Текст книги "Бригантина «Мария» (СИ)"
Автор книги: pollynote
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Хелмегерд не сразу заметил, что Мария больше не мечется и не стонет, потянулся, дрожа, приложить руку к шее, и тут она резко, глубоко вдохнула, потом ещё раз, ещё… Сознание вернулось к нему. Он сгрёб за шкирку мальчишку и швырнул его, как щенка, к двери, прорычав:
– Пошёл вон!
Взгляд вдруг упал на её пальцы, начавшие быстро-быстро перебирать подол рубашки, и он, не думая, схватил её, прижал к себе, тяжёлую, мокрую, горячую, а она дышала всё резче и резче, мучительно, со свистом, хватая ртом воздух, и все краски покинули её лицо, оставив только восковую бледность. Вдох (возьми меня на корабль, Мартин), выдох (смотри скорей, какую ракушку я нашла), вдох (нас волны качали в своей колыбели), выдох (тихо, тихо, я здесь, я с тобой), вдох (Мартин, я люблю тебя)…
Выдоха не было. Мария вздрогнула и стала тяжёлой и неловкой на руках, комкавшие подол пальцы соскользнули вниз, гримаса боли и страха разгладилась на остром лице. Хелмегерд смотрел на неё, не шевелясь, не отрывая взгляда, вбирая глазами милые черты, а в голове звучал и звучал её голос, весёлый, живой.
Из угла раздался сдавленный всхлип, и он, вздрогнув, вышел из своего странного оцепенения, и тут же слух уловил, как в кубрике старпом будит спящих матросов – менять гребцов.
Медленно, осторожно Хелмегерд уложил Марию на койку, провёл по её лицу дрожащей рукой, закрывая глаза, поднялся на чужие, непослушные ноги, сделал шаг к двери, перешагнул съёжившегося Синчи, поднялся по трапу, шатаясь от одной стены к другой, и яркий свет солнца ослепил его. Хватит, собрался крикнуть он, кончайте работу, но тут захлопали, загудели паруса, вздрогнули высокие мачты, и в следующий миг в лицо ему ударил сильный, порывистый северный ветер. Палуба подпрыгнула и понеслась на него, в глазах померкло, и мир перестал быть.
Комментарий к Путь
[1] Т.е. повёрнутыми так, чтобы прижиматься к стеньге, за счёт чего судно не движется вперёд
[2] Реальное моряцкое суеверие
[3] Копчёное мясо (индейское блюдо). Отсюда “буканьер”, неточный синоним к слову “пират”
[4] Уменьшение площади паруса путём притягивания его части специальными тросами к рею
[5] Вспомогательные якоря
[6] Речь идёт о верповании – способе передвижения корабля, когда на шлюпках отвозят верпы на расстояние около кабельтова, сбрасывают на дно, а затем к ним за счёт выбирания якорных цепей путём вращения шпиля подтягивается корабль. Обычно верпование используется для съёма судна с мели или выхода с рейда, т.е. для движения очень недалеко и недолго.
========== Остров ==========
Не хватит всей силы стихии, чтоб обратить время вспять.
Всё, что далось мне свыше когда-то, но только лишь, чтоб затем отнять.
И все пути, что избрал однажды, вели всегда лишь к глухой стене.
Туман рассеется с приходом ночи, и я один во тьме.
Abyssphere – Один во тьме
Огромный клубок чёрных туч нёсся по небу стремительно и неотвратимо, как перекати-поле в пампе, ветер голодным зверем завывал в сплетении тросов, заставляя мачты тяжко стонать, волны раскачивали бригантину, забираясь когтистыми лапами всё выше, стараясь пустить её на дно. Хелмегерд не выпускал новую трубку изо рта, меряя шагами полубак и чутко прислушиваясь к плеску и ударам по днищу. С минуты на минуту впереди, в рассветной туманной хмари, должен был показаться Остров.
Его глаза с возрастом не потеряли своей орлиной остроты, но Остров он увидел не глазами. За миг до того, как закричал Синчи на марсе, все его чувства будто обострились, стали восприимчивее в сотню раз, и всем своим существом Хелмегерд ощутил – вот. Вот он, клочок суши, затерянный в океане, где он оставил часть своей души и с которым с тех пор был связан незримыми нитями. Десять лет ему казалось, что нет такой земли, которая бы тянула его к себе, но сейчас все эти тончайшие нити натянулись, звеня пронзительной мелодией, будя в нём и негу, и муку, настойчиво зовя вперёд. Ему открылось вдруг, что он готовится совершить паломничество – паломничество к святыне, созданной своими руками.
Когда раздался пронзительный крик «Скалы! Скалы!», Хелмегерд уже поднимался на квартердек. Свирепые клыки торчали здесь из-под водной толщи, скалясь на хрупкое деревянное днище корабля, подстерегая беспечную добычу. Как в услышанной в детстве сказке, подумалось вдруг, – надо призвать на помощь все свои силы и с честью выдержать опасные испытания, чтобы добраться до заветного места. На этом пути он не доверил бы штурвал никому. Даже Зюйду, превосходному рулевому, благодаря которому «Мария» вышла победительницей из многих сражений, лавируя так, чтобы ловчее нанести пушечный удар и успеть уклониться от встречного.
По команде Хелмегерда трое матросов живо брали рифы на бизани[1], накрепко завязывая штерты[2] под гиком. Десяток других, взобравшись по вантам, убирали паруса на фок-мачте. Эта работа, как и всякая, требующая предельных усилий сразу многих членов команды, немыслима была без шэнти, этой вечной помощницы моряка. Стоящий внизу Пит зычно запевал:
Глядь вперёд, глядь назад,
Глядь, чтоб ветер не утих!
Ему откликался с мачты дружный хор. Моряки упирались ногами в перты[3] и слаженно тянули гитовы и гордени, навалившись грудью на рей и горланя:
Норд-ост! Зюйд-вест! Так шли по морю мы!
Вместе с дыханием кончалось и усилие, команда расслабляла готовые, кажется, вот-вот лопнуть мышцы и переводила дух, пока старпом пел, а скорее, орал снизу:
Вижу вдруг – корабль тонет,
А другой себе идёт!
Затем наставало время нового рывка, и пираты, подчиняясь заданному ритму, тащили тяжёлые отсыревшие тросы вместе с толстыми складками паруса и надрывали горло, перекрикивая ветер:
Так плыли мы, спеша,
К панамским берегам!
В этой шэнти, давным-давно пришедшей на Карибы от английских моряков, изначально говорилось о каких-то других побережьях, да и речь в ней когда-то велась от лица торговцев, но пираты быстро переиначили её на правильный лад[4].
С убранными парусами «Мария» замедлила ход и теперь подкрадывалась к полосе скал, как кошка в амбаре. Спустившиеся с мачты матросы заняли свои места на шкотах, готовые травить или выбирать[5], а остальные собрались на носу и бортах – им предстояло стать глазами Хелмегерда. Вот теперь он с грустью вспомнил Кота, почти столь же остроглазого, сколь и Синчи.
– Четвертьрумба справа в одном чейне[6]! – закричали с бака, и Хелмегерд тут же откликнулся:
– Привестись влево на четвертьрумба!
– Привестись! – эхом отозвались вахтенные, мощным рывком выбирая тросы, и одновременно с ними Хелмегерд повёл штурвалом.
– Прямо по курсу в полутора чейнах!
– А дальше справа гряда, влево давай!
– Слева в полукабельтове торчит, как хер у морского дьявола! – предупредил с марса Синчи.
Хелмегерд правил, лавируя, то уваливаясь, то приводясь к ветру[7], косые паруса двигались согласно усилиям матросов, то надуваясь с резким хлопком, то опадая, подвижный рангоут скрипел и вздыхал в такт вою надвигающейся бури. Сквозь напряжённое сосредоточение тела и ума он отметил краем сознания, что предчувствует, о чём крикнут вперёдсмотрящие через миг, но была ли это подспудная память или голос многолетнего опыта – не знал. Как заходил сюда в последний раз, он не помнил.
– Собачья Челюсть! Впереди Собачья Челюсть! – донёсся с марса ликующий голос, и тень улыбки тронула губы Хелмегерда. Подводная цепь острых скал, расположенных полукругом, была последним препятствием на пути – для того, кто знал, в каком месте старая собака потеряла зуб. Большой фрегат в эту дыру не протиснулся бы, даже если б каким-то чудом преодолел все предыдущие барьеры. А вот прыткая бригантина под твёрдой рукой – могла.
Торжествующий рёв матросов заглушил и неистовый плеск волн о воздымающиеся верхушки скал, и гул всё крепнущего ветра, когда сквозь узкий просвет «Мария» преодолела Челюсть. Впереди сквозь сгустившиеся над самым морем тучи в величественном окаймлении гор проступал Остров – их спасение и пристанище на время шторма.
Ярчайший всполох пропорол чёрные небеса, как толстую парусину, и тут же, не успели глаза привыкнуть к опустившемуся мраку, страшный раскат грома сотряс мир, прошил с головы до ног, выбил воздух из груди, оглушил. Хелмегерд закричал, чтоб поднимали парус, но не услышал себя, и на помощь пришёл Пит, жестами растолковавший приказ матросам. Молнии били одна за другой, море за кормой превратилось в бушующее белое месиво, парусина трещала от натуги, и над всем этим, не переставая, грохотал гром, словно злой исполин швырял на мир людей гигантские камни, а бригантина летела по верхушкам волн к берегу.
Когда «Мария» юркнула под защиту гор, она сама, казалось, вздохнула спокойно вместе с экипажем. До мелкой полукруглой бухты волнение почти не доходило, ветру не под силу было преодолеть каменную преграду, и даже громовые раскаты словно стали здесь тише. Шторм ещё только распевался, шутя пробовал свои силы; основной удар ждал впереди. Бригантина легко отделалась – переломилась фор-бом-брам-стеньга, повисла вместе с трюм-стеньгой[8] и парусами на тросах, да лопнули летучий кливер, фор-брамсель и крюйс-стень-стаксель. Дня три работы, и всё будет в порядке.
Наконец загремела в клюзе якорная цепь, и Хелмегерд, потянувшись за трубкой, с удивлением обнаружил, что у него дрожат руки. Был соблазн списать это на танцы вокруг подводных скал и последующую гонку наперегонки с бурей, но он презрительно скривил губы. Не дело на пороге шестого десятка самому себе лгать. Трубка вернулась в карман. Он закурит после, когда ступит на этот берег.
Помимо станового якоря, с кормы отдали стоп-анкер, с бортов – верпы, спустили на воду шлюпки. Хелмегерд первым скользнул по канату в одну из них, вслед за ним посыпались матросы, чьей задачей было разбивать лагерь на берегу, пока другие перевозят с судна необходимые вещи. Они знай себе хохотали, налегая на вёсла, подначивали друг друга, мол, сейчас придётся портки в ручье стирать, провоняли корабль-то, пока от белых быков[9] улепётывали… Хелмегерд сидел на носу молча, не отрывая взгляда от широкого песчаного полумесяца, приближавшегося с каждым гребком.
Едва шлюпка чиркнула днищем по песку, он спрыгнул в воду, не заботясь о промокшей уже во время шторма одежде, и быстро пошёл вперёд, и волны то накрывали его по пояс, толкая в спину вихрями брызг, то утягивали обратно в море, но он шагал, удерживая равновесие, цепляясь за дно пальцами ног.
Наконец он ступил на сухой песок, и земля сразу будто качнулась. Далеко за спиной ревел океан, упустивший жертву, гром сотрясал окрестные горы, где-то над бухтой тоскливо кричала одинокая чайка, а связующие с Островом нити натянулись до предела – лопнут вот-вот, и упадёт он здесь замертво, и шагнёт отсюда за небесную черту…
Хелмегерд вынул трубку, крепко набил табаком вперемешку с коноплёй из просмолённого кисета, разжёг, обжигая пальцы, оберегая маленький огонёк, затянулся, раз, другой. Кругом садились и ложились на песок матросы, потягиваясь, разминая мышцы, пересмеиваясь. Тьма сгущалась, накрывала Остров чёрным парусом, и не верилось, что сейчас утро. Ветер гнул верхушки пальм, гулял по густому лесу, и деревья стонали, клонясь до самой земли. Ветер швырял пригоршни колючего песка на голые ноги и руки, выжимал слёзы из глаз, сушил губы, холодил тело, облепленное мокрой одеждой, и страшный запах гари слышался ему в этом ветре, горчил на языке.
Вторая шлюпка, гружённая запасами круп и мяса и камбузной утварью, пристала к берегу, и матросы повскакивали с песка, чтобы помочь товарищам. Хелмегерд стоял на ветру с потухшей трубкой в руках, не в силах сделать и шага, и падали перед его взглядом деревья, сражённые ударом топора, и текли по загорелой коже сверкающие струйки воды, и воздымался огромный костёр, окутанный ворохом искр.
Очередная волна отчаянным рывком бросилась на берег, стремясь слизать его своим длинным голубым языком, и ноги Хелмегерда захлестнула клокочущая пеной вода, и он, вздрогнув, пришёл в себя. Вокруг уже кипела работа – пираты рубили деревья на шалаши, собирали валежник для костра, складывали из камней защищённый от ветра очаг, искали кладки черепашьих яиц на берегу. Индейцы, Куско и Синчи, вооружившись луками и копьями, отправились охотиться на маленьких диких свиней в чащу.
Он взял из шлюпки топор и принялся рубить высокие, тонкие пальмы. При каждом взмахе глухая боль толкалась не только в рёбра справа, ломившие с самого вечера, но и в сердце, и в горло, и, кажется, в самую душу. Он сжимал зубы и снова и снова ударял острием по крепкому зеленоватому стволу, пока тот наконец не падал на песок с громким треском, и тогда наставал черёд следующего, и казалось ему – не было вовсе этих десяти лет, и он всё ещё выполняет свой скорбный долг, всё готовит великую тризну.
За окружающими Остров горами шторм неистовствовал уже в полную силу, и шум ветра в кронах деревьев сливался с грохотом волн о скалы и громовыми раскатами, и частые вспышки молний освещали погрязший во тьме пейзаж. Не скройся вовремя «Мария» в этом убежище, ей было бы несдобровать.
К полудню шалаши под защитой гор были построены, а в вырытом в песке углублении жарко пылал костёр, и языки пламени лизали каменные стенки очага. Над ним на вертеле скворчали, роняя прозрачный жир, остатки свиной туши, а вокруг хлопали на ветру развешенные для просушки рубахи и штаны. Пираты, голые, весёлые, голодные, рассевшись на длинных лавках, вцеплялись зубами в сочное мясо, обгладывали мягкие кости. Повсюду на песке валялись тонкие желтоватые скорлупки выпитых черепашьих яиц. Хелмегерд сидел рядом с Питом, вытянувшим к огню больную ногу, и всё оборачивался на высокие мачты своего корабля, видневшиеся из-за скалистых хребтов – не налетит ли шальной вихрь, не вздыбятся ли вдруг свирепые волны. Кусок не лез в горло, и большой жирный шмат мяса в опущенной руке остыл на ветру, подёрнулся плёнкой. В конце концов, воспользовавшись тем, что матросы отвлеклись на вышедшего из леса с мешком фруктов юнгу, он сунул ломоть свинины старпому, встал, перешагнул через лавку и размашисто пошёл к югу, в ту сторону, откуда доносился мелодичный перезвон ручья.
Вскоре гигантские валуны, часто раскиданные по песку, окончательно отрезали его от шумного пиршества. Перед ручьём, широким потоком бежавшим в море, он опустился на колени и напился ледяной, ломившей зубы воды, а затем перешёл его вброд и у вырастающей из песка отвесной скалы свернул вправо, к незаметному проходу на южное побережье. Пробравшись в узкую расщелину среди гор, он вышел к морю, на маленький каменистый берег, спрятанный от открытого океана воздымающимися из глубины на расстоянии полукабельтова скалами.
Волны неистовствовали. Они с рёвом бились об утёсы, в вековой ярости пытаясь поглотить, сокрушить их, и, бессильные перед каменной мощью, уступали в этой вечной неравной битве. Хелмегерд, ступая босиком по острым уступам, подошёл ближе, к невысокому обрыву, и свирепый ветер толкнул его назад, вздул парусом свободную рубашку, завыл в ушах, заставил прищуриться. Волны кипели и клокотали в двух футах под ним, волны отчаянным рывком заливали каменное плато, укутывали пеной его ноги, чтобы, шипя от досады, вернуться обратно в море, волны швыряли клочья пены ему в лицо. Он стоял там, где в великой битве сходились три стихии – вода, ветер и камень, – стремясь одолеть друг друга, разрушить, уничтожить, и вдыхал полной грудью, впитывал эту первобытную силу. И бремя, день и ночь душившее его, будто с каждым вдохом становилось немного легче.
***
Лютый, безжалостный холод сковывал всё его существо, несмотря на заливающее баркентину безоблачное солнце. Казалось, с него заживо содрали кожу, и каждое прикосновение мокрой одежды к телу раздирало свирепой болью, и рукояти штурвала в руках будто превратились в острия кинжалов, и ладонь Пита на плече жгла, как горящая головня. Когда после пятого ведра морской воды он пришёл в чувство, старпом пытался отправить его в каюту, но он, стиснув зубы и превозмогая дрожь во всех членах, встал к рулю. Провести «Акулу» меж подводных скал к острову мог только он, и это надо было сделать во что бы то ни стало.
В глаза вместе с солнечными лучами впивались ржавые парусные игры, сквозь шум и гул в ушах с трудом пробивались предупреждающие крики вперёдсмотрящих, в горле застрял твёрдый колючий ком, мешающий дышать и говорить. Каждый приказ Хелмегерда эхом повторял Пит, громко, чтоб услышали матросы, и всякий раз от крика старпома в голове будто взрывалась бомба, и пронизывающая боль вышибала воздух из груди. И всё же он вёл корабль вперёд, удерживая в теле больной разум железным напряжением воли, слушал вперёдсмотрящих, вращал штурвал, отдавал команды вахтенным.
Остров встретил обжигающим песком и неумолчным гомоном птиц в древесных зарослях. Земля раскачивалась под привычными к колышущейся палубе ногами ещё сильнее обычного, мутило, как от морской болезни, но он не давал себе упасть. Нужно было совершить то, ради чего «Акула» сделала крюк и зашла на остров – погрести Марию. Не мог он в парусиновом саване отправить её на дно, в холод и тьму, на съедение слепым рыбам. Не мог и зарыть в сырой песок на потребу голодным червям. Когда-нибудь бог воскресит её и отправит в ад, которого она так боялась, на вечные муки; а вернее всего – нет никакого бога, раз такое происходит на свете, нет ни ада, ни рая, и никого он не воскресит, отслужи по усопшему панихиду хоть сам папа римский. Индейцы рассказывали о том, как отправляют покойников в последний путь в их племенах – сжигают на большом костре, чтобы душа легко рассталась с умершим телом, вылетела стремительной птицей, понеслась ввысь от земных горестей и забот… Такой судьбы заслуживала Мария, и он, не сумевший уберечь её, не облегчивший последнюю муку, хоть теперь должен был сделать всё, как надо.
Летели щепки осколками снарядов и капал пот на горячий песок, когда он рубил сухие, мёртвые стволы, и разрывали голову изнутри исполненные ужаса крики птиц и мелких лесных зверей, и серая пелена застилала глаза. Он старался рубить на выдохе, как положено, но дыхание сбивалось, частило, с хрипом и стоном вылетало из груди, и ноги слабели, и топор норовил выскользнуть из рук, и он стискивал зубы и вновь и вновь ударял заточенным лезвием по крепкой, плотной древесине. Скрежет и треск ломающегося ствола слышался ему сладкозвучной музыкой, и он шёл к следующему дереву, не дожидаясь, пока с грохотом ударится о землю предыдущее, и много раз готов был рухнуть вслед за ним, но заставлял себя делать очередной шаг.
В сумерках костёр был сложен колодцем на восточном берегу острова, и остатки хижины, развалившейся от ветров и волн, ушедшей в песок, отправились в костёр. Толстые стволы переложили дровами поменьше, меж ними поместили тонкие ветви, обложили со всех сторон хворостом, пластами коры и сухими пальмовыми листьями, законопатили ими щели, щедро полили сверху горючим маслом, и пираты сели отдыхать, а Хелмегерд вместе с Питом поплыл в шлюпке на стоящую на якоре «Акулу». Снова собирался он привести молодую жену на этот остров, только ждали её там не любовные ласки, не супружеские объятия, ждало её жаркое погребальное пламя…
Прежде чем взяться за вёсла, старпом протянул ему свою фляжку, и он бессознательно отхлебнул, и злая горечь обожгла рот, но зябкая дрожь вскоре затихла, вытесненная пошедшим изнутри хмельным жаром, только замутило ещё сильней. Шумно плескала под веслом вода, и тянуло солью и гнилыми водорослями с утёсов, и нависал над ним тёмный, плотный силуэт «Акулы» с её тремя высокими мачтами, покачивающимися на волнах. Не звенеть больше между ними её смеху, не отзываться палубе гулким эхом на топот её босых ног, и капитанская каюта отныне будет уныла и пуста…
Мария лежала на койке, там, где он оставил её. В тусклом грязно-рыжем свете фонаря длинные изломанные тени бороздили её лицо, шевелились при каждом движении Хелмегерда, как птицы на гнездовье, путались в волосах. Повесив фонарь на стену, он открыл рундук, поискал на ощупь и вынул собственную белую рубашку тончайшего шёлка, гладкую, жемчужиной переливающуюся в руках, встряхнул, оглядел. Он надел её лишь дважды, в Порт-Ройале и на Гренаде, впервые ступая на землю с корабельной палубы. Он уже готов был свернуть её аккуратным комком, но сомнения поколебали его разум: зачем Марии его рубашка? Нужно нарядить её в платье, одно из тех, что она так тщательно выбирала в лавках портовых городов: бледно-жёлтое муслиновое в пышных оборках юбок, или розовато-бежевое из тафты, отделанное облаками кружев…
Руки продолжали рыться в рундуке, пока мысли неслись вдаль среди лент, воланов и рюш, и вот на самом дне наткнулись на какую-то вещь, мягкую, тонкую. Он вытащил находку, вгляделся в скупом неровном свете фонаря, и будто удавка сомкнулась на шее, в ушах засвистело, захохотало, малиновые пятна вспыхнули в глазах, и он опёрся рукой о стену, силясь удержаться в сознании. Пальцы сжимали голубое хлопковое платье, то самое, в котором он увидел её в первый раз. В нём она пришла к нему, в нём и уйдёт, нет резона беречь крошки величайшего дара, когда его вырвали из рук и растоптали, швырнув оземь.
Хелмегерд вытащил платье на палубу, бережно сложил у фальшборта с той стороны, где остановилась шлюпка, и вернулся вниз, туда, где лежало во мраке мёртвое тело Марии, пытаясь проглотить острый комок в горле, но тот лишь злее впивался иглами в плоть. Ласково, осторожно поднял он её на руки, и холода она была, тяжела и тверда, как камень, и голова её никак не ложилась ему на плечо, а всё падала и падала. Он вынес её из тёмного душного гроба, бывшего им когда-то супружеской спальней, и Пит, сложивший в шлюпку всё необходимое, помог ему спустить её. Они уместили Марию на лавке, и Хелмегерд сел рядом, и помощник молча налёг на вёсла, забирая на юг, туда, где бурлил, вливаясь в море, широкий резвый ручей.
Неслись со всех сторон во мгле, перекрывая грохот волн об отвесные скалистые стены, исполненные безмерного ужаса вопли, и ледяной издевательский смех, и заунывный, тоскливый вой, и звенящие кровожадностью боевые кличи, и разудалые хмельные выкрики. Тысячи чаек гнездились здесь, и ни на миг не замолкало их племя на обрывистых уступах, проводя дни и ночи в охоте, соперничестве и пестовании птенцов. Хелмегерд слушал их, прикрыв воспалённые глаза, положив подбородок на кулак. Такой оркестр провожал Марию в последний путь, такие плакальщики горевали по ней, такие монахи замаливали её грехи, такие звонили колокола.
Шлюпка ткнулась в песок, и он спрыгнул в воду, и разложил кусок парусины на тёплом мелком песке у ручья, и снова поднял Марию, и понёс её к журчащему потоку, словно заснувшего в пылу игры ребёнка, и слышал за спиной, как Пит швартует лодку и уходит, вздыхая, на восток, к неразожжённому костру. Дальнейшие приготовления он должен был сделать один.
Пел свою звонкую торопливую песню ручей, и волны с шумом и плеском разбивались об усеявшие мелководье исполинские камни, заглушая гомон чаек на скалах, и доносился из густых зарослей монотонный стрёкот цикад. Под эту нестройную колыбельную он уложил Марию на белое широкое полотно, бережно стянул с неё смертную рубашку, опустил в ручей захваченный с «Акулы» кувшин. Побежали по загорелой коже тонкие, сверкающие в свете луны струйки ледяной воды, смывая пот и скверну. В последний раз он проводил пальцами по её телу, и не кипела в нём страсть, как прежде, не будила сладостных мечтаний.
Душистым мылом вымыл он ей волосы, вытер чистым куском парусины, расчесал, и тугие локоны рассыпались по скудному ложу. Рука было потянулась отрезать прядку, но замерла, вернулась. Крошки отнятого дара. Высушив тело, обрядил он её в платье, зашнуровал корсаж, расправил пышные складки, окинул взглядом – и оглох от стука собственного сердца в ушах, и невыносимый, мучительный, смертоносный газ словно разодрал лёгкие, и, не в силах совладать с приливом нестерпимого горя, он поник головой на её грудь, не видя, не слыша, не дыша.
Едва ослабела рвущая душу боль, он поднялся, скрежеща зубами, принудил себя сделать вдох сквозь распирающий горло колючий ком, затем ещё, ещё, и рассеялась пелена перед глазами, и вернулось бурление ручья, и пение цикад, и грохот волн. Он зажёг фонарь, и принёс сухой парусины, и переложил на неё Марию, и завернул её в белое полотно, навсегда скрывая с глаз, и зашил крупными неровными стежками. Когда всё было готово, он перенёс её в шлюпку, и собрал оставшиеся на песке вещи, и развязал штык[10], затянутый Питом на остром камне, и толкнул лодку в море, и вскочил в неё привычным движением, и взялся за вёсла.
Затихли разговоры матросов, когда шлюпка причалила к восточному берегу, и Хелмегерд в последний раз поднял Марию на руки, и пошёл, медленно, шатко, к большому дровяному сооружению, и возложил её наверх, на площадку из подогнанных друг к другу тоненьких стволов, и шагнул назад. Настало время прочесть молитву, которую он знал наизусть – Боже, у Которого вечное милосердие и прощение, смиренно молим Тебя о душе рабы Твоей Марии, которую ныне призвал Ты от мира сего, – но слова не шли у него из горла, дыхание сбивалось, в груди будто перекатывались острые камни, а матросы ждали, собравшись вокруг, он спиной чувствовал их взгляды.
– Боже, – едва слышно выдавил он наконец… И тут тёмная, слепая волна ярости поднялась из глубин его существа, облекая смыслом бездумно заученные слова. Милосердие? Прощение? Смиренно молим?.. Тяжёлый, хмельной гнев захлестнул его, кровь бросилась в голову, лютым жаром охватило сердце.
– Боже! – выкрикнул он в высокое чёрное небо, и голос его разнёсся над островом, отразился от скал, от деревьев, заглушил шум прибоя. – Не велик ты и не всемогущ, если позволил этому случиться, а если ты сам сотворил это, имя тебе – жалкий червь! Ты убийца, подлый и трусливый! Ты не вышел на честный бой, как подобает мужчине, ты убил исподтишка, со спины! Я не стану молиться тебе и ползать на коленях, выпрашивая милостей, и она не достанется тебе! Ни в раю, ни в аду ей вовек не бывать, она останется здесь, на этом острове, на земле! Да будь ты проклят во веки веков, жалкий, ничтожный бог!
Он задохнулся и схватился рукой за толстое бревно, чтобы не упасть, и эхо повторило его проклятие, и прокричало со всех сторон: бог! – и настала тишина. Мерно ударялись волны о берег, шумел на ветру лес, далеко на западе галдели чайки, нёсся из кустов треск цикад. Не грянул гром, не вспыхнула молния, не разверзлась земля, не расступилось море. Хелмегерд, измученный, опустошённый, вытащил нож и кремень, потянулся за трутом, и вдруг, повинуясь мимолётной мысли, собрал рукой на затылке свои длинные спутанные волосы, хватил лезвием – и стало легко и холодно шее. В молчании он утвердил на белом коконе чёрную копну, ударил кремнем по клинку, уронил на расплетённый конец троса янтарную искру, опустился на колени, вложил горящий трут между сложенных стволов, и полыхнул, затрещал жаркий огонь, лизнул, опаляя, лицо, и горький дым въелся в глаза. Дрожа, поднялся он на ноги, шагнул назад, не отрывая взгляда от пляшущих языков разгорающегося пламени. Минута – и столб серо-оранжевого дыма поднялся над костром, скрывая от глаз белый свёрток на верхушке, и загудел, заревел голодный огонь, кинулся на Хелмегерда с разверстой пастью, и он отступил к морю.
Обернувшись, он будто споткнулся. Пираты стояли полукругом, неотрывно глядя на него, и страхом и осуждением были расцвечены их суровые лица. Он выпрямился, стараясь унять дрожь в ногах и успокоить бившееся раненой птицей дыхание в груди, расправил плечи, поднял голову, оглядывая их свысока. Судорожные вздохи рвались из горла, и он оскалился, открывая воздуху дорогу меж зубов, и рука сама легла на рукоять ножа, стиснула, прогоняя дрожь. Он выхватывал из мрака лица, морщинистые, бородатые, скуластые, загорелые, и они опускали глаза, хмурились, исчезали в тени. Что-то громко лопнуло и упало за ним, в спину пыхнуло жаром, но он не обернулся, не вздрогнул, продолжая медленно обводить взглядом команду.
Наконец пронёсся по толпе вздох, и матросы словно обмякли, расслабились, растеряли страх и враждебность, доверились капитану, как было заведено. Хелмегерд стоял, обливаясь потом, не шевелясь, едва дыша. Это напряжение, эта беззвучная схватка лишили его последних сил, и он знал наверняка, что рухнет, попытавшись сделать шаг. Но тут от тёмной людской массы отделилась коренастая фигура, за ней ещё одна, повыше, и ещё, и ещё. Матросы подходили к нему, хлопали по плечам, по спине, пожимали ему руки, вставали рядом, подпирая его своими телами, будто снова поднимали руки, выбирая его предводителем, вверяя ему свою судьбу. Он медленно оборотился к огню, и руки друзей не дали ему упасть, и страшный едкий запах гари заполнил его грудь, защипал глаза, и с новой силой вонзились в горло изнутри острые шипы. В дымном столбе, в россыпи искр, в гуле пламени навсегда уходила от него Мария.
Наутро, когда догорел костёр и прах был развеян над морем, Хелмегерд, не смыкавший глаз двое суток, не державший ничего во рту, ушёл в лесную чащу, подальше от людей, среди которых не было и никогда уже не будет её. Ноги отказывались держать его, дрожь колотила тело, и рвалось и рвалось что-то в груди, обливалось кровью, пока он брёл меж деревьев под радостные трели птиц, как слепой, спотыкаясь о торчащие из земли корни, хватаясь за стволы и ветви. Наконец глубоко в сельве силы окончательно оставили его, и он опустился на колени, на устланную опавшими листьями почву, как раненый, и медленно, неловко, морщась от боли при каждом движении, лёг на живот. В нос ударил терпкий запах прелой листвы и влажной почвы, собственное сердце загремело в ушах, будто череда выстрелов. Казалось, вращается под ним земля, качается, пляшет, сбросит вот-вот. В глазах помутилось, перед ними вместо оплетённых лианами древесных стволов встала мечущаяся по койке в горячечном бреду Мария, потом её место заняли летящие в него щепки из-под топора, за ними пришёл штурвал под слепящим солнцем, сменившийся полыханием огромного костра, затем повисли перед взглядом тонкие пальцы, судорожно перебирающие подол… Он опустил веки, но обрывочные картины этих бесконечных суток всё мелькали, перебивая друг друга, путаясь, мешаясь, увлекая в свой водоворот, и не было от них спасения. Потом вдруг сменил их стройный силуэт небольшого двухмачтового корабля, окутанный белыми крыльями парусов, вздувающихся на ветру, он летел по морю, рассекая пенные верхушки волн, и звенели струнами натянутые тросы.
