Текст книги "Святоша (СИ)"

Автор книги: PirozokSglazami

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Пролог ==========

С небом происходило что-то странное: оно то ли плавилось, то ли переливалось через край, растекаясь под ногами огромными слюдяными лужами. Я шел по ним, увязая по щиколотку, а перед глазами тянулись ряды букв, которые с трудом складывались в слова. По-моему, это немецкий, только перевод неуловим, не мог никак понять, в чем суть. На секунду просветления одно слово превратилось в «уничтоженье». «Прими решенье… ценой уничтоженья». Из серой хмари выступил тот самый амбар. Узнал его по гнилым доскам огромных ворот и перевернутой ржавой бочке. Там меня кто-то ждет. Не мог только вспомнить кто.

Дверь открылась без звука, выпуская серую щенную суку с брюхом, волочившимся по земле. У меня опять не было ничего, что ей дать. Только книжка. Оказывается, все это время сжимал ее в руках. Черная обложка без тиснения прятала библейские тексты.

– Почему ты никак с ней не расстанешься? – обволакивающий голос. Она как обычно стояла за спиной, упираясь острым подбородком мне в плечо. Почувствовал, что тоже смотрит на книгу, будто ей интересно. – Мы же вроде договорились.

– Хорошо, – мой голос тут странно звучит, как пробивается через воду. Я открыл книгу, доставая из нее дымящуюся сигарету. Все очень плохо. Страх… Напряжение… Скука… Они будто разлиты вокруг, или это послезвучие чужого голоса?

Книга несет благость и просветление, я случайно оказался здесь, меня затянуло расплывающееся лужами небо. Хотя книга – это совсем другая часть меня, спрятанная в амбаре, куда никак не могу попасть… Из-за нее?.. Из-за ее рук, которые обхватывают грудную клетку.

– Не бойся, – ледяное дыхание касается кожи, успокаивая, – я помогу тебе убежать.

Почему никогда не запоминаю сны?

========== Часть 1. Гордыня ==========

– Черт бы тебя побрал! – выкрикнул я, выскакивая из-под струй душа, которые вдруг стали ледяными. Снова что-то со смесителем или с трубами. Третий раз за месяц… Интересно, в этот раз протекло, лопнуло или сгнило?

Осознание сказанного пришло не сразу. Сколько раз уже корил себя за распущенность мыслей, и все равно продолжал чернить душу богохульствами. Если ругается пастор, то что же будет делать паства?

Выругав себя за несдержанность и покрутив наудачу вентили, я подумал, что горячая вода в этом доме являет собой проявление божьей милости, коей я сегодня лишился окончательно и бесповоротно. Поэтому не остается ничего, кроме как закончить мыться ледяной водой, надеясь, что это укрепит дух, а не вызовет ангину.

***

В воскресное утро всегда запаяна, как в стеклянный новогодний шар, тревога надвигающейся службы. Именно в эти дни я часами листаю истрепанную Библию в надежде через шелест тонких страниц избавиться от внутренней дрожи. Волнение перед проповедью преследует меня уже десятилетия, напоминая о себе комом в горле. Именно оно превратило обычные действия в навязчивый ритуал: бесконечно подыскивать подходящие отрывки из Писания, спорить с самим собой какой из них уместнее, перечитывать текст проповеди, внося правки, постоянно разглаживать воображаемые складки на альбе. Мне хотелось соответствовать образу идеального священника, который за годы учебы в семинарии нарисовало воображение, но всегда чего-то недоставало. То собранности, то убедительности в голосе, то нужных цитат. Каждый раз надеялся, что уж в этот раз проповедь будет близка к идеальной, но…

На сегодняшнюю службу собралось неожиданно много народа – обычно все церковные скамьи заняты лишь на Рождество. Я был действительно рад, что паства проявила рвение в стремлении узнать о блудных грехах, дабы уберечься от бесовских происков. Именно тема блуда, как мне казалось, всегда привлекала больше всего внимания прихожан, очевидно рождая в их душах противоречие между желанием следовать слову божьему и греховными мыслями, которые нашептывал дьявол. И невозможно здесь найти компромисса, потому как есть только один путь, но многие слепы и не хотят видеть его.

Помню, еще до того, как решил полностью посвятить себя церкви – с благословления бывшего пастора, а теперь моего друга и наставника Ричарда; я испытал сильное влечение к девушке. Она до сих пор иногда возникает перед внутренним взором как образ, напоминающий о человеческой слабости, грехе и неизбывном стыде. Почти забыл ее лицо, в памяти остались лишь волнистые черные волосы и запах мятных конфет. Я не устаю возносить хвалу Господу за то, что отвратил меня от ужасных вещей и уберег от дьявольского зова плоти. Я вымаливал прощение, сутками совершая молитву покаяния, пока Господь не снизошел до недостойного раба своего, и с тех самых пор будто получил избавление от мук вожделения.

Холодное осеннее солнце било в витражи, расцвечивая лица прихожан красным и голубым и придавая службе особую, почти тревожную атмосферу. И без того небольшое помещение церкви, казалось, стало еще меньше, стены сдвинулись, желая оградить верующих от искушений внешнего мира. Я любил свою церковь как живое существо, отдавая себе отчет в неподобающем, почти языческом одухотворении здания. Но эти стены всегда казались мне большим, чем просто кирпичной кладкой – вместилищем духа божьего.

Три шага по истертому камню ступеней пресвитория были незримой границей, отделявшей меня от других. Там, стоя у амовона, я становился словно выше ростом. Волнение отступало, вытесненное особого рода собранностью, которую можно сравнить с тем, что чувствует полководец, вдохновляющий войско перед битвой. Хотя сравнение очень надуманно, я не в курсе, как чувствуют себя полководцы.

– …И наслал тогда Бог потоп за плотские грехи, ибо противны были они ему. Как говорит в Писании Святой Петр: «Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники», – с жаром сказал я, вглядываясь в лица прихожан, завороженно ловивших каждое слово. Кто-то робко кашлянул, не выдержав паузы. – Кто же спасен был? Только те, кто не совершил грехопадения и не осквернил Святого Духа рукоблудием и мужеложством. «Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела». Наши тела созданы Господом как вместилище души, и не принадлежат нам. Так имеем ли мы право осквернять их? – Многие невольно кивнули, принимая и соглашаясь с истиной Божьей. Хотелось верить, что мои слова коснулись их сердец. – Дьявол использует любое наше секундное замешательство, чтобы совратить и осквернить праведную душу. Коварство Нечестивого не ведает границ, но мы должны помнить, что Господь любит нас и всегда рядом, всегда читает наши сердца подобно открытой книге. Если вы чувствуете, что искушение совершить блуд становится непреодолимым, достаточно попросить помощи и заступничества у Бога.

Сам я ни на секунду не позволял себе усомниться в том, что нахожусь под надежной защитой.

***

Обычно в подготовке к службе и уборке после нее мне помогал кто-то из прихожан, но на сей раз я решил отказаться от помощи – хотелось найти выход энергии, которая продолжала меня захлестывать.

Закрыв двери церкви за последним из посетителей, я, наконец, остался в полном одиночестве. Это светлое чувство, поскольку одинок был лишь физически, но никак не духовно – каждую секунду своего бытия чувствовал присутствие рядом незримого благосклонного спутника.

В последний раз за сегодня я оглядел церковь, проверяя все ли в порядке. Взгляд остановился на статуэтке Богородицы. Блики свечей скользили по ней, оживляя черты тонкого, смиренного лица.

Удивительной красотой и живостью была преисполнена непорочная Дева, казалось, еще немного, и она протянет ко мне руки, желая обнять в утешении и…

Осенив себя крестным знамением, я загасил одну за другой свечи.

***

Спал я в ту ночь на удивление плохо, то впадая в краткое мутное забытье, то выныривая из него, судорожно стараясь понять, где нахожусь.

И лишь под утро пришел сон. Липкий, душный кошмар, заставляющий метаться по мокрым простыням.

Явившаяся сцена из Откровения представлялась мне всегда иначе, чем увиденное в ту ночь.

Блудница, вопреки видениям Иоанна Богослова, не восседала верхом на Звере, а отдавалась ему, стоя на четвереньках, в животном соитии.

Лапы чудовища когтили спину, чешуйчатый пах терся об ягодицы, с многочисленных морд капала слюна, в то время как блудница дико подвывала в такт стремительно сношающего ее исполинского члена. Я хотел закрыть глаза, сбежать, но не мог даже пошевелить рукой и, словно пригвожденный, наблюдал за жуткой сценой. Зверь вдалбливался, иначе не скажешь, в разбитое лоно, заполняя его семенем, я видел сучий восторг на лице блудницы и видел, как смазка обильно стекает по ее ногам…

Проснулся, едва не рыдая от распирающих вздыбленную плоть греховных чувств. Искушение к рукоблудию было столь велико, что мне пришлось лечь на живот, лишь бы не наложить на себя руки в порыве помешательства.

К несчастью, дьявол в то утро оказался сильнее и одного лишь прикосновения к простыне хватило, чтобы осквернить и собственную постель, и имя Господне, у которого слезно пытался вымолить прощения. Я не мог понять, почему он покинул меня в столь тяжкий миг.

***

Весь следующий день я был как не в себе. Делал что-то на автомате, с кем-то говорил, но ничего не оседало в памяти, проходя мимо причудливым фоном. Будто внутренний компас дал сбой и крутился в помешательстве вокруг своей оси, не находя севера.

Сцены из сна то и дело всплывали в голове, мучая, опаляя изнутри и, казалось, что горячечный жар выдает мой грех окружающим.

– Отец Майкл! – маленькая ладонь опустилась на предплечье. Усилие, которое я приложил, чтобы не отпрыгнуть, завопив от ужаса, было по истине титаническим. Я обернулся, чуть не задыхаясь от выскакивающего из груди сердца, и тут же устыдился своей трусости. Это была всего-навсего Элиза. Выглядит даже смешно, что в момент духовных метаний встретил именно ее, образец благодетели. В таких случаях, как сейчас, иногда сомневаюсь, чей же именно промысел свершается.

– С вами все в порядке? – неподдельная тревога в ее голосе обволакивала успокоительным коконом, отгораживая от дурных мыслей. – Я звала, звала…

Я рассеянно кивнул и невольно улыбнулся милому созданию:

– Просто задумался о…

Она не дала договорить, чем спасла меня от вранья и увиливания. Если бы не гомон проходящих мимо школьников, так и не мог понять, как оказался неподалеку от лицея, я вцепился бы в ее хрупкие пальцы, как в спасательный круг.

– Тревожитесь о чем-то? Я тоже иногда… – Элиза утешающе провела пальцами по моей руке. – Хотела передать, что мы будем ждать вас к ужину в четверг.

Я поспешно кивнул, соглашаясь. Мне часто приходилось посещать своих прихожан и, должен признаться, обычно это весьма утомительное однообразное занятие, но сейчас приглашение было очень кстати. Оно было словно подтверждение того, что я все еще остаюсь в глазах людей незапятнанным.

Элиза, ободряюще улыбнувшись на прощание, поспешила присоединиться к стайке подружек.

Бездумно смотрел им вслед, пока не скрылись за углом. И только тогда до меня, наконец, дошло, что должен был утешить Элизу, расспросить ее о терзающих мыслях, а не заниматься эгоистичным самобичеванием.

В который раз за день стало мучительно стыдно. Но сейчас это был стыд иного рода. Он не пригибал к земле, а, наоборот, заставлял расправить ссутуленные плечи и дать зарок перед Господом, что отныне мое служение ему станет истовей и преданней.

***

Всякий раз, попадая в гостиную Браунов, я не мог отделаться от бредовой мысли, что тут спокойно мог бы разместиться кавалеристский полк. Если быть откровенным, то мне все равно, чем глава семейства зарабатывал на жизнь, ведь пожертвования Питера на благо церкви всегда были весьма щедрыми. С годами сумел примириться с ложью самому себе, перестав задавать слишком много вопросов и решив, что наличие новой черепицы на крыше худо-бедно покрывает мухлеж Питера с налогами на прибыль и поведение далекое от благочестивого.

– Отличное вино, – я похвалил напиток, не зная, как еще продолжить неожиданно оборвавшийся разговор ни о чем.

– Не та бурда для причастия, да? – захмелевший Питер было хохотнул, но быстро спохватился. – Прости, что-то я не то сказал.

Сколько он уже успел выпить до моего прихода? Повисло неловкое молчание. Я сверлил взглядом Питера, пока тот, в конце концов, не выдержал.

– Да-да, кровь Христова… Еще раз прости…

Мой поднятый палец указывал куда-то в сторону хрустальной люстры, заменив собой ответ. Стеклянно блестящие глаза Питера непонимающе вперились в потолок. Как же он туго соображает, когда выпьет.

Досада жгла душу. Все же было за что Господу наказывать меня: слишком мало вложил в головы прихожан любви и трепета пред Всевышним. И я еще боялся, что кто-то из них способен разглядеть грех во мне?

Питер все продолжал изучать потолок, и я почти видел, как медленно проворачиваются шестеренки в его захмелевшем мозгу.

Элиза, заглянувшая в гостиную, чтобы позвать нас к столу, замерла в дверях с удивлением уставившись вначале на отца, затем на меня. Пожал плечами, допил вино и отставил бокал на столик.

Звон стекла вывел, наконец, Питера из прострации.

– Уже готово? – он встрепенулся и тоже осушил свой бокал одним большим глотком.

***

– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, – надо признать, Господь одарил семейство Браунов сегодня по обыкновению весьма щедро. Например, что такое дор блю я узнал буквально пять минут назад. – И даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь. – «И за терпение, которое ты проявляешь к чадам своим», – добавил я про себя не без доли язвительности.

Застольные беседы никогда не были моим коньком, да и жизнь я вел слишком далекую от светских событий, чтобы активно участвовать в разговоре, который, впрочем, все больше превращался в обмен сплетнями.

– Говорят, Бетани завела нового любовника, – Долли многозначительно посмотрела на меня, явно ожидая какой-то реакции. – Третьего, отец Майкл!

Очевидно, это маленькое уточнение должно было заставить меня немедля вскочить из-за стола и ринуться вразумлять чересчур любвеобильную владелицу бакалейного магазинчика, но я лишь покивал в ответ, давая понять, что принял информацию к сведению.

– Говорят! Ха! На эту страхолюдину даже с божьей помощью не встанет! – Питер громко фыркнул, но тут же осекся, вспомнив, что его дочь все еще сидит с нами. Впрочем, Элиза или не поняла, о чем шла речь, или просто не вслушивалась в беседу. Судя по рассеянному взгляду, она витала мыслями в более приятных местах.

– Питер, не богохульничай, отцу Майклу это наверняка неприятно, – Долли искоса глянула на меня. Но то ли ее кулинарные таланты, то ли алкоголь, который я употреблял крайне редко, ввели меня в состояние легкой расслабленности и фривольные шутки Питера не вызывали особого раздражения, в отличие от пренебрежительного отношения к вере, явно сквозившего в его тоне.

– Ничего страшного, Господь всем нам велит быть терпимее, – я искреннее постарался не вкладывать в интонации особого недовольства происходящим.

– И придерживаться умеренности, – деловито кивнув, Долли отодвинула от Питера бутылку с остатками вина. – Тебе не кажется, что уже достаточно?

– Господь создал тело для наслаждения, правда Майкл? Я вот наслаждаюсь всем, что он дает!

– Потакания своим прихотям – путь в никуда. – Я с трудом собрался с мыслями, которые уже успели разбрестись в пьяном дурмане. – Маленькая уступка может привести к большому греху, который Господь не сможет простить.

– А разве я не создан по образу и подобию? Значит, я такой же, как и Господь! Разве ты никогда не хотел хотя бы на день выбросить эту свою Библию и…

Я не дал ему договорить, злобно процедив сквозь зубы:

– Только животные не видят грани между необходимостью и излишеством. Я не животное, которое способно тратить свою жизнь на плотские наслаждения и не думать о душе.

Питер, привстав, перегнулся через стол и почти рявкнул мне в лицо:

– Разве? Напомнить, как вместе таскали спиртное у твоей мамаши? Ах да, ты же тогда не носил этот воротничок и был не прочь оторваться в компании «животных»!

К несчастью, я тоже хорошо помнил свои блуждания во тьме. И от очередного напоминания о тех временах захотелось скорчиться как от удара, закрывая глаза от почти осязаемой боли.

Элиза, которая как и полагается благовоспитанному подростку, молчала весь вечер, тихонько охнула. Долли же, ухватив мужа за плечо, сердито зашептала что-то ему на ухо. Питер сразу сник и тяжело опустился обратно на стул.

– Ты много выпил. – Глубокий вдох принес подобие успокоения, хотя все во мне кричало о том, что следует разразиться праведным гневом. – Видишь, к чему ведет твое потакание порокам?

В юности Питер неплохо дрался. Лежа на полу с горящей огнем скулой, у меня была прекрасная возможность это вспомнить, пока мысли окончательно не угасли, подавленные необходимостью вздохнуть хоть как-то. Размытый Питер стоял надо мной и орал с перекошенным лицом, отбиваясь одной рукой от Долли:

– Ну что, Майкл, правую подставишь, а?!

– Оставь его! Ты с ума сошел!

«Заткнись», – граничащий с ультразвуком женский визг разрывал изнутри череп и отдавался игольчатой болью в глазу. Попытался сморгнуть пульсирующие перед глазами цветные пятна, но вместо облегчения начала подкатывать тошнота. Сквозь шум в ушах донесся звонкий шлепок пощечины, и вопли Долли стихли. Жесткие пальцы ухватили меня за плечо, я рефлекторно отмахнулся, снова запуская карусель в голове.

– Ладно, ладно, успокойся. Если помрешь, в этой дыре некому будет отпевать покойников.

Питер обхватил меня за плечи, помогая подняться.

– Сам успокойся, – прохрипел, с трудом присаживаясь на подставленный Долли стул и бросая взгляд исподлобья на Питера. Сама озабоченность. Сообразил, видимо, что на бизнесе плохо сказываются сплетни про избитых священников.

К щеке прижалось что-то холодное, обрывая мысли. Я зашипел сквозь зубы и перехватил у Элизы полотенце с завернутой в него грелкой.

Девочка судорожно выдохнула и перекрестилась. Я бы тоже перекрестился, прося Господа о том, чтобы он даровал мне сил не сорваться, если бы Питер не вцепился в мое запястье.

– А ты подрастерял хватку. – Показалось, или его голос был немного виноватым?

– Был занят более важными вещами, знаешь ли.

Питер немедленно сконфузился, опустил глаза и потер нос. С разбитыми костяшками пальцев и виновато опущенными в пол глазами, он походил скорее на подростка. Собственно, им он и был – ребенком, который способен думать только о сиюминутных желаниях, мысли о более важных вещах никогда не хотели умещаться в его голове.

Я встал на ноги, немного пошатываясь, и доковылял до дивана. Элиза засеменила следом, присаживаясь рядом и преданно заглядывая в глаза.

– Может к врачу?

Еле сдержался, чтобы не засмеяться.

– Истории про падения с лестницы уже всем надоели. – Я бросил усталый взгляд на Питера. Тот все еще стоял, виновато потупившись.

– Ну, прости. Ты же знаешь, я…

– Ты вновь просишь прощения не у того, кого нужно. Вместо молитв о кротости и смирении, просишь меня разрешить тебе продолжать и дальше идти путем грехопадения. Посмотри на свою дочь! Почему бы тебе не начать брать с нее пример, если я настолько плохо подхожу на роль духовника?

Питер яростно замотал головой.

– Да я просто перебрал, что ты начинаешь?

Ужасно захотелось закатить глаза. Никогда раньше не замечал, насколько бесполезными были все мои старания на протяжении стольких лет. Разве сложно хотя бы иногда не потакать грязным порывам? Неужели многим моим прихожанам это нравится, всем этим приличным с виду людям? Мне хватило одного позорного инцидента сегодня утром, чтобы почувствовать себя ничтожеством и понять, что я должен быть лучше. Так почему они не могут этого понять и принять? Хоть кто-нибудь?

Пришлось опереться на плечо Элизы, чтобы подняться. Верх беспомощности, но сейчас мне не было до этого ровным счетом никакого дела. Стараясь не шевелить лишний раз головой, я похромал к выходу.

– Уходишь?

– А что, стоит остаться на десерт? У меня не настолько крепкая голова, – минутная слабость, и злые мысли вновь заполнили мое сознание. Пришлось зажмуриться, чтобы вспомнить, кто я. – Надеюсь, ты найдешь в себе силы придти на исповедь.

От предложения Долли подвезти пришлось тоже отказаться: не было уверенности, что в машине меня не вывернет наизнанку.

Путь до дома был сущей пыткой: пронзительный звон на одной ноте вернулся. А вместе с ним и цветные искры, уродовавшие темноту.

Меня трясло от стылого воздуха, пробиравшего до костей. Как же жалок… За грудиной сидело, пригревшись, давно забытое чувство. Оскорбленное самолюбие. Старался думать, о чем угодно, только не о нем. От привычного умиротворения вечерних прогулок не осталось и следа.

Последнее препятствие – ступени крыльца – я преодолел не иначе, как по божьей милости, и с размаху опустился в кресло, вызвав новый приступ долго отступающей боли. Не знаю, сколько просидел в темной гостиной, пока не начал задремывать. На грани между сном и явью показалось, что щеки коснулись невесомые пальцы, будто в утешение нежно проводя по разбитой скуле.

Вновь стоял перед алтарем, уперев глаза в пол и лихорадочно перебирая одну за другой бусины четок. Чувствовал всем своим существом, что если осмелюсь протянуть руку, прикоснусь к одеждам Царицы Небесной.

– Утешь опечаленных, – глубокий голос исходил словно бы отовсюду. Он отражался от каменных стен и вновь возвращался, накрывая теплой волной. Легкая рука коснулась моего лба, спустилась к подбородку, заставляя приподнять голову.

Я зажмурился не в силах вынести взгляда чернильных глаз. Но даже сквозь закрытые веки все рано чувствовал их, словно прожигали насквозь. Не знал, куда себя деть, разрываемый одновременно невыносимым счастьем и стыдом. Разве может она снизойти до такого, как я? Неужели может смотреть с такой безграничной любовью, от которой хочется разрыдаться точно невинный ребенок? Лишь бы никогда не отнимала рук от моего лица…

– Разве не взывал ты ко мне в минуты отчаянья?.. – Тонкие пальцы отпустили подбородок и скользнули вниз, прижимаясь к груди. – Я твоя помощь и поддержка.

От ее прикосновения захотелось упасть к хрупким ступням и целовать их в иступленной благодарности.

Но я не посмел осквернить столь чистое и непорочное создание касанием губ. Лишь крепче зажмурился и…

Словно разжалась невидимая пружина, заставив подскочить на месте. Сердце бешено колотилось о ребра, не давая вздохнуть. Дрожащей рукой я дотронулся до груди, до того места, которого касалась непорочная Дева.

Сон. Всего лишь…

Разочарование вырвалось глухим стоном. Хотелось продлить ощущение тепла ее ладони, но оно ускользало, точно время, оставляя лишь привкус тоски.

Я не припомню, чтобы за все годы жизни в одиночестве, оно меня тяготило. Привычка вставать за час до рассвета, молитва и скудный завтрак, были неотъемлемой частью моей сущности.

Наверное, не смог бы жить иначе… Не могу даже о таком помыслить. Почему-то сразу представилась жизнь с женщиной… Она бы сидела напротив… За завтраком… И рассказывала что-то… Или спорила… И мне не было бы столь… Готов был взвыть от давящей тишины, нарушаемой лишь тиканьем часов и ворчанием в трубах.

За окном начало рассветать. Я все еще полулежал в кресле, безучастно рассматривая причудливый узор трещинок на потолке. Спина затекла от неудобной позы, но сил встать не было.

Только спустя час, когда уже не мог дальше игнорировать тупую тянущую боль в пояснице, выбрался из кресла. Привычный уклад жизни летел в пропасть – даже запоздалая молитва вышла скомканной и неискренней, лишь усилив ощущение собственной неполноценности. Будто что-то лишнее появилось во мне, и нутро его уже не вмещало, корчась от боли душевной переполненности.

Побродил по дому, ища чем бы занять себя, но за что ни брался, тут же терял к этому всякий интерес. В какой-то миг очнулся стоящим перед кухонным окном. В дали, за холмами, поросшими пожухлой травой, серо-свинцовое небо сливалось с морем, грозясь разразиться штормом.

Я мог бы сказать, что в душе зародилась предчувствие, которое велело мне быть там. Нет. Ничего подобного. Я просто хотел сбежать. От своих чувств, которых было так много, и все они были настолько давящие, что спасовал, не зная, как с ними справиться.

Я шел вдоль цепочки следов, с трудом поднимая вязнущие во влажном песке ноги.

Мог бы развернуться и пойти в другую сторону, но тревога заставляла упрямо шагать вперед, несмотря на то, что помешаю чьей-то прогулке. Лучше уж навязать свое общество, чем снова начинать пережевывать собственное нутро.

Услышал их, не дойдя всего каких-то пару метров до скрытой за нагромождением валунов небольшой ниши в скале. Хотел было отступить назад, но словно наткнулся на невидимую стену, заставившую замереть в страшном смущении.

Элиза?! Девчонка стояла на коленях, упоенно вылизывая между ног свою подружку, выгибающуюся, распутно вздымающую бедра навстречу ласкам. Не вспомнить сейчас ее имя… Вот такая теперь дружба?!.. Сжал зубы до хруста, чтобы сдержать брань, которая так и рвалась наружу.

Они настолько были увлечены, что даже не заметили меня. Забыл, как дышать от стыдливой неловкости и гнева, горячей волной меня захлестнувшего. Хорошо же прикидывалась кроткой овечкой… Ах, отец Майкл, это, ах, отец Майкл то…

– Дети – безгрешные и чистые создания, так я всегда полагал, – каждое слово вырывалось сиплым хрипом. – Как ошибался…

Девочки отпрыгнули друг от друга в разные стороны с такой скоростью, что можно было только позавидовать прыти. Две пары испуганных оленьих глаз уставились на меня. Во мне же все клокотало, и я сдерживался из последних сил, чтобы не сорваться и не надавать им оплеух. Сжимал кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладони.

Первой пришла в себя подружка Элизы. Бросилась к вещам, лежащим на камнях, схватила их в охапку и, пряча взгляд, проскользнула мимо меня. Сама Элиза попыталась провернуть похожий маневр, но я успел преградить путь к трусливому бегству.

– Надеюсь, ты понимаешь, что творишь? – Горечь разочарования так и прорывалась сквозь слова.

Она резко мотнула головой, отбрасывая упавшую на лоб прядь, и посмотрела на меня с такой злобой, что захотелось сделать шаг назад.

– Заставите теперь меня в монашки податься и грехи искупать всю жизнь?

– Ты сама знаешь, что самое страшное наказание за…

Не дала договорить, зашипела, как рассерженная кошка, выплевывая прямо в мое лицо:

– Плевать мне на ваши угрозы! Вы… Да что ты вообще понимаете! Разве не ты учишь, что Бог есть любовь? Чем моя хуже любой другой? Почему я за это должна гореть в аду, если всего лишь следую его…

Как будто пелена упала на глаза, отрезая меня от меня же самого. Так хотелось ударить ее со всей силы, чтобы, наконец, заткнулась и перестала визжать богохульства. Но Бог удержал руку, и я лишь влепил ей звонкую, обжигающую пощечину. На ужасную секунду стало жаль, что сдержался.

– Закрой рот! – заорал ей прямо в лицо, в глубине души наслаждаясь начавшимися рыданьями. Может быть, хоть так ее душа очистится. – То, что делала со своей подружкой – это не любовь, это похоть, грязь и разврат! Ты, как и твой папаша, как и все остальные, прячешься под маской, и никак не хочешь понять, как это мерзко!

Элиза вскинула голову и, прижимая руку к алеющему на щеке отпечатку, шагнула навстречу, приблизившись почти вплотную и источая чистую, неподдельную ненависть.

– Да что ты вообще понимаешь! Ты хоть раз любил кого-нибудь? – Она истерично расхохоталась. – Хотя, о чем это я? Ты же женщину, небось, вблизи не видел. А в священники пошел, потому что импотент!

Что я мог ей ответить? Знала ли она, каких мук стоило мне отринуть плотские, человеческие желания? Это был осознанный выбор, который никогда не тяготил мою душу, а девчонка, вот так походя, смеет меня этим попрекать! Захотелось ударить ее еще раз, так чтобы она отлетела. Закрыл глаза… И словно в дурном кинофильме увидел, как Элиза свернулась жалким клубком у каменной стены, размазывая по лицу слезы и кровь, умоляя больше не трогать ее…

Помотал головой, прогоняя видение.

– Я буду молиться о спасении твоей души.

Сказал это почти спокойно, словно не задели ее слова, и не я в фантазиях возвышался над униженной, рыдающей Элизой.

Она что-то кричала мне в след, но я не слушал. Просто развернулся и молча ушел.

Бродил по пляжу, коря себя за близорукость и чрезмерную веру в людей.

Впрочем, верить – это единственное, что я умею… Умел.

«Я пришла». Так она сказала. Закрыл глаза, извлекая образ из памяти.

– Так помоги же мне ты, раз твой сын глух к моим воззваниям…

***

Чай у Ричарда был отвратительный и квелый, пропитанный запахом старения.

– Ты редко заходишь, – Ричард сощурился, разглядывая меня. – Хотя… Скоро Рождество, понимаю, столько дел…

Я хотел было удивиться, что до Рождества почти два месяца, но передумал. Старик, похоже, живет в своем мире. Когда он последний раз выходил на улицу? Стоит навещать его почаще, пока он окончательно не утратил контакт с реальностью.

Но легкий укол стыда не смог заглушить терзающего меня вопроса, вертевшегося на кончике языка.

– Скажи, зачем мы нужны? – наверное, этого не следовало говорить. Но я не мог сдержаться. Ричард удивленно приподнял брови, всем своим видом выражая крайнюю степень недоумения, точно не был уверен правильно ли расслышал.

– Ну, тебе никогда не казалось, что пастухи из нас так себе?

Ричард наклонился чуть вперед и уставился на меня выцветшими глазами. Когда вновь заговорил, то интонации стали неприятно надменными, так обычно говорят с детьми, творящими глупости.

– Мы овчарки, а не пастухи. Пастух – Господь, Майкл. И это то, зачем мы нужны. Направлять и охранять вверенное нам стадо.

Я уперся взглядом в пыльный узор ковра. Всегда считал это сравнение унизительным.

– А если не получается? Что если они сами лезут в волчью пасть? – У меня не вышло скрыть отчаяние в голосе.

– Майкл, – рука Ричарда по-отечески легла на плечо. Я с трудом поборол желание сбросить ее в раздражении. – Прежде чем укорять других, вспомни себя. Я понимаю, что это обидно – отдавать себя людям целиком и ничего не получать взамен, кроме морального удовлетворения от осознания, что делаешь благое дело, но… Ты не слишком многого требуешь?

– От кого? Ты же сам говоришь, что моя работа – направлять! Почему я не могу…

Ричард грубо оборвал меня на середине фразы:

– Огнем и мечом направить тех, кто по твоему мнению поступает не так, как тебе кажется правильным? Направлять, но не выбирать путь за Бога и не насаждать насильно! Времена крестовых походов давно остались в прошлом, Майкл, и не стоит оглядываться на это варварство! – Ричард чуть повысил голос. – Ты всегда казался мне склонным к бунтарству и максимализму. Это вовсе неплохо, но вспомни, что стало с другим бунтарем, который несомненно считал, что поступает правильно.