Текст книги "Михель и Ундина (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Идёт Лизхен по улице, несёт тяжёлую корзину на сгибе локтя, прячет лицо под оборками чепца от игривого весеннего солнца. Не дай Бог, разукрасятся щёки россыпью веснушек, потом не наберёшься простокваши и чистотела, чтобы все свести!

Милош принимает заказ, но глядит хмуро, и на робкую попытку завести разговор отговаривается спешными делами. В трактире никого: все торопятся до Троицы перепахать и засеять клочки земли, чтобы не упустить урожай зерна, или заняты весенней уборкой. По каким-то делам из каморы выходит хмурая долговязая Лотта, рукав её коричневого платья со дня гибели Петара повязан траурной лентой.

«Неужели даже этой свезло быть просватанной? А ты того и гляди останешься вековухой жизнь доживать», – шепчет в голове у Лизхен неприятный въедливый голосок.

– Деньги передам твоему отцу при встрече, – говорит Милош. Его поза выражает твёрдое намерение поскорее избавиться от надоедливой девушки.

– А Михель здесь больше не появляется? Когда-то они с Петаром часто у вас бывали, – спрашивает Лизхен и заливается румянцем.

– Послушай-ка, девочка, – Милош задерживается у стойки и начинает поправлять идеально ровный ряд глиняных кружек и плошек, – забудь ты про Михеля, не для тебя теперь он. Я ведь тебе добра желаю.

«А для кого?» – хочет, забыв о стыдливости, спросить Лизхен, но Милош уже подхватил поднос с посудой и скрылся на кухне.

Она выскакивает на улицу, пытаясь не разреветься прямо на глазах у любопытных односельчан. Что ж, её самые грустные опасения подтвердились: Михель влюблён в другую.

– Вот идёт она, душегубова невеста, – ползёт за спиной Лизхен ядовитый шёпот, словно гадюка в бессильной злобе свивается тугими кольцами, готовясь к смертельному броску. – Да только не нужна ты ему ни на этом свете, ни на том. Заманит тебя чудищу в пасть, пропадёшь, сгинешь, перемелешься мукой и прахом.

Стоит возле трактира Бояна, щурит заплывшие жиром свиные глазки, чёрный чепец как крылья ворона по тёплому ветерку полощется. Караулила небось, чтобы Лизхен одну застать.

– Не растёт полынь по этому берегу реки. Жёлтой купальницей он зарос. Свиваются в глубоких омутах скользкие стебли кувшинок. Между берёз в полнолуние бродит белая тень… – бубнит под нос Бояна, раскачивается на пятках. Колышется её крупное тело, ходуном ходит.

– Сгинь, ведьма, – взмолилась Лизхен.

А Бояна возьми и швырни ей под ноги пучок молодой полыни, перевязанный красной нитью:

– Носи, девка, на поясе, коли жизни лишиться не хочешь! Как я носи!

Будто во сне нагибается Лизхен за травой, не в силах противиться наваждению, – хотя зачем нужна та полынь, ею только мух да блох отгонять, – а когда выпрямляется, Бояны уже рядом нет.

Только подол юбки за углом трактира мелькнул – быстро бегает, старая кляча, когда захочет.

Ах, всё, что нужно, есть у Михеля для счастья! Сидит он в тени старой отцовской вишни, щурится сквозь цветущие ветви на молодое весеннее небо в лёгких пёрышках облачков. Только не спокойно у него на сердце. И падают-падают душистые нежные лепестки, ложась на непокрытую голову и плечи Михеля. Издалека кажется: седой сгорбленный старик, заметённый снегом, прислонился спиной к нагретому солнцем стволу дерева. А если приглядеться получше, почудится в белоснежной вишнёвой кипени тревожный багровый оттенок.

Или это закатные лучи так странно отражаются от лепестков?

========== Часть 10 ==========

10

«Чтобы мельница стояла на воде и работала тот век, что ей положен, нужно взять молодую незамужнюю девицу и, привязав к ногам камень, утопить в запруде. Станет она духом водным, оберегающим мельницу, если не забывать приносить ей в жертву: чёрного петуха в новолуние, чёрного кота или осла на рождение солнца, и каждые семь лет давать вдоволь напиться человеческой крови…»

В ночь перед запуском колеса Михель спал плохо, метался на соломенном тюфяке, но стоило только закрыть глаза, как на внутренней стороне век всплывали полустёртые буквы, двоились, то вспыхивали огнём перед тем, как обуглиться и осыпаться пеплом, то кровью стекали по высохшему листу.

«Мельник обязан выполнять свою часть договора, иначе разгневанная покойница принесёт ему необычайные беды и разорение… На семижды седьмой год мельник или кто-то из его наследников может попробовать снять проклятие и отпустить дух на волю… для этого… добровольно… или они оба умрут…»

Отцовский голос врывался в сон, путал мысли. То произносил те самые слова, которые Михелю удалось прочитать, то просил прощения, то срывался предсмертным хрипом.

Нестарый, крепкий ещё, отец умер во сне от остановки дыхания. Скрюченными в судороге пальцами он цеплялся за распухшее горло, словно стремился разодрать его, чтобы напоследок вдохнуть воздуха, или ослабить чью-то цепкую хватку. На посиневшем лице какое-то время жили одни умоляющие глаза. «Сун-дук, ре-ка, спас-ти», – это всё, что удалось разобрать его сыновьям из его хрипа. Михель тогда не понял, о чём хотел сказать отец. А когда над телом совершили положенные обряды, Ганс сел верхом на чёрного осла, а Йохан подманил и взял под мышку угольно чёрного кота. Оба младших брата без сожаления покинули мельницу, оставив старшего Михеля заботиться об отцовской могиле и оставленном наследстве.

Сейчас, вслушиваясь в двойной храп Гданько и Збышко, от которого шевелилась паутина в углу и подрагивала печная заслонка, Михель пытался вспомнить, когда и как умерла его мать. Память не сохранила той ужасной ночи. Зато сейчас услужливо подбрасывала другие воспоминания. Вот Михель просыпается от того, что отец неумело поправляет на сыновьях общее лоскутное одеяло и будто бы напряжённо вслушивается в их дыхание. Вот на Духов день он приносит в дом не берёзовые ветви, а охапку молодой полыни и развешивает пучки по углам. Вот отчитывает Михала и Петара за то, что они без спроса убежали на берег запруды, прихватив с собой трёхлетнего Ганса и годовалого Йохана. Вот запирает сыновей в кладовке, чтобы не сбежали на вечернюю рыбалку, хотя все деревенские мальчишки хвастаются сильным клёвом… Вот… вот… вот…

«Что же ты совершил, отец, когда заложил первый камень в основание мельницы? И как мне теперь расплатиться за твой поступок?» – тоскливо думал Михель, ворочаясь с боку на бок.

***

И тогда он впервые услышал дивное пение. Далёкий девичий голос плыл над домом, туманом окутывал бревенчатые стены, пробирался под стреху. Но Михель не разбирал слов.

Он накинул на плечи куртку, сунул ноги в растоптанные башмаки и вышел на улицу.

Пение доносилось от запруды.

Полная травеньская луна висела на небе. Каждый шаг давался Михелю с трудом, сердце оглушительно билось о грудную клетку, кровь стучала в висках.

Ундина сидела на берегу, расчёсывая свои длинные волосы, и пела. Со спины она была так похожа на обычную деревенскую девушку, что у Михеля перехватило горло: «Ведь когда-то она тоже ходила по земле, любовалась солнцем, плела венки, любила или ждала любви».

– Не встанет, – вместо приветствия, не оборачиваясь, мелодично произнесла Ундина.

– Что? – удивился Михель.

– Колесо. А если и встанет, то долго не проработает, – она медленно пропустила сквозь прозрачные пальцы светлую прядь и, полюбовавшись игрой лунного света в волосах, откинула её за спину. Принялась за другую.

– Мы всё просчитали, – упрямо сказал Михель.

– Не всё. Спуская колесо на воду, мельники по обычаю говорят: сначала вино, потом вода. Но вино слишком жидкое, чтобы утолить её жажду, – Ундина поднялась на ноги. Мокрый подол льняной сорочки скользнул вниз, прикрывая узкие щиколотки.

– Ты… Кто ты?

Серые лунные глаза, казалось, заглянули ему прямо в душу.

– Ты спас меня в йольскую ночь, помнишь? – пропела Ундина. – Ты дал мне свежеиспечённого хлеба с толикой своей, не чужой, крови. Ты не боялся и не хотел подчинить, ты просто меня пожалел, даже зная, кто я на самом деле. Но твоя жалость ничего не изменит. Вначале кровь, потом вода. Она не позволит, чтобы всё было по-другому. Я не позволю. Ведь моё человеческое тело давно обглодано речными раками, куски сгнившей плоти смешались с речным илом, а в костях проросли корни жёлтых кувшинок. Твой отец постарался, чтобы оно никогда не увидело солнечный свет, и я прокляла его. Мельница будет работать, ты будешь богатым, Михель, сын Михеля.

– Не нужно… пожалуйста… – Михель попытался сопротивляться наваждению, отвернуться, но не смог.

– Когда он увидел, какое чудовище сотворил, то попытался уморить меня голодом, – тягуче и безжалостно пела Ундина, – Но она всегда находит своё… я нахожу. Он нырял за моим телом в омут, ему удалось отломать звено от цепи, опутавшей мои ноги… Он отдал этот кусок железа кузнецу, и тот выковал складной нож… Но убийца не может убить два раза, как бы ни хотел этого.

– Хочешь, возьми меня вместо отца, – простонал Михель. – Пусть круг замкнётся на мне, а мельница разрушится до основания.

– Тише, – горько прошептала Ундина, касаясь его губ ледяной ладонью. – Не соблазняй её. Твоя кровь не сможет навсегда утолить голод – когда-нибудь я снова проснусь, только буду ещё злее, потому что на земле не останется человека, способного полюбить меня. Ты же полюбишь меня, Михель? Ты ведь уже почти полюбил меня? Я буду петь тебе свои самые лучшие песни. Странствующие рыбы принесут мне в безгубых ртах тайные сокровища морских глубин, чтобы я смогла положить их к твоим ногам. Только люби меня, Михель, люби сильнее…

Ундина обвила Михеля под курткой неожиданно сильными руками, прижалась к нему. Он почувствовал, как сквозь тонкую сорочку прикасается к его коже её маленькая крепкая грудь. Прохладные губы Ундины еле уловимо пахли солью и дождевой водой, когда она поцеловала его.

– Пообещай мне, – нашёл в себе силы еле слышно произнести Михель.

– Всё, что угодно… – рассмеялась она, прерывая поцелуй.

– Поклянись, что завтра никто не умрёт…

– Клянусь.

И тогда Михель, не в силах больше сопротивляться колдовству, скинул с плеч куртку и увлёк Ундину вниз, на пропахшую потом и дымом плотную холщовую ткань.

***

Новое колесо, увитое еловыми лапками и ветками цветущей вербы, спустили в жёлоб, надели на прочную ось. Жилко, осипший от волнения, командовал на берегу. На правах старшего Михель щедро (вначале вино, потом – вода!) окропил лопасти вином, которое для верности размешал с собственной кровью. Порезанное запястье саднило под повязкой, но тело отзывалось сладкой дрожью в ответ на воспоминания о сегодняшней ночи.

Утром Михель проснулся в своей постели – совершенно голым и обессиленным, с ногами, по колено измазанными в грязи. Куртку он нашёл на том самом месте, где оставил. Поверх неё лежал плотный узелок из листьев водяной лилии, внутри которого были всё те же серебряные монеты. Вот только перевязан он был длинной прядью светлых волос.

– Эй, мельник, не спи на ходу, – толкнул его в бок Жилко. – Пора праздновать!

Михель выгреб из лотка первую горсть смолотой муки, увязал в чистую тряпицу и дал указания Гданько перекрыть основной шлюз. «Жернова бы поменять», – некстати подумалось ему.

Колесо медленно остановилось.

– Повезло тебе, – похлопал Михеля по плечу Збышко. – Аккурат перед Страстной неделей успели. Потянутся крестьяне, чтобы смолоть зерно перед Пасхой, разбогатеешь.

Збышко уже накрыл на берегу праздничный стол. По традиции в Великий пост отмечали без мяса, зато с большим количеством простой и сытной еды. Несладкие пирожки, начинённые грибами, квашеной капустой и луком так и таяли во рту. Копчёная селёдка и молодой козий сыр, густо пересыпанный зёрнышками тмина, только дразнили и без того хороший аппетит. На десерт в присланной снеди нашлись дюжина крупных, хорошо сохранившихся осенних яблок и плошка с мёдом.

– Любит тебя Милош, – подливая себе некрепкого сидра, отметил Жилко.

Михель кивнул. Перед началом обеда он щедро рассчитался со всеми работниками и теперь пристально следил за солнцем, которое постепенно начинало клониться за реку.

«Сегодня никто не умрёт, – билась в его голове тревожная жилка. – А завтра?»

На счастье Михеля, братья Гданько и Збышко, насытившись, засветло засобирались в деревню. Жили они далеко отсюда, и сегодня вечером должна была идти торговая подвода, хозяин которой обещал их подбросить почти до самого дома. Опасения вызывал хромой Жилко – а вдруг, переберёт лишнего и останется ночевать? Но и тот внезапно удивил, когда хоть и под заметным хмельком, но стал собирать пожитки.

– Пойду я, Михель, к Боянушке под тёплый бочок. А ты не кисни, найдётся и для тебя справная девка, – подмигнул напоследок.

Михель вышел проводить помощников за ворота. Низкое солнце золотило спины уходящих людей.

– Вот и всё, остались только мы с тобой, – сказал Михель мельнице.

На колесе слегка качнулись вербные веточки, словно подтверждая: да, только мы, ты и я, сегодня никто не умрёт.

Михель собрал понемногу от каждого блюда и разложил их у воды.

– Спасибо, что ты сдержала обещание.

Волна набежала на берег, лизнула башмак, словно пробуя на вкус… с тихим вздохом откатилась обратно.

Михель сложил оставшуюся снедь в корзину и понёс домой. За его спиной колыхались вишнёвые ветви с набухшими почками – вот-вот зацветут.

Правду народ говорит: ранняя Пасха – ранняя весна.

========== Часть 11 ==========

11

Ах как весел и щедр бывает Михель!

Вот входит он к Толстяку Милошу, призывно бренча карманами, доверху набитыми серебром. Местные парни, любители дармовщины, едва завидев его на дороге, ведущей к трактиру, бросают все свои дела и под любым предлогом бегут следом. Знают уже: Михель решил гульнуть. Помнят: ни с одной такой гулянки случайный гость не ушёл голодным и трезвым.

Ах, был бы жив Петар, вот бы порадовался за дружка! А то на правах Милошева зятя встретил бы его на пороге, по-хозяйски обнимая за талию старшую Лотту. И уж точно не смотрел бы Милош волком, как Михель устилает дубовую столешницу серебряными гульденами – старательно, один к одному. Блестят они, словно чешуйки на дне рыболовной лодки, суля невиданное веселье праздным гулякам и прибыток в мошну трактирщика.

И только молчаливая Лотта не торопится обслуживать Михелевых гостей. Поэтому и слышит странное приветствие, которым обмениваются отец и молодой мельник.

– Опять пришёл? – тихо говорит Милош.

– Пришёл, – храбрится Михель. – Ногами, в дверь. Запретишь – могу и с первым весенним паводком войти.

– Не грози, – полыхает из-под кустистых бровей Милоша злой зелёный огонь. – Далека мельница да лес близко. Не твоё тут место.

– Не грожу, – легко соглашается Михель. – С добром пришёл.

Грохочет деревянный поднос, уставленный полными до краёв кружками, – это Марта, младшая дочь трактирщика, вышла из кладовой.

Вздрагивает Лотта – померещилось, мол, и бросается сестре на подмогу. Когда в трактире столько народа, и в шесть рук не скоро управишься. Жаркий и щедрый будет этот вечер.

В углу пришлые музыканты настраивают инструменты – скрипку и деревянную флейту. «Ах, Петар тоже умел играть на флейте», – мельком вздыхает Лотта, проходя мимо них на кухню. Чёрная траурная лента давно свернулась в узкий шнурок, истрепалась по краям, спряталась в складку рукава. Но так даже лучше – не увидит случайный человек, не задаст глупого нескромного вопроса. Знает Лотта, что не вышла она девичьей красой, что не любил её Петар, а что замуж звал – так мало ли женитьб по расчёту. Но сердцу-то всё равно не прикажешь, не сожмёшь в кулак, не избудешь скорбь по пригожему парню.

Ах, как без оглядки умеет гулять Михель! Едва заслышав первые такты простенькой мелодии, вскакивает он на деревянный стол, отбивая каблуками замысловатую дробь, в мелкие черепки кроша глиняную посуду. Заходится в отчаянной пляске, будто бы последний день ему остался ступать по земле.

И внезапно нагибается вниз, легко, как пёрышко, подхватывает за руку зазевавшуюся Марту, ставит рядом с собой. Падает у неё из рук поднос, катятся бутылки по дощатому полу. Хоть Марта на голову выше Михеля и нескладная, что доска, а в паре с ним расцветает, заливается румянцем. Хорошо и боязно плясать незамужней девке-вековухе с первым красавцем в селе, на виду у многих парней.

Прерывается музыка. Спрыгивает Михель на пол, обнимает Марту за талию и под одобрительные хлопки и громкий смех спускает вниз. Кланяется ей, кланяется хмурому Милошу за стойкой, шутейно бьёт себя кулаком в грудь: прости отец, виноват, не удержался, не буду больше куражиться. Хватает первую попавшуюся кружку, осушает до дна.

Горчит сидр, речным песком скрипит на зубах, дерёт глотку.

Ах, как хорош сейчас молодой мельник! Чёрная прядь прилипла к вспотевшему лбу, сверкают шальные глаза, вздрагивают ноздри – будто породистого жеребца остановили на полном скаку, но тот не успел осознать этого и где-то внутри себя продолжает бежать.

Пуще прежнего смущается Марта, закрывает лицо передником, прячется в кладовой. Полжизни не жалко, только бы ещё хоть раз станцевать с Михелем. А то и целую жизнь.

Но когда Марта, отдышавшись, возвращается обратно, Михель обращает на неё внимания не больше, чем на блюдо с запечённым гусем, которое она ставит на стол.

Ах, поманило дуру-девку шальное случайное счастье, мелькнуло молнией по небу, оставило солёный вкус пота на губах и глухую тоску в груди – и сгинуло, словно не было.

Ах, как неймётся сейчас белокурой красавице Лизхен, снаружи притаившейся у окошка! Изорвала она кружевной платок на ниточки, до крови искусала нежные пухлые губки.

А ведь говорила же ей девичья гордость: не ходи. Не оберёшься потом стыда, коли узнают, что ты за парнем в открытую бегаешь.

Но стоило Лизхен увидеть Михеля из окна лавки, как под каким-то пустяковым предлогом сбежала она со двора, и, прячась, проследила за любимым до дверей трактира. Хорошо, что войти не посмела – что делать приличной девушке в компании незнакомых хмельных парней?

Зато знает теперь Лизхен, на кого положил глаз Михель. И почему Милош на днях сказал, будто бы не для неё он предназначен. Ясное дело – для нескладёхи своей сговорил завидного жениха. Большое приданое, видно, пообещал, раз Михель согласился.

Бежит Лизхен домой, от ревности не разбирая дороги. Развязалась синяя лента в косе, сбился в сторону передник. В спину летит хохот из трактира. Уж, не над ней ли смеются?

Забыла Лизхен, что сама, по своей воле, когда-то отказала Михелю. Кажется ей, будто всегда она его любила, и только воля суровых родителей мешала им быть вместе.

Страшные сны снятся Лизхен. Плывёт над водой густой туман, сплетаясь в тёмный женский силуэт, тянутся к её горлу цепкие когтистые пальцы, но не могут ни дотянуться, ни ухватить. «Отпусти его, – звучит глубокий, словно со дна колодца, голос. – Откажись, не твой он, не твой!» Просыпается Лизхен в холодном поту, нащупывает под подушкой сухую веточку полыни, что ей Бояна дала, добрым словом поминает старую ведьму.

Уж не Марта ли это, Милошева дочка, порчу на неё навела?

Ах, с каким размахом гуляет сегодня вечером Михель! Как сорит деньгами, как не брезгует пить со случайными людьми! Не своё ли обручение с дочкой трактирщика празднует?

Или отмечает чью-то грядущую гибель?

========== Часть 12 ==========

12

Во вторник Михель проснулся от того, что хлипкая дверь, казалось, вот-вот слетит с петель от громкого стука. Накануне он с утра до позднего вечера молол зерно, в одиночку таская вверх-вниз по сходням тяжёлые мешки, и лёг далеко за полночь. А теперь не мог понять, чего от него хотят.

– Где? Где этот бездельник? – дверь-таки распахнулась, громыхнув отброшенным крючком, и на пороге появилась растрёпанная раскрасневшаяся Бояна с палкой наперевес. – Обещался к воскресенью явиться, жду его, жду. Думаю, ну перебрал, ну отсыпается на мельнице, не впервой. Придёт – ужо я ему всыплю! Но это ж надо совесть какую-то иметь! Говори, Михель, где Жилко моего спрятал! Я ему сейчас другую ногу переломаю!

– Успокойся, тётка Бояна, – миролюбиво начал Михель, пытаясь одновременно надеть штаны и не упускать вредную бабу из вида. – Нет у меня вашего Жилко. Как колесо поставили, он вместе с батраками ушёл, в тот же день.

Бояна метнулась к печи, по пути зачем-то заглянув в пустой горшок – будто нерадивый мужичонка мог спрятаться в присохшей к стенкам пшённой каше.

– Да хоть всю мельницу обыщите! Нет его тут!

Бояна всплеснула руками, отчего конец суковатой палки мелькнул в опасной близости от Михелевой головы, отшвырнула горшок в сторону, сползла на пол и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону:

– Ох, подле-е-ец! Изме-е-е-енщик! Три дня как дома не ночева-а-ал!

– Может, в трактире загулял? – осторожно предположил Михель, собирая с пола глиняные черепки.

Хорошая была каша, вчерашняя, с жареным луком, позавтракать ею хотел.

– Да не-е-ет его та-а-ам! Я ж первым делом до Ми-и-и-илоша ки-и-инулась! – не выпуская палки из рук, причитала Бояна.

– Может, он вам за подарком поехал? На торговой подводе, в город? Когда Жилко у меня работал, только и разговоров было, как он платок купит да кожух новый, – Михель и сам уже не понимал, кого уговаривает, заполошную бабу или себя самого. – Вдруг вернётся сегодня к вечеру с обновами? Или завтра – с утречка?

– Плато-о-ок?

– И козу, коли денег хватит.

– А не врёшь ли ты, мила-а-ай? – Бояна пристально посмотрела на Милоша карим коровьим глазом. Другая половина её лица была скрыта под космами волос, выбившихся из уложенной вокруг головы косы.

– Да с чего мне вам врать-то?

– А я почём знаю? Все вы мужики одним местом мазаны. Покрутит какая бабёнка округлым задом, бежите за ней, слюни роняючи, – Бояна поднялась, грузно опираясь на палку. – Ну, гляди у меня. Прознаю, что покрывал моего кобеля, пощады не жди.

– Вы домой бы шли, тесто ставили, – миролюбиво проговорил Михель. – Вернётся ваш Жилко с обновами, как привечать-то будете?

– Как надо, так и привечу, – буркнула Бояна, разворачивая свои телеса к выходу. – Ты это, звиняй, если что. Уж больно я на своего негодника зла.

Спровадив нежданную гостью, Михель нервно заходил по скрипучим половицам. Недоброе предчувствие только крепло.

Могли Гданько и Збышко ограбить Жилко по дороге? Мог он отстать от них и заплутать в лесу? Или действительно, права Бояна, нашёл хромой мужик себе другую зазнобу? Небось, отлёживается сейчас у красотки на печи, боясь нос на улицу высунуть.

…Сегодня никто не умрёт…

Ундину Михель не видел и не слышал с той самой ночи. Оставленное на берегу нетронутое угощение скинул в воду, но всё-таки надеялся, что она приняла подношение и исполнит клятву. Прядь волос Михель свернул колечком, зашил в кусочек мягкой кожи и повесил на шею.

А предательское тело даже после тяжёлого рабочего дня изнывало в сладкой истоме, мечтая о страстных ласках никсы.

«Надо бы пройтись вдоль реки до леса, посмотреть, что да как», – подумалось Михелю.

– Эй, мельник! – окликнули со двора. – Принимай работу!

Михель выглянул наружу и увидел Милоша, восседающего на груженой телеге.

– Ты не бойся, я заплачу, – дружески ухмыльнулся тот. – Денег моих ты не взял, своими рассчитался. Парни, когда зашли пропустить по кружечке перед дорогой, очень хвалили твою щедрость, – Милош спрыгнул с борта и принялся один за другим скидывать мешки.

– А Жилко, случаем, с ними не было? – вскользь обронил Михель.

– Как не быть, был.

Михель выдохнул так шумно, что вол, впряжённый в телегу, от неожиданности переступил с ноги на ногу.

– Выпил с парнями, хотел их табачком домашним угостить, – продолжал Милош, – да спохватился, что кисет на мельнице забыл. Уж как парни его не уговаривали, а решил за ним вернуться. Эй, ты чего? Случилось что? Я тут Бояну по пути сюда встретил, опять про него допытывалась.

***

Хромого Жилко искали парни со всей деревни. Сменяя друг друга, прочесали опушку леса, длинными жердями перемерили реку.

А нашёл его Михель. Утром Страстного Четверга раздутое тело прибило к плотине. Лицо и шея были до костей обглоданы острыми рыбьими зубами. Только по ноге да по одежде и опознали.

– Не повезло, – вздохнул Милош, помогая Михелю сгрузить Жилко на ту же телегу, на которой всего пару дней назад лежали мешки с зерном.

Михель кивнул.

Ночью он бродил по берегу и звал Ундину, пока не охрип. Напоследок сорвал с шеи ладанку с её волосами и забросил на середину запруды.

– Пропади ты пропадом! – уже не кричал, а сипел, швыряя в воду комья мокрой земли. И злые бессильные слёзы текли по его щекам.

Вернулся на мельницу под утро – продрогший, обессиленный, несчастный. Вошёл в дом и, не раздеваясь, повалился на кровать.

***

На пасхальной неделе Михель сделал попытку утопиться. Но речные волны бережно вынесли его на берег. Тогда он привязал к поясу камень и перекинулся через край плотины, но верёвка развязалась, будто бы сама собой, а глубокий омут лишь легонько покачал его, как мать качает любимое дитя в колыбели, и вернул на поверхность.

– Я спрыгну с крыши в мельничный жёлоб и сломаю себе шею, – пригрозил Михель неизвестно кому. – Я перережу горло вот этим самым ножом, пока ты будешь смотреть на меня из камышей. Я запрусь внутри и подожгу мельницу. Я… я уеду отсюда ко всем чертям!

– Ты будешь беречь себя, любимый, – тихонько прошептала река. – Потому что ты – это единственное, что даёт мне силы сдерживать её злобу. Потеряв тебя, она изведёт всех жителей деревни, одного за другим. А я буду убита горем и не смогу помешать.

В отчаянье Михель нагнулся, чтобы подобрать камень и запустить в реку. Но пальцы его нашарили в камышах маленький грязный комочек – ту самую ладанку, которую он выбросил.

Мокрый кожаный шнурок лёг на шею Михеля словно удавка.

Спотыкаясь, он медленно побрёл обратно в дом. А вокруг него плыло и таяло нежное хрустальное пение.

Я не просила его жизни, убаюкивая Михеля, пела Ундина, он сам пришёл на берег, сам увидел меня. Я сдержала слово, он умер после полуночи. Я сдержала слово, но не могла сдержать свою суть. Не оставляй меня, Михель. Так ли важны жизни случайных людей, если наша любовь согревает нас туманными ночами? Если наша страсть вливает жизнь в моё бесплотное тело и дарит наслаждение, которое ты никогда не получишь от подобной себе? Я люблю тебя, Михель. Ради этой любви я буду сдерживать ту, вторую, так долго, насколько хватит сил. Ты только люби меня, Михель, люби сильнее. А я клянусь, что никогда намеренно не обижу тебя…

Дверь с грохотом закрылась за Михелем – словно захлопнулась клетка.

========== Часть 13 ==========

13

Ах, как ценят крестьяне Михеля! Хоть и молод мельник годами, но даже в конце весны, когда ни у кого не осталось зерна на помол и все ждут нового урожая, у ворот мельницы всё чаще появляется кто-нибудь из деревни. Вроде по пустяковому делу, вроде случайно зашли – выдалась свободная минутка побеседовать на завалинке, раскурить трубку, выпить можжевелового кваса. А где-то между необязательной болтовнёй посетуют ненароком на погоду, порванную рыболовную снасть, сломанную течением лодку.

Если не занят Михель работой, то охотно побеседует с рыбаками, подскажет, на каком участке реки ставить сети, а какой лучше обойти стороной. Поддержит беседу о том, когда начинать косить сено, чтобы успело высохнуть до дождя, в какой день сеять, а в какой – жать.

Многое знает Михель, часто сбываются его слова. И пусть советы он даёт бесплатно, по доброте душевной, но благодарные крестьяне несут ему угощение, кому сколько по силам.

Накануне Троицы приезжает на мельницу пекарь Мюллер, привозит на помол пару мешков зерна. Говорит, прикупил по случаю – как раз на праздничную выпечку хватит.

Кивает Михель, отдаёт указания запустить мельницу. Пока батраки снуют туда-сюда, приглашает его Мюллер побеседовать по душам. И вот ведь как расстарался, даже кисет покупного заморского табака достаёт.

Сидят вдвоём на лавочке, курят.

Издалека заводит пекарь разговор: вначале жалуется на подскочившие цены, потом хвалит хозяйство Михеля. И словно между делом интересуется, не нашёл ли молодой мельник себе хозяйку, чтобы двор и дом в умелых руках держала.

– Не нашёл, – отвечает Михель, долго, слишком долго возясь с разжиганием трубки.

Он догадывается, о чём пойдёт речь.

– Ты б по деревне тогда походил, присмотрелся, – степенно говорит Мюллер. – Много у нас хороших девушек на выданье. Или вот на Лизхен женись

.

– Приходил я к вам уже свататься, – не удержался Михель, – не вышло ничего.

– Какой прок теперь старые обиды поминать? Лизхен второй год сама не своя ходит, уж больно люб ты ей. А отцовское сердце не камень, не могу я больше на её мучения смотреть.

Хочет Михель спросить, почему Лизхен избегала его, пока он был бедным, но молчит.

– Так по рукам? – спрашивает Мюллер.

Молчит Михель.

– Коли не люба тебе Лизхен, о другом подумай. Я ведь приданым, если что, не обижу. При жизни деньгами дам, скотиной да утварью. А как помру, пекарня и лавка к детям твоим перейдут. Как бы ни повернулось, хлеб всегда в цене. Всей деревней твоя кровь заправлять станет.

– Моя… кровь? – вскидывается Михель.

– Не отвечай сразу, подумай крепко. Время пока есть. Но как жниво начнётся, ответ мне дай. Коли не надобна тебе Лизхен, другого мужа ей найду. Семнадцатый год девке исполняется, негоже дольше в перестарках ходить.

Ах, какой завидный жених Михель! Каждая девушка мечтает стать его наречённой, каждый отец не против породниться с ним! Засылай сватов в любой двор – везде примут с радостью. Умчится по осени молодая жена в новый дом, расставит сундуки с приданым, разложит на широкой кровати пуховые перины, повесит занавески на окна. И после тяжёлой работы Михеля всегда будут ждать горячий ужин и нагретая постель

А Михель будет заботиться о супруге, постарается облегчить ей жизнь. Глаз с неё не будет спускать. Наймёт служанок, чтобы стирали бельё да носили воду, ведь негоже хозяйку подпускать к реке – того и гляди, оступится, упадёт в омут. Повесит на двери и окна заговорённые замки. Полынным настоем окропит каждое брёвнышко, каждую щёлочку. И в полнолуние, обнимая спящую жену, станет прислушиваться к малейшему шороху за окном – не пришла ли другая отомстить за короткое земное счастье.

Далека река, да лес близко…

Кинуться, что ли, Милошу в ноги, пусть спрячет Михеля с женой на дне телеги, укроет пустыми мешками да волчьими шкурами, отвезёт в соседнюю деревню? А потом, лесными тропками, уйти ещё дальше от проклятой реки? Не найдёт их там никса, будут они жить в любви и согласии, растить сыновей и дочерей.

Какое дело Михелю до этой деревни, до людей, оставшихся заложниками злобного речного духа?

Вот только сердце своё оставит тут Михель, приворожила его Ундина, оплела звуками своего голоса, стреножила острой осокой, утянула душу на дно. Потому и молчит он, глядя, как пекарь Мюллер обиженно кряхтит, понукая волов. Потому без сожаления думает о прекрасной Лизхен. Пусть достанется она другому, пусть будет счастлива, жива и любима.