Текст книги "Кристина"

Автор книги: Павел Манштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Воспоминания делают человека тем, кто он есть, что будет, если лишить его этих воспоминаний?

ПРОЛОГ

Я ползу по асфальту, по грязному, мокрому асфальту, закапанному моей же кровью смешанной с грязью и лужами. Льёт дождь как из ведра, но мне не холодно, я ничего не чувствую кроме боли. У меня болит всё тело, каждая клеточка, каждый сустав, кажется, даже волосы болят. Я слышу вой сирен, чьи-то крики, какие-то разговоры. Кто-то пытается взять меня под руку, поднять с четверенек, я толкаю его в грудь, говорю: отвали, я сам! Он посылает меня и уходит. Я снова падаю на четвереньки, больно, очень больно. Болят ладони, они врезаются в неровный асфальт, в валяющуюся на нём пыль, мелкие камни, осколки стекла и прочую грязь. Я продолжаю ползти, передвигаться, не знаю даже, как это правильно назвать. Я вижу стену, думаю, стоит добраться до неё, опереться спиной, закурить, перевести дыхание. Вокруг меня собралась толпа, но никто не подходит, все о чём-то говорят, наверное, про меня, но я не могу понять ни слова из этого, это просто шум, нечитаемый шум. Я ползу дальше, добираюсь до стены, прислоняюсь к ней, достаю сигарету грязными, мокрыми руками, пытаюсь прикурить – бесполезно, попытки с десятой, зажигалка делает своё дело, и я втягиваю дым. Начинает жутко кружиться и без того болящая голова, кажется, я сейчас потеряю сознание.

1

Всё началось, когда я просто открыл глаза.

Пытаюсь пошевелить пальцами руки – кажется, что они безумно тяжёлые, словно в них налили свинец, но мне удаётся сжать руку в кулак, а потом её приподнять. По телу проносится дрожь, после которой в венах вместо крови образовывается что-то тяжёлое, и оторвать голову от подушки у меня не выходит. Приподнятая рука также падает обратно на белую простыню. Замечаю катетер, который торчит из неё чуть ниже локтя. Трубка от катетера тянется вверх, блестит на солнечном свете, который заливает всю палату, в которой я лежу один. Он отражается от этой трубки, от волосинок на руку, от белого одеяла, которое скрывает от меня моё тело. А ещё этот свет не даёт мне открыть глаза, резью сжимая веки обратно.

Осматриваюсь, прикрыв глаза свободной от катетера рукой – белёсая палата, с идеально белыми стенами, которые постепенно приобретают более реальные цвета по мере того, как глаза привыкают к свету. Вот, на одной стене я вижу трещину. Краска отошла от штукатурки. Чуть выше и правее этой трещина часы. Белый циферблат в чёрном корпусе. Длинная стрелка показывает на шесть, короткая застряла где-то между единицей и двойкой. Половина второго дня.

Наблюдение за секундной стрелкой прервал скрип двери: вошла медсестра. Молодая, шатенка в слишком белом халате. Настолько белом, что она почти сливается с тем моим миром, который ограничивается моим полем зрения. Она смотрит на меня, застыв, словно время застыло вместе с ней. Кажется, работает она не так давно. Чтобы вырвать её из ступора я начинаю разговор первым, прежде, чем она подберёт слова сама:

– Доброе утро. Я не помню, как здесь оказался. Что со мной произошло?

– Пациент, вам нельзя сейчас подниматься! Лежите! Вы три недели пробыли без сознания в тяжёлом состоянии! Я сейчас позову главврача, и он вам всё объяснит. Хорошо?

– Да, спасибо…

Как только дверь закрылась, я заметил, что не помню ничего. Совершенно ничего. Словно я родился и должен только начинать свои открытия. Беда была в том, что открытия были совершенны, нужно бы

ло только их вспомнить. Я ощущал себя иностранцем, который, въехал в страну, но понятия не имеет, как здесь себя принято вести, что можно и что нельзя. Я был словно на минном поле, в котором есть всем известные тропы, но неизвестные мне.

Снова скрип двери, теперь на пороге стоит седой человек, который секунду посмотрев на меня, делает несколько уверенных шагов в мою сторону, пододвигает к моей кровати стул, который прежде я и не замечал, садится и, достав блокнотик с ручкой – обращается ко мне:

– Как себя чувствуете, пациент?

– Если не считать того, что я толком не могу встать и ничего не могу вспомнить, то неплохо.

– Ожидаемо. А вы помните, как вас зовут?

– Да, это я помню.

– И как, если не секрет?

– А-а-а… Артём. Да, точно. Артём.

– Отлично. Попробуйте вспомнить лицо и имя своей матери, – он задал вопрос не отрывая взгляда от блокнота.

Задумавшись, я ощутил себя сиротой, для которого слово «мать» всего лишь набор звуков, что-то, что можно встретить в книгах или разговорах, то, что бывает у других людей. Если он задал этот вопрос, значит, у него есть основания его задавать, то есть, мать у меня всё-таки есть. Я пытаюсь заставить своё воображение нарисовать её лицо. Какая она? Старая или не очень? А какой у неё цвет волос, глаз? Что-то в моём мозгу ассоциируется с этим словом, ниточка от слова «мать» куда-то ведёт, но это очень тёмный угол, а если за неё потянуть, то её что-то держит. Вот он, её образ, прямо передо мной, остаётся совсем чуть-чуть, но ниточка упорно не хочет вытягивать это из тёмного угла.

– Я не помню… Не могу вспомнить… – Я не смог сказать то-то ещё. Где-то в голове образовался эпицентр боли, словно там что-то взорвалось, загорелось и пламя начало своё шествие заполняю всю голову.

Врач что-то ответил, но я уже не смог понять его слов. Пламя в голове захватывало новые территории, оставляя мне всё меньше и меньше сил на то, чтобы удерживать внимание на происходящем вокруг.

Часы теряют свои очертания, пока я настойчиво пытаюсь сфокусировать взгляд на цифре «двенадцать». Я смотрю на них словно через мутное стекло, голос доктора доносится как из-за стены, сливаясь с шумом в ушах. Кто-то взял меня за предплечье, ещё спустя секунду я почувствовал, как игла входит в мои вены, а ещё через минуту – боль отпустила меня.

Очнувшись, я уже не чувствовал боли в голове или где-то ещё. Мне бы и было легко и спокойно, если бы перед глазами не мелькали обрывки чего-то, что я хотел бы назвать воспоминанием: пятна света слепят меня, временами в них появляются бегущие силуэты людей, которые просто идут мимо. Я смотрю на них снизу вверх, спина мёрзнет от холодной стены, тело ломит. Особенно болит голова, правильнее сказать – гудит. Страшный шум в ушах почти заглушает сирену, которая приближается ко мне. Иногда я слышу звук двигателей, они молниеносно проскакивают мимо меня. Теперь я ощущаю холод, всё мокрое, особенно спину и руки. Я тщетно пытаюсь рассмотреть происходящее вокруг – я вижу только пятна света и тени, которые проходят мимо меня.

Обрывки сновидения, которые сейчас проигрываются в моей голове, заполнили большую часть того, что можно было бы назвать простором мысли. Что-то в них есть, что-то реальное и знакомое. Словно я помню и полную версию всего этого, могу её воскресить в голове, но что-то мешает. Воспоминание словно лежит под замком – вот оно, стоит только открыть крышку сундука и посмотреть, что же там лежит, но подобрать ключ к замку не выходит.

Тревожные мысли о сне сменились другими, не менее волнующими. Начались вопросы: кто я? Есть ли у меня друзья? А девушка? Хочу ли я вспоминать, кем я был то того момента, как попал сюда? Это можно назвать интуицией либо обычным страхом, но тонкий еле различимый голосок в голове твердил: что ничего хорошего в моих воспоминаниях нет. Я не успел себя накрутить и задать себе новые вопросы, на которые судорожно стал бы искать ответы в своей голове – в палату зашёл врач, тот самый, который записывал что-то в блокнотик. Сейчас он также сел рядом, с разрывающим слух скрипом, пододвинув стул к моей кровати:

– Как спалось?

– Не плохо. Даже что-то, кажется, начал вспоминать.

– Не расскажите? – Я не был готов рассказывать ему о том, что, возможно, и я является отрывком воспоминания, а может быть, это вообще обыкновенный сон или сцена из фильма, который я видел когда-то «до».

– Я не совсем уверен… Я не уверен, что это воспоминание, и всё как-то мутно, как в тумане. Больше похоже просто на дурной сон. – Только сказав это, я понял, что слово «дурной» было явно лишнее.

– Дурной сон? А чем именно он был такой дурной? Что его таким делало? – Быстро сделав несколько набросков в блокнотике, он снова повернулся ко мне и ожидающе смотрел.

– Ну… Просто дурной. Мутный, туманный, неясный, вот и дурной.

– Но ведь что-то его сделало дурным, если вы его таким называете.

– Что-то значит сделало. Бывают у людей дурные сны? Чем я хуже? – Меня раздражало, что он так акцентировался на слове «дурной». Ещё раз пожалев, что вообще употребил это слово, я решил ему рассказать то, что мне приснилось.

Как только я закончил рассказ, он записал что-то в свой блокнотик, почесал подбородок, а потом, снова обратив внимание на меня, высказал свою версию происходящего:

– Да. Сон, правда, дурной. Скорее всего, к вам начала возвращаться память и это хорошо. Обычно проходит больше времени перед тем, как люди начинают вспоминать хоть что-то.

– Вы знаете что произошло? – На секунду мне показалось, что он знает причины того, что сюда меня привело. Наверняка обстоятельства произошедшего были записаны в какие-нибудь базы данных.

– Я не уверен, что сейчас вам стоит это рассказывать. Думаю, когда придёт время, вы вспомните всё сами. Выздоравливайте. Я вас ещё проведаю сегодня, а пока, отдыхайте. – Встав со стула, он направился к двери так, словно больше не собирается сюда возвращаться.

– Пожалуйста, расскажите, что же всё-таки произошло?

– Пациент, отдыхайте. Вы всё вспомните в ближайшее время, а сейчас у меня много работы. До-свидания.

Дверь хлопнула, хлопнула и надежда ответить на главный вопрос, который завоевал звание «вопроса дня» – что со мной произошло? Возможно, его не беспокоят последствия того, как сейчас на меня может подействовать информации о произошедшем со мной. Наверняка он понимает, что если ответит на вопрос, то это, скорее всего, приведёт не к тому, что я останусь переваривать новую информацию и довольствоваться её, а начну задавать вопросы, поводом для которых будут его ответы.

Желтое пятно, вокруг которого уже не первый раз крутятся мои размышления, кажется ярче, временами кажется, что оно остаётся единственным цветным объектом в палате. Дверь скрипит, отрывая меня от пятна. Врач решил вернуться, его замучила совесть, и он решил мне всё рассказать и ответить на возможные вопросы? Нет. Зашла женщина, одетая в бежевое повседневное платье, с крашеными в чёрный волосами и лёгкой сединой на корнях. Увидев ближе её голубые глаза, я сразу понял – она моя мать.

– Здравствуй сынок. Как себя чувствуешь?

– Привет мам… Хорошо. Я тебя не помню, я ничего не помню. Но когда тебя увидел, я сразу понял, что это ты. – Слова прозвучали сами по себе, я и сам толком не понял, почему я сказал всё именно так, а не иначе.

– Я сильно волновалась за тебя… Ты так долго не приходил в сознание, что я уже отчаялась. Я так счастлива, что ты проснулся. Я каждый день молилась о твоём выздоровлении. Господь меня услышал.

– Мам… Что со мной произошло? Как я здесь оказался?

– Сынок, ты попал в аварию и сильно пострадал. Тебя увезли на скорой помощи. Я плакала тогда всю ночь. Врачи сказали, что шансов на то, что ты выживешь мало, и не стоит теплить себя надеждами на твоё выздоровление, но ты выздоровел и сейчас со мной разговариваешь…

Её щёки покрылись блестящими линями, а глаза приобрели мокрый блеск. Но я не могу сказать, что она плакала. Когда люди плачут, они всхлипывают, с трудом произносят слова, закрывают ладонями лицо. Она же спокойно смотрела, просто из глаз текли слёзы, временами они попадали на складочку лица, образованную улыбкой – и протекали по её губе. Она приложила ладонь к моей щеке, а глаза у меня закрылись сами собой.

2

Я закрыл за собой дверь и вернулся сначала к своей кровати, а потом подошёл к окну. Меня водили на терапию. Со мной работал психолог и спрашивал, как выглядит моя мать, а я ему в подробностях описал (он явно не ожидал такого ответа), потом женщина с серыми глазами пыталась простимулировать мои детские воспоминания. Она описывала много возможных, распространённых ситуаций, которые случаются в детстве. Рассказывала про свои школьные годы и намекала, что подобное наверняка случалось и мной. Если верить ей, то она пример того, как не стоит учиться в школе. Хотя, может быть, это всё лишь её уловки, а как было на самом деле – она бы не рассказала. Но что-то она рассказала, и это было о первой сигарете. Она её выкурила за школой, когда была в шестом классе. Тогда она влюблена в восьмиклассника, имени его я не запомнил, разве что, он был самый спортивный из всех старших классов и занимался боксом.

Однажды она смогла с ним заговорить, и он позвал её покурить. Для неё это слово пока означало лишь что-то новое, запретное, а как всё запретное, слово «курить» её манило. Так уж устроена психика человека. Он протянула ей сигарету, а она не смогла отказать, так боялась, что он отвергнет её. Именно с ним, спустя два года она впервые напилась и не ночевала дома. У неё с ним были отношения, которые закончились вечером на дискотеке. Он не знал, что она туда придёт и она этого не знала тоже, так уж вышло, что вечер планировался практически по минутам, а в итоге его стало нечем занять. Она пришла на дискотеку, чтобы обрадовать «любимого», но обнаружила его в объятиях девицы, которая учились с ней в шестом классе, а потом была переведена в другой класс. О своей первой сигарете я так и не смог ей рассказать. Всё это время, пока я был на терапии и после, меня мучило странное чувство. Мне чего-то не хватало, что-то я очень сильно хотел, но что именно, понять было сложно.

Пустой коридор, в конце которого из подсобного помещения вышла женщина с ведром и шваброй. Больше никого. По обе стороны – ряды закрытых дверей, но если присмотреться, то можно найти приоткрытые. Вдоль коридора стоят лавочки, а ещё аквариум, в котором плавают крупные рыбки. На стекле скотчем приклеена записка: Рыбок не кормить! Их кормит заведующий!

Прохожу к лестнице, уборщица даже не обращает на меня внимания, что к лучшему. По правилам и рекомендациям врача – мне нельзя выходить из своей палаты одному, но эти четыре стены, окно и слишком белая простыня – давят на меня сильнее, чем факт того, что я не помню своей первой сигареты, если она, конечно же, была.

Лестница пустая, но вот, неожиданно навстречу мне выбегает молодая девушка в белом халате и большой папкой в руках. Я стараюсь делать вид, будто хожу по этой лестнице каждый день по несколько раз и уже знаю, по сколько ступенек в каком пролёте. И лифтом не пользуюсь абсолютно осознанно – пешком ходить полезнее. Она пробегает мимо меня, слишком суетливо для врача, который давно работает.

Второй этаж, старая входная дверь в коридор – деревянная, выкрашенная белой уже облупившейся краской, а на ней скотчем приклеена табличка «Без бахил не входить!». Спускаюсь дальше, уже более уверенно придерживаясь вида человека, который это делает каждый день.

Открыв дверь, я захожу в коридор, в котором есть выход. Выход не просто из коридора – из больницы. Здесь довольно чисто, новая плитка, свежевыкрашенные стены и толстый охранник, смотрящий в небольшую диагональ мобильного телефона. Я иду к выходу, стараясь идти одновременно и уверенно и тихо. Подойдя ближе – я обнаруживаю наушники в ушах охранника. Осмотревшись, Я понимаю, что он здесь один, а значит, мои шансы на то, чтобы проскользнуть к выходу и вдохнуть воздух, который не застаивается в плохо проветриваемой палате – довольно высоки.

Несколько шагов, смотрю на него – играет в телефон, всё его внимание сосредоточено на небольшой диагонали и происходящем на ней – всё, что за пределами экрана – не в его компетенции. Пока он не решил проверить обстановку – делаю ещё пару шагов и вот уже стою на крыльце. Мои ожидания не оправдались, воздух здесь точно такой же, как и возле открытого окна палаты, разве что, его здесь гораздо больше.

С ветром до меня доносится тонкий запах. Терпкий и немного горький . Я осматриваюсь, пытаясь понять – откуда это? Напротив крыльца клумбы с цветами – нет, цветы так не пахнут. Пусть я не помню даже их названий, но уверен, что они пахнут иначе. Дальше кусты, высотой по грудь, а рядом с ними девушка, сидящая на лавочке. У неё на ноге гипс, а рядом костыли. А ещё в губах сигарета и, кажется, именно эта маленькая белая тлеющая палочка, которая дымится в её губах – и есть источник этого запаха.

– Добрый день, у вас не найдётся сигаретки? – Спросил я, стараясь избегать столкновений глазами.

– Найдётся… Молодой человек, а вы здесь давно уже? Я раньше тут вас никогда не видела.

– Ну как сказать… Мне врач сказал, что я был три недели в коме, а проснулся вчера. Может быть, сегодня, я плохо ориентируюсь во времени, пока что… У меня амнезия, я только имя своё смог вспомнить.

– О-о-о… Наверное, страшно так однажды проснуться и ничего о себе не помнить и не знать… Вы сказали, что помните своё имя, как вас зовут? И можно перейти на ты?

– Можно. Меня Артём зовут. А тебя как?

– Меня Аня. Я тут уже довольно давно, сломала ногу, вот теперь на костылях хромаю покурить, когда есть возможность.

Её левая нога в гипсе ниже колена. Странное сочетание красивой внешности и физического увечья. Сначала в голове всплыла картинка, а потом уже и её имя – Венера Милосская. Это статуя прекрасной женщины, у которой нет рук. Я почему-то помню, что её создатель не смог найти гармонии рук, которая не испортила бы образа, но мне кажется, что он хотел изобразить сочетание красоты и уродства. Странно и то, что я помню бренды сигарет, я понимаю отличие больничной палаты от комнаты. Но вспомнить что-то личного характера – я не могу.

Я смотрю на Аню, на её коротко обстриженные волосы, это называется каре, если я не ошибаюсь, пухлые губы и овальные щёки, а ещё, маленький шрам на указательном пальце, который зажимает сигареты вместе со средним. У неё серые глаза, а ещё на месте память. Я завидую ей: она помнит свою первую сигарету, первый секс и школьные годы. Она может рассказать, как в шестом классе влюбилась в восьмиклассника, потому что тот был самый спортивный парень из старшеклассников, а ещё рассказать, что подумала, когда увидела его на дискотеке с другой девушкой. Я не могу рассказать ничего, я вообще не знаю, кто я такой и кем был. Людей делают поступки, какие были мои поступки – я не помню. Обратив внимание на гипс, я спрашиваю:

– Как ты ногу сломала?

– Переходила дорогу, и какой-то урод сбил меня, прямо на пешеходном переходе! И вместо того чтобы вызвать скорую помощь, выскочить из машины и извиниться, просто дал по газам и свалил.

– Меня тоже сбила машина… По крайней мере, так мне сказала мама, когда заходила. Сам я этого не помню. Помню только… Ну, не уверен, что помню. Я это видел во сне. Само место я не могу описать, всё смазанное, мутное, как в тумане… Я не уверен, что это воспоминание… Просто дурной сон, наверное…

– Расскажи, мне интересно же. – Она переставила костыль на другую сторону лавочки и жестом предложила мне сесть рядом с ней. Я принял приглашение, а потом попытался удовлетворить её интерес.

– Хорошо. Мне было холодно, лил дождь, я спиной опирался на какую-то холодную стену и всё тело жёстко болело. Люди, машины были как в замедленной съёмке, все смазанные, размытые… Я не смог рассмотреть ни одного лица, даже если бы прямо сейчас бы встретил, то не узнал бы… Ах да, забыл уточнить, была ночь или поздний вечер, темно, в общем было. – Кое как рассказав ей всё это и преодолев волнение, я заметил, что только что рассказал своё единственное и в данный момент самое ценное воспоминание человеку, имя которого я знаю меньше получаса.

– И это всё, что ты помнишь о своей жизни…?

– Да. Это всё. Знаешь, это такое странное чувство… Вот смотрю я сегодня в окно и вижу людей, машины вдалеке. Я вижу свой мир, в котором я жил, а я не помню этого мира, ни его законов, ни правил. Ничего.

– Жалко тебя… Наверное, это и правда очень тяжело. Может быть, это возможность начать новую жизнь с нуля?

– Может быть.

– Вот! Пользуйся шансом, Артём. В жизни не бывает случайностей, мне это ещё бабушка говорила в детстве. Всё что происходит в жизни человека, зачем-то ему нужно. Что ни делается – всё к лучшему, только если правильно понять смысл событий и извлечь из них нужное тебе, а шелуху выкинуть.

– Мне нравится, как ты рассуждаешь. Только мне не даёт покоя вопрос: кем я был? Вот кто я такой, как мне к себе относиться? Может быть, я просто ужасный человек…

– А может быть ты очень хороший человек. Зачем ты на себя наговариваешь?

– Не наговариваю, а рассуждаю. В любом случае, мне нужно восстановить память, хотя-бы частично.

– Мне сейчас идти в палату, а то мой лечащий врач будет сильно меня ругать. Держи мой номер на всякий случай, – она написала ручкой на обрывке блокнотного листа свой мобильный телефон и передала мне – мало ли, захочешь поболтать ещё раз. Всё, я ушла, не унывай.

Улыбнувшись, она пошла обратно в больницу. Посмотрев, как она идёт, я понял, насколько она походит на Венеру. Она красива, но не может идти, только передвигаться. Выставив вперёд оба костыля, она делает шаг, здоровой ногой переваливаясь вперёд и так до самой больницы. Аня и Венера – красота сбалансированная уродством. В этом есть своя гармония.

Мелкие капли дождя и разгулявшийся ветер убедили меня, что пора вернуться в свою палату. В любом случае, там, где сухо и тепло всегда лучше, чем в дождливую погоду на улице. Ветер сбивает меня с ног, песок и пыль, выброшенные ветром с дорог врезаются мне в лицо, пока я поднимаюсь по старым ступенькам крыльца.

Двери входа расплывались, что никак не было связано с погодными условиями. Как только я собирался протянуть руку и открыть дверь, в голове словно включилась циркулярная пила, разрезающая на части всё, что ей попадалось. Крыльцо ушло из-под ног, и я рухнул наземь. Картина больничной территории сменилась темнотой, а потом ударами в спину. Я обнаружил свои руки держащими затылок, а себя в позе эмбриона с поджатыми ногами. Всё мокрое и холодное, на меня льётся дождь, а на спину обрушивается ещё несколько ударов. Когда я разжимаюсь – получаю заключающий, в солнечное сплетение и только вернув дыхание в прежнее русло – ползу. Метрах в двадцати от меня стена дома, жёлтая. Я ползу по мокрому асфальту, постоянно попадая руками в лужи. Дальше картинка меняется: всё словно через мутное стекло, я с трудом двигаюсь, даже движение пальцем – отдаётся болью в голове. Мимо меня проходят люди, силуэты на фоне жёлтых фонарей, кто-то останавливается, а кто-то проходит дальше. В ушах звенит, а через этот звон прорывается сирена, во рту вкус железа. Кто-то хватает меня под руки, и я обнаруживаю себя на носилках – меня по коридору несут двое врачей. Пытаюсь рассмотреть их лица, но всё слишком смазано, они, скорее пятна, чем живые люди. И только когда меня донесли до палаты, я понял, что вернулся в эту реальность, где я не могу вспомнить жизнь из той, где я её ещё помнил, но от боли толком не мог двигаться.

Жёлтое пятно на белом потолке снова притягивает мысли, но сейчас я заметил посередине этого пятна трещину. Она едва заметна, её можно и не увидеть, если не рассматривать само пятно. Она тонкая и продолговатая, похожа на молнию, которую навечно застыла тёмным силуэтом в этом пятне.

Картинки и удары совершенно не стыковались с аварией, о которой мне рассказала мама. По правде говоря, она мне ничего и не сказала, разве что слово «авария». Обстоятельств и деталей она не озвучивала, но, тем не менее – это плохо складывалось с тем, что я видел. Если это был не сон наяву и не моя больная фантазия, не воспоминания многолетней давности – то что-то здесь не так. Определённо.

Дверь скрипнула – санитарка заносит обед на старом подносе и ставит его на тумбочку рядом со мной. Она это делает спокойно и неторопливо, видимо, ей не впервой работать официанткой. Не думаю, что всем пациентам приносят прямо в палату. Мне кажется, что его ставят в коридоре и пациенты сами себе его забирают. Со мной другая история – меня вернули в палату на носилках – и я мог попросту не дойти до коридора самостоятельно. Интересно, им дают список таких палат, которые нуждаются в особом внимании?

Каша сомнительного происхождения и суп, больше похожий на желтоватую жидкость с обломками картошки – это и есть обед, на запивку чай. Всё это поместилось на маленьком подносе в тесноте, но в достатке.

На обед у меня ушло получаса – я не торопился. Сначала аппетита не было, но после нескольких ложек супа – он проснулся. Как только я немного недоел кашу, которая оказалась перловой, и выпил чай – я вернулся к своим наблюдениям за пятном. Оно совершенно не изменилось, разве что из-за того, что солнце уже не било лучами сквозь окна, а пробивалось через толстый слой облаков – оно казалось более насыщенным, сильнее выделялось из общего интерьера идеально белых цветов. Всё та же женщина забрала обед, также неторопливо и спокойно, а потом в палату зашёл доктор с неизменным блокнотиком:

– Здравствуйте Артём. Как себя чувствуете? Не было новых воспоминаний?

– Здравствуйте. Да было кое-что, но по сути ничего нового. Из той же оперы, что и до этого мне снилось.

– Очень интересно. А не расскажете? – Его интерес меня испугал, но рассудив, что он и так в курсе произошедшего – вряд ли я смогу рассказать ему то, что он ещё не знает.

– Это были скорее беглые картинки, мало что содержащие…

– Продолжайте.

– Пожалуйста, не перебивайте меня, мне не так просто описывать это, как может показаться. – Пристальный взгляд, заостряющий внимание практически на каждом слове напрягал, заставлял взвешивать то, что я пока не сказал, но собираюсь. – В общем, дело было как-то так: мне надоело сидеть в палате, и я вышел на улицу подышать свежим воздухом…

– Вы вышли из палаты… Вам нельзя, но раз уж вы вернулись, точнее, вас вернули, то, думаю, снова нарушать правила вы не будите. – Я продолжил, выслушав его и не придав услышанному значения, будто он ничего и не говорил.

– Я вышел на улицу мимо охранника, который меня даже не заметил, потому-что играл в телефон. Увидел курящую девушку и понял чего я так долго и сильно хотел – я хотел курить. Я спросил у неё сигарету, покурил. Немного поболтали, а потом она ушла. Потом начался дождь, и я отправился обратно. – Я обдумал, что скажу дальше, попытался вернуться в ту ситуацию и продолжил, – появилась сильная головная боль, а следом за ней эти картинки… Сначала я ползу на четвереньках по мокрому асфальту и вижу на нём капельки своей крови, потом лежу на боку, скорчившись и держась руками за голову и наконец, я у холодной стены сижу под дождём. Последнее было в том сне, который я вам рассказывал ранее. Это всё. – Я не стал говорить про удары. Хотел, но в последнее мгновение язык словно сам перепрыгнул этот этап и продолжил в хронологическом порядке.

– Хм… Интересно к вам память возвращается. Вы видите или чувствуете что-то, и это вызывает воспоминания? Думаю, тогда вам стоит посмотреть ваши детские фотографии. Попросите вашу маму, чтобы она вам принесла ваш детский фотоальбом, или хотите я ей позвоню и попрошу об этом?

– Да. Буду вам очень благодарен. Может, вспомню что-то действительно хорошее и приятное.

– Детство самая приятная и счастливая пора Артём. До свидания, мне нужно идти. Вы всё-таки у меня не один такой. Выздоравливайте. – Он ушёл, тихо закрыв дверь. Не хлопнув, как прежде, а именно закрыв. Я хотел скорее увидеть свои детские фотографии, возможно, на них я смогу узнать своего отца и мать, когда-то много лет назад.

Циферблат показал половину пятого, а спустя два часа пришла моя мама с фотоальбомом в чёрной сумке, наверняка купленной в супермаркете.

– Привет сынок. Как ты себя чувствуешь? Я тебе твои детские фотографии принесла. Доктор позвонил и сказал, что они помогут тебе скорее вернуть память. – Она говорила улыбаясь. Она радовалась тому, что мне становится лучше, а ещё больше ей доставляло счастья то, что она могла помочь мне.

– Привет мам, я ждал тебя. Не думал, что ты так быстро придёшь. Правда.

– У меня всё равно выходные. А увидеть любимого сына я рада всегда и готова хоть ночью к тебе прийти.

– Ну, ночью мам не нужно. Я всё-таки сплю. А можно посмотреть фотографии? Мне просто не терпится их увидеть.

– Да сынок, конечно. Вот, смотри, это ты в пять лет со мной в зоопарке. Помню, как ты боялся ящериц и крокодилов. А львов просто обожал! Ты смотрел на них такими зачарованными глазами… Столько лет прошло, а я всё помню как сейчас.

Маленький мальчик в красных шортах и того же цвета футболке с изображением Микки Мауса держит сладкую вату. Сзади него карусель и много родителей, наблюдающих за своими детьми, которые в этот момент катаются на лошадках, львах и черепахах, что вращаются по кругу. Сейчас это мои сверстники, возможно, кто-то из них работает в этой больнице онкологом или, быть может медсестрой или санитаром. У кого-то семья, кто-то смог открыть свой бизнес или успел сколоться. Возможно, они уже не все живы.

У ребёнка на фото светло русые волосы и невинная улыбка, которая радуется тому, что она есть. В какой-то момент я поймал себя на том, что мне стыдно за то, кто я сейчас, хотя я этого и не помню. С фотографии на меня смотрит невинный ребёнок, смотрит, прямо в своё будущее спустя двадцать, может быть, семнадцать лет и не подозревает, что его невинность и чистоту смоет, а за ней обнаружится что-то грязное и мерзкое. Липкое и неприятное покрывшее его память слоем слизи, не позволяя до неё добраться. Этот ребёнок пока не знает, что смотрит не просто в объектив фотоаппарата, а в будущее, которое не сделает его хорошим человеком. Я не знаю почему, но сейчас я почти уверен, что я не тот человек, про которого можно было бы сказать много хорошего. Возможно, это интуиция, а может быть, просто страх.

– Смотри Артём, а вот тут ты с папой… Он тебя тогда повёл на выставку экзотических животных. Ты там сначала сильно перепугался, а потом тебя за уши оттуда было не вытащить. – Мама жестом обратила моё внимание на вторую фотографию, которая располагалась на следующей странице альбома.

С фотографии на меня смотрит всё тот же мальчик. Сейчас он левой ладонью держит за руку отца, а на второй ладони, выставив её вперёд ближе к камере – сидит хамелеон. На момент фото он почти поменял цвет, оставался только хвост, который зелёной полосой сводил всю его маскировку на нет. На фоне много террариумов, в одном из них сидит питон, жёлтый и большой и, кажется, он тоже смотрит в камеру. Теперь я обращаю внимание на отца – он загорелый и у него короткая стрижка, чёрные густые волосы. Чёрный смокинг и красная рубашка без галстука. Он улыбается как человек, у которого всё прекрасно, потому что иначе и быть не может. Я завидую этому мальчику, он счастлив и совершенно не подозревает, что рано или поздно потеряет память.