он думал, а я не мешал – ждал. Сердце ныло от тревоги за моего мальчика. Хотелось посадить на колени и прижать к себе это хрупкое тело, защитить от всего мира, от всех напастей, что обрушились на эту юную голову. Кто посмел его обидеть? Что произошло в его жизни? Куда он так торопится? Для чего? И ещё один вопрос меня мучил: почему он никак не реагирует на мой запах? Разве он не должен его так же волновать, как меня – его? Истинные сразу узнают друг друга, почему же у нас всё не так? Это было странно и тревожило.
Он повернулся и наконец посмотрел на меня.
– Можете позвать Хамида? Ну, парня который там ждёт?
– Могу! И позову! И разрешу вам пообщаться, хотя это нарушение больничного режима, но только после того, как услышу от тебя согласие на продолжение лечения.
Я сдержанно перевёл дыхание: его запах мутил разум и не давал сосредоточиться. Мне хотелось его схватить и прижаться губами к слегка розовевшим полоскам его губ, запустить руку в его густые взлохмаченные волосы и оттянуть их назад ото лба, попробовать на вкус кожу за ухом и на шее – на едва заметной жилке, и провести языком по горошинкам сосков, и...
Нартай продолжал смотреть на меня, и мне вдруг на миг показалось, что он читает мои мысли. Я с усилием отогнал обуревавшие меня желания и вернулся к разговору – ещё многое необходимо было выяснить, да и расположить к себе мальчишку было не менее важно. Это было первое наше общение, первый разговор – наше знакомство и первые шаги друг к другу. И от меня зависело то, каким оно будет в дальнейшем. Я должен был стать его другом, его опорой и защитником. А в том, что ему нужна защита, я не сомневался.
– Этот парень, – я кивнул на дверь, – он тебе кто? Извини, что спрашиваю, но всё же... можешь ответить?
– Мы с ним из одного детдома, он мне как брат. Но... я не могу остаться... – Нартай замялся. – В общем... у меня со дня на день начнётся течка. Мне нужно её где-то пересидеть. Понимаете?
– У тебя нет... ммм... друга-альфы? Может быть, я о тебе позабочусь, если ты захочешь?
Он с сомнением посмотрел на меня, даже с долей недоверия, а потом слегка скривил губы в усмешке:
– Мне вот всё-таки непонятно... Зачем вам? У вас что, своих забот не хватает? Зачем я-то вам дался? Обо мне в жизни никто не заботился – я детдомовский. И я не верю, что кому-то просто так, даром, придёт в голову мне помочь. Вам что... потрахаться больше не с кем?
Вот я идиот! Он меня понял буквально. Хотя... разве не это я имел в виду? Но его резкие слова пропустил мимо ушей и никак на них не отреагировал.
– Нартай, ты употребляешь подавители?
– Да. А что мне ещё остаётся? Ложиться под первого встречного? Или согласиться переспать с шефом?
– С каким шефом? Твоим начальником? Он к тебе пристаёт?
Нартай опять отвернулся к окну и вдруг всхлипнул. Его лицо сморщилось, а из глаз потекли слёзы. Он их смаргивал, вытирал ладошкой мокрые щёки, старался успокоиться, подавляя всхлипы, но слёзы бежали и бежали, заливая бледное лицо, скатывались на подушку. Я больше не мог сдерживаться: пересел на кровать и, одним движением приподняв худенькое тщедушное тело, завернул его в простыню и прижал к себе.
– Ну, успокойся, малыш!
Нартай продолжая вздрагивать всем телом, но всё-таки через всхлипы поведал мне их с братом печальную историю:
– Он хочет сделать меня своей персональной подстилкой, как брата. Тот ему должен. Вот и отрабатывает. Он специально его на долг посадил. А теперь и меня хочет, но я не дамся. Нам нужно сваливать из города, понимаете? А вы хотите, чтобы я у вас остался. Я не могу. Хамиду угрожает опасность, шеф хочет продать его в бордель, чтобы он там долг отрабатывал. А меня взять ему на замену.
– Послушай! Ты останешься до течки здесь. А потом я заберу тебя домой. Брата же твоего увезу прямо сейчас. Можешь за него больше не переживать. В обиду вас не дам, а с шефом твоим разберёмся. Ты мне веришь?
– Почему вы это делаете? Зачем вам? Вы от нас тоже что-то хотите? Что?
Я не ожидал такого поворота. Этот выросший в детдоме омега, никогда не знавший доброго к себе отношения, никому не верил, ни в какие добрые порывы и бескорыстную помощь. Я тоже был небескорыстен. Правда, только мне от него ничего было не надо, мне он нужен был сам. Весь! Целиком! Навсегда!
– Нартай! Ты чувствуешь мой запах?
– Д-да! Вы пахнете чудесно, и я понимаю, почему. Но что это меняет? Я нищий и безродный. Я никому не нужен, кроме Хамида. А... у вас семья...
– Глупый! Значит, ты понимаешь, что мы истинные? Я тебя всю жизнь ждал, Нартай, хороший мой! Просто верь мне. Если не можешь принять, то просто позволь тебе помочь.
В палату несмело заглянул Хамид. Я махнул ему рукой:
– Заходи, не бойся.
Он увидел заплаканного Нартая, и его лицо сразу превратилось в насупленную, озлобленную маску:
– Что вы ему сделали? Нартай?!
Он подскочил и схватил омегу за руку:
– Пошли отсюда! – и посмотрел на меня со злым ожесточением: – Отпустите его, мы уходим. Вам что, – он мотнул головой на дверь, – своих омег мало, к больным уже пристаёте?
Нартай приподнял голову и отстранился от меня, но свою руку из цепких брата выдернул.
– Хамид, подожди! Всё не так! Я ему всё про нас рассказал, и он хочет нам помочь!
Они разговаривали так, будто меня здесь вообще не было.
– Ты ему веришь? С чего бы это? Эта сволочь, наш шеф, тоже обещал помочь, когда взял на работу. Помог, блять! Того и гляди – я в бордель загремлю, а ты к этой скотине в койку. Этот тоже «помочь» хочет?
– Хамид, я тебе потом всё объясню. Просто сейчас тебе нужно спрятаться, а он, – Нартай кивнул на меня, – нам поможет, – ты у него пока дома поживёшь, пока я не вернусь. А дальше... увидим.
Последние слова предназначались мне.
«Глупый малыш! Я уже всё «увидел». Не отпущу тебя ни за что! Я всё сделаю, чтобы ты остался со мной».
– Хорошо, разговаривайте. А тебя жду в кабинете. – кивнул я Хамиду и вышел.
Я вышел, но что-то меня остановило. Встал возле приоткрытой двери со всё возрастающим изумлением вслушиваясь в разговор омег...
***
– Слушай, ну ты приду-у-урок! Ты нахрена столько таблеток выпил? Я же тебе сказал – не больше четырёх!
– Я и выпил сначала четыре, но они не действовали. Ну вот я и ещё четыре добавил. Ты всё не приходил, а я не заметил, как отключился.
– Он меня не отпускал никак, сука! Растащило его на трах, бля, всю жопу мне раскурочил! Я кое-как до дому допёр, а тут ты в отключке. Знаешь, как испугался! Он тебя точно не узнал?
– Не-е. Во-первых, два года уже прошло, да и в кабинет к тому врачу, у которого на приёме был, он зашёл на минуту. Я ж на подавителях всё время, вот он меня и не почувствовал. А я сразу его унюхал, сразу понял, что он – мой истинный. Поэтому и сбежал тогда. Потом узнал про него всё... Что женат, дети взрослые. Зачем ему я?
– Мне-то почему не рассказывал ничего? Я же никак понять не мог, чё ты так в больницу рвёшься? А ты к нему... Я-то как зашёл, как увидел, что ты ревёшь, а он тебя обнимает, думал, он пристаёт к тебе. Бля, испугался!
– Ладно, иди к нему. Он ждёт. Поживёшь пока у него дома, а там я выпишусь.
– А как же его этот... муж?
– Да не живут они. Я всё про него знаю. Представляешь, он сказал, что всю жизнь меня ждал, ну... своего истинного. А я, дурак, два года вокруг его дома ходил, чтобы только увидеть.
– Не страшно тебе? Он же старый уже, и... дети взрослые.
– Сам ты старый! Иди давай, устал я, спать буду. А он... он самый лучший! Я эти года только о нём и мечтал. Если б не шеф, мечтал бы ещё дольше...
– Ему расскажешь?
– Не знаю. Сначала надо познакомиться поближе. Он ведь меня совсем не знает.
– Ох, Нартайчик, как я рад за тебя! Хоть ты у нас будешь счастлив.
– Ты тоже будешь! Вот увидишь! Я нашёл, и ты найдёшь. Ну, иди. Я спать буду.
***
Я стоял под дверью и слышал каждое слово...
«Два года! Два года!» – не переставало стучать в моей голове.
Глава 2. Я тебя никому не отдам!
«Два года? Он знал обо мне два года и скрывался? А что ты хочешь? Сколько ему тогда было – восемнадцать... девятнадцать? А тебе? Ты уже тогда для него был старым дядькой. А сейчас что, помолодел? Скорее, он повзрослел. Два года кружить вокруг меня и даже не попытаться подойти ближе. Мой маленький глупый мальчик! Всё сам решил – и за себя, и за меня».
Меня охватил животный ужас при мысли, что я так и не смог бы его узнать, увидеть, если бы не его извращенец шеф, и не эта его инсценировка самоубийства. Да какая нахрен инсценировка? Он же чуть не погиб! Я под недоумёнными взглядами больных и медперсонала отошёл от палаты и спустился в приёмное отделение. Зачем? Забыл. Снова поднялся наверх и прошёл в свой кабинет. У двери стоял Хамид – ждал меня.
– Ну что, готов?
Он кивнул.
– Сейчас поедем, только оставлю себе замену. Посиди пока в кабинете.
Я открыл дверь и, пропустив его вперёд, указал на небольшой диванчик у стены.
– Жди здесь!
***
Через два дня у моего мальчика началась течка. Ещё не началась, но мы оба поняли, что уже вот-вот. Взяв недельный отпуск и оставив вместо себя своего коллегу Дамира, тридцатипятилетнего ординатора, я привёз Нартая в свой дом. Вернее, в наш с Алмазом дом. Заранее предупредил супруга, чтобы он ничему не удивлялся, когда вернётся. Правда, позвонил не вовремя: Алмаз через всхлипы и прерывистое дыхание сказал только: «Хор-рошо-хор-рошо. О-а-ах! Я п-понял. П-пока. Я с-скоро...». Что, видимо, должно было означать: «Я скоро вернусь».
Вот и славно! Значит, через пару-тройку дней можно будет всё решить.
Я давно уже собирался поговорить с Алмазом о продаже дома, чтобы мы смогли купить каждый себе отдельное жильё. Но Алмаза, похоже, и так всё устраивало, а мне было как-то всё равно. Но это раньше. Теперь же эта проблема стала насущной, и её необходимо было решать. Я собирался свою дальнейшую жизнь связать с Нартаем, а жить под одной крышей с двумя омегами-супругами, хотя это не возбранялось законом, и можно было иметь и трёх, и четырёх и более мужей-омег, лишь бы хватило сил да финансовых возможностей, для меня было совершенно неприемлемо, просто верх цинизма. Я слишком сильно любил своего истинного, и совсем не любил Алмаза, уже давно позволив ему завести любовника. В такую грязь запутанных семейных отношений я не собирался окунать своего мальчика.
***
Утомительный знойный день сменили душные, безветренные сумерки. Нартай был в ванной, а я сдёрнул с себя влажную рубашку, включил кондиционер и вышел на веранду, опоясывающую три стены второго этажа дома, пытаясь унять волнение, от которого сердце разрывало грудную клетку, колотилось бешеными толчками, отдаваясь стуком молоточков в висках. Я уже весь был там, рядом с моим любимым, но, сдерживая своё нетерпение и выравнивая дыхание, постоял ещё несколько минут. Мой взгляд был устремлён на розовеющую в лучах заходящего солнца кромку полосы темнеющего вдалеке леса, на необъятный простор изумрудно-зелёного поля с островками белых, голубых, жёлтых, розовых, фиолетовых луговых цветов. Царство разнотравья и разноцветья! Благоухание самой жизни! Цветочно-медвяный аромат с поля, особенно усиливающийся в предвечернее время – запах моего истинного.
