Текст книги "Бригантина «Мария» (СИ)"

Автор книги: pollynote

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

========== Шторм ==========

Надвигается буря,

Беспощадный шторм,

И ярость – первая скрипка

В его симфонии.

Надвигается буря.

Я опустошён,

Я жду его, словно спасения,

Себя мечтая наполнить им.

Abyssphere – Один во тьме

Сокрушительный удар пришёлся в бакборт[1] бригантины, и она завалилась набок, содрогнулась всем корпусом, глухо, протяжно застонав, и стон её слился с дьявольским свистом ветра в такелаже. Огромные валы, окутанные серой пеной, вздымались и падали повсюду, насколько хватало глаз.

Бешеный порыв ветра срезал верхушку у надвигающейся волны и швырнул через борт. Хелмегерда окатило солёной водой, словно из исполинского ведра, и тонкие штаны на нём мгновенно вымокли. Мачты тяжко затрещали, зашатались в своих креплениях, натянувшиеся тросы пронзительно заскрипели. Океан раскачивался, колыхался, ходил ходуном, и тёмная масса воды сливалась с низким грозовым небом, и тяжёлые чёрные тучи, казалось, падали в океан, и между этих двух стихий кидало, кружило, ворочало маленький лёгкий корабль, но Хелмегерд знал: этот шторм «Мария» выдержит. Словно откликаясь на его мысли, ванты загудели, как струны, и он привычным движением погладил гладкий мокрый гакаборт[2], будто живое существо.

Волна налетела снова, палуба вздыбилась, пытаясь опрокинуть находящихся на ней людей в бушующую бездну, и к её грохоту примешался гул толстых брусов корпуса и досок покрытий. То был не крик боли, а доступная человеческому уху слаженная работа корабельных костей и мышц во время тяжёлой, но приятной работы.

Какой-то зазевавшийся матрос грохнулся на залитую водой палубу и покатился к фальшборту, но Пит поймал его за шиворот и вздёрнул одним движением. Внутренние помещения бригантины захлёстывало волнами, и качка возле ватерлинии была невыносимой, поэтому команда собралась на шкафуте. Паруса были спущены вовремя, снасти закреплены, грузы принайтованы[3], и теперь матросам под предводительством старпома только и оставалось, что вычёрпывать воду.

Ослепительная молния разодрала небо в клочья и ударилась в воду в каком-то кабельтове[4] от «Марии», и в её свете бурлящее море полыхнуло белым, словно снежная равнина, о которых болтали ходившие далеко на юг моряки. Хелмегерд покрепче сжал гакаборт и напрягся всем телом в ожидании грома, и тот налетел мощью тысячи пушек, сливаясь с треском бортов в жуткий какофонический марш. Очередная волна перехлестнула через фальшборт, и по чисто вымытой палубе с рёвом хлынули новые потоки пенной воды, и бригантина легла на штирборт[5], чтобы тут же стремительно качнуться назад, и Хелмегерд, хотя и был готов к удару, едва удержался на ногах.

Восстановив равновесие, он поднял мокрое лицо к низко нависшему небу и весело оскалился, и рот наполнился солёным. Во время шторма да в бою – только тогда его сердце билось в полную силу, как в старые времена. И какая разница, что всякий удар его мог быть последним?

Небеса разили молниями, словно фехтуя, и сверкающие огненные шпаги тут и там били в беззащитное тело океана, и тот воздымался всё выше, кипел, ревел, бурлил в тщетных попытках добраться до врага, смять его, поглотить. С начала времён враждуют стихии, сходятся в грозных битвах, и ни одной не под силу одолеть, и на этом держится мир. Мало кому из людей удаётся оказаться в разгаре такой схватки и выжить, но Хелмегерд слишком долго ходил по морю, чтобы терять разум при виде борьбы природных сил. Вокруг развёртывалась не война, а дуэль, яростная, но недолгая.

Спустя несколько часов жестокой качки, всполохов, грохота и острых брызг из распоротого собственными молниями брюха туч полил дождь, и волны стали утихать. Они ещё раскачивали корабль и взлетали на палубу, но море не рождало больше зловещего гула, и сквозь сплошное полотно пены то тут, то там начала проглядывать тёмная вода.

– Хорошенько потрепало, а, кэп? – на квартердек[6], хромая, взобрался Пит. Его вымокшая седая борода лежала на груди, как большой моток пеньки. Хелмегерд кивнул, привычно оглядывая его снизу вверх, и крикнул, отплёвываясь от дождевой воды:

– Молодцы ребята, хорошо потрудились. Пусть поставят бочки для воды да поживей откачивают воду из трюмов и сушат палубу. Потом выдашь им маленько грога. Снимемся на рассвете.

– Сделаю. Сам-то ляжешь, Хел? – проревел старпом, заглушая грохот волн, и Хелмегерд качнул головой. Пит неодобрительно нахмурил кустистые брови, пробурчал что-то себе под нос, но спорить не стал, и вот уже его гулкий голос разносился над палубой: – Бен, Эд – ставить бочку! Немой, Потл, Ахмед, Нагель – за помпы! Кот, Куско, Ред, Стеньга – сушить палубу! Да шевелитесь, ребята!

На корабле закипела работа, понеслись из всех углов песни и смех, перемежаемые руганью Пита. Хелмегерд спустился по трапу, пересёк палубу по колено в воде и поднялся на нос, к самому бушприту[7], оплетённому паутиной штагов и бакштагов[8]. Ливень, обрушивающий на «Марию» всё новые и новые баты[9] воды, давно уже смыл море с лица и одежды, и, облизнув усы, он на какой-то миг удивился, не ощутив привычного солёного вкуса.

– Что, Хел, – весело окликнул Кот, гоня колодкой поток воды к шпигату[10], – с утреца будем ловить подмокших купчишек?

– Будем, – пообещал Хелмегерд. – Не затупились ещё твои коготки?

– Обижаешь! – расхохотался Кот, предвкушая забаву. – Да и где ж им с тобой затупиться!

Хелмегерд присел у самого ватервулинга[11] и привычным движением опустил руку под бушприт. Жёсткая ладонь легла на старательно выточенные из дерева локоны, будто спутанные ветром, и, замерев на мгновение, медленно скользнула по ним, гладя, лаская.

***

Ром и херес лились рекой и разудалым песням не было конца в ту ночь, когда Хелмегерд с командой возвратились из удачного похода, в который он отправился старпомом, а вернулся – капитаном. Воспоминания о чаще вскинутых рук после выкликнутого старым боцманом его имени пьянили его хлеще самого крепкого вина. Капитан Хелмегерд. К этому он шёл всю свою жизнь, с тех пор, как сопливым мальчишкой взошёл юнгой на пиратскую шхуну – долгих двадцать пять лет. Двадцать пять лет на скользкой колышущейся палубе, под солёным ветром, в погонях и в боях, двадцать пять лет бесконечных тросов и парусов, прогорклой солонины и пробуждения под сиплую боцманскую дудку.

Расскажут пираты про дальние страны,

Про бури, которые рвут такелаж…

– вразнобой орали матросы, успевая между строчками осушать всё новые и новые кружки тёмного мутного зелья и целовать пригожих девок, усевшихся у них на коленях. Другие плясали, то и дело проносясь в опасной близости от тяжёлых деревянных столов, третьи резались в карты с чужими экипажами и, судя по доносившимся возгласам, выигрывали.

Хелмегерд оглядывал своих головорезов сквозь сизый трубочный дым почти влюблённым взглядом. Они выбрали его, и он не подвёл их, и «Акула» вернулась с богатой добычей. Скоро придёт пора готовиться к следующему походу, а пока пусть повеселятся, пусть отдохнут.

После третьей пинты Хелмегерд отложил трубку, встал из-за стола и закружился в старинном матросском танце, и парни откликнулись восторженным рёвом десятков лужёных глоток. Капитан везде должен быть лучшим – хоть в бою, хоть в игре, хоть в пляске. Старые доски, удивительно неподвижные, пружинили под кожаными сапогами, музыканты наяривали на громких, но порядком расстроенных инструментах, со всех сторон неслись свист и аплодисменты, добытая в бою шпага билась о ногу, и Хелмегерд, танцуя, был первозданно, неповторимо счастлив.

Быстро пронеслись две недели на суше, матросы отоспались и отъелись, корабль был подлатан, оружие заточено, провизия закуплена и уложена в трюмы, балласт погружен. Последние дни проходили в хлопотах, как всегда бывает перед отплытием; старпом переставал грызть трубку только для того, чтобы заорать на нерасторопного матроса, и пару раз едва не подрался с боцманом, а пьяному боцману в дешёвой таверне выжгли здоровенный клок бороды, что никак не прибавило ему добродушия, но в целом всё шло своим чередом.

И вот настал день отплытия. С утра Хелмегерд вымылся, побрился и расчесал свои длинные чёрные волосы, и многие матросы последовали его примеру. Скоро они все обрастут, покроются грязью и станут смахивать на неряшливых чертей, но выйти в море стоит при полном параде.

День пролетел в заботах, на борт «Акулы» таскали последние грузы, кок в сопровождении трёх самых крепких матросов докупал припасы, моряки в десятый раз проверяли, хорошо ли законопачены щели и просмолены тросы, не истрепались ли паруса и не сгнили ли доски обшивки, и всё норовили ускользнуть из-под строгого боцманского ока не то в таверну, не то в бордель. Хелмегерд следил одновременно за всеми, не переводя дух ни на минуту, пока вернувшийся в свите кока с рынка матрос не сообщил, будто слышал, что в старом районе есть прощелыга, который хорошо платит за… высушенные листья конопли.

Хелмегерд, разумеется, поинтересовался, на кой дьявол кому бы то ни было конопляные листья, да ещё и сушёные к тому же, на что матрос, почесав затылок могучей ручищей, промямлил что-то про даруемое ими неземное блаженство, доступное знающим их секрет людям. Хелмегерд, конечно, посоветовал матросу меньше пить и почаще чистить уши, но сомнения закрались в его душу, и перед закатом он, убедившись, что подготовка к отплытию движется к завершению, оставил баркентину на Пита, сошёл на землю и двинулся к рынку.

Три склянки спустя[12] он возвращался на «Акулу» из старого района, охваченный радостью. Ему удалось найти барыгу, и тот подтвердил всё услышанное матросом: он и в самом деле готов отвалить хорошие деньги за эти абсолютно бесполезные части растения, что гнездится на южных землях. Хитро поводя белёсоватыми глазами, он обещал Хелмегерду научить его получать от этих листьев ни с чем не сравнимое удовольствие, но Хелмегерд, скрепляя договор рукопожатием, подумал, что самое большое удовольствие получит от вырученных за такую ерунду денег – нужно будет только как-нибудь выманить эти части конопли у индейцев, а то и вовсе отобрать с оружием…

Такие приятные мысли витали в его голове, когда из-за очередного угла узкой улочки быстрым шагом вышла невысокая девушка в голубом платье, совсем юная – едва раскрывшийся бутон. Хелмегерд знал, что нынче, готовый к отплытию, выглядит куда лучше, чем обычно, и всё же он отдавал себе отчёт в том, что вряд ли хоть одна юная леди обрадуется встрече с ним в глухом переулке. Поэтому он поспешно отступил к неровной сырой стене ближайшего дома, прислонившись к ней спиной, и для пущей убедительности в своём миролюбии сорвал шляпу с головы и поклонился, чиркнув по траве пышными перьями плюмажа.

К его несказанному удивлению, девушка, вместо того чтобы торопливо пробежать мимо, слегка поклонилась ему в ответ и уставилась на него с плохо скрываемым любопытством на нежном загорелом личике.

– Добрый вечер, сударыня, – произнёс Хелмегерд с улыбкой, не отходя от стены. – Вы не боитесь гулять здесь в одиночестве?

– Не боюсь, – сказала она чистым голосом, пожалуй, чуть низковатым для женщины, сверкнула на него широко посаженными глазами цвета спокойного моря и вдруг улыбнулась в ответ, смешно наморщив тонкий носик. – А вы, должно быть, подстерегаете здесь свою жертву?

– Ну что вы! Я кроток, как ягнёнок, – Хелмегерд сделал было вид, что ужасно оскорблён, но тут же рассмеялся. Его и без того прекрасное настроение становилось лучше с каждой минутой. Дурно ли провести последние минуты перед началом полного лишений и опасностей путешествия в столь милой компании? – Впрочем, в следующем переулке удача может и изменить вам. Позволите ли вы мне проводить вас, сударыня?

– Что ж, проводите… – Девушка повела худенькими плечами под тонкой тканью платья и бросила на него лукавый взгляд: – Если, конечно, в это время ваш корабль не уйдёт без вас.

«Она приняла меня за матроса! – догадался Хелмегерд, с поклоном предлагая ей руку, которую она изящным движением обхватила. – А моряка во мне вычислила, наверное, по походке…»

– Не беспокойтесь об этом, – со снисходительным смешком сказал он вслух, приноравливаясь к её лёгкому шагу. – Расскажите лучше, куда же вы держите путь?

– А куда глаза глядят! – ответила девушка со звонким смехом, в котором ему, тем не менее, почудился оттенок горечи, и тряхнула головой, задев его шею крупными тёмно-русыми локонами. Он исподтишка рассматривал её. Вряд ли кто-нибудь назовёт её красивой, слишком неправильные черты юного лица, но была в ней какая-то невыразимая прелесть, заставляющая забыть и о чересчур высоком лбе, и о слишком маленьком рте, и о чрезмерно узком подбородке. – И прекратите меня разглядывать, точно кусок мяса на базаре!

Хелмегерд на мгновение почувствовал даже что-то вроде смущения: до чего глазастая, чертовка! Но тут же склонил голову в шутливом раскаянии:

– Признаю свою вину, ваша честь, и раскаиваюсь безмерно. Могу ли я молить о помиловании?

– Разумеется, нет, – важно заявила девушка, нимало не задыхаясь от быстрого хода. – Как там у вас, пиратов, казнят за ужасные прегрешения – вешают на рее? Или пускают по доске?

Вот тут Хелмегерд удивился по-настоящему – до того, что на мгновение сбился с шага. Спутница окинула его высокомерным взглядом и тут же громко расхохоталась, и эхо заиграло её смехом, перекидывая его от стены к стене, точно озорной мальчишка – мяч:

– Что, угадала? А я сразу поняла, что вы пират и скоро уйдёте в плаванье. Ходите вы по-матросски, стоите, широко расставив ноги, и сапоги у вас совсем неизношенные, а ладони – словно неструганая деревяшка, и жилы на руках, точно канаты, и татуировки – кто же вы, как не моряк? Рубашка у вас залатана грубо и совсем неподходящей нитью, а старая заплатка того и гляди оторвётся – значит, здесь вас не ждала женщина, да и раньше, судя по всему, не ждала, а в вашем возрасте и при вашей внешности, будь вы добропорядочным моряком Его Величества, у вас должна была бы быть жена, дочь или хоть любовница. Жилет у вас старый, из крашеной парусины, зато штаны – новенькие, из тончайшей кожи и сшиты по последней моде. На пальце у вас перстень с неприметным с виду, но чистейшей воды рубином, шпага на перевязи, судя по отделке эфеса, ещё недавно принадлежала какому-нибудь испанскому дворянину, а в ухе у вас обычно висит тяжёлая серьга, оттягивающая мочку. Разумеется, вы – пират, недавно поймавший удачу! И, наконец, вы выбриты и выглядите благополучным – значит, приплыли довольно давно; при этом вы трезвы – значит, вот-вот отплывёте.

Если бы земля тотчас разверзлась под их ногами и оттуда повалили бы мохнатые черти с раскалёнными вилами, Хелмегерд не был бы изумлён сильней. Остановившись и вынудив тем самым остановиться свою спутницу, он повернулся к ней лицом и осторожно взял её маленькую крепкую руку в свою.

– Право слово, не знаю, чему удивляться больше, – негромко произнёс он, глядя прямо ей в глаза, которые она не торопилась отводить, – вашей наблюдательности, вашим познаниям или вашему уму. Вы не ошиблись ни в одном из своих предположений, за исключением одного – мой корабль не может уйти без меня, потому как я капитан.

– Вот как, – с задумчивой улыбкой кивнула девушка, и её невесомая ручка вздрогнула в его ладони, но не выскользнула. – Что ж, не удивляйтесь тогда ничему.

Тоскливый крик чайки донёсся со стороны моря, принесённый вдруг налетевшим ветром, и Хелмегерд увидел, как покрылись мурашками тоненькие загорелые плечи. Он сделал шаг назад, под защиту высокой стены из потемневшего от сырости кирпича, и мягко увлёк девушку за собой, борясь с желанием согреть её плечи в ладонях.

– Как же с вами не удивляться? – серьёзно спросил он и неожиданно для себя почувствовал, что сердце его забилось сильнее. – Вот ещё загадка: почему же вы столь охотно пошли со мной, если сразу узнали во мне пирата?

Вот тут, похоже, смутилась и она: длинные ресницы затрепетали на мгновение, прежде чем снова взлететь к бровям, и лёгкий румянец окрасил золотистые щёки в цвет бледной меди. Но голос её прозвучал, несмотря на это, твёрдо и громко:

– Потому и пошла.

Хелмегерд замер, гадая, не ослышался ли он. Её загар, твёрдость руки, бедность платья и причёски, да и само её появление в одиночестве ясно показывали, что она не из аристократов и не из богатых плантаторов, стремящихся ими быть, но так же ясно, что она не была и нищенкой, и падшей женщиной, и служанкой – наверное, дочь небогатого, но добропорядочного колониста, ремесленника или торговца. Неужели такая девушка могла иметь в виду то, что услышал он в этих словах?

– Как зовут тебя, прелестное виденье? – спросил он тихо и с удивлением обнаружил, что собственный голос повинуется ему неохотно.

– Мария, – выдохнула она еле слышно, всё ещё рдея щеками, – Мария Беатриса Кольер.

– Мария, – повторил он медленно, вслушиваясь в звучание этого имени, и крепче сжал её прохладную руку, которую до сих пор держал в своей. – А я – Мартин Хелмегерд.

Мало кто звал его по имени; ещё реже он называл своё имя сам. Но ей он открыл его не раздумывая, и тонкие бледные губы Марии тронула улыбка: она приняла этот дар. Повинуясь не столько правилам этикета, сколько душевному порыву, он наклонился к её руке и мягко тронул губами чуть пахнущую цветами кожу.

– Куда бы ты ни шла, – глухо сказал он, чтобы вернуть себя от мечты к реальности, – тебя там давно уже заждались. Пойдём же, я обещал проводить тебя.

Вот тут Мария побледнела так резко, что загар на её лице проступил неровными коричневыми пятнами, похожими на разводы грязи, и глаза её сверкнули из-под тёмных ресниц, будто молнии над океаном. Хелмегерд тут же понял, какую ошибку совершил, и немедленно повернул оверштаг[13].

– Мария… – Он всё-таки схватил её за плечи, и давно очерствевшее сердце замерло в груди от прикосновения к тоненьким птичьим косточкам под нежной кожей. – Мне и в самом деле отплывать этой ночью, иначе я не оставил бы тебя. Скажи, ты будешь… – он задохнулся на миг, но тут же справился с собой, – ждать меня? Если бы я знал это…

Хелмегерд замолчал, не умея выразить словами всё то, что обуревало сейчас его душу, и ожидая, что вот-вот Мария вывернется из его рук и исчезнет за ближайшим поворотом. Но вместо этого она вдруг опустила русую голову и медленно, робко положила дрожащие руки ему на грудь, на загрубевшую от соли и солнца парусину жилета, а затем сделала шаг и приникла к нему всем телом…

Будто пороховой бочонок взорвался у него в груди от этого доверчивого жеста, в глазах помутилось от её тёплой близости, от тонкого запаха тропических цветов, и, опасаясь не совладать с собой, он неумело погладил её плечо, пробежал пальцами по голубоватым венам на тонкой шее. Ничего подобного он не испытывал ещё никогда за всю свою долгую и полную событий жизнь.

– Я не хочу ждать тебя, и не дождаться, и не узнать, где твоя могила, и состариться, глядя на море, – глухо сказала она ему в рубашку, согревая дыханием тело сквозь грубую ткань, и сердце у него упало. Но она продолжила: – Возьми меня с собой.

– С собой?.. – он не поверил своим ушам.

– Возьми меня на корабль, Мартин, – повторила она с прорывающейся сквозь обманчивое спокойствие страстью и подняла голову, вперившись взглядом ему в лицо.

– Да представляешь ли ты, что такое – плавание на корабле? – Хелмегерд растерялся настолько, что даже близость её тела уже не волновала его. – Тем более – на пиратском…

– Представляю ли я? – она гортанно, сухо рассмеялась, глаза её лихорадочно блестели, на щеках вспыхивали пунцовые пятна. – В достаточной мере для того, чтобы идти на это с открытыми глазами. Я готова и к качке, и к голоду, и к жажде, и к лишениям, и к опасностям. Я несколько раз ходила на корабле с отцом, и мои слова не пусты. Я могу быть полезной в походе – я лёгкая и ловкая, заберусь хоть на бом-салинг, хоть в самый маленький уголок трюма. Я глазастая, и могу разглядеть хоть сушу, хоть корабль издалека. Я могу быть разведчицей на берегу – кто подумает, что я пришла с пиратами? Ты научишь меня фехтовать, и я буду сражаться наравне с вами – возьму не силой, а быстротой. Я… – тут она покраснела ещё сильнее и опустила глаза, – я стану тебе женой, Мартин.

Он молчал, прижимая её к себе, и вожделение и нежность стремительно смывало волной горечи, какую, он думал, ему не суждено испытать никогда.

– Зачем же идти на такие жертвы? – вытолкнул он пересохшими губами, но она, против его ожиданий, не обиделась и не смутилась.

– Мне не очень-то весело живётся, – просто сказала Мария, – но до нынешнего момента я мирилась со своей участью. А теперь поняла, что потерять тебя, едва встретив, я не могу.

Словно пощёчину отвесили ему с размаху, и лицо запылало, будто в лихорадке. Можно ли представить, что она, столь умная и проницательная, не поняла его вопроса? Или же великодушно сделала вид, мнимым самоуничижением продемонстрировав ему всю грязь и ничтожность его собственной души – и величие своей?

Хелмегерд сжал её в объятиях ещё крепче, осторожно погладил грубыми пальцами невесомые шёлковые нити волос, закрыл глаза и приник сухими губами к её жарким устам, стараясь вложить в этот поцелуй всю непривычную для себя ласку, и спустя мучительно долгое мгновение она отозвалась ему – нежно и страстно, и обвила тоненькими руками его шею, и прижалась к нему трепещущей грудью…

– Пойдём на мой корабль, – произнёс он, наконец заставив себя оторваться от её мягких губ. – Будь моей женой, Мария.

Комментарий к Шторм

[1] Левый по ходу движения борт судна

[2] Верхняя часть кормовой оконечности судна

[3] Т.е. крепко привязаны тросом

[4] Морская единица измерения расстояния, равная 185,2 метра

[5] Правый борт судна

[6] Помост либо палуба в кормовой части парусного корабля, где обычно находился капитан

[7] Брус, выступающий вперёд с носа корабля

[8] Снасти стоячего такелажа, т.е. тросы

[9] Британская единица измерения объёма, равная примерно 636 л

[10] Отверстие в палубе или фальшборте судна для удаления за борт воды

[11] Скоба, которой бушприт крепится к носу корабля

[12] Время на корабле измеряют в склянках (песочные часы), одна склянка равна получасу

[13] Поворот на парусном судне носом к ветру

========== Набег ==========

«Мария» шла крутой бейдевинд[1] левого галса. Прямые паруса на фок-мачте были убраны и уложены на реи, но бригантина летела на кливерах, стакселях, триселе и топселе[2], разрезая пенные гребни форштевнем с той же лёгкостью, с какой сабля режет плоть. Бушприт то взмывал к небу, то зарывался в накатившую волну, и тогда вода перехлёстывала через борт и текла к корме широкими ручейками.

Над морем уже разлилось оранжево-розовое зарево рассвета – вот-вот из-за волн выглянет пламенное солнце, и на смену ночной прохладе придёт безжалостный дневной зной. От вчерашнего шторма остался только крепкий ветер да пенные буруны на вершинах волн; последние облака ушли ещё до рассвета. Богатый ли урожай удалось сжать морю в эту ночь, и не оставило ли оно что-нибудь и для своих верных бродяг?

Хелмегерд нетерпеливо расхаживал по палубе, заложив большие пальцы за широкий кожаный пояс и то и дело поднимая голову вверх к хитросплетениям вант, шкотов, брасов и фалов, мелодично звенящих на ветру. Пит то вполголоса матерился где-то рядом, ни к кому конкретно не обращаясь, то принимался подбадривать отвыкших от косых парусов матросов бранью и угрозами. Хелмегерд знал, что в шторм у старпома всегда болит перебитая когда-то давно сорвавшимся гиком нога. У него самого с вечера ныли рёбра на правом боку, не давая глубоко вздохнуть.

В очередной раз задрав голову, Хелмегерд замер на мгновение, присмотрелся и радостно ударил кулаком по колену. Устроившийся с подзорной трубой на салинге[3] Синчи размахивал руками, показывая, что на правом траверзе[4] видит судно без парусов. Матросы, тоже заметившие это, пришли в неописуемый восторг: палуба тут же наполнилась криками, свистом, хохотом, лязгом оружия и топотом множества ног. Синчи сунул трубу в висящий на поясе чехол и, тонкий, лёгкий, заскользил вниз по вантам[5].

– Право руля! Увались! Четыре румба под ветер! – заорал Хелмегерд, бросаясь к квартердеку, и согласный рёв десятка глоток откликнулся ему. – Брасопь реи! Переноси гик и гафель! Перетягивай шкоты! Выравнивай! На крутой бакштаг увались! Поднять все паруса на фоке![6]

Разом зарычали со всех сторон матросы, тянущие тугие снасти, побежали по выблёнкам[7] марсовые. Заскрипели бейфуты, застонали мачты, захлопали, заполоскали на ветру паруса, «Мария» глубже зарылась носом во встречную волну и накренилась на правый борт, и матросов на баке окатило с головы до ног под громкий хохот их более удачливых товарищей. Синчи ловко соскочил на палубу, дождавшись, пока схлынет волна, и легко, будто танцуя, направился к Хелмегерду, но тот всё выкрикивал команды, правя штурвалом и то и дело бросая взгляд на компас, пока, наконец, паруса не взяли ветер, и корабль, выпрямившись, не понёсся на ост-тень-норд, выжимая не меньше девяти узлов.

Все, кто не был занят на снастях, полезли на квартердек послушать Синчи, и тот, окинув друзей горделивым взглядом, произнёс со своим неизменно мягким индейским выговором:

– Барк хорошенько потрепало ночью, ни одной мачты не осталось, да и кренится на левый борт – того и гляди, отправится прямо к морскому дьяволу. Надеюсь только, они не вышвырнули ещё за борт весь свой груз.

– А флаг? – хрипло перебил Нагель. – Флаг не разглядел?

– Полезай туда сам да разглядывай, сколько влезет! – огрызнулся Синчи.

Хелмегерд предупреждающе поднял руку, и Нагель, уже готовый охарактеризовать индейца самым лестным образом, только яростно затянулся трубкой. Пит поймал его взгляд и едва заметно кивнул, и Хелмегерд, хлопнув Синчи по плечу в знак благодарности, заорал:

– Все по местам! Орудийный расчёт, пушки к бою готовь! Флаг без команды не поднимать! На абордаж готовьсь!

Пираты бросились с квартердека в давным-давно заученном до мелочей порядке. Пит, старший над орудийным расчётом, заковылял по трапу, понося Морскую владычицу на чём свет стоит.

– Подходим не таясь! – раскатисто кричал Хелмегерд. – На пушечном выстреле поднимаем флаг, и Кракен меня удави, если они тут же не испачкают штаны и не сдадутся нам со всеми потрохами! Пальнуть им по остаткам мачты, а там уже – на абордаж!

Ликующий, алчущий, кровожадный вопль был ему ответом. Как дикие звери, почуявшие раненое животное, пираты скалили зубы, рычали, играли мощными мускулами под загорелой кожей, и глаза их сверкали дьявольским огнём, ноздри раздувались. Хелмегерд знал, что и сам сейчас выглядит так же. Да, они могли привести потерпевших поражение в схватке с морем людей в ужас одним своим видом, даже не поднимая «Весёлого Роджера», но его стоило поднять.

Вот уже далеко впереди в рассветном мареве забрезжил силуэт разбитого бурей корабля. Скоро «Мария» будет замечена. Волны вскипали за бортом, и над релингами то и дело возносились гроздья белых брызг, ветер гудел в парусах ровно и крепко. Мало кто в этих водах мог состязаться с «Марией» в скорости.

Когда стало возможно разглядеть реющий над жалкими останками судна флаг Британии, рядом с ним наверх пополз другой – флаг бедствия. Тяжёлые обломки стеньг, обрывки парусов и тросов громоздились на палубе, матросы пытались перетащить их к правому борту, чтобы выровнять крен, но вода уже понемногу переливалась через фальшборт. Не занятые на этих работах люди столпились на шканцах[8], пытаясь подать «Марии» какие-то знаки. Нет, в приближающемся корабле торговцы не найдут спасения.

– Фла-а-аг! – протяжно закричал Хелмегерд, и Потл с Редом эхом ответили на его крик, и вот над каскадом парусов взвился, заполоскал на ветру «Весёлый Роджер».

Терпящие бедствие, похоже, не сразу осознали, что́ они видят, и лишь спустя несколько мгновений вздох ужаса прокатился по заваленной хламом палубе – чтобы тут же затеряться в свирепом вое и хохоте, нёсшемся с бригантины.

– Огонь! – заревел Хелмегерд, надсаживая глотку, не обращая внимания на тупой удар изнутри по рёбрам, и тяжёлое ядро пролетело над головами торговцев, снеся остатки грота. – На абордаж!

Засвистели тросы, впились в беззащитное дерево якорь-кошки, и собравшиеся на русленях[9] звериными прыжками бросились на палубу, не дожидаясь, пока затрещат столкнувшиеся корабли. В общем-то, они могли бы даже не брать с собой сабли и топоры – жалкие сухопутные черепахи, по недоразумению называвшие себя моряками, прятались, скуля, под обрывками парусов, лезли в трюмы или прыгали за борт.

На барке уже вовсю кипела резня, когда Хелмегерд ступил на наклонную палубу, втягивая ноздрями запах свежей крови. Кровь стекала по мокрым доскам, капала с наточенных клинков, заливала и хищников и жертв. Именно такой жалкой смерти и заслуживали морские овцы, не сумевшие сберечь от шторма корабль и не попытавшиеся даже встать на его защиту. Он прищурил глаз, коротко размахнулся и метнул нож к правому борту, туда, где под слоем парусины двигалось что-то живое, и алая роза тут же расцвела на грязно-белом полотне. Хелмегерд брезгливо сплюнул на палубу и скомандовал своим:

– Хватит!

Оружие тут же опустилось, и пираты, мокрые от пота и воды, перепачканные чужой кровью, тяжело дышащие, поднялись над полем битвы. Все, кто ещё мог двигаться, попрыгали в море, за исключением спрятавшихся в трюмах. Те, затаившиеся в тёмных углах и наскрёбшие мужества в своих мелких душонках, могли быть опасны, и пираты, перед тем как спуститься, соорудили факелы из обломков рангоута и просмолённых тросов. И эта предосторожность не была лишней: едва Хелмегерд ступил на скользкий наклонный флор[10], оказавшись по пояс в вонючей протухшей воде, на него откуда-то сверху с криком обрушилось тяжёлое тело.

Многолетний опыт, называемый некоторыми чутьём, не подвёл, и за миг до удара Хелмегерд отшатнулся в сторону, и клинок, призванный продырявить его, что твой юферс[11], лишь оцарапал кожу на плече, разорвав рубашку.

Оба повалились в воду, но не успел Хелмегерд оттолкнуть напавшего, как его уже выдернули из отвратительной жижи чьи-то руки, и в тот же миг железная ладонь сомкнулась на оцарапанном плече и потащила вверх. Всё произошло за какие-то мгновения, и вот уже парень с собственным кинжалом в груди плавает на спине, и длинные отблески пиратских факелов, отражаясь в воде, рисуют на заросших плесенью, источенных червями стенах и потолке причудливые узоры.

– Ещё кого поймаю – шкуру спущу, – прошипел Бен, хлопнув Хелмегерда по спине, и пошёл к корме, тяжело переставляя ноги в воде, и остальные разбрелись по разным сторонам, оглашая гулкий трюм руганью и проклятьями.

Поймать удалось четверых, но эти уже не проявляли ни малейшего рвения подороже продать свою жизнь и были заколоты, как откормленные к празднику поросята. По пояс в затхлой воде, борясь с качкой тонущего судна, большая часть команды во главе с капитаном обследовала трюм, пока остальные обирали мертвецов на палубе.