Текст книги "Мужчины и любовницы (СИ)"

Автор книги: PirozokSglazami

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Когда последний раз я чувствовал себя хорошо? Это было точно до того, как мелкая сука Ада меня послала? Она боялась отца. Она не боялась трахаться в подсобке магазина, где работала ее мать, а со мной за руку ходить боялась. Как будто это Аду папаша бил головой об стену, пока она не вырубилась.

– Вот как-то так, – Ада наконец перестала изображать из себя медсестру, и убрала свои ручонки от моей шеи. Можно подумать, там не царапина от булавки, а огнестрельное ранение. – До новой свадьбы заживет.

– Ха-ха, – я постарался улыбнуться настолько натянуто, чтобы она не строила иллюзии про свое изумительное чувство юмора, – все, экзекуция окончена? Я могу пойти гулять?

– Да. Давай, – она отошла к столу, уставившись в свои то ли заметки, то ли наброски – мне не было отсюда видно. Вспомнилось, как лет в десять нарисовала мне за пенни Брук Шилдс, я спрятал рисунок в Шекспира и сидел, разглядывал его весь вечер. – Не хочешь пригласить меня куда-нибудь?

Сначала решил, что ослышался. Так и замер, как дурак, с пальцами, сжимавшими первую пуговицу. Охватило такое жгучее чувство дежавю, что голова закружилась. Теперь понятно, к чему отослала своего пидора и вырядилась как на карнавал. В прошлый раз так же пришла ко мне в трейлер с бутылкой виски. «Не хочешь составить мне компанию?». Кончилось все моим разводом, а она как жила со своим придурком Чарльзом, так и продолжила наслаждаться его мудацким обществом, не испытывая ни на секунду угрызений совести.

– Ты издеваешься надо мной, да?

Даже головы не повернула, так и продолжила пялиться в стол, только вот даже отсюда почувствовал, как напряглась спиной и плечами, пальцы превратились в когти – еще чуть-чуть и оставит пять глубоких длинных борозд на столешнице. А мне даже хотелось, чтобы она это сделала. Такое вот своеобразное разрешение подойти и врезать ей по голове со всей дури, чтобы звон аж снаружи слышался.

– Я просто спросила.

Почувствовал, как кровь прилила к голове, сразу стало невыносимо жарко, душно, скалился, шумно вдыхая сквозь зубы. Дернул воротник, напарываясь подушечками пальцев на иголки и почти не чувствуя боли. Сколько раз чертова Джилл пихала мне в сумку таблетки от давления, но я же не такой, я же молодой, зачем таблетки! И правда, пусть хватит удар прям при этой ебаной суке, хоть раз в жизни мечта Ады сбудется – я сдохну.

– Просто спросила?! В прошлый раз тоже только спросила! А я тебе поверил, я тебе…

– Я! Я! Я! – швырнула в меня карандаш, но я увернулся, он попал в плечо, хотя уверен – Ада метила прямо в глаз. – Не много ли «я», Марк, а?!

Не понял даже то ли Ада ко мне рванулась, намереваясь дать по яйцам, то ли я шагнул вперед, чтобы ее придушить. Только вот вдруг – раз, и она стоит совсем близко, почти впритык. Я чувствовал лавандовый запах ее волос и неожиданно понял, что так ее ненавижу, всей душой терпеть не могу. Сука. Каждую нашу встречу красной волнистый линией подчеркивала, какая я мразь. Раньше бы все закончилось сексом, а теперь… Заорал ей прямо в лицо, злорадно наблюдая как от неожиданно вцепилась в юбку, комкая ее:

– В самый, блядь, раз!

– Ах, простите! – даже на каблуках не была одного со мной роста, поэтому злобно щерилась снизу, крича так старательно, словно стараясь словами плюнуть мне в лицо. Засунул трясущиеся руки в карманы брюк, чтобы не дать ей по роже. – А ты меня не бросал?! Переспал, обозвал шлюхой и выгнал! – Да, это было хорошо, до сих пор помню выражения ее лица: оно меня греет бессонными ночами, когда до бесконечности прокручиваю, как протыкала меня будто бабочку шпильками насквозь. Иногда вижу такое же лицо у Джилл, когда не выдерживаю и начинаю говорить то, что думаю. Тупое отчаяние. Как у подыхающего на трассе оленя. – Это нормально?! А потом извинился, опять переспал и снова выгнал!

– А я не виноват, ты настолько тупая, что второй раз повелась! – хотелось сказать что-то такое, чтобы ей физически плохо стало, но в голову лезла одна банальщина, совершенно не отражающее блядское напряжение внутри, из-за которого тряслись руки и за грудиной пульсировало, не давая нормально вздохнуть.

– Я себе потом все руки исполосовала…. – Ага. Ну да. Помню, что «шлюха» было написано на предплечье. И ванну кровью залитую помню.

– Чего ж не горло-то, раз так страдала?! Посмотрите, какая мнительность, шлюхой ее обозвали!

Злые слезы, еще немного и зарыдает в голос, но пока сдерживалась, сжимая зубы так сильно, что проступали желваки. Точно знал, если Ада расплачется, мне тут же станет легче, как будто выиграю гонку, меня отпустит, станет хорошо минут на тридцать, а потом снова и опять, и опять…

– Ты конченный мудак! – толкнула меня в грудь изо всех сил, но я даже не пошевелился. Из принципа. Хотелось схватить ее за плечи и трясти, пока голова не оторвется. А в памяти оказывается все так близко – вот она улыбается мне, только мне, и я так счастлив, кажется, еще немного и смогу сделать что-то чудесное, появляется чувство похожее на… веру, а потом раз и все. Она и Эд на старом рефрежераторе.

– Зато ты святая. Только вот трахалась с Эдом, а так все в порядке, – что я делал после? После того, как это увидел? Не могу вспомнить, скорее всего, пьяный плакал в тупике за баром.

– Ты смылся в свой колледж! Плевать ты на меня хотел! А я сидела в Боу, в квартире со своим папашей алкоголиком, который мне сломал руку, и матерью, которая меня ненавидела! – конечно, она права. Я смылся подальше от отчима как только смог, да и то слишком затянул. И конечно, мы не встречались после того, как ее отец отделал нас обоих. Но почему и через двадцать лет это как плевок в лицо?

– Очень сочувствую, сладенькая! – Ее так перекосило от слова «сладенькая», что невольно подумал об инсульте. – Зато потом ты утешилась под Чарльзом! Который был моим лучшим другом, кстати!

Единственным. И самым говенным за всю жизнь, как оказалось. Который жрал таблетки, как не в себя, а потом бился в судорогах.

– А, ну раз так, спешу тебя порадовать! Чарли последние пару месяцев утешает другую шлюху! Все, я вышла в тираж!

Резко отвернулась, подошла к столу и начала с показным спокойствием собирать в папку эскизы. У нее тряслись руки. Я открыл рот, постоял так немного, почувствовал себя конченным идиотом и захлопнул его.

У Чарли всегда были проблемы с бабами. Они бежали от него даже быстрее, чем от меня. Потому что он эгоцентричный маменькин мудак, который в один прекрасный день решил, что родился с золотой ложкой во рту. Я почему-то был уверен, что он вцепится в Аду и будет пить из нее соки, пока кто-то из них не сдохнет. А тут на тебе. Разрыв шаблона. И ведь она плачет по нему. Неужели она его любит? Наверное. Ведь в конце концов она выбрала Чарльза, не меня. Два раза подряд. Первый раз ушла после художественной резьбы на предплечье, а во второй еще и в лицо плюнула, сказав, что я абсолютно такой же. Чувствовал ли я себя плохо? Нет, я скорее чувствовал, что умер, а потом воскрес от пинков Джилл по ребрам. Она считает, что спасла меня. Может и так. Но мне всегда хочется умереть, просто иногда чуть больше, иногда чуть меньше, а когда кто-то лезет в этот бесконечный диалог, начинает выстегивать так сильно, что аж руки трясутся.

– Мне жаль, – подошел к ней со спины, прижимаясь всем телом. Невозможно горячая, и все те же духи, что и годы назад – они называются так смешно, что-то вроде «зеленый чай»; уткнулся носом в шею и почувствовал себя как? Хорошо, очень хорошо. Блядь. Открыл глаза. Закрыл глаза. Еще раз открыл. Потряс головой. Даже во рту пересохло. – Чарли всегда был знатным мудаком.

– Угу, – быстро обернулась, скользнув по мне взглядом. Она же не может прочесть мысли, правда? Как же она меня достала своим существованием, тем, что заставляет чувствовать…

Ада уже открыла рот, чтобы, видимо, изречь очередную херову претензию, но я успел первым:

– У нас ничего не получится. Я больше не хочу, я очень…

Дверь распахнулась так неожиданно, что я чуть не заорал в голос. Оказывается мы все еще в реальности, еще существуем, и я, и Ада, которая осклабилась в сторону гейчика с такой ненавистью, что еще немного, и его бы в мешке выносили. Жаль, что не провалились в черную дыру безвременья – не пришлось бы нести ответственность за то, что сказал несколько минут назад.

– Грегори, ты умеешь стучать? – такой нарочито хамский тон, как несчастный пидарок ее терпит? И зачем вообще терпеть бабу, если она тебя как баба не интересует? Вообще негр-гей – особый шик, наверное, он мог бы Брендану в лицо плюнуть, не опасаясь быть уволенным. Хотя…

– Джина отказывается надевать платье, – у него так бегали глаза, будто уже с трудом сдерживал внутреннюю панику.

– Откуда у этой коровы столько самомнения?! – Ада бросила на стол несчастную папку и вытерла руки о подол платья, сделав такое лицо, словно вляпалась во что-то мерзкое. Это она конечно берет на себя лишнего. Мне вот с Джиной еще целоваться, страсть изображать и все такое. Хотя хуже того поцелуя в «Веласкесе» ничего быть не может. Джина-то хотя бы женщина… – Ладно, Марк, – я задумчиво кивнул, с трудом сдерживаясь, чтобы не передернуть плечами от воспоминаний. – Мне пора идти. – она зачем-то нырнула под стол, пошарила в своей сумке и вынырнула с… О, нет. Нетнетнетнет. – С прошедшим тебя.

Китс. Идеальный формат для сборника стихов, так удобно ложится в руки. Светло-синяя обложка. 1920-е.

Знала ли Ада, что я люблю Китса? Да, конечно.

Знала ли Ада, что когда рассказывал ей об этом, любил ее намного больше, чем вообще способен любить? Нет. Конечно нет.

Будто лентою шелка

Робко ветер играет

Прядью твои волос.

Жаль, что она и про это не знает.

Уже успела уйти, наорать на Грегори и наверное уже прыгала вокруг Джины, а я все стоял и смотрел на книгу в руках.

Так плохо мне уже давно не было.

========== Глава 5. Безвыходная ситуация ==========

Сегодняшний день не из тех, после которого можно, радостно улыбнувшись, заполнить ежедневник галками напротив списка дел и выпить бокальчик мерло. Нет. Совсем нет.

Почти выбежав из ателье, я пыталась впихнуть руку в рукав пальто, но потерпела полный крах. Так и стояла как шизофреничка, потерявшись во времени и пространстве.

Все не так. Чертова Ванесса все сделала через жопу: лучше бы в аварии ей оторвало голову, а не руку, тогда бы точно нигде больше не пересеклись. Что она хотела сшить из ужасной шерстяной ткани в апельсиновую клетку? Костюм? Серьезно? Такая расцветка подойдет разве что для юбки старой девы. Захотелось набрать ей и орать в трубку, пока я не охрипну, а она не оглохнет. Отвратительно. Отвратительно. Отвратительно.

Я так надеялась на Сильвестра. Надеялась, что Сильвестр нацепит очки с настолько сильными диоптриями, что стекло искажает глаза, подожмет губы и, потерев ткань между пальцами и так, и сяк, скажет: «Ада, ну что вы, это прекрасная фактура, вам просто не пришел в голову один вариант…»

Но Сильвестр, человек всю свою жизнь посвятивший мужскому костюму, разбил мои мечты быстрее, чем я успела сделать глоток предложенного чая.

– Какой кошмар.

Он сказал это так искренне и растерянно, что я тут же начала оправдываться, не справившись со стыдом:

– Она уже согласована, я не знаю каким образом Ванесса смогла всех на нее уговорить, но теперь режиссер уперся, что нужна именно эта расцветка. Художник-постановщик тоже бьется в истерике – она совершенно не подходит под цвет стен. Она вообще на под чего не подходит, когда увидела наброски, мне вообще подурнело…

Сильвестр, завороженный уродством, лишь рассеянно кивал, слушая мои излияния, которые быстро сошли на нет.

– А о чем фильм? О рабочем из доков?

Я откинулась на спинку честерфилда и начала тереть глаза с такой силой, что тушь просто не могла не размазаться. Под веками пошли насыщенные алые круги.

Господи, ну почему я должна позориться, а не тупица Ванесса? В титрах ведь будет стоять мое имя. И какая-нибудь сволочь обязательно скажет, что у Ады Бреннан поехала голова, если главный герой из высшего общества ходит как… Да я не знаю даже, как кто. Кто носит такую жирную оранжевую клетку? Парни из Эссекса?

– О женатом мужчине, который пытается закрутить роман с богатой наследницей… – силы резко кончились, и я тупо уставилась на Сильвестра, усиленно делавшего вид, что внимательно меня слушает.

– О мужчинах и любовницах, понятно, – он снова посмотрел на отрез ткани, который лежал между нами воплотившимся в реальность разочарованием, – Ада, боюсь, я не смогу вам помочь, – Сильвестр снял очки и аккуратно сложил дужки, не поднимая глаз. Он из той вымирающей породы мужчин, что считают, будто должны спасать дам из беды. Но в этот раз даму, похоже, все же сожрет дракон. – Но подумайте, как должен выглядеть мужчина в костюме из этой ткани, чтобы вы в него влюбились? Ведь костюм делает мужчину, а не наоборот.

Мне так захотелось расхохотаться. Как? Он должен выглядеть как Марк, этого вполне достаточно. Вполне достаточно для того, чтобы влюбиться до одури.

Толпа проходящих мимо японцев заставила меня очнуться и наконец-то надеть пальто до конца. Я так дернула рукав на себя, что даже сквозь уличный шум раздался треск ткани. Замечательно.

Японцы как полоумные фотографировали здание напротив. Понятия не имею, что в нем примечательного. Темно-коричневое чудовище с ротондой. От такого оттенка хочется лечь и умереть от тоски прямо на мостовой – настолько давящий цвет – его не оживляют даже дорические колонны. Хотя, я уверена, японцам нравится. Они, наверное, и от Ноттинг Хилла в восторге, потому как лишены ужаса осознания сколько стоит дом с потрепанной вишней у входа, удивительно художественно опадающей бледно-розовыми лепестками. А уж окна без утепления при отсутствии центрального отопления просто сказка, главное убедить себя, что температура плюс семнадцать комфортна для жизни, а бронхит – симптом аристократизма.

Хорошо быть туристом. Все вызывает восхищение: витрины, даблдекеры с рекламой убийственно веселой радио-трескотни Романа Кэмпа из «Столичного завтрака», вкрапления традиционно-красного на окнах, щиты с переливающимся логотипом Louis Vuitton, уютные тротуары с телефонными будками, миллион черных кэбов. И англичане. Конечно. Жаль, я так за всю жизнь и не поняла, что же значит быть англичанкой. Когда слышу: «ох, это так по-английски» – у меня темнеет от злости в глазах. Как это, черт подери, жить по-английски? Умом понимаю, что подразумеваются загадочное «вести себя достойно», но это-то что такое? Плевать на всех и делать, как считаешь нужным? Нет. Делать, как тебе говорят? Тоже нет. Что такое достоинство? Сохранять лицо, невзирая ни на что? Ну, тогда я точно не англичанка. Очень часто с трудом сдерживаюсь, чтобы не начать избивать людей своей неподъемной дамской сумкой. Кажется, специально купила баул, чтобы в куче салфеток, губных помад, зарядки от телефона и запасных колготок случайно затесалась пара булыжников, которые однажды станут весомым аргументом в споре.

Быть сдержанной, почти бесстрастной, прямо как моя мать. Когда кричала ей в лицо, что мне плохо, что больше не могу так жить, что день ото дня умираю, умираю и никак не умру, она лишь подымала в удивлении брови и говорила, что надо терпеть. Надо терпеть отца, его пьянство, ее бесконечное нытье и оскорбления. Господи, мне уже столько лет, а я так и не понимаю, как можно терпеть людей, втаптывающих тебя в грязь. Откуда взять столько смирения и как все это хотя бы забыть, потому что простить я не могу, да и, наверное, не хочу. Действительно, нет у меня достоинства. Ни капли. Немного ума, немного живости характера, немного сарказма – вот, собственно, и все. А проклятого достоинства нет, иначе я бы не согласилась поужинать с Чарли, после того, как он дал мне пощечину.

Надо завести дворецкого, какого-нибудь Стивенса, чтобы он с лицом, не выдающим ни одного движения души, отнес на серебряном подносе Чарли записку с чисто не английским пожеланием – «Пошел ты в жопу, дорогой, и приятной прогулки по Йоркширским холмам!»

***

– Прости, я погорячился тогда, но ты же меня сама провоцировала, Ада.

Я уже пожалела пятнадцать раз, что согласилась на ужин. Господи, да даже паста не лезла в горло, хотя люблю ее больше всего на свете. Отложила вилку с ложкой, подняв глаза на Чарли. Он улыбался так примирительно и мягко, словно я была пациенткой психиатрической больницы, которая разнервничалась из-за ссоры с выдуманным другом. Ничего, милая, сейчас мы дадим тебе таблеточку и все пройдет. Ах, если бы.

На самом деле мне больше всего на свете хотелось очутиться в огромном пузыре, как в фотосессии Сокольски для Harper’s Bazaar. Разодетая в пух и прах мадам совершает удивительное путешествие по Парижу в огромной сфере. Особенно мне запомнилась фотография, где эта самая мадам элегантно прилегла, рассматривая поднесенную к сфере птицу в клетке. Вот с удовольствием так рассматривала бы сейчас Чарли – через толстое-толстое стекло, лишь бы не соприкасаться с ним ни эмоционально, ни физически, потому что – неожиданное открытие – это высасывает из меня все жизненные силы.

– О, ты не будешь есть? – Он кивком указал на почти нетронутую порцию. – Ну, правильно. С этого только поправляешься. – От такой наглости я потеряла дар речи, просто смотрела на него и растерянно моргала. Я вешу сто девятнадцать фунтов, у меня ключицы выпирают, как у чертовой Киры Найтли, которую теперь не могу до зубовного скрежета. Поправлюсь? Серьезно? Чарли, впрочем, не обратил внимание на мой шок, и продолжал как ни в чем не бывало, – Ты знаешь, я, конечно, был неправ… Нора… Но, понимаешь, наша с тобой семейная жизнь нуждается во встряске, ты относишься ко мне пренебрежительно и…

Больше я его не слушала; не могла сосредоточиться на всех этих едва уловимых оскорблениях, вместо этого просто закрыла глаза и вспомнила Чарльза таким, каким он был очень давно. Антрацитовая радужка, при светлых сумерках поглощающая зрачок, и улыбка, совсем другая: она лишь трогала губы, создавая ощущение порывистости всей фигуры, будто еще миг, и рванется, расталкивая плечами прохожих.

Он был тогда… Наверное, это называется пленительный. Смотрела на Чарли, и молния прошивала позвоночник, превращая меня в тряпичную куклу без сердца, потому что оно уже давно валялось на мостовой у мысков его зеркально начищенных ботинок. Тогда он еще не стал Чарльзом, а был Чарли, молодым и веселым мужчиной, которой как-то раз на свидание принес целую упаковку торнтовских ирисок и пиммса, перелитого в бутылку.

Я его не любила, но была влюблена, абсолютно точно, удивительное, затапливающее чувство, будто грудная клетка обратилась воздушным шаром, и ты вот-вот взлетишь. С Марком все было иначе – он был озлобленным, отталкивающим сукиным сыном, к которому невозможно было даже притронуться лишний раз – вытягивался гудящей от напряжения струной, и не поймешь, нужна ты ему или просто терпит рядом. А Чарли все больше напоминал пластилин… Это так подкупило и надломило, что у меня не осталось сил терпеть Марка, который с возрастом все больше походил на римского легионера – фактурный профиль и зеленый холод в глазах. Такими их наверное хоронили – мертв, но не сломлен. А Чарли, что чертов Кэмпден Таун – весь яркий, хлесткий с горящими глазами. Это он мне после рассказал, что если съесть вон те таблетки, а потом запить их пивом, то начинаешь видеть ауры и в голове так легко-легко, будто очутился в раю. А еще у него был такой удивительный пиджак, в котором подкладка настолько не сочеталась с тканью верха, что ничего более стильного я на тот момент и представить не могла – будто сшили по наброскам МакКуина.

Меня будто ледяной водой окатили – вдруг представила костюм из этой убогой ткани, весь сразу от фильца до брючной тесьмы. И резко так устала, что едва хватило сил открыть глаза.

А Чарли все говорил он говорил о том, что не так во мне. Естественно. Дело всегда во мне. Это я грубая ершистая дрянь, от которой не дождешься сочувствия.

Неужели, действительно влюбилась в костюм? Неужели, Сильвестр прав, и чувства были лишь иллюзией, внушенной по случаю купленным пиджаком? Придумала себе нечто аморфно розовое, решив, что у Чарли есть и оригинальность, и чувство стиля, и смелость, а потом сама в свою выдумку так поверила, что разочаровываться уже не хватило смелости.

Он все говорил и говорил, и ел свою чертову рыбу, а я мечтала, чтобы кость встала ему поперек горла, и он наконец заткнулся. Долго мне еще расплачиваться за то, что решила, будто легионер умер, оттолкнув меня окончательно? Единственное, что тогда хотела – участия в чьей-то жизни, сколь убого это участия ни было бы. Десять лет? Двадцать лет мне еще играть в театре брака и слушать бесконечные упреки в сухости? Будто я чертов сгоревший тост, который испортил великолепному мужчине английский завтрак.

– Развод, Чарли, я хочу развод.

========== Глава VI. Большая пустота ==========

Напряжение давило на солнечное сплетение, а боль застряла в межреберье – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я уже не знал, куда деваться, чем занять руки, чтобы хоть на пару часов ослабить пружину внутри. Что-то чувствовал, но стоило лишь попробовать подобрать слово, почувствовать его на языке – как тут же становилось не тем, неправильным, глупым и тусклым. Напряжение – единственное, что придумал за годы жизни этой сраной пружины. Часто она заставляла метаться и творить невнятную, непонятную даже мне дичь. И жалеть, жалеть, жалеть то ли себя, то ли тех, кто в этой дичи участвовал. Ту же Джилл. Бесила так сильно, что хотелось сломать ей руки, и именно от этого становилось ее жаль. Хотя постоянно в голове жила мысль, что она знает, что со мной происходит, и специально усугубляет, будто хочет, чтобы окончательно слетел с катушек. Не знаю, как такое может быть, и зачем она в самый неподходящий момент начинает многочасовой штурм любого моего мнения. Так и сейчас. Я сказал… Да не помню уже даже что – может рассказал сон, в котором выплевывал зубы в ладонь и смотрел, как хлеставшая изо рта кровь заливает пол. Или что вот-вот уеду в Эдинбург на съемки. Или что если уж решила худеть, то не стоит жрать пончики. На самом деле, я уже не мог дождаться, когда же, когда же начнутся съемки, чтобы я мог избавить себя от ее присутсвия.

– Ты делаешь только то, что ты хочешь делать!

Какие ебаные шотландские гадания на козлиных костях она практикует, чтобы вот так легко находить поводы для препирательства? У меня не было сил встать с дивана, чтобы выйти из комнаты, и вместе с этим чувствовал, как крепнет внутри решимость дать ей по лицу.

Где-то я уже слышал это, совсем недавно – мое «я» затмевает все вокруг, только почему-то ни одна тупая сука не поняла – никакого «я» у меня нет. Иногда с трудом понимаю, где я, а где очередной герой очередного фильма, наверное потому и стал актером, а не слесарем, как пророчил отчим: «Сам-то ты, Марк, та еще ублюдина, но хоть руки из нужного места» – жалкая попытка найти собственную суть. Интересно, я правда эгоист и мудак, или та же Джилл хочет, чтобы я чувствовал себя так?

– А ты, блядь, нет. Ты не такая.

– А речь не обо мне! Речь о тебе и твоем поведении! Да посмотри ты на меня! – схватила меня за руку, чтобы развернуть к себе, и тут пружина выстрелила со свистом, отозвавшемся в голове.

– Не смей меня трогать, еб твою!

Резко сел, перехватывая ее руку и сжимая запястье изо всех сил. Сука. Мерзкая, отвратительная сука. Ненавижу, когда трогают, когда влажное тепло разливается по коже, наползая ремнем на шею – хочется сразу же вздернуться, лишь бы больше никогда ничего не чувствовать.

– Отпусти! – Джилл завизжала, изо всех сил дергая руку на себя. Чувствовал, как кожа под пальцами натягивается. Захотелось отпустить именно в тот момент, когда особенно отчаянно тянула назад, упираясь ногами в сминающийся ковер. Разжать пальцы, и пусть летит, пусть трахнется головой от угол тумбочки и не будет больше существовать. Кажется, оскалился. Нет, конечно, нет. Я так не сделаю. Зачем, зачем все это?! Жалкие трепыхания, невразумительные отношения. В какой-то момент, наконец, разжал захват и, чтобы удержать равновесие, Джилл сделала два судорожных шага назад, открывая и закрывая рот. Ебанная золотая рыбка.

Ничего нет внутри кроме убийственной силы отвращения, почти омерзения: смотрел на нее, и напряжение все росло и росло, становясь нестерпимым, у меня словно все внутренности в узел завязались и от ярости разорвались на лоскуты, еще минута, и кровь польется из глаз, как во сне.

Я встал и почти побежал в прихожую. Только бы не видеть ее, только бы не видеть эти плаксиво перекошенные губы и распахнутые испуганные глаза, из которых вот-вот потекут слезы. Как моя чертова мать, которая давила, пока ты не начинал выть и орать, и тогда она смотрела на тебя с брезгливостью и черной, только ей понятной радостью, выговаривая сквозь зубы: «Псих вырос!» Я вырос психом сам по себе, конечно, никто ведь не старался, чтобы стал именно таким, больным и неугодным.

– Марк, ну куда ты собрался в час ночи! Марк! – Джилл размазывала сопли по лицу, стоило на это взглянуть, как к горлу подступила тошнота, а пальцы перестали гнуться от злости, из-за этого все никак не мог найти куртку на вешалке, разгребая тысячу одинаковых пальто. Стоит только пустить бабу в свою жизнь так все – прощайся с ней, она займет все, приткнется в каждый угол и разбросает там свои херовы вещи, ясно говоря – «теперь ты мой». Начал скидывать пальто на пол, хотелось пнуть их, представляя, что внутри Джилл, и получить от этого просто фантастическое, колоссальное удовольствие. – Марк, зачем ты так себя ведешь, ты что хочешь, чтобы я умерла?

О, это был ее любимый вопрос. Риторический вопрос, после которого мне надо по привычке поджать хвост и ползти в сторону кухни, напиваться в попытке хоть как-то совладать с собой и потом орать что-то бессвязное, пока она красиво страдает, заламывая руки и себе и мне своими рыданиями. Но в башке перещелкнуло, я даже услышал этот звук – как от выключателя – и наступила темнота.

– Да, я хочу, чтобы ты сдохла! Чтобы сдохла! Да! Да! Я хочу!

Джилл замерла, снова превратившись в рыбку. Смотрел, как дергаются губы, они вот-вот скривятся, чтобы выдать что-то новенькое, нетривиальное, чтобы подобрать ко мне новое определение, как будто бы я их все не выучил назубок, но поздно – не успела – я схватил куртку и выбежал вон.

Никогда больше.

Никогда больше я сюда не вернусь.

***

Могу сколько угодно… Сколько угодно оправдывать себя, но только нужно ли? Напряжение растворилось в пяти пинтах пива, которые плескались теперь на уровне глаз, и все вокруг было таким замечательно нечетким, плывущим, зовущим, что я почти сумел почувствовать себя хорошо. Даже вернулась потребность быть веселым и обаятельным, и женщине без имени – не смог его запомнить, оно было коротким и подходило скорее кошке, чем человеку – это явно нравилась. На самом деле все просто – тут ухмыльнись, там отведи глаза, хмыкни, хохотни, возьми за руку, и уже можешь чувствовать, чем пахнут ее волосы. На этот раз они пахли чудно – жженым сахаром: вязкий, тягучий запах, неотделимый от тяжелых прядей. Пропускал их сквозь пальцы, то ли стараясь успокоиться, то ли просто нравилось, как блестит на них свет вялых потолочных ламп. Не мог понять. Я вообще никогда не мог себя понять. Что за паб, почему именно эта женщина, как ехал на такси. Ничего не помнил.

Когда был в Сомерсете, видел осколки Второй Мировой – бетонную стену на обрыве: она защищала псивую землю от атак с моря. На асфальтовых прямоугольниках когда-то стояли зенитки. Жаль, что нет такой стены, ограждающей меня от окружающих, тогда, быть может, внутри и стало бы тихо. Как только получается у некоторых четко отделять себя от других, делать и чувствовать лишь то, что сами хотят?..

– Пойдем ко мне? Тут недалеко, – посмотрела на меня с таким прищуром, что сразу стало ясно – пьян из нас двоих только я. Все равно. «В оправе алой пены испить, уйти, от счастья замирая, туда, к тебе, где тишь и темнота»*. Вернуться к Джилл? Снова извиняться и уверять, что совершенно не хочу, чтобы с ней что-то случилось? Так я же хочу, я трус и не знаю, как иначе выкинуть ее из своей жизни, только и умею, что подкидывать поводы убежать. А вот эта пока не знает, что я по сути бешеная мразь, и потому молчит, прекрасно понимая, что вся любовь на одну ночь.

На секунду, на какую-то сраную секунду подняла лицо, и свет сломал незнакомые черты. На меня смотрела Ада. Ее темные глаза, её приоткрытые губы. По-моему, захрипел, пиво застряло в глотке. Она меня преследует? Преследует в моей же голове? Мираж разрушился в секунду, стоило лишь дернуться и призрак превратился в реальную дешевую блядь.

– Давай.

Сам не понял, как пропихнул это через глотку. Давай, я попробую оказаться в прошлом, оставаясь в настоящем, и еще раз, может быть в последний, почувствую, что существует еще в этом мире девчушка, которая по-детски трогательно благодарила меня за спасенную от паука игрушку.

Комментарий к Глава VI. Большая пустота

*Строка из стихотворения Д. Китса «Ода Соловью»

========== Глава 7. Во имя отца ==========

Звук выдернул меня из сна так резко, что от испуга я вскочила на кровати, натягивая одеяло до самого подбородка и трясущейся рукой хватая телефон. Выключен. Видимо, разрядился от чертовых звонков Чарли, которых только за один вечер набиралось под пятьдесят, и это не считая кучи сообщений со смайликами от плачущего до красного то ли угрожающего, то ли намекающего на серьезные проблемы с желудком. Чарльз все взывал к моей совести и каким-то мифическим чувствам – наверное, проблемы там все же не с желудком, а с головой – о каких чувствах речь? О чем-то тупом и горячем, что царапает горло, стоит мне только вспомнить любой обрывок из нашей совместной жизни, которая раньше была нужна только мне, а теперь вдруг стала необходима и ему? С тем же успехом можно попробовать разбудить в Сатурне Гойи нежные отцовские чувства – не осталось ничего, все рухнуло в безумие.

Звук появился снова. О, господи… Стучат в дверь. Я с остервенением потерла лицо ладонями. Только бы не Грегори, пожалуйста. Последний его приход закончился пришиванием грузиков до двух часов ночи к подолу платья Джины, о которых – ну надо же! – забыли. А вызванивать швей было уже слишком поздно. Теперь грузики, наверное, оторвались. Или их пришили не туда. Или платье украли. Или опять порвали. Или дубли платья сгорели. Помню, как-то раз у нас было только одно платье без расходников, и портному пришлось после каждого съемочного дня сшивать его обратно. Как он меня проклинал…