Текст книги "Бесчестье (СИ)"

Автор книги: Reganight

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Пролог ==========

В восьмиугольной комнате шёлковым флёром дымятся благовония на керамической подставке; ровно колышется пламя маленьких круглых свеч. Мозолистая, но нежных очертаний кисть сжимает рукоять нагинаты*; воздух дышит солью и горьким вишнёвым нектаром. Тёмные, словно Инь, глаза полуприкрыты тяжелыми веками, сквозняк мелко щекочет черные пыльные ресницы. Помыслы очищаются от зла, молитва сходит с едва шепчущих уст. Сосредоточие спокойствия и равновесия мерно плещет океан эмоций внутри тела воина. Колышется дымный туман под потолком; девушка преклоняет колени. Курится над чашкой горячий чайный пар.

Фонтан в саду по капле роняет в чашу купели воду. Чёрная, смолистая форель с оловянными глазами целует рыбьими губами воздух. Солёный океан течёт с высоких скул. Белая крашеная маска прячет её высохшее с годами, но всё ещё не растерявшее остатки юности лицо – настоящий воин не должен показывать слабость.

Девушка не в силах простить себя, и потому прячет за маской как печаль, так и мстительный порыв. Ей тяжело бороться со страхом, и потому её тело сплошь покрыто шрамами и рубцами.

Дикие люди жгут лютни на своих пещерных кострах. Дикие люди пришли с Запада и принесли на своих могучих плечах смерть и позор. Сакуры роняют белые и розовые цветы на землю и больше не цветут – черна от крови под ними трава.

Безумием полыхают чужие, иноземные глаза завоевателей. Сверкающие доспехи их бликуют на солнце, но разве могут они быть детьми Аматэрасу**? Их мечи прямее наших, но не острее. Пусть они и сильны, богами нам дарована хитрость лисицы и лёгкость журавля.

Нобуши снова пропускает удар; бамбуковое древко скользит в мокрой ладони, и тяжелым чудовищным рывком отбрасывает её прочь, дробя и ломая кости. Запятнаны кровью широкие шаровары, запятнана несмываемым позором поруганная боевая честь. Мертвыми лежат товарищи – изорванной хаори*** стирает девушка с лица убитых кровь. Широкой лентой повязана её соломенная шляпа, широкой лентой врезаются в её память воспоминания о начале войны: с тяжелым сердцем Нобуши уходит на поле боя, с тяжелым сердцем она возвращается обратно.

Печалью окована восьмиугольная комната. Стоя на коленях, девушка снова изгоняет густой, липкий страх перед чужаками. В тревожном сне преследуют её обесчещенные окровавленные самураи.

Когда-то давно тонкие изящные пальцы привычно перебирали струны, а не сжимали древко копья. Когда-то ей не приходилось прятать лицо за маской. Лёгкое кимоно было повседневной, а не праздничной одеждой. Бамбуковые щитки не натирали плечи. Заботливой женской рукой был обхажен сад: нежные кувшинки никогда не желтели, а карпы плескались в кристальной пенной воде.

Благоденствие никогда не вечно; не вечной была и традиционная гармония: женщина – воплощение музыки, поэзии и искусства – вынуждена теперь сражаться. Лютня бережно окутана тканью и спрятана от любопытных глаз, высохла разлитая по бумаге тушь, облупились тонкие каллиграфические кисти. Никто и никогда больше не притронется к ним.

Нобуши спит на земле и камнях. Нобуши ежедневно изматывает себя сотнями ударов, блоков и парирований. С тех пор, как она присягнула Императору, яд не просыхает на острие нагинаты. Она никогда не забудет, какой была её жизнь до безвольного поклона перед Императором. Она никогда не забудет широкие спины и покатые плечи товарищей по оружию.

Нежное женское сострадание и жалость продолжили точить её нежное ещё сердце, и это стало её роком. Напарник по оружию был для неё больше, чем другом. Военное дело стало лишь делом долга, службой, но никак не призванием и образом жизни для этой пары. Редкие тайные встречи давали надежду этим двоим – тонкую, призрачную, но всё же надежду; камыш шептал болотам о грядущей печали. Флейта из тростника свистела натянуто и тревожно. Горькой вишней пахнули раскрытые объятия приближающейся весны.

Ловкостью и лёгкостью славились бесстрашные убийцы на службе у Императора – Орочи. Острые катаны разили всех и каждого, кто вставал на пути. Наблюдать за их тренировками даже для непросвещённого одно удовольствие: гибкие быстрые бойцы мощными рывками наносят серии скользящих ударов по манекенам и столбам. За пару секунд разрубает на десяток ровных частей бамбуковый ствол изогнутая катана; стебель рассыпается на глазах.

Журчит голубой ключ в зелёной долине, отцветает священная сакура горьким цветом. Громовой поступью идут иноземные захватчики. Скалят гнилые зубы дикари, круша топорами древнюю древесину для своих языческих костров.

В неистовом боевом танце кружится Орочи, рассекает врага от плеча до пояса; парит в небе журавль. Нежным ветром взрыхляет тугая струя мягкий пух на его птичьей груди.

Ужасом горят тёмные, словно Инь, глаза. Немой возглас застывает в горле; где-то в ущелье со свистом падает с отвесного обрыва камень, погребая под собой груды отколотой породы. С варварским кличем опускается на шею секира, и окровавленная голова Орочи слетает с плеч.

Дух сломлен. Отчаяние и боль по-волчьи взывают в глубинах сердца; жестокая стрела протыкает птичью журавлиную грудь. Нобуши дрожит от леденеющего ужаса – стеклянным взором пронизывает всё её существо взгляд навсегда застывших глаз любимого самурая.

Гнойник в нарывах никогда не зарастёт, из древних руин не воскреснут чудесные гробницы. Страх навсегда поселится в душе девушки. Он прогонит её прочь с поля боя, заставляя нарушить священную присягу Императору.

Недели мольбы о спокойствии и благоденствии не принесут толку. Кверху брюхом плавают в красной воде смердящие карпы. Желтеют тысячелетние лотосы на водной глади. Горы трупов оставляют за собой яростные чужаки.

Восьмиугольная комната лишь временно восстанавливает гармонию измученной души, новый день приносит за собой новые битвы. Тает, словно лёд, храбрость мудрых журавлей-самураев. Трусость гложет и точит изнутри когда-то знатную, образованную, далекую от ужасов войны женщину. Рушится императорская сокровищница.

Много ли чести в бегстве с поля боя? Достоин ли её страх осуждения?

***

Холод – вечный хозяин скалистых гор, где не выжить без горячего сердца. Одетые в звериные шкуры плотно сбитые тела бесстрашных воинов секиры и топора красноречиво говорят о жестокости и суровых нравах. Здесь природа ожесточает человека, черствеет каменным панцирем на его коже, выжигает на нём огненное клеймо. Древней яростью объяты их жаркие боевые кличи, порочной жаждой жизни бурлит их кровь. Они дерутся в тавернах за кружкой эля, ломая друг другу рёбра и хребты. Они гонят свирепых медведей по ущельям, разбивая им черепа топором.

Их широкие спины испещрены следами когтей и зубов. Хольдары – варварские женщины с глазами голодных волчиц, дикари-мужчины с несгибаемой твердостью стальных мышц. Битва для них давно стала символом не то чести, не то жизни. Добыча – награда для хищного зверя. Добычу и ищут они в цветущих садах и неприступных фортах. Первородным гневом пылают их секиры, рубя головы оступившимся самураям. С клокочущей яростью сминает железный доспех рыцаря сильная рука.

Суровая бойня за кусок пищи, за место под солнцем, за воду из ручья ведет детей природы по их ожесточённому пути. Они не страшатся смерти – они и есть смерть.

***

Храбрость Железного Легиона иная: здесь в почете точность и отвага. Крадущейся походкой сдержанная в своем гневе женщина подбирается ближе и наносит точный удар. Искромсанная печень заставляет жертву истекать кровью – дни уже сочтены. Тяжёлый меч сжимает в руках страж – сегодня прочные добротные латы уже успели не раз спасти ему жизнь. Искусство фехтования давно стало неотъемлемой практикой этих статных воинов. Боевая доблесть навсегда поселилась в сердцах этих отважных людей.

Их регалии несут в себе процветание объединившихся народов и позор покорённых. Эшфилд претит им суровые законы и строгие порядки: обесчещенным здесь не место. Воспитанные боевой мудростью, эти люди смогут дать отпор любому врагу, будь то блюдящие философию боя воины сакуры или же бесстрашные в своей ярости дети скалистых гор.

Амбиции рыцарей всегда были сильны. Выше боевой чести только закон. Выше закона только господин – милорд должен внушать страх. Железный Легион был силой, страшащей Эшфилдские земли. За ним по пятам следовала тень.

Её целью было разрушение. Её методом было насилие. Бесчестье стало её вторым именем. Покорных она убивала словно овец. Гордых волков смешивала с грязью, отнимая последнюю надежду на честное имя. Сильные мира сего сражались под её началом.

Её черные латы прочнее обсидиана. Её люди рвут глотки ради её милости. Её мотивы туманны и запутаны. Она привлекает многих, но далеко не все могут взглянуть в глазницы её шлема-черепа, а если и найдётся такой смельчак, леденящий ужас железной хваткой обхватит навсегда его душу. Госпожа предложит свое покровительство. В случае отказа – оставит наедине с самой мучительной смертью.

Однажды земные недра разверзлись. Ярость глубин двинулась вперед, сокрушая древние стены городов. Земля гудела и сотрясала всё на своём пути.

Чем же так провинились люди? В жестоком мире, где выжить можно только с помощью хитрости и силы; в жестоком мире, где госпожа не прощает слабости. Подлым и злым благом грезится ей мир в цепких руках страха. Мир без овец, мир из одних свирепых волков – обречённый мир. Она сознательно ведёт его к роковой черте, к точке невозврата; остёр её меч.

Каменистые степи погребают в курганах падших воинов. Снежные пики скорбят вместе с ними. Покинутые пагоды зарастают лозой, взросшей из напитанной кровью земли. Огонь пожирает людские тела.

Любви и состраданию не место на войне. Клинок несет правосудие лишь только в мирное время. Избавительницы тому подтверждение. Ловкость давно стала их вторым именем. Их чувства скрывает железная маска. Их грация соперничает с кошачьей, а внешность внушает доверие. Преданные монарху шпионки с нескрываемым наслаждением рискуют своей жизнью во благо короне. Гордость за свой долг переполняет и стражей: честь в услужении. Честь в амбициях. Честь в покорении новых боевых высот.

Кто вправе осудить слепых котят, изо всех сил тянущихся к голодной волчице? Рыцари – всего лишь игрушка в руках власти большей, чем они могут себе представить.

Комментарий к Пролог

*Нагината – оружие Нобуши.

**Аматэрасу – божество солнца из японской мифологии.

***Хаори – верхняя накидка без рукавов от пыли и грязи поверх кимоно.

Нобуши, Орочи и другие классы персонажей здесь и далее для благозвучия указаны в варианте “с шипящими”.

========== Знамя, втоптанное в грязь ==========

Время не всегда имеет свойство лечить. Разрушенный сад камней не восстановит гармонию без заботливой руки мастера-архитектора. Война продолжает набирать обороты, пожирая всё больше земель жадной пастью. У войны железные зубья-мечи и тяжёлые кулаки-тараны. Её продолжают страшиться, но не ослабляют хватки. Самураям приходится нелегко: озверевшие дети гор не дают покоя, опустошая Север. Железный Легион с не меньшим остервенением усиливает натиск на Западе. Высокие стены фортов неспособны надолго удержать чужаков – опьянённые боевыми успехами, они идут дальше, свято веря, что впереди их ждёт достойная награда.

Хранители розовых сакур верят в силу природы, покровительствующую им. Они не теряют надежды, пока наместник древних богов – Император – ведёт их твёрдой рукой. Боевые искусства изучаются всеми и всегда – сломленный боевой дух не помеха для продолжения тренировок, но самураи не дождутся успеха. Горячей лавой покрывают разверзшиеся недра зелёные луга и рисовые поля.

Нобуши продолжает сражаться со своим настоящим врагом – страхом. Её нагината разит без промаха, обжигая раны ужасным ядом. Она быстра и легка. Она кружится, как водоворот осенних листьев в порыве сквозняка-позёмки, но её руки дрожат, периодически ослабляя захват. Взмыленное древко начинает скользить из рук. Червоточина липкого страха травит её сильнее, чем яд на острие нагинаты. Сцены жестоких казней никогда не изгладятся из её памяти. За её плечами с десяток тяжелейших боёв – самураи столько не живут. Ей остаётся лишь надеяться, что её трусость не была никем замечена. Тем не менее, её мастерство растёт; чёрный ягуар душит в горах заблудившегося козлёнка. Хищник, чувствуя жертву, становится несокрушим.

Девушка наклоняется над благовониями и вдыхает терпкий смолистый аромат. Умиротворение спускается на неё с небес, заставляет снять маску. В неглубоких морщинах дышит накуренным воздухом кожа. Соломенная шляпа опускается на низкий столик. Спутанные черные волосы под гребнем становятся глаже и опрятнее, сплетаются в тугие пучки. Лёгкое шёлковое кимоно просторными складками облегает крепкую фигуру. Традиционный наряд для поклона Императору в военное время достать невозможно – приходится довольствоваться тем, что есть.

Скрепя сердце девушка выходит из дома, не затворяя за собой дверь, чувствуя, что никогда не вернётся в свой покинутый сад. С тяжёлой головой Нобуши отправляется в императорский чертог.

***

Трусость цепко сжимает заячье сердце. Могильный холод гладит плечи и поясницу, заворачивая ледяные складки кимоно поближе к горячему телу. Нобуси ничем не выдает себя. Она понимает: за бегство наказания не избежать, и вряд ли оно будет хоть каплю менее суровым, чем смертная казнь.

Широкая двойная дверь встречает её негостеприимной краснотой дерева. Даосс, великий мудрец-советник на службе у Императора, одетый в небесно-голубой саван, принимает у неё поклон:

– Как твоё имя?

– У самурая нет своего имени, – кланяется девушка, сложив руки на груди. – Но люди зовут меня Шинаи*.

– Твоя кротость достойна уважения. Следуй за мной.

Створки двери отворяются, и зал небывалой высоты предстаёт перед глазами. На высоком кресле, сложив ноги, сидит юный ещё Император в окружении стражи. Нижайший поклон совершает Шинаи, страшась своего приговора. Пронзительным голосом разносятся по уголкам разума речи даосса, но Нобуши даже не слышит его из-за шума в ушах. Наконец, говорит Император:

– На твоих плечах лежит тяжелейшая ноша.

Судорожный глоток воздуха сдавливает Нобуши грудь.

– Проявив недюжинную храбрость для женщины, ты прошла через множество боёв и осталась в живых. Сейчас подобная доблесть неудивительна, долг каждого – защитить своего господина, – его глаза презрительно сузились. – Твой опыт нам пригодится. В другое время ни одна женщина и думать не могла о почестях, которых удостоена теперь ты.

Император повел головой, многозначительную грубость вложив в свои слова.

– Мои лучшие люди залечивают раны, и лишь это заставляет меня доверить оборону горного форпоста тебе. Я возлагаю на тебя большие надежды. Если ты оступишься, твои кишки пожрут крысы на дне ущелья кольев и камней. У тебя будет неделя для организации обороны и восемь дюжин людей. Полномочий командовать десятком воинов моей личной гвардии я тебе не даю. Завтра на рассвете военные обозы тронутся на Запад.

Кротко кивнув, Шинаи поклонилась и торопливо вышла вон, дрожа теперь ещё сильнее, чем раньше. Клеймо позора на этот раз удалось скрыть.

***

Небесные карпы прячут за собой утреннее солнце, красное, как нагретая сталь. Целуют крыльями небо проплывающие шёлковыми стежками журавли. Змеится дым сожжённых поселений. Изнурённые долгой дорогой воска бредут на Запад, наступая на собственные тени. Холодна стынущая с вечера земля. Отсыревшим туманом заволокло склоны гор. Близится рубеж плодородных земель: впереди степи и горький бесплодный камень разорённых долин.

Нобуши боится своих ошибок. Всем нутром чует нависшую злым роком затаённую угрозу. Тяжёлая голова наливается свинцом мрачных мыслей одна ужаснее другой. Внезапный порыв ветра раздувает желтую высокую траву. Шинаи слабеет. Глухо бренчит упавшая на камни нагината. Женщина теряет сознание. Обозы вынуждены остановиться. Сгущается холодный сумрак на дне речной долины.

***

Шинаи бредет по давно опустевшей земле: красным мхом поросли каменистые насыпи, разбитые плиты фонтанов сочатся затхлой, застоявшейся водой. Шипит в камыше утка, смачивая перья. Посреди болотных кочек корячатся уродливые тонкие стволы. Их верхушки выжжены огнём, их корни покрыты тиной и светящейся гнилью. Девушка дотрагивается до одного из них, и он тут же рассыпается в пыль. Голубой мерцающий пар поднимается от воды. В ушах звенит одинокий ветряной колокольчик, кажущийся то непомерно близким, то диким и чужим. Внезапно он ускользает вдаль, и в деревянные сабо начинает заливаться ледяная вода. Нобуши в ужасе приходит в себя в походном шатре. Глухой болью отзываются в сердце прежние проступки. О чём думает она теперь? Возможно, она мечтает никогда не знать, как тяжела бывает жизнь воина.

Знамя полководца треплет слабый ветер, и циановые цветы на нём сливаются в одно большое треугольное пятно. Продолжается путь к границам степи. Форт на холме ждёт своих защитников. Столб огня поднимается от тростниковых крыш.

***

Проходит неделя. Наспех, но добротно сколоченные баррикады загромождают дороги и ворота. Оживлённо звучат металлические возгласы острых самурайских мечей: на внутреннем дворе ведутся изнуряющие тренировки от заката до рассвета. Песчинки в часах ровной горкой высыпаются на дно – конечно, она волнуется. Нобуши не настолько хороший и универсальный воин, чтобы выстоять против любого противника, что уж говорить о её роли командира. Шинаи знает, что оступившись, она уже не встанет с колен. Её голова точно так же прокатится по земле, пятная траву кровью, как голова журавля-Орочи. Она хранит память о нём, но её страх сильнее, чем любое другое чувство. Воин с душой зайца. Шинаи пристально наблюдает за самураями сквозь прорези глазниц маски, каждый из которых достоин быть сейчас на её месте. Позор бегства продолжает клеймить душу.

Вечерние сизые склоны жадно впитывают в себя последние солнечные лучи. Далеко в фиолетовом сумраке занимаются звёзды, ярче разгорается холодное пламя луны. Остатки облаков лёгкой периной легли по краям небес. На смотровых вершинах пылают костры. Женщина нервно сцепляет пальцы, поворачивается к толпе. Никто не видит её лица, никто не слышит нотки неуверенности в её голосе.

От неё ждут речи гордой и одухотворённой, так необходимой в моменты сломленных, скомканных, раздавленных и растоптанных суровостью надежд, но нет – она молчит и лишь щурится, высматривая что-то вдали. Шинаи словно стареет на глазах, хоть и грезится это недолгую минуту. Наконец она набирается решимости; воет ветер за соседней горой. Звёзды стремительно заволакивает ночными тучами. Слышен мерный марш идущей строем колонны рыцарей. Треск факелов тонет в гнёте отяжелевших воздушных масс. Протяжный слоновий стон возвещает о начавшейся битве. Хриплый грохот тарана потрясает ворота; начинается спор меча и катаны. Далеко звучит его музыка, лаская слух Аполлион.

***

Нобуши не приходится выбирать, и нагината разит одного за другим, отсрочивая смерть на новый неопределённый срок. Кровавая пелена застилает вспотевшее под маской лицо. Треск разломанных доспехов изредка прерывает болезненные стоны и яростные крики. Чужеземцы высоко вскидывают мечи, усиливая натиск. Пожаром пытает тростниковая крыша. Гулко обваливается обгоревшая стена, погребая под собой мертвые тела. Дробят кости цепные моргенштерны – самураи проигрывают битву. Горит воткнутое в землю копье со знаменем сакуры. Агония умирающих потрошит воздух, заставляя Шинаи совершать ошибку за ошибкой. Вяжут оставшихся в живых. С остервенелой яростью девушку сваливают на землю и придавливают к полу. Звенят кандалы. Грозный юстициарий щекочет шею наточенной до зеркального блеска алебардой. Глухой удар приводит к потере сознания. Догорают в рассветном тумане угли тлеющего форпоста.

Смывает горячую кровь быстро накрапывающий дождь.

Комментарий к Знамя, втоптанное в грязь

*Шинаи – (от Shinrai, яп.) “доверие”.

========== Мятежный пастырь ==========

Мир наступит лишь тогда, когда за него откажутся, наконец, сражаться: полыхающие огнём дома превратятся в золу, а великие мечи сотрутся в пыль о камни древних гробниц. Если бы люди меньше жаждали власти, война давно завершилась бы и изгладилась из памяти спустя века. Если бы в мире оставалась хоть капля жалости и сострадания, кровопролития удалось бы избежать, конечно, если только направить эту каплю в нужное русло. Этому миру нужен был пастырь, сильная рука, способная привести к победе сердца над черствостью, щедрости над алчностью, честолюбия над страстью. Среди злых, обиженных жизнью, недовольных и обездоленных шёл тихий ропот будущего восстания – люди были готовы убивать, и поле боя было вовсе не обязательным условием для этого. За полуслышными разговорами следовали полувзгляды, нервно сжимались в кулаках рукояти мечей и алебард, скользили немые призывы к действию, но ничего не происходило. Они ждали, несмотря на все невзгоды, они ждали, быть может, условного сигнала, а может, они ждали именно его – пастыря новой, счастливой жизни, и этот пастырь пришел.

***

Люди расположились в разорённом форте на холме. Весь восточный склон теперь занимали одни руины: за обвалившимися черными остовами пагод занималось новое красное солнце. Далеко за горизонтом первые лучи начали разрывать сгустившуюся неприветливую тьму чужого края. Шёлково звенел, качаясь на ветру, уцелевший ветряной колокольчик. Ночной дождь доливал на землю последние слёзы. Легкой свирелью засвистела недалеко птица.

Брайан перевернул ведро на тлеющие угли, затушив шкворчание шипящих головешек. Дождевая вода подхватила золу и понесла её, кружась, по поросшим травой плитам, прочь под откос. Рыцари обживались в уцелевших после осады зданиях, мародёрствуя и бранясь друг с другом из-за каждой найденной безделушки. Жить здесь предстояло около недели, вернее, неделю дали Стражу на допрос оставшихся в живых; затем за них принялись бы более суровые палачи-юстициарии. Впрочем, Брайан внушал доверие, нежели страх, и это могло сыграть на руку.

Несмотря на относительную близость рубежей, об «избранных», как себя называли эти люди с угольными глазами, ловкими руками и желтоватой кожей, знали только в пограничных фортах Эшфилда. Самураи не понимали латынь, прятали свои сухощавые, но гибкие тела в тростниковые дощечки, а не в латные доспехи, украшали себя символами волн и цветов, а не грубой силы и славы – это было чуждо пришедшим с Запада завоевателям, но на войне редко кому есть дело до чужой культуры.

Однако Брайан всё помнил. Он помнил чёрные глазницы и тяжелые латные перчатки. Он помнил ту нескрываемую, до абсурда доведённую жестокость: Аполлион внушала страх и ненависть; смешение презрения и уважения зародилось в юном Страже после встречи с ней. Она была безумна ровно настолько, чтобы, приставив меч к её горлу, убрать его обратно и наблюдать. Наблюдать за тем, как тонко она воспримет следующий конфликт на её пути, как перед ней предстанет природа всех человеческих мотивов – с одной оговоркой – порочных мотивов.

Страж был всегда амбициозен, и однажды Железный Легион перестал сулить ему славу и почёт. Возможно, если бы он не покинул тогда родных стен, судьба распорядилась бы иначе: он погиб бы счастливой смертью по поверьям викингов, поражённый десятком стрел. Хлещущая из жил кровь залила бы весь горжет, алым маревом пятная нагрудник. Он забрал бы с собой в могилу не меньше двух десятков воинов. Он сражался бы до конца, встретив за руку смерть и избежав позора поражения. Его бы похоронили враги – но с величайшей почестью, достойной его подвига, ведь Чёрный Камень, несмотря на свою природу, уважал доблесть, проявленную в бою, но Брайан, преклоня колено, пожал протянутую ему руку, и теперь стоит здесь, посреди разорённой обители воинов сакуры.

Да, несомненно, Аполлион нашла, чем его привлечь: его проницательность наткнулась на глухую стену и на волчий оскал. Вестница войны широко рубила с плеча, и быть вассалом такой влиятельной госпожи казалось очень заманчивой перспективой. Но птицы перестают петь, когда начинается пожар. За время походов под её знамением он приобрёл нечто более ценное, чем боевой опыт: Брайан не растерял сострадания, не дал жестокости и всевластию опьянить свой воспалённый разум. Он разглядел другую культуру, он видел людей – не врагов – со своими радостями и печалями, со страхами и сомнениями, с душой под железными латами. Он хранил это в тайне от всех, и эта тайна чистого сердца чести в себе имела больше, чем любой другой подвиг на ратных полях.

***

Брайан вошёл в сырое полуподвальное помещение и зажёг висевший на стене масляный фонарь. Лёгкая возня за железными прутьями решётки привлекла его внимание: он тут же столкнулся с пылающими ненавистью глазами. В углу, поджав ногу, на каменной плите сидела женская фигура в изорванной одежде. Её лицо было скрыто маской, но из прорезей сочилось ничем не прикрытое, обнажённое презрение.

Рыцарь воткнул факел в настенный канделябр и приблизился к тюремной камере. Женщина чуть отшатнулась от него, несмотря на то, что пока ей никто не причинил вреда. Брайан присмотрелся и разглядел на её теле налитые фиолетовой кровью отёки и красные рубцы. Он вспомнил как бинтовал себе разбитое до кости колено и вывихнутое плечо, и проникся к ней пусть небольшой, но всё-таки жалостью: времени ещё неделя; допрос подождёт.

Брайан смотрит ей в глаза и даже несколько конфузится сейчас своего превосходства победителя. Женщина боится, и изучающий взгляд сверху вниз ещё больше удручает её. Маленькой рукой со сбитыми костяшками она держит изорванные полы своей причудливой накидки когда-то глубокого цианового цвета, теперь же – бурой от запёкшейся крови. Страж старается вложить в свой голос умиротворение, и у него получается лучше, чем можно предположить:

– Как тебя зовут?

Его латынь звучит мягко, но незнакомо – узкие глаза щурятся ещё сильнее, но он продолжает говорить, впрочем, не рассчитывая на понимание с её стороны.

– Вы – храбрые воины. Для меня честь сражаться с такими искусными и ловкими фехтовальщиками.

Женщина чуть хмурится под маской, но не выдаёт этого. Она не совсем понимает, почему этот чужак в сияющих в свете огня доспехах – этот разрушитель, пришедший на священные земли – не убивает её на глазах у своих товарищей, но чувствует разницу между рыцарями и детьми гор. Возможно, это всего лишь изощрённый ход, и завтра её разорвут на части цепные волки, но сейчас судьба в лице этого чужака её милует, и она отчасти благодарна ему. Он уходит прочь, оставив женщину одну в свете фонаря, и Нобуши наконец засыпает на холодных сырых плитах, чувствуя, как усталость валится всем весом ей на побитые плечи. Чёрной коркой спекается на ней окровавленная одежда, и сквозь сон Шинаи чувствует, как медленно начинает дрожать пламя её едва теплеющей жизненной свечи.

В лихорадочном забытьи она не терзается духовными переживаниями самурайского кодекса чести, не думает о судьбе Императора и своего края, не помнит о казни Орочи и прошедшей ночи: она бредёт по красным болотам и трогает обугленные стволы вишен, и ледяная вода снова выбивает у неё почву из-под ног. Погребальной печалью звенит уцелевший колокольчик на стропилах обгоревшей пагоды.

Слежавшаяся зола даёт жизнь новым растениям, превращающим друг друга в торфяные пласты. Так, постепенно, вода стачивает острые гранитные обломки скал до гладких и круглых, так грядут первые шаги на пути к переменам – первые шаги нового Круга Жизни.

Комментарий к Мятежный пастырь

Прошу прощения за ну ОЧЕНЬ маленькие части – писать большими не получается, куски получаются слишком разрозненные по смыслу. Где-то здесь на самом деле заканчивается примерное завершение пролога, и дальше должны быть прямо-таки грандиозные эпичные баталии и затыкивания друг друга оружием с блидами, веселые сталкивания за карту от хольдаров и их братвы, потасовки по двое, трое и даже четверо на одного, но в какой форме это будет, и какой вообще из этого сложится сюжет, даже я пока не знаю. :D

========== Капкан для зверя ==========

Год выдался очень голодным. Раньше викинги никогда не сажали хлеб, считая земледелие занятием, недостойным истинного воина: настоящим делом был бессмысленный поиск опасностей, получение увечий в боях – приближение своей души к Вальгалле, служение девам под ясенем Иггдрасиль – в особенности, Скульд. Дева Долга шептала им о доблести и героизме, сулила полный кубок эля в Зале Славы, стравливала друг с другом и проливала кровь чужими руками, но теперь исхудавшие, прозябающие человеческие дети теряли свою медвежью свирепость, а вместе с тем и её интерес. В своём голоде они шли на юг, рыща ввалившимися глазами, скаля жёлтые зубы друг другу в лица. Их манили плодородные края по ту сторону стригущего гладь залива, где солнце нежно и ласково, где круглый год весна и щебечут птицы.

Вождь вёл свой клан одной из самых опасных дорог: ущелья то и дело забирали за собой всё новых жертв ледяного плена, а волки ближе кружили вокруг лагерей, скуля и нутром чувствуя власть над ослабшим будущим когда-то великих воинов. Порой загнанный олень становился единственной жизненной ниткой, и клан благодаря ему всё же понемногу продвигался вперёд. Скалы сжалились над путниками, раздвинувшись, и понемногу склоны гор выровнялись в холмистые равнины, уже не так обильно засыпанные снегом. Редкие деревья переросли в небольшие рощи, а затем и в полноценные леса. Всё чаще петлял по кустам заяц, всё чаще получалось принести к костру связку пойманных куниц. Женщины наловчились ловить куропаток, и жить стало проще. Следующие года принесли больше тепла, и снег плавно начал сходить. Впереди раскинулась жёлтая степь, раздуваемая ветром, с севера укрытая горами. За два века здесь вырос форт, и вот уже внук вождя в шестом колене, сын правителя и наместник ярла в одном лице – Хроггард Жестокая Секира – повел окрепших волчат в Эшфилдские долины. На востоке курились смолистые дымные столбы – Хольдар знал, что рыцари сейчас ослабли и восстанавливают силы после походов. Он ненавидел их – отцом, дедом и прадедом было в нём взращено зерно остервенелой злобы. Обида за кусок плодородной земли, за чистую воду, за обилие дичи в лесах душила и терзала его изнутри. В этом он видел причину войны, повод для выражения своей жестокости, оправдание для насилия. Зверская сила своих сородичей обещала уважение, но ему никто не смог объяснить – да никто, впрочем, и не пытался – что добродетель заключает в себе большие блага.

Викинги, тем не менее, сумели освоить земледелие и простое овощеводство – мародерство прекращалось с последним отнятым куском хлеба, и голод снова сушил опустошённые желудки. Железными сохами пахали на себе, и потребовалось немало усилий и труда, чтобы это дало хоть какие-то плоды: каменные жернова приноровились молоть зерно в муку, теплым дыханием хлеба пахнуло от нагретой печи. Варвар приручил себе скотину, и в доме появилось молоко. Горные люди начали вести размеренный, осёдлый образ жизни, и тогда ярость начала потрясать Хроггарда Жестокую Секиру: где это видано, чтобы Крушители Черепов держали в руках плуг увереннее, чем топор?! Неслыханное кощунство над предками, сражавшимися с природой за свою жизнь!