Текст книги "Михель и Ундина (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Часть 1 ==========

У Михеля есть колодец, в колодце живёт Ундина.

Йовин, «Ундина»

1

Ах, кто в наших краях не знает молодого мельника Михеля, весельчака Михеля, умницу и работягу Михеля?

Вот едет он на телеге по главной деревенской улице в пасхальный ярмарочный день, и медные пуговицы на его воскресном камзоле сияют как маленькие солнышки, а в начищенных до блеска кожаных сапогах отражается весеннее небо. А волы-то в телегу впряжены – одно загляденье: лоснящиеся, круглобокие, слегка припорошенные мукой, пышущие здоровьем и силой. Будто не волы, а караваи ржаного пумперникеля, только что из печи.

Идёт Михель по ярмарке, с каждым встречным добрым словом перемолвится, каждому улыбнётся, от каждого получит улыбку в ответ. Даже почтенная фрау Гертруда, старая ведьма Гертруда, паучиха Гертруда, прозванная так за нелюдимый характер и мастерское плетение кружев, даже древняя старуха Гертруда, хозяйка бесчисленного количества кошек, – и та кокетливо опускает перед Михелем бесцветные ресницы, и крылья чёрного вдовьего чепчика тщетно пытаются скрыть девичий румянец на её впалых морщинистых щеках.

И только Милош-трактирщик в ответ на улыбку Михеля отворачивается, делает вид, что не заметил оказанной чести. И только вдова Бояна – такая толстая, что в дверь собственного дома проходит боком, – только шумная и крикливая торговка зеленью Бояна, на лотке у которой смешались пучки любистока и петрушки, черемши и зелёного лука, майорана, базилика и мяты… только она трижды мелко сплёвывает Михелю вслед и растирает между пальцами листок сухой полыни.

Ах, как хорош собой Михель! Нет в округе ни одной девушки, которая не томится тайными мечтами о нём, не надевает на ярмарку свои лучшие наряды, не подводит втайне от родителей брови угольком, не мажет губы ягодным соком, смешанным с гусиным жиром… А вдруг заметит Михель, улыбнётся, взглянет ласково?

Но смелее всех ведёт себя белокурая Лизхен, дочь почтенного пекаря Мюллера.

Вот стоит она у прилавка – сдобная, пышная, с новой синей шёлковой лентой в тяжёлой косе, в белоснежном накрахмаленном переднике, обхватывающем ладный девичий стан. Проходит Михель мимо, и Лизхен с поклоном протягивает ему глиняную миску с нежнейшими сдобными брецелями. Всю ночь она настаивала тесто, шептала над опарой заветные слова, завивала крендельки причудливыми сердечками, красила сахарную глазурь свежим свекольным соком.

Кивает Михель, благодарит за угощение, заворачивает несколько брецелей в чистый носовой платок, складывает в шапку. Опускает Лизхен голубые глаза. Лучится степенной гордостью старый пекарь Мюллер. Не желает он лучшего мужа для своей единственной дочки. Даст Бог, сладится дело, зашлёт по осени Михель сватов, умчится светлокосая Лизхен на расписной повозке прочь из родительского дома. А там и внуки пойдут – услада дедова сердца, покой родительской старости.

Завидный Михель зять, злой до работы, оборотистый да везучий. Такие всегда в цене.

Говорят люди, что старый мельник, помирая, оставил трём сыновьям в наследство мельницу, осла и кота. Средний сын взял под мышку старую гитару с расшатанными колками и верхом на осле отправился покорять город Бремен. Младший вместе с котом сгинул в неизвестном направлении, только бы подальше от родных мест.

А старшему Михелю досталась скрипучая мельница на окраине деревни. Никто из братьев не пожелал оспаривать незавидное наследство: крыша протекала от мало-мальского дождика, главное колесо щербатилось дырами, а жернова истёрлись под корень, словно зубы у старой лошади.

Но прошёл всего год, и мельницы не узнать. Поскрипывает на полном ходу новёхонькое колесо, сыплется из-под тяжёлых камней тончайшего помола мука. И везут на мельницу зерно со всей округи. Поговаривают, что видели на ней крестьян из-под самого Шварцкольма, а это ни много ни мало – три дня пути.

На все вопросы Михель отвечает кратко: мол, работал, ночей не спал, своими руками по брёвнышку, по камешку восстановил отцово наследство. Нет, клада не находил. И с чёртом сделки не заключал. Кровью и потом заработал своё нежданное богатство. К тому же война вовремя закончилась, поборов в казну меньше стало. Вот и пошло дело на лад.

Только батраков молодой мельник набирает пришлых – из тех бездомных бродяг, что шатаются по послевоенным дорогам в поисках незавидного счастья.

Как бы ни просились к нему на мельницу крестьяне, как бы ни предлагали в ученики подрастающих сыновей – Михель непреклонен: не возьму и точка, не хочу добрососедские отношения портить, ведь стоит взять мальчишку из одного двора, другие семьи останутся в обиде.

Посудачили над этой странностью сельские кумушки, помололи всласть язычками, да и разошлись ни с чем. Не хочет Михель делиться секретами мастерства – не надо. Родному сыну потом передаст, никуда не денется. А бродяг и нанимать дешевле, иные за стол и кров работают. И прогнать такого работничка не совестно, если вдруг от работы отлынивать начнёт.

***

Катится повозка по раскисшей весенней околице, чавкают, увязая в грязи, колёса. Позади остались ярмарка, вдовий чепчик Гертруды и синяя лента в косе Лизхен. Бросил Михель поводья на колени, смотрит в небо, а умные волы сами везут, куда надо – помнят, где дом и тёплое стойло.

Лежит на козлах шапка с брецелями, издалека источая тонкие ароматы корицы и кардамона, жжёного сахара и тайных мечтаний Лизхен. Не до них Михелю, о другом он сейчас думает. О другой.

Усилием воли убирает Михель с лица улыбку – словно присохший холст отдирает от раны. Каждый раз ему всё труднее выезжать в люди. Была б его воля – закрылся бы на мельнице, остановил бы жернова, раздал бы нежданное богатство пришлым чужим людям и от вечерней зорьки до утренней сидел бы у запруды, слушая дивное пение любимой.

Твои глаза как яркий солнечный свет, поёт она, они обжигают меня и манят. Я лечу к тебе, словно ночной мотылёк на пламя, боюсь коснуться ладони твоей, чтобы не обжечься, боюсь коснуться губ твоих, чтобы не растаять, не уйти под землю студёной тёмной водой. И только любовь спасает меня от гибели. Люби же меня, Михель, люби сильнее.

Волы останавливаются на развилке у старого, расщепленного молнией дерева.

Главная дорога поворачивает направо и теряется в густом лесу. Миля за милей она будет то петлять между деревьями, то неспешно течь среди полей, пока не доберётся до другой деревни, потом – до третьей. И так, нанизывая их, будто стеклянные бусины на вощёную нить, постепенно доведёт до Дрездена.

Левая дорога не такая исхоженная. Она ведёт вдоль леса по раскисшему от весенней распутицы лугу с острыми клювиками первой травы, пробивающейся через чернозём, – и дальше, к пойме небольшой речушки, перегороженной плотиной. На краю луга тает в нежной зелёной дымке небольшая берёзовая рощица.

Сейчас, после долгой зимы, на дороге видна одна лишь неглубокая колея, на четверть заполненная талой водой, – след от повозки Михеля. Но уже скоро луг прорастёт диким медовым клевером, мятой и бледно-золотистыми чашечками купальниц.

Перед Свято-духовой неделей сюда будет втайне бегать вся деревенская неженатая молодёжь, чтобы сорвать берёзовую веточку, прикрепить к корсажу, полям шляпы или рукаву куртки и при удобном случае тайно подбросить предмету воздыханий. А на саму Троицу посреди луга обязательно воздвигнут высокий праздничный шест, перевитый разноцветными лентами и живыми цветами. Парни будут жечь костры, пить некрепкое клубничное вино с прошлого урожая, а девушки наплетут венков и станут пускать их по воде, гадая на суженого.

Если повезёт и год выдастся урожайным, то уже с августа через луг потянутся на мельницу нескончаемые вереницы телег, нагруженных мешками с зерном. И потекут в карманы Михеля серебряные монеты с чеканным профилем курфюрста. Построит он добротный дом, заведёт коров и овец, перенесёт через порог пышнотелую Лизхен в подвенечном уборе.

Крепко стоит новая плотина, без остановок вертится колесо. Отчего же ты невесел, Михель? Почему твои волы нервно поводят боками и настороженно фыркают, прежде чем ступить на дорогу, ведущую к дому?

========== Часть 2 ==========

2

Ох и голодно воет ветер в самую длинную ночь года! То заплачет невиданным диким зверем, заскребёт ледяными когтями по соломенной крыше, большой белой птицей заухает в дымоход. То всхлипнет обиженным потерявшимся ребёнком, заноет жалобно-жалобно: выйди, человек, открой дверь, утоли мой извечный голод, впусти меня, обогрей меня, приюти меня. То опять разъярится и начнёт завывать волчьими голосами, пугая в хлевах домашний скот и напоминая смертным о скорой и ужасной кончине.

Ярится госпожа Метелица, засыпает поля и дороги колючим пухом из своей прохудившейся перины. Остановись, человек! Закрой ставни, запри тяжёлым засовом дубовую дверь, положи в очаг самое большое полено. Не кажи носа на улицу, где несётся в рваных клочьях облаков Дикая Охота, где бесшумно скользит вдоль изгородей чёрная тень йольского кота, выискивая себе новую жертву. Не спи, человек. До утра поддерживай огонь, задабривай его зерном и гусиным жиром, сжигай сухие веточки полыни и ягоды можжевельника, молись о том, чтобы дожить до рассвета.

Вдруг тебе повезёт, и ты переживёшь эту ночь?

***

Под порывами ветра старое мельничное колесо скрипело и скрежетало, опасно кренясь на прогнившей оси. Михель, как мог, подпёр его с двух сторон прочными жердями и чуть было не упал в сток, пытаясь таким же образом укрепить основание.

Несмотря на лютый холод, запруда не промёрзла насквозь, лишь хищно ощерилась ледяными краями на фоне тёмной глубокой воды. Немного отдышавшись, Михель, подсвечивая себе мельничным фонарём, попытался оценить устойчивость колеса. И тут же от нового порыва ветра оно качнулось, и ближайшая жердь, не выдержав нагрузки, брызнула мелкой щепой во все стороны.

Михель едва успел заслонить глаза. Острый кусочек дерева впился ему в щёку. Колесо заходило ходуном, потом накренилось и с гулким жалобным стоном ухнуло в канал, ломая лопасти.

Содрав с себя обледенелые овечьи рукавицы, Михель утёр кровь со скулы и грязно выругался, глядя, как крупные тёмные капли падают в белый снег. Ещё в начале просинца мельница так-сяк работала. И пусть мука выходила грубая, с примесью жмыха, мелких камешков, песка и кусочков зерна, Михель надеялся, что колесо достоит хотя бы до весны. Ведь с занесёнными дорогами и в лютый холод редкий крестьянин рискнёт везти зерно за десятки вёрст в соседнее село. А перед Новым годом всегда много работы.

На вырученные деньги Михель собирался подлатать крышу и хоть как-то отремонтировать мельницу, чтобы дотянуть до осеннего урожая. «Уж-ж-же не надо!» – заскрипели, шатаясь, останки колеса. «Не на-до, не на-до!» – захохотал на все лады ветер, ледяными пальцами пробираясь Михелю за воротник и пытаясь сорвать с головы шапку.

Низкие серые тучи неслись по небу, цеплялись мохнатыми боками за острые зубцы высоких елей. Иногда в особенно большой прорехе показывалась узкая полоска месяца. Стая воронов сорвалась с крыши и, насмешливо каркая, скрылась в пелене метели.

Михель вздрогнул. В последнее время ему несколько раз снился один и тот же сон, в котором точно так же каркали вороны, и одноглазый человек, одетый в чёрный камзол, звал его по имени. «Иди в Шварцкольм! – говорил он. – Стань подмастерьем на моей мельнице!» После этого сна Михель просыпался в холодном поту и с двойным усердием принимался за работу. Ведь лучше кое-как сводить концы с концами и трудиться на себя, чем наняться неизвестно кому в услужение.

«С-с-с-сдохнеш-ш-шь с-с-с голоду-у-у», – просипел ветер.

Михель уже не чувствовал закоченевших ног и боли в раненой щеке, но продолжал стоять, подставив лицо под падающий снег. «Я устал, – думал он. – Отец, прости меня, я больше не могу. Пытаясь сохранить твоё наследство, я всего лишь отсрочивал неизбежное. Мне бы получить осла, как Гансу, или кота, как Йохану. Может, тогда я был бы хоть чуточку счастливее».

– Помогите, – вдруг жалобно простонало колесо, перекрывая шум ветра и плеск воды.

Михель прислушался.

– Помогите, – зов повторился.

Слабый мелодичный голос доносился откуда-то из-под груды обломков.

Михель поднял фонарь.

– Кто здесь?

– Посмотри вниз… пожалуйста…

Михель сделал несколько шагов вперёд. И вскрикнул, когда в тусклом желтоватом пятне света увидел простоволосую девушку, тянущую к нему обнажённые тонкие руки. Нижняя часть её тела была скрыта под обрушившейся крестовиной мельничного колеса.

– Помоги! – ещё раз простонала девушка. Снег, не тая, скользил по её коже, наваливался мягким покрывалом на плечи.

Михель, не задумываясь, подхватил из сугроба последнюю жердь и рванулся вперёд. Установив фонарь на краю шлюза, он непослушными руками попытался подсунуть конец жерди под остов колеса – как рычаг. С третьего раза ему это удалось.

Колесо шаталось и скрипело. «Сейчас оно обрушится на меня и похоронит. Снег скроет все следы, и мой труп найдут только весной», – мелькнула в голове у Михеля отчаянная мысль.

– Держись, – прокричал он девушке. – Я сейчас подниму его, а ты постарайся вылезти из-под обломков. Иначе мы оба погибнем.

Михель всем телом навалился на рычаг, в глубине души молясь лишь об одном – чтобы тот выдержал. Мышцы напряглись так, что, казалось, вот-вот порвутся. Но завал медленно поддался, слегка приподнявшись над водной гладью.

Девушка засмеялась нечеловеческим прозрачным смехом и легко выскользнула на волю. Подол её светлого платья струился за ней, словно… хвост?

И в этот момент нога Михеля, лишившись опоры, поехала по обледенелому краю. Рычаг выскользнул из рук. Пытаясь его удержать, Михель поскользнулся и по пояс провалился в ледяную воду, чудом не попав под обрушившийся завал.

Обдирая ногти о промёрзлый край, Михель сделал попытку выбраться на берег. В детстве отец рассказывал ему с братьями о никсах или ундинах, которые только и ждут, чтобы утащить зазевавшегося человека на дно.

Мгновенно намокший кожух стеснял движения. Руки из последних сил скользили по берегу, загребая пригоршни снега, не находя опоры.

– Я спас тебя, – прохрипел Михель в темноту за своей спиной. – Теперь твоя очередь.

– А ты смелый, – засмеялась Ундина.

В мгновенье ока она оказалась рядом, скользнула ледяными пальцами по его щеке, собирая запёкшуюся вокруг ранки кровь. Облизала.

– Смелый и сладкий. Я таких люблю.

Михель почувствовал, как что-то большое и сильное обвило его ноги под водой. Но Ундина почему-то медлила, словно раздумывала. Или просто играла с жертвой?

– Дурак я был, что полез тебя спасать. Теперь выбор невелик – или ты меня сожрёшь, или я замёрзну насмерть, – проговорил он.

– Третий путь. Всегда есть третий путь, Михель, сын Михеля, – прошелестела Ундина.

Подводная хватка разжалась. Упругий хвост плеснул раз, другой, и вдруг вытолкнул Михеля на снег.

– Если тебе суждено умереть, то пусть это случится не по моей вине, – донеслось из метели.

И когда Михель, чертыхаясь, поднялся на ноги, в воде уже никого не было.

========== Часть 3 ==========

3

Ах и хорошо же заведено хозяйство у Михеля!

Вот въезжает он в новые ворота – крепко стоят столбы, прочны железные засовы, петли густо смазаны свиным салом, на деревянной перекладине искусно вырезаны замысловатые узоры.

Слякотно за воротами, чавкает под колёсами грязь, а подъезд к ним выложен прочными сосновыми брёвнами. Легко идёт повозка, словно по воздуху плывёт. Одна беда – каждый раз замирают у створок волы, медлят, прядут ушами. Вот и приходится хозяину спрыгивать с облучка, брать поводья в руки и вводить непослушных животных во двор.

Чисто во дворе у Михеля, справно.

Ходят вдоль забора хохлатые куры, роются в весенней земле в поисках первых червяков. Гогочут жирные гуси, вытягивают длинные шеи, откликаясь на голоса своих диких собратьев. Важно напыжились пёстрые индюки.

И всё-то во дворе к месту, всё ладно устроено. Вот, посыпанная опилками, пошла широкая дорога к мельнице – как раз двум телегам разминуться. А слева вместо поросшего бурьяном пустыря подсыхает и осаживается слаженный осенью новый сруб. Уже скоро застучат тут топоры, возводя двускатную крышу. У лучшего стекольщика в Дрездене закажет Михель дубовые рамы, привезут их, бережно закутанные в овечьи шкуры, установят. Светло будет в новом доме, чисто. Войдёт молодая хозяйка, развесит кружевные занавески, расставит на подоконнике красную герань. Будет сидеть у окошка, поджидая мужа с мельницы.

В старом доме у Михеля осталась лишь одна комната – наверху, под крышей, запертая на амбарный замок. Внизу, в людских, ночуют хмурые молчаливые батраки. Не подмастерья, наёмные рабочие на один-два месяца. Кто-то приходит, кто-то уходит, Михель даже не старается запомнить их имена. Но работа кипит, крутится колесо, работает мельница, похрюкивают на скотном дворе сытые свиньи, блеют козы.

Кажется, отлучись Михель надолго, оставь без присмотра хозяйство, – и ничего не изменится. Точно так же будет прибывать достаток, словно улыбнулось мельнику, сыну мельника, счастье, поманило за собой – да и осталось в доме навсегда.

Работа на мельнице заканчивается с последними лучами солнца. Даже приезжие издалека крестьяне уже привыкли: коли добрался в сумерках, то стучи не стучи, не пустит тебя Михель на порог, не откроет ворота. Придётся ночевать в лесу до рассвета или возвращаться домой не солоно хлебавши. Даже тех, кому осталось молоть всего мешок или два, выпроваживает Михель. Как ни умоляй его, сколько денег ни сули – суров и непреклонен молодой мельник. Осенью да весной, пока солнце в полную силу не вошло, такие сроки – сущее наказание. Зато летом – благодать: мели сколько душеньке угодно, ночи всё равно короткие.

И лишь когда на небо поднимается полная луна, тихо становится на мельнице, пустынно. Отправляет Михель рабочих то на покос, то в поле, то на лесную вырубку, то за какой ещё надобностью. Даёт с собой припасов вволю, закрывает за ними ворота. Гремят железные запоры, отсекая мельницу от всего остального мира. Некому присмотреть за хозяином, некому подсмотреть.

Плывёт от реки густой туман, свивается причудливыми кольцами, повисает белоснежными космами на ветвях. И слышится из его глубины тихое пение. Садится Михель возле мельницы и слушает, прикрыв глаза.

Твои руки как крылья лебедя, поёт туман, хочу коснуться ладоней твоих – и не могу: густая тьма встала между нами, крепки железные запоры, полынью заросла тропа. Уже столько раз рождалась и умирала луна, а ты никогда больше не говорил мне, что любишь меня. Оседает солнечная пыль на дно реки, струится песок. Не видеть мне солнечного света, не касаться губ твоих, не просыпаться рядом на одной постели. Но я знаю: жизнь твоя и сердце твоё навеки принадлежат мне. Так люби же меня, Михель, люби сильнее…

Михель знает, что за всё приходится платить, и знает, какой ценой.

И он не боится.

========== Часть 4 ==========

4

Как он добрался до дома, Михель помнил смутно. Вроде как некому больше было подкинуть в очаг щедрую порцию хвороста, содрать насквозь промокшую, в сосульках, одежду и закутать его в ворох старых одеял, – значит, дошёл и переоделся сам.

Проснулся он на полу возле очага. Всё тело ломило – но не той противной хворобной ломотой, которая предшествует серьёзной болезни, а как бывает после целого дня тяжёлой работы. И голова гудела, будто с похмелья. А так ничего, даже насморка не было.

Глядя в осколок зеркала, Михель вытащил из щеки занозу, промыл рану водой. «Хорош красавец, – проговорил издевательски, рассматривая трёхдневную щетину на обветренном покрасневшем лице. – Такому только с никсами женихаться». Память, смазав жуткие картины вчерашней ночи, сохранила лишь нежное девичье прикосновение к коже.

Морщась, Михель натянул на себя сырой кожух и шапку, обул сапоги и вышел во двор. Яркое солнце, отразившись от снежных сугробов, на миг ослепило его. «Вот дойду я сейчас до мельницы, а там колесо целёхонько, – размечтался Михель. – А плохо мне от того, что я вчера с Петаром в трактире лишнего перебрал».

Но, завернув за угол, он увидел обрушившуюся махину колеса, припорошенную снегом, и обломки жердей, и полузасыпанный потухший фонарь.

– Вот и всё, – проговорил Михель вслух. – Был из меня мельник, да весь вышел.

Он тщательно обыскал берег, но следы, если какие и были, засыпал снег. Тёмная вода в запруде подёрнулась тонким первым ледком – всматривайся – не всматривайся, не заметишь ни серебряного проблеска хвоста, ни пряди волос, развеявшейся по течению.

Только под фонарём в луче зимнего солнца что-то блеснуло, будто крупная чешуйка на белом снегу. Михель нагнулся, и новёхонький серебряный гульден сам собой скользнул ему в руку. Заиндевевшие ветви старой вишни качнулись, и в их шелесте Михелю почудился звонкий хрустальный смешок.

Он оглянулся, но никого подле не было.

***

Тем же вечером Михель, увязая по колено в сугробах, отправился в деревенский трактир. Неунывающий Петар был уже там – нависал над глиняной тарелкой с жареными колбасками, щедро сдобренными перцем, и цедил маленькими глоточками пинтовую кружку светлого пива.

Судя по количеству народа, в трактире собралась добрая половина деревни – отпраздновать окончание самой длинной ночи в году. Высокий худой трактирщик Милош с насмешливым прозвищем «Толстяк» еле успевал разливать жаждущим яблочный сидр и можжевеловый шнапс, крепкую рябиновку и домашнее пиво. Две его дочки Лотта и Марта – такие же жилистые и некрасивые, будто их лица и фигуры лепили по образу и подобию отцовских, разносили между столами подносы с фаршированной гусятиной, свиными ножками, тушеной в специях капустой и жареной до золотистой корочки селёдкой. Из кухни, где колдовала жена Милоша, доносились густые и сытные запахи пастушьего мясного рулета и сладкого сливового пирога.

Михель, не обращая внимания на приветствие Петара, протолкался к стойке, с размаху впечатал в исцарапанную потемневшую от времени столешницу серебряный гульден и крикнул, перекрывая шум:

– Мне бутыль чего покрепче и закуски от пуза. А всем остальным по кружке лучшего пива! Я угощаю.

Милош покрутил монету в узловатых пальцах, посмотрел на свет и только потом кивнул. Посетители трактира разразились одобрительными возгласами.

– Что отмечаешь, Михель? – льстиво поинтересовался хромой Жилко, чья неистребимая привычка пить за чужой счёт уже стала одной из местечковых баек. – Аль сватов удачно заслал?

Вся деревня знала о неудачном осеннем сватовстве Михеля к шестнадцатилетней Лизхен. Старый Мюллер громогласно грозился спустить на смазливого голодранца собак, а белокурую дочку, столь неудачно строившую глазки кому ни попадя, запереть в амбаре и держать там, пока не поумнеет.

– Поминаю! – коротко ответил Михель, залпом осушив первую порцию.

Подхватил вторую кружку, услужливо поданную Милошем и, отодвинув Жилко плечом, двинулся к столу Петара.

– Подвинься!

Вслед за ним тут же возникла Марта с оплетённой лозой бутылью и подносом, доверху заполненным закусками.

– На какие гроши пьём? – подмигнул Петар. – Клад нашёл?

– Колесо сломал к чёрту. Вот, решил отметить, – Михель подхватил из миски щепоть квашеной капусты, закинул в рот, запил пивом. – Доем припасы и после Нового года двину в поисках лучшей доли. Подмастерьем наймусь, не пропаду. Или вон, – кивнул в спину Марте, – к одной из этих посватаюсь. Милош приданым не обидит.

Петар сочувственно кивнул. Несмотря на то, что трактирщик обещал за своими дочками неплохие для деревни деньги, желающих позариться на мрачных долговязых девиц пока не находилось. Жена должна быть мягкой и сдобной, уступчивой и покладистой. А такая, чуть что не по её выйдет, ухватом приложит до полусмерти или поленом зашибёт.

После третьей кружки вина приятели стали обсуждать женскую красоту и стать. После четвёртой – всерьёз задумались о рекрутском наборе, вот только жаль, что война уже закончилась, а орденов в мирное время не дают. После пятой – заунывно и пьяно тянули песню про рыбачку Боденского озера, постоянно спотыкаясь после каждого куплета.

– И когда-а-а-а в камышах поднима-а-а-ется туман, – старательно выводил Михель, не попадая в ритм, – русалки пляшут свои хорово-о-о-оды… Эй, ещё вина… Руса-а-алки пля-а-а-ашут…

В глубине глиняной кружки отблески свечи казались игрой солнца на бескрайней водной глади. И плыл над квашеной капустой и недоеденной свиной ногой мелодичный девичий смех. «Смелый и сладкий, – улыбалась селёдочная голова с тарелки. – Я таких люблю!».

Михель попытался что-то ей ответить, но не смог.

========== Часть 5 ==========

5

Ах, как всё спорится в руках у Михеля!

За что он ни возьмётся – всё выходит в толк, возвращается с прибытком. Купил трёх коз, каждая по весне разродилась двойней, вот уже и целое стадо в хлеву. Затеял огород на берегу вскопать – взошло всё до последнего зёрнышка, потянулось в рост.

Обрезал старый яблоневый сад, который давно надо бы выкорчевать, – набухли корявые ветки тугими почками, зацвели бело-розовой кипенью, радуя глаз и душу.

И только в одном Михелю не везёт – не задерживаются у него на мельнице пришлые работники. Вот если дом строить или за скотиной присматривать – это другое дело. А как только к мельничным жерновам подойдут да понюхают мучной пыли, да погрузят-выгрузят тяжёлые мешки, так у них спустя несколько недель приключается неведомая слабость и ломота по всему телу. Во сне потом ходят, слышат разные голоса, спят днём на ходу, ползают еле-еле, словно медленные осенние мухи.

Прошлой зимой бродяга прямо в работающий жёрнов упал – только-только установили да запустили, чтобы проверить. Размазало беднягу между камней, размололо в кашу, выплюнуло искалеченное тело. Кровь потом долго отмывали – со стен, с пола, с желобов. А жёрнову хоть бы что, ни одна капля не попала, всё вниз стекло – стоит себе, новёхонький, поблёскивает тёплыми круглыми боками. Только что не мурлычет, словно сытый кот.

Напарник, который с покойным работал, в тот же день с мельницы прочь ушёл. «Я лучше в Шварцкольм подамся, – сказал, – там каждую зиму на мельницу новый подмастерье требуется». Так и сгинул.

Пожал Михель плечами, съездил в соседний городок, нанял ещё троих пришлых. Одного приставил за хозяйством присматривать, других к мельнице определил. Каждую неделю менял их местами.

До весны все трое дожили в сытости. А как с запруды лёд сходить начал, одного колесом придавило – не насмерть, но запястье отсекло, ровнёхонько, будто откусил кто. Михель хорошо заплатил калеке и отправил со двора восвояси. Двое других дольше продержались. Потом один в зернодробилку ногой попал, а на второго кусок новой черепицы с крыши свалился – аккурат по затылку. Получив досрочное жалование и отлежавшись, оба попрощались со щедрым молодым мельником и, выйдя за новые ворота, попытались забыть о его хозяйстве как о страшном сне.

Так и повелось, вот уже больше года подряд: чуть на мельнице сбой, сразу же до крови кто-нибудь калечится, если не до смерти.

Качает головой Михель, хмурит брови, грешит на нерасторопность случайных работничков да на крепость сидра в дубовых бочках. Запирает покрепче погреб, носит ключи на поясе. Ему бы подмастерьев нанять, постепенно обучать их премудростям мельничьего дела, следить за каждым шагом. Старая мельница, ветхая, особого ума и старания требует. Вот и шлюзы скоро из строя выйдут – прогнили брёвна, подточила вода прочную насыпь. Разольётся запруда паводком, затопит двор, что тогда будешь делать, Михель?

И плывёт, плывёт в ночной тиши жалобная песня. Не остановят её крепкие стены и железные замки, повсюду она слышна, в каждом уголке двора и сада. Но если сесть на берегу да вдохнуть свежего весеннего воздуха, да прислушаться повнимательнее, то можно разобрать слова.

Ах, Михель-Михель, поёт чей-то прозрачный голос, крепки корни подводных трав, никогда не видевших настоящего солнца. Столько лет я жила в глубине без тебя. Мой рот почти забыл звуки человеческой речи, мои волосы потемнели от ила, моя нежная кожа стала грубой, как речной песок. Зимой над моей головой смыкались ледяные своды, летом проносились горячие южные ветра, но их тепло не доходило до меня. Люби же меня, Михель, люби сильнее. Ведь только когда я слышу твой голос, я начинаю петь. Ведь только когда я касаюсь твоей руки, мои ладони становятся нежнее заморского шёлка. Ведь только когда ты любишь меня, жар твоего сердца проникает в мою холодную грудь, и я чувствую себя по-настоящему живой. Я так тоскую о тебе, Михель. Тоскуй же и ты обо мне…

Не спит в полнолуние Михель, бродит вдоль реки, слушает ночной ветер, думает тяжёлые думы.

Ах, Михель-Михель, чем ещё ты готов пожертвовать ради любви?

========== Часть 6 ==========

6

Все следующие дни, оставшиеся до Нового года, Михель бесцельно бродил по непривычно тихой мельнице. Попытался было выковырять обломки колеса изо льда, но махнул рукой. Что толку стараться, если всё равно новое до весны не поставить.

Немногих крестьян, собравшихся намолоть муки перед праздниками, Михель завернул от порога: дескать, стоит мельница, обмёрзла, приезжайте как потеплеет.

В сарае квохтали и жались друг к другу голодные куры. Михель так и не собрался порубить бедняжек на суп, а зерно было на исходе. Он мрачно наблюдал за тем, как тают припасы: последняя горсть муки из ларя, три подвявших репы на дне корзины с овощами, объеденный до полупрозрачности круг козьего сыра. Благо растопки валялось – хоть отбавляй. Вначале Михель подбирал раскрошенные в щепу лопасти от колеса, потом вытащил-таки основу и, хекая, разрубил на мелкие части

Отсыревшее дерево разгоралось плохо, чадило и сипело, зато, просохнув в очаге, занималось ярким пламенем. «Хоть какая-то польза», – мрачно думал Михель.

Сны с воронами ему больше не снились. Но он совершенно не представлял, куда отправится. Мысль о том, чтобы продать мельницу, отчего-то даже не приходила в голову: «Уж лучше сожгу дотла».

После недели крепких морозов, перед самой новогодней ночью, ударила внезапная оттепель. Корка льда потемнела, стала рыхлой и ноздреватой. Закапали со шлюза сосульки. Западный ветер гнал из-за поворота реки тяжёлые снежные тучи.

Михель опять стал думать об Ундине. Эти мысли занимали его больше, чем мечты о поцелуях голубоглазой Лизхен. Из рассказов отца он знал, что зимой никсы вовсе не появляются на берегу, спят на дне реки или озера. Но ведь случилось же с ним однажды такое чудо. Жаль только, лица в темноте не рассмотрел. А ведь говорят, что никсы намного красивее человеческих девушек.

Михель вспоминал, как в ледяной воде обвился вокруг его ног рыбий упругий хвост. Страх, пережитый в ту ночь, давно ушёл, уступив место непонятному волнению.