Текст книги "Бесчестье (СИ)"

Автор книги: Reganight

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

***

Горячий отвар дубовой коры обладает удивительным свойством – какой бы плачевной ни была средневековая медицина, кровь останавливать она всё же умела.

Нобуши всё понимает: даже волчата грызут друг друга в голодные годы; она не винит Брайана за чужой удар под дых. Ловкой рукой Кары кинжал вспорол ей грудь, но волей Избавительницы ничего не задел, и теперь она снова брошена в холодную темницу под ржавый замок. Привычно, по-доброму тёплая рука Брайана вытирает кровь и приносит еду. В его глазах вина и сожаление, в её – понимание и доверие.

– Мне получилось сохранить наш разговор в тайне. Прости, что так вышло. Теперь, я думаю, ты понимаешь, что медлить нельзя. Такие, как она, – он понизил голос, – никогда не отступятся от войны.

Слабая рука воительницы сжимает его запястье с благодарностью, обещая заключить негласный договор. Лесной пожар оставляет после себя пепелища, присыпанные золой. Шёлковое полотно дождя смывает его следы и очищает ручьи. Под сенью зелёной листвы кроется поспевающая дневная летняя жара, приходящая на смену утреннему холоду. Мужские руки бинтуют грудь; сворачивается на ранах мягкой коркой горячая красная кровь. Шинаи спешно зашивает одежду и готовится уходить. Блестит наточенная нагината серым острием.

– Завтра я сменю караул возле тюрьмы. У нас будет немного времени, чтобы уйти. Двое лошадей будут ждать у южных ворот. Ты умеешь править лошадью?

Женщина утвердительно кивает, догадываясь, о чём он говорит.

– Я помогу тебе забраться в седло, но дальше поведешь ты – я не знаю дороги. Поспи столько, сколько получится, потому что отдыхать придётся нескоро. Кара поднимет тревогу как только заметит побег. Она догадывается, что я замышляю. Больше мне терять нечего.

Нобуши гордится, пожалуй, своим знакомством с этим человеком, в котором разум сумел взять верх над кровожадностью и мнимыми подвигами.

Она томится ожиданием и в то же время страшится каждого следующего мига. Любой присягнувший Императору самурай почтёт за честь вспороть горло как ей, так и её спутнику – больше терять, действительно, нечего. Смерть ждёт её, подкрадываясь поступью избавительницы, смертью брызжет окровавленная секира воинственного хольдара, смерть смотрит на неё из отражения на лезвии катаны кенсэя. В ней нет жалости к самой себе – конечно, родись она в другое время, на другом краю света, где вода из морей стекает по слоновьим ногам на спину морской черепахе, всё могло бы быть по-другому. В её жизни, быть может, было достаточно радости для того, чтобы теперь хлебнуть невзгод через край – с гордо поднятой головой она намеревается встретить свою судьбу лицом к лицу, не прячась и не намереваясь убежать.

Впервые её сон так крепок: ей снова снится покинутый сад и обугленные ветви скрюченных стволов. Нежная музыка ветряного колокольчика теперь не пытается ускользнуть и разбиться в высоких пустых небесах, задёрнутых реющим голубым туманом. Она притрагивается к вишням, и их ветви наливаются гибкой силой, зеленея на глазах: распускаются грозди соцветий, источающих сладкий, медовый аромат. Колкие шипы прячутся в глубокую, морщинистую, столетнюю кору; сохнет болото под ногами. Соловьиная трель вторит ласковой музыке ветра.

Ей снится ароматная чайная церемония в восьмиугольной комнате, ей снится пепел благовоний на керамической подставке. Ей снится время без войны, хоть она и никогда не видела его: она слишком молода, чтобы помнить её начало, она же и слишком стара, чтоб увидеть конец.

Во сне она плачет и смеётся: Орочи с грацией журавля ещё жив и кланяется перед ней в приветственном поклоне. Плещутся карпы в серебристой воде, кувшинки цветут желтым ольховым цветом. Нобуши снова юна и свежа – на выбеленном лице коралловым цветком жмутся маленькие тонкие губы, брови вразлёт обрамляют чёрную глубину проницательных глаз. Походные бамбуковые сабо не истирают в кровь маленькие пальцы. Девушка счастлива и беззаботна, ей нет дела до кровопролития в стране.

Сон о счастье становится её новым кошмаром: не время думать о прежних радостях, когда её жизнь висит на тонкой нити, раскачиваемой судьбой. Осколок веера больно колет перевязь на груди, и сон теряет остатки туманного наваждения, ведь больше Шинаи не сможет уснуть. Она просидит на камнях до предрассветных сумерек, пока Брайан тихим шагом не привлечет её внимание. Он быстро выведет её из форта и посадит на лошадь; всадники во весь опор поскачут на юг, стремясь ухватиться за ускользающий саван ночной мглы.

Как жаль, что истинное благородство – такая редкость, ведь война совсем не помеха для него. Честь, доблесть, отвага и добродетель лучше всего проявляются в самые тяжёлые времена, и только по-настоящему достойные могут пронести их в своем сердце до самого конца.

***

Одинокий берег лижут хладные утренние волны. Соблазнительный запах мяса на тлеющих углях жаровни щекочет звериный нюх. По берегу походкой будущих завоевателей идут викинги, чуя добычу. Полыхает крайняя в заливе верфь. Высокие, грубо отёсанные драккары драконьими носами тычутся в серое небо. Грязный, хлипкий песок помнит следы покинувших деревню жителей.

Мощным броском берсерк вонзает в ворота топор; негостеприимно и глухо встречает опустевшее поселение своих покорителей. Остервенело опрокидывают пустые бочки и мешки. Смердит из хлева заколотая хозяевами скотина – жители позаботились о том, чтобы варварам не осталось ничего. Помятые растения на грядках сухи и растоптаны, дома пусты и безжизненны.

Викинги останавливаются на привал, сетуя друг другу на голод, рыча и негодуя, устраивая склоки и драки. На высоких кострах жарят падшую скотину, вырезая самые гнилые куски. Вождь хмуро допивает последнюю чарку кислого вина и сгребает в охапку крепкую, плотно сбитую женщину – хоть какой-то хочется поживиться добычей. Викинги начищают топоры, ледяной водой умываются валькирии. Толстым слоем ржавчины покрывается железная кайма их щитов. Тускло бликует расцарапанная пластина на груди. Укрываются парусиной, снятой с драккаров – посреди деревни пепелище из сожжённых поселенцами шкур и одеял.

Ушедшие покорять Эшфилд более успешны, чем приплывшие сюда: они разжились лошадьми и овцами, и теперь пиры не кончаются дни напролёт. Они казнят всех и каждого, сметают всё подчистую. Они веселы и разгульны – сам Один пророчит им пиршество в Зале Героев. Ни рыцарь в железной броне, ни самурай в тростниковых щитках не выстоит перед яростным размахом топора, но лишь немногие из них смотрят в лица убитых.

Бывший плотник проводит рукой по каменной кладке, оценивая её на прочность; скульптор – резчик языческих тотемов – быть может, любуется нефритовыми статуями драконов на парапетах самурайских мостов.

Издавна природа натаскивает своих созданий друг против друга, заставляя делить ограниченные блага между собой. Мать, следуя инстинктам, вскармливает своё дитя молоком, но ни один зверь не предложит лишний кусок своему сородичу – в этом человек опередил своих братьев меньших. Викинги, закованные в камень и снег, руководствуются законом природы, а не человечности, и лишь потому, спустя года, культура древних скандинавских воителей потускнеет и зачахнет в истёртых песках времени, оставшись навсегда только в старых иносказательных легендах. Рыцари просуществуют дольше за счет своего злата – среди всех народов они прослыли самым бережливым – на землях Эшфилда, спустя века, вырастут города, подпирающие небеса…

Но самурайская мудрость исчезнет только в водовороте скончания времен, потому что азиатские воители всегда понимали человеческую природу – из них вышли великие мыслители, философы и творцы. Созидание всегда было краеугольным камнем мироздания и кому, как не им, нести это знание до заката времен.

========== Ложь во благо ==========

Сорная трава осторожно пробивается через сухие, голые камни. Оголодавшие викинги ропщут, скуля как дворовые псы. Парусиновые мешки за их плечами пусты. Вождь подгоняет их, раззадоривая большей добычей, но немногие, умудрённые жизненным опытом северные воители понимают, что впереди одна разруха. Их не прельщает скупиться на падаль подобно стервятникам, но кровь горячит тело и заставляет идти вперед в погоне за Вальгаллой.

Лишь валькирии знают, что за Чертогом Вальгаллы ничего нет – только склепы с истлевшими мощами древних воевод. Воспетая в легендах долина битв, охотничьи угодья, зал вечных пиров и воинственные девы на самом деле ничто иное как вместилище для костей, мнимая слава которого сулит только забвение, но людям всегда нужна была сказка, чтобы верить.

Криста слишком милосердна для девы битвы. Горячей рукой она прикрывает веки навсегда заснувшим на полях сражений, избавляет острым копьём от мучительных предсмертных страданий. Скульд шепчет в её голове боевые кличи, натравливает сжимать древко копья и рваться в бой, но валькирия умеет отличать красивые легенды от правды. Иггдрасиль вовсе не примет каждого под своей сенью, а её сестры не подадут налитые кровавым элем кубки. В хладном зеркальном озере надкрыльники её шлема отразятся на ледяной глади. Криста снимет шлем, умоется кристальной водой – светлые ресницы уронят прозрачные капли. Её призвание – на крылатом коне скакать по перине небес, высекая копытами искры, порождая молнии, её мечта – прясть, сидя у огня, овечью шерсть, сбивая пальцами тонкую нить. Она не пророк, но она видит бесплотное будущее, словно на ладони держа не кудель, а прозрачную сферу, заглядывая в складки времён. Рубцы эпох затягиваются, сливая их плоть в одно месиво войны. Стервятники кличут небеса, благословляя природу за посланную добычу – ратные поля усеяны искорёженными телами. Храпит, сопя ноздрями, одинокий конь, волочащий седока по земле. Тихим, бисерным полотном ложится на трупы снежная пыль, тает от ещё теплых тел.

Скульд – лживая чертовка, если называет делом долга учинять такую мясорубку, обещая за это посмертные блага. Криста смотрит на одичалых голодных людей, невесть что забывших в чужих краях – ранее у них было всё, чтобы жить так, как подобает человеку честному, в труде, заботах, радостях и горестях мирской жизни. Горькая улыбка трогает губы – кому как не ей рассуждать о правом деле войны – она устала. Не той усталостью, что ломит кости, но той, что истирает в пыль вечные руины. «Разве может сравниться радость осенних хлебов с пролитой кровью своего брата?» – «Может» – шепчет в голове вкрадчивый голос Скульд. Валькирия задумывается о том, зачем Хроггард привёл сюда голодных волков, понимая, что не ради луча солнца на плодородной земле, не ради кристальной струи подземного ключа – ради стальных руд в копях Эшфилдских земель.

Издавна викинги сражались секирами и топорами, внушая страх и сея панику среди врагов, однако за этим стояла не только грубая сила, но и своеобразная бедность – хозяева гор не научились добывать руды из огненных недр, теперь промёрзших до самого сердца. Лишь вожди могли себе позволить клинок, целиком отлитый из стали. Женщина всегда имела сердце более сострадательное и милосердное, а разум – чувствующий и проницательный, и потому Криста понимает, почему Жестокая Секира так жадно гладит чужой меч, украдкой поглядывая на восток – ему грезятся легенды о великих самурайских мечах. Почтенные слепые старцы, исходившие этот забытый Богом край, приносят с собой дивные сказки о чужих землях, рассказывая их за уплату койки в трактире. Чуть весть о старце коснётся Хроггардовых ушей, как он вскоре окажется рядом, теша себя новой легендой о богатстве. Он помнит о невиданной красоте Елены Прекрасной и о дивном деревянном коне, вместившем в себе целое войско, он помнит о булатных ножах темнокожих людей, оседлавших верблюдов, он помнит легенды о тысяче слоёв стали под молотом оружейных дел мастера становившихся Великим мечом, священной для самурая катаной. Его душу не трогают сказки о божьих тварях, ведьмах и колдунах, морских чудовищах и удивительных народах – он слышит лишь мифы о войне, он одержим войной. Валькирия видит летопись небес – в ней нет славы для скандинавских народов. Теперь Хроггард стал сказочником для своего края, и многим вера в его россказни стоила жизни. Ему же она будет стоить чего-то большего – скоро ли высыпется песок из часов времени?

***

Звенит молот, плюща железные бруски в тонкие листы, как звенит волна, точащая прибрежный камень. С шипением змеи пластины стонут в холодной воде, закаляются в перепадах температур. Кузнечный горн тяжело дышит копотью и пламенем, плещется в его недрах раскалённая добела лава.

Военное искусство зародилось здесь, в печах, плавящих сталь, намертво отлившуюся в мечи и топоры, щиты и доспехи, объявив эпоху великих сражений, и здесь находят пристанище люди, творящие своими руками войну в её истинной, легендарной ипостаси – не исторических сражений, не дележом этой всеми Богами забытой земли, но созданием мечей, которым впору сооружать гробницы, достойные настоящих королей. Они знают о войне больше, чем полководцы на белых и вороных лошадях, разменивающие свои полки на черно-белой клечатой доске, – их творения прячутся в ножнах у каждого бойца, от них зависят чужие жизни, исходы битв, судьбы краёв. Дело воеводы – всего лишь внушить веру в победу, веру в жизнь, не отданную зря, направить ярость тысяч в нужное русло, дело кузнеца – создать совершенное творение на рубеже земных стихий, идеальный инструмент боевой мощи с точно выверенным весом и балансом.

Познавший такое утончённое искусство не может быть молод и неопытен: старик-кенсэй не помнит числа прожитых боёв. Не помнит он и благодарственных поклонов бессчетного числа полководцев. Он – единое целое, когда молот становится продолжением руки, когда горнило пышет в лицо раскалённой струёй воздуха. На его глазах крушились целые империи, воплощённые в утончённости стали и золота; великие мечи побеждали, великие мечи обращались в прах.

Мало кто знает, как на самом деле любой кузнец ненавидит войну – она становится господской рукой, кормящей подаянием, словно собаке отрезая худший кусок. Мало кто видит боль в глазах старика, наблюдающего за тем, как дети играют с деревянным мечом. Пройдёт несколько лет и первый настоящий клинок окажется у них за поясом, а спустя время они закончат свои дни на братской могиле засеянного трупами степного края. С горечью он провожает на войну женщин, всего лишь стремящихся защитить дом и детей, чтобы доверить им сторожить землю в вечном забвении смерти. Кузнец живёт дольше, чем кто-либо здесь – целые рода заканчивают свою славную историю со смертью последнего сына, в то время как ему всё еще приходится молить о вожделенном покое.

Пустеет когда-то процветающая деревня. Горячие ключи размывают глину в толще земли; рисовое поле обращается в болото. Соколиный клёкот несётся на многие мили окрест – пуста и широка безоблачная небесная твердь. Не прекращается за соседней горой лязг чужого, холодного оружия – страна сакуры близится к роковой черте, хоть солнце и продолжает ласково гладить Чертоги Императора. Поломанные ветви миндаля тонут в масляничном аромате сандала.

***

Взмыленно, рысцой взбирается на кручу пегая лошадь, хлестко отбивая по кривому крупу хвостом, неуклюже переставляя тощие ноги. Женщина правит одной рукой, другой удерживая равновесие с помощью нагинаты. Долина круто уходит вниз, но за спиной всё ещё грозно высится опустошённый рыцарями форт. Древние горы мягкими шёлковыми складками укрывают зелёные луга от ветров – столбы дыма впереди неподвижно чернят нижний край небес серой копотью.

Спутник молчит, приспустив поводья – лошадь сама следует рядом, – лишь изредка оглядывается назад. Утренняя сырость точит коням ноздри, и они, всхрапывая, оставляют на мордах промозглые испарины; становится невыносимо зябко и холодно, но всадники не подают вида – не время жаловаться на такие глупости. Шинаи ведёт окружным путём, справедливо опасаясь погони, всё ещё не отпустив в мятежной душе недоверие к рыцарям. Попытку покорить дипломатией стены Чертога всё равно нужно начинать с деревень, хоть риск и без того очень высок: вряд ли её встретят с распростёртыми объятиями, когда на её счету поражение у границ, вряд ли её спутник останется в живых, стоит только лишь ему схватиться за меч, заняв оборонительную стойку.

Густая чаща скрывает лошадей за тонкими стволами, осторожно отступает белёсый сырой туман. Женщина уверенно выбирает дорогу, но гнёт позора и сомнения наваливается на плечи, заставляет мелко дрожать грудью. Здесь, за пересохшей болотной тиной, в слежавшемся торфом пласте рисовой травы засела маленькая, убористая, пограничная деревенька с тростниковой крышей и бамбуковым частоколом. Двое дозорных и часовой на площадке смотровой башни становятся первым рубежом на пути, закрывая собой ворота.

Шинаи осаживает лошадь, припоминая, как перед последним боем от безвыходного положения пришлось бессовестно ограбить местных крестьян, отбирая скудные пожитки – казна отняла у них рис, война отняла у них сыновей, – мерным, спокойным шагом подъезжает ближе, легко наклоняет голову в приветствии, опуская оружие, не оборачиваясь на Брайана. Её голос чист и силён, а раскосые глаза блестят из прорезей маски смесью достоинства и непоколебимости, но лишь один рыцарь понимает, чего стоит ей выдержать такую пытку чужими взглядами.

– Пропустите, я с послом.

Дозорные переглядываются и отходят в стороны, пропуская всадников. К ним присоединяется третий, недоверчиво хватая лошадей под узцы.

Деревня полупуста – нигде не горит огонь, на улице лишь редкие часовые и тихо воющий пёс, норовящий укусить коня за ногу. Лачуги ютятся вокруг единственного крупного дома, хоть и сколоченного из толстых темных досок, но, как и остальные, поросшего зеленью до самой крыши.

Внутри дома копоть на высоких деревянных потолках, запах риса в печи и острые глаза наместника-феодала. Требовательным жестом он вынуждает как женщину, так и рыцаря снять шлем и поклониться. Изучающе рассматривает обоих, смутно припоминая Нобуши, вопросительно приказывает говорить.

– Я с благими вестями, мастер. Форт выстоял под натиском чужеземцев, – Шинаи поникше опустила плечи, но продолжила, ломая робость голоса, – Они никуда не двинутся теперь. Со мной их посол.

Широкие брови сдвинулись, суля гнев, но наместник остался спокоен. Возможно, ему было известно больше, чем казалось, и потому так легко провести его не удалось.

– У рыцарей больше не осталось войск – с севера на них с сокрушительной силой двинулись дикари, и ранее сильная армия теперь вызывает только жалость. Этот человек не знает нашего языка, но он пришёл с миром – Эшфилд хочет объединиться с нами.

Мужчина поднял руку, призывая её замолчать:

– С чего бы рыцарям просить помощи у ими же угнетённых? Они не сумели организовать оборону, и потому разумно и справедливо природа послала на них варварскую расплату, которая, по твоим словам, уже сейчас снизошла на них. – Легкая ирония скользнула в голосе. – Самураи не должны вмешиваться в это. Пожив здесь, на границе, я много повидал вылазок и диверсий, и это совсем не похоже на стремление к военному союзу. Не впервой девчонке, подобной тебе, пытаться выгораживать своего брата или данме*, но так вдохновенно лгать, спасая свою шкуру, мне ещё никто не смел. – Вихрастые, с проседью, брови нахмурились и сошлись на переносице, морщиня покатый лоб. – Я не забыл, как пару недель назад ты привела сюда войско, разрешив этим скотам, как последним бродягам, обворовать все закрома в деревне. И где они теперь? – наместник повысил голос, но безразлично продолжил, промолчав, – Там же, где должна быть ты. Отсюда прекрасно было видно пожарище, которое учинили, безусловно, рыцари – иначе я ничего не смыслю в военном деле. Сдаётся мне, ты недостойна носить самурайское имя и прикасаться к оружию – какой позор для Императора доверить лживому трусливому червю боевого слона! Удивительно, как ты вообще осмелилась сюда заявиться, да ещё и с байкой о союзе с Эшфилдом, приплетя этих неотёсанных дикарей.

– Викинги начисто сметут жалкие остатки Эшфилда и примутся за нас, это неизбежно! – Шинаи, не выдержав, вскрикивает с нотой боли и разочарования в голосе, так грубо и неосторожно солгав и теперь укоряя себя за это, ища поддержки в глазах Брайана.

– Император благонадёжно наращивает мощь, готовясь к войне. Империя будет готова к викингам, изнурённым осадой рыцарских крепостей – только тогда война коснётся и самураев, и пусть солнце навсегда утонет за горой, если мы не выстоим. – голос наместника обрёл жестокую суровость. – Ты очень глупа, если думаешь, что я хоть на миг поверю твоим байкам, – он отвернулся к перегородке из рисовой бумаги, ставя точку в этом неказистом разговоре, – В яму их.

Холодной водой прошёлся по спине немилосердный отказ в руке помощи. Брайан всё понял по её лицу. Их вывели прочь и столкнули в узкую яму на восемь ярдов вглубь, отложив расправу на пару часов. Шинаи сдавленно харкнула натекшей во рту кровью – удар оземь пришёлся на раненую грудь. Болезненный стон выдавил из себя рыцарь, тяжело рухнув на помятые латы, едва не сломав кости. Гнетущая горечь поражения повисла между этими двумя. На головы вылился ушат помоев; положение стало по-настоящему безвыходным.

В болотной воде голодная цапля выцепила из тростника лягушку и качнулась на одной ноге.

Комментарий к Ложь во благо

*Данме (яп.) – Господин, повелитель, накладывающий вассальную созависимость; в личных отношениях (для женщины) муж или отец с главенствующей ролью в семье.

========== Много ли чести в битве за мир? ==========

Кара с небольшим отрядом спокойно шла по следу. Ей хватило ума обойти болото и не сунуться в трясину, и потому она без труда приметила свежие следы копыт в мягкой водянистой грязи обходного тракта. Избавительница была уверена, что найдёт труп Брайана, ну а если он будет ещё жив, она сама избавит его от излишнего стремления «помочь» короне путём союза с узкоглазыми. Он не мог далеко убежать, а в долине вряд ли получилось бы укрыться.

Несомненно, девчонка сумела быстро провести его окольным путём, но она не так хороша, как Кара. Погоня превратилась для Избавительницы в отличную вылазку для разведки – потирая руки, женщина уже готовилась вести дальше грозные армии, а не маленькие отряды, но для начала эти армии ещё нужно было собрать. По всем правилам военного времени она провела диверсию, прикинула количество обороняющихся и атакующих, скупыми фразами перебросилась с подконтрольным отрядом, и на закате дня, чуть только сменился вечерний караул, двое легли на землю с перерезанным горлом. Походкой победителя Кара вошла в негостеприимно встретившее её поселение.

О чём думала эта грубоватая, самонадеянная женщина, точа кинжал каждое утро? Что думает она сейчас, скребя ножом чужое горло? Её намерения благи, но методы ужасны; её неведом страх жертвы перед хищником, ей неведома боль собственных орудий пыток, зато ей прекрасно известна предательски ранящая измена, и потому личные интересы всегда будут брать верх над её чувством долга, умело прикрывающим эгоизм.

Поникших жителей крутят жесткими верёвками по рукам, и Кара с вызовом впивается в их глаза, но безразлично-отрешённая пелена застилает ясность взгляда. Лишь один пленный рычит тихую, но различимую угрозу, и опьянённая этой волнительной для неё реакцией Избавительница с затаённым восторгом поворачивается к нему. Она заносит нож, стремясь увидеть коленопреклонный страх в глазах седого старика, но он спокойно изучает её лицо под маской, а затем равнодушно переводит взгляд на кинжал. Кара злится – пренебрежение ранит острее любого оружия.

– Страшишься ли ты благодатной смерти? – шипит её голос.

Старик поднимает на неё черные угли глаз и спокойно отвечает, не удивляясь её речи на родном языке:

– Будь я хоть собакой, то предпочел бы сгнить в яме, чем заколоться твоей зубочисткой.

Брови Кары недоумённо поднялись; она косо глянула на острие кинжала, чуть конфузясь своего положения.

– Ты не хочешь познать смерть от Пчелиного Жала?

Она засмеялась нервно, с иронией.

– Осы бы подняли твоё «жало» на смех. – Старик криво сплюнул на землю.

Женщина отвернулась от него и прошла пару шагов, разминая плечи, обращаясь к конвоиру:

– Кто этот старик?

– Кузнец, миледи. Мы еще не трогали ничьё жильё без вашего приказа, но у него в лавке порядочно оружия, в том числе достаточно экзотического.

– Интересно. Что еще здесь есть?

– Дом здешнего управленца ещё не обыскивали, сам он ждёт допроса за углом. У убитых при себе не было ничего интересного – луки, колчаны, стрелы, флаконы с ядом. Пороха нет.

– Окружение?

– На востоке непролазная трясина, но выходов из деревни три: один западный, откуда мы и пришли, южный в долину и тропа к горам.

– Отлично. Следов не заметили?

– Только местных. Дезертир и женщина с ним прибыли на лошадях, но следов около других ворот нет, тропу еще проверяют. Они где-то здесь.

– Отведи меня к управленцу.

– Да, миледи.

Конвоир раздал указания части отряда и повёл Кару к дому с массивной треугольной крышей, поросшей мхом и лозняком.

На земле сидел мужчина и спокойно ждал, пока ему скрутят руки. Он испуганно взглянул на подошедшую Кару, а она отметила его побледневшее, обескровленное лицо: «Этот сопротивляться уж точно не будет».

– Ты управляющий деревней?

Мужчина кивнул, как мог – его цепко держали рыцарские руки. По разодранной щеке ползли подтёки крови и грязи. Кара осклабилась:

– Я могу отнять у тебя жизнь в одно мгновение, хочешь? – она вынула меч из ножен, поиграв им для большего устрашения, и наместник затрепетал.

– Пощады, госпожа!

– Разве я похожа на посла доброй воли? – Женщина с насмешкой в голосе обратилась скорее сама к себе, чем к пленному, даже не подозревая, как ей поможет эта шутка.

– Так вы пришли мстить за отказ вашему послу? – мужчина встрепенулся, и его сжали крепче, – Простите радушно вашего покорного раба. Мы не поверили сразу. Союз – очень удачная затея.

Он говорил так быстро, что сомнений в его страхе и способности предать кого угодно в обмен на спасение собственной шкуры у Кары даже не возникло. «Посол значит… Ну-ну. Ты меня поражаешь, Брайан. Несуразная глупость.»

– У вас было время на раздумья, – она поиграла плечами, смакуя ощущение власти над сгорбившимся самураем, – но я готова пойти навстречу.

Избавительница с чувством превосходства задрала остриём меча подбородок своей жертвы, испытав при этом странное ощущение облегчения – втайне она боялась, что Страж сумеет убежать от неё.

– Где посол? Он был один?

– Его сопровождала женщина <…>, – мужчина произнёс несколько непонятных и доселе неизвестных Каре звуков, но самое важное она услышала, и довольная улыбка тронула её губы. – Они в яме, возле северного поста. – Его голос совсем затих, и ассассин, удовлетворённая информацией, отвернулась к конвоиру, убрав меч; зазвучала латынь.

– Этого оставить в живых. Дезертира из ямы – ко мне. Девчонку оставьте там, где сидит, если не найдете места получше.

– Как прикажете, миледи. Что с остальными?

– Остальными? – Кара уже успела забыть о пленных, видимо, заранее посчитав их бесполезными.

– Кузнец, дюжина воинов, крестьяне…

– Дезертиров не убивать – у нас и без того мало людей; крестьян истребить, если окажут сопротивление. Мародерство среди солдат наказано не будет, но всё оружие конфисковать. К кузнецу я обращусь лично, но до тех пор глаз с него не спускать. Штаб оборудован?

– Да. В одном из домов нашлось несколько карт, в том числе и болотных трактов вокруг. Вас могло бы заинтересовать.

– Благодарю. Ты отличный воин, Мартин. Тебе можно доверять. – Кара похлопала его по плечу и быстро зашагала по направлению к дому, с нетерпением ожидая Брайана. Её злоба и раздражение быстро улетучились, когда наместник раболепно упал ниц и выдал всё, что только можно было выдать, и потому она расслабилась, присела на низкую тахту, ослабила крепления лат, давая мышцам отдохнуть, и окинула взглядом помещение.

Пожалуй, ни в чём так ярко не проявлялся характер народов, как в умении организовать свой быт. Дом самурая заключал в себе лаконичность абсолютной простоты и строгости линий. Просторная квадратная комната с тонкими рейками перегородок, обклеенных рисовой бумагой, с первого взгляда показалась Каре хлипкой и ненадежной – она ни за что бы не рискнула здесь уснуть. На стенах висели простые, примитивные свитки с угловатой росписью, нацарапанной тушью – совсем не чета пышным портретам в тяжёлых рамах. Укрытая лоскутным одеялом тахта казалась слишком неказистой с виду, но удивительно мягкой. Несмотря на то, что владелец дома был беден – об этом рассказали скудные пожитки, состоявшие всего лишь из глиняных мисок и тростниковых шляп, – внутри было удивительно уютно и опрятно. Кара задумалась над тем, что в этой деревушке грабить уж точно нечего, но тут же выпрямилась, тонким слухом опознав шаги.

Два рыцаря вели третьего, и женщина с торжеством отметила твёрдость их походки: ещё недавно они были готовы умереть за Брайана, теперь же ведут его в кандалах по её прихоти. Избавительница жестом попросила удалиться и рассмотрела со всем вниманием своего бывшего напарника. Он стоял, не шелохнувшись, подобно изваянию, стоял и благодарил судьбу за не снятый шлем – выдержать взгляд Кары и не выдать глазами своих самых сокровенных тайн теперь было уж слишком непосильной задачей.

– Присядь, – любезно, даже ласково прозвучало приглашение, но рыцарь нутром почувствовал запрятанную в него угрозу и потому остался стоять.

Женщина поднялась сама и плавно обошла его вокруг. Он содрогнулся, подумав об ударе со спины – она ведь способна на это, – и Кара это заметила:

– Ты боишься? Когда-то ты был доблестнее льва… а теперь бежишь прочь, защищая эту грязную девчонку. Мне жаль тебя, Брайан.

– Почему? – хрипло выдохнул он сквозь сжатые челюсти.

– Почему? Посмотри на себя, – она ткнула рукой в промятый нагрудник, и рыцарь качнулся, хоть удар был практически невесом, – Ещё недавно ты жёг дома этих восточных отродий, а теперь печёшься о судьбе своей подружки? Неужели она убедила тебя переметнуться к самураям? Как ей это удалось? Не так-то просто из лидера Черного Кулака выбить все амбиции. Аполлион позавидовала бы такому мастерскому дару убеждения, пусть точат черви ее кости!

Брайан безошибочно прочёл в ней умело сыгранную ревность, но всё ещё на правах той ловкой игры тонов, фраз и жестов – на искренность Кара была неспособна. Рыцарь знал, что переступил опасную черту: он обречён сам, обречена и ослабшая и раненая самурайская воительница на бесславную смерть в яме, склизкой от болотных почв. Собственная смерть его, впрочем, не страшила – закон военного времени есть закон.