Текст книги "Михель и Ундина (СИ)"
Автор книги: Nicoletta Flamel
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Заживший порез на щеке саднил, словно свежий ожог. Что если бы Ундина прикоснулась бы к коже губами, а потом обняла бы Михеля тонкими руками, которыми тянулась сквозь снегопад? И грудь… теперь, спустя столько времени, Михель готов был поклясться, что помнит, как снежинки скользили, не тая, по маленькой обнажённой груди.
От таких мыслей было жарко, сладко и стыдно.
«Схожу с ума, – пытался увещевать себя Михель. – Увидел невесть что, искупался в ледяной воде, а теперь думаю разное. Прокляла она меня, что ли?»
Перед новогодней ночью он начисто выбрился, зарубил и зажарил последнюю курицу, замесил из остатков муки тесто, поставил в печь единственный каравай хлеба, нацедил из бочки пива.
«Как на свиданье собираюсь, ей-богу».
Петару, который пришёл в гости к приятелю – посидеть у камелька в честь рождения года, Михель даже не открыл. «Пусть думает, что я уже ушёл искать лучшей доли, – думал он, слушая, как Петар стучится в ставни, соблазняя земными благами в виде подкопчённых рёбрышек и густого тёмного пива, сдобренного специями. – Ведь это почти правда: завтра-послезавтра я действительно отсюда уйду».
В конце концов, Петару надоело слоняться по двору.
– Если передумаешь, приходи в трактир, буду ждать! – крикнул он напоследок и вернулся обратно в деревню.
В наступивших сумерках Михель расчистил в снегу возле мельницы небольшую площадку, разжёг посреди неё костёр. Притащил три чурбана: на самом большом разложил нехитрую снедь, а два поменьше поставил по сторонам друг напротив друга. Огляделся вокруг, усмехнулся собственной глупости, поднял второй чурбан и со всей дури запустил его на середину запруды. Тот с треском проломил лёд и плюхнулся в воду.
– Эй, как тебя там, выходи! – закричал Михель. – Поговорить надо!
– До-о-о-о, да-а-а-а! – откликнулось на все лады насмешливое эхо.
И всё стихло.
Михель уселся на второй чурбан, налил себе пива, выпил, зажевал горбушкой и стал ждать.
Упали первые снежинки – вначале робкие и пушистые, а потом началась густая метель.
И больше ничего не происходило.
Михель упрямо ел жареную курицу, давясь скользким от снега жёстким и остывшим мясом, и время от времени подбрасывал в огонь очередное полено.
Когда около полуночи костёр почти прогорел, он сдался. Встал, отряхнул с кожуха снег и стал собирать миски.
– Хорош, кавалер, – хрустально прозвенело из пруда. – Пригласил девушку на свидание… и нет чтобы ленту в косу подарить, так чуть поленом не зашиб… а всё угощение сам съел.
Михель вздрогнул. Кувшин с пивом выпал из его рук.
Ундина, облокотившаяся о берег, фыркнула совсем уж по-человечески:
– Ну, будешь меня угощать?
– А что ты ешь? – проговорил Михель, пытаясь в свете костра рассмотреть её лицо.
Хорошее лицо было, красивое – белое, как у Лизхен, круглое, словно полная луна. Светлые волосы спадали Ундине на грудь и плечи, скрывая их целиком.
– Что ем? Дураков вроде тебя. Заманиваю к реке, а потом… – Ундина опять рассмеялась, обнажив мелкие острые зубки.
Михель отломил от каравая щедрый кусок, посмотрел на остатки курицы: «Надо бы сырую, живую… эх, действительно я дурак!»
Вблизи Ундина выглядела не так, как рисовало ему воображение. Почти прозрачная, с заострившимися скулами. Большие глаза казались чёрными в неярком свете костра.
Но пламя в них не отражалось.
– Что, не нравлюсь? Или забоялся наконец?
Михель колебался. Потом вспомнил серебряный гульден и тихую просьбу «помоги!», посмотрел на осунувшееся лицо никсы, и отцовский складной нож сам скользнул из кармана в свободную руку.
Ундина растянула в хищном оскале тонкогубый рот, напряглась, словно для броска. За девичьей спиной захрустел, ломаясь, лёд, забурлила омутами вода.
Михель решительно полоснул себя по большому пальцу левой руки, промокнул выступившую кровь хлебом, выдавил ещё немного, чтобы мякиш как следует пропитался.
– Тощая ты какая-то. Вот, держи!
Ундина проглотила кусок на лету, не касаясь руками. Так в летний погожий день выскочившая из воды рыба хватает зазевавшегося мотылька.
– Больше не дам. И ближе не подойду, не надейся, – произнёс Михель, отвернувшись.
Шагнул в сторону дома.
– Что хочешь взамен за щедрый подарок? Шапку серебряных гульденов, жемчужину с морского дна, выполненное желание? – в голосе Ундины слышался плеск волн на перекатах.
– Ничего, – Михель пожал плечами. – Я попрощаться хотел. Ты эту мельницу берегла. Я её пытался отстроить, сохранить отцово наследство. Но, видимо, не судьба.
– Хорошо пытался? – вкрадчиво поинтересовалась Ундина. – Потом и кровью? Кровью и потом?
Михель поёжился от двусмысленной фразы.
– Почему ты не уплыла?
– Не могу. Твой отец, Михель-старший, накрепко привязал меня к здешним местам. Но всё начинает рушиться со временем, вода точит камень, камень становится пылью, жернова рассыпаются в песок. У тебя было два брата, где они?
– Ушли.
– Ты никогда не думал, почему отец оставил мельницу именно тебе? – спросила Ундина.
– Потому, что я старший?
– Глупости. Ганс был сильнее тебя. Йохан – умнее. Чем ты заслужил такое право – стоять сейчас тут и разговаривать со мной? Думаешь, я бы не смогла дотянуться до тебя на берегу? И даже отцовский нож не спас бы тебя… Оглянись!
Михель посмотрел на Ундину, потом себе под ноги. Тягучая, матовая вода перехлестнулась через берег и, несмотря на снег, подобралась к его ногам. А Ундина уже рядом, уже совсем близко. Влажные кольца хвоста – не рыбьего, нет, скорее змеиного – обвились вокруг него плотным смертельным кругом.
Моргнул Михель, пошевелился – исчезло наваждение.
Пусто на берегу, тихо. И метель закончилась, так толком и не начавшись.
========== Часть 7 ==========
7
Ах, всё есть у Михеля – и дом, и богатство, и мельница! Нет у него только верного друга, некому пожаловаться на беду, не с кем разделить радость.
Был когда-то в юности дружок Петар – падкий на забавы и веселье, да разошлись их пути-дорожки, как только у Михеля дело на лад пошло.
Тяжела дружеская зависть – камнем тянет на дно, прочными скользкими водорослями оплетает ноги, не даёт всплыть, глотнуть свежего воздуха, рассмеяться в лицо пустяковым обидам.
Вначале ведь неплохо дружили.
В раннем детстве деревенских гусей пасли. Вернее, пас Петар, а Михель отпрашивался у отца, чтобы составить другу компанию. Встречались на лугу за мельницей, и, пока гуси купались в мельничной запруде, мальчишки делали певучие дудочки из прибрежного камыша, загорали на солнце, учились нырять на мелководье.
А то, бывало, вырежут удилища, закинут в воду, наловят мелкой рыбёшки, разведут на берегу небольшой костерок и пожарят её в углях, щедро обмазав глиной. Только старый Михель всё ругался на них, говорил, что мелочь мелочью, но если крупное что попадётся, сомёнок или мелкая щучка, отпускать надо на волю, не раздумывая. А то, дескать, беду накличешь. Но Петар с Михелем ни разу ничего крупнее ладошки не поймали.
Потом, как подросли, на девчонок стали засматриваться. Лизхен, дочку пекаря, как только не дразнили за полноту и неуклюжесть. А вошла та в девичью красу – влюбились до одури. Землянику ей в шапке таскали, венки плели, каждый старался такой подарок отыскать, чтобы показаться лучше другого. Петар гребень для волос из берёзовой чурки вырезал – витой, красивый. А Михель на следующий день выследил улей диких пчёл и принёс медовые соты, плотно завёрнутые в листы лопуха. Сам потом месяц опухший ходил, что медведь, но счастьем светился – улыбнулась ему Лизхен, подарок принимая.
Но даже первая влюблённость их не рассорила, не заставила друг друга сторониться.
Может быть потому, что ни у одного не было шанса дочку пекаря невестой законной назвать. У Петара всё богатство – весёлый нрав да умелые руки: сирота он, мать в горячке сгорела, отца на войне убило. И работать Петар не любил, больше песни пел да на флейте самодельной играл. Михель, так тот и вовсе матери не помнил: померла она много лет назад, младшего Йохана рожаючи. А у отца из наследства одна только мельница на троих сыновей.
Посмотрел на обоих пекарь Мюллер, да и запретил дочке с нищими ухажёрами водиться. Не для того, сказал, я тебя своими лучшими пшеничными пирогами вскармливал, коровьими сливками поил, чтобы ты за кого попало замуж пошла.
Легко было дружить, когда делить нечего, когда оба по богатству и по стати равны. Сейчас-то оно в разы тяжелей стало.
Петар до сих пор случайными заработками пробавляется: лес по рекам сплавляет, уголь жгёт, свиней пасёт, урожай собирает. Да только нигде больше сезона не задерживается, не ладится у него с тяжёлым трудом, и раз за разом возвращается он в родную деревню. Ютится при хозяйстве Милоша Толстяка, дальнего своего дядьки по отцу, отрабатывает кров и еду. Поигрывает по праздникам на флейте, заманивает в трактир народ.
А Михель до седьмого пота на мельнице вкалывает, мешки таскает в два раза больше себя размером, чтобы хоть как-то концы с концами свести. И ведь однажды его упорство вознаграждается сторицею.
Среди местных в трактире теперь только и разговоров, как Михелю повезло: новое колесо поставил, жернова привёз, сруб для дома ладит, – не хозяйство, а полная чаша. Вот, сплетничают, уже и мельницу заново отстраивать взялся, работников нанял. Пойди и ты, Петар, неужто по старой дружбе тебя на тёпленькое местечко не примет, удачей не поделится? Ведь всяко лучше, чем у Милоша на правах бедного родственника жить.
Кивает головой Петар, слушает. Почему бы и в самом деле к другу в работники не пойти? Не нужно из родной деревни уезжать, всё под боком. А там того и гляди с Милошевой старшей дочкой Лоттой дело сладится – она хоть и некрасивая, ну так с лица воду не пить.
Идёт Петар на мельницу, на флейте играет, весенних птиц передразнивает.
Встречает его Михель ласково, велит на стол накрыть. Ужином кормит-поит, рассказы Петаровы слушает. А как дело до найма дошло – мрачнеет лицом да прочь выставляет. И без тебя, говорит, батраков хватает. Нечего тут слоняться.
– Может, получше кого найдёшь? – прищурившись, спрашивает Петар.
– Может и найду.
А глаза у Михеля незнакомые, чужие. Не рад он предложению старого приятеля, ох как не рад. Будто забыл всё то хорошее, что между ними было.
Лязгают за спиной Петара железные запоры, остаётся он по одну сторону, а верный дружок Михель – по другую. Не захотел он делиться богатством, зазнался от удачи невиданной.
И такая обида Петара за душу взяла, что решает он напоследок над старым приятелем зло пошутить – измазать дёгтем ставни да мешок с навозом у крыльца поджечь.
А тут как раз и время подходящее – глухое, на изломе зимы и весны: снег уже весь сошёл, но листва ещё не распустилась. И луна почти полная на небо взошла – светло как днём. Легко будет подкрасться и задуманное совершить.
Возвращается Петар в деревню, хватает с заднего двора Милоша мешок с навозом, да дёгтя, которым телеги смазывают, прихватывает полную баклажку. Спешит Петар, боится передумать. Пока кураж в крови бурлит, самое то счёты сводить. Вот женится Петар на Лотте, получит приданое да трактир в наследство, не так Михель запоёт, за кружку пива в ярмарочный день придёт в ноги кланяться. Ишь, богач какой выискался. Да только перед жаждой все равны.
Возвращается Петар к мельнице, не по лугу идёт к главным воротам, а по речному берегу, заросшему камышом. Сам весь в глине, штанина о кусты порвана, но зато злость цела и обида с каждым шагом крепнет.
На цыпочках Петар подходит к дому. Ляпает дёготь по ставням, а сам по сторонам оглядывается – не следит ли Михель, не сторожит ли ночью своё добро, не застукает ли раньше срока? Но тот, видно, крепко спит, даже не просыпается на шум, когда Петар кидает подожжённый мешок ему на крыльцо и, уже не таясь, хохочет во всё горло над удачной шуткой и скатывается с невысокого обрыва к мельничному пруду.
Тянутся от воды тонкие цепкие пальцы тумана, оплетают заросли камыша, несмело трогают берег, но в лунном свете тропка видна как на ладони. И звёзды горят над головой – крупные, весенние, влажные. Иди, говорят, путник, спеши домой, до рассвета ещё далеко.
На первой развилке Петар поворачивает направо – туда, где запруда шлюзами соединяется с рекой. И в тихом плеске воды слышится ему тихое мелодичное пение.
Ночи становятся всё короче, и разгораются светлые дни, разбирает он слова, но тоска моя растёт, и тьма, подступившая к горлу, душит меня колдовской удавкой. Радуются девушки, вплетают в волосы первые цветы, ждут заветной встречи с любимыми. Но никто никогда не сможет полюбить меня, не назовёт своей желанной и милой не прижмёт к сердцу. Видно, судьба моя такая – из века в век томиться в тишине и одиночестве, без надежды на счастье…
Струятся с неба серебряные лунные нити, сплетаются с туманом, ткётся в воздухе хрупкий девичий силуэт. Длинные светлые волосы ниспадают до самой земли, окутывая хозяйку, словно причудливый плащ. Идёт девушка через луг – босая по сырой земле, поёт грустную песню. Сжимается сердце у Петара – нельзя же допустить, чтобы такая красотка бродила по ночному холоду.
– Фройляйн! – окликает Петар. – Я могу вам чем-нибудь помочь?
Ах, плачет жалобный голос, глубоки и темны ключи, питающие реку. Так же глубока и темна моя тоска. Тот, кого я люблю, не слышит моих песен, не берёт меня под руку, не дарит мне полевых цветов. Я бы осыпала его нежностью и лаской, будила бы поцелуями по утрам, и целовала бы на закате – чтобы ему крепче и слаще спалось. Я клала бы голову к нему на плечо и слушала бы, как бьётся его сердце, навевая мне самые счастливые в мире сны. Но некого мне целовать, некому дарить свою нежность – одна я на всём свете, никто и никогда не коснётся моих губ, не сожмёт в жарких объятьях…
Девушка откидывает волосы, и Петар видит, как сияет в свете луны её нежное лицо. Лёгкая длинная рубашка не стесняет движений, не скрывает манящих изгибов от постороннего взгляда. И только льняной подол намок, испачкался в грязи, тяжело приникает к земле, липнет к стройным ногам.
Петар никогда раньше не видел этой девушки, но ему кажется, что он знаком с нею всю жизнь. Её песня отзывается в глубине его души восторженной музыкой. Была бы флейта в кармане – подыграл бы, подхватил бы мелодию. Чтобы до утра лилась она над рекой под звёздами, плыла над сонной землёй.
Но флейты нет, и сердце колотится как бешеное. Одна мечта у Петара – обнять девушку, прижать к себе и никогда больше не отпускать. Он делает шаг вперёд, потом – ещё один.
– Стой! – хриплым и взволнованным голосом Михеля кричит кто-то со стороны мельницы. – Отпусти его! Ты обещала!
Вот, видно, почему прогнал Михель приятеля со двора – не хотел, чтобы тот встретил прекрасную фройляйн.
Ведь ты намного красивее Михеля, вкрадчиво шепчет туман, вот видишь, она уже предпочла тебя – ему.
– Я прошу тебя, – упрямо говорит Михель туману. – Я найду другого, молодого, старого, пришлого, местного… кого угодно.
Поздно, смеётся река, я уже нашла.
Незнакомка медлит на берегу. Очарованный Петар протягивает к ней руки, но внезапно проваливается в воду: вначале по колено, потом – по пояс, по шею.
Последнее, что он слышит, – это отчаянный крик Михеля.
Последнее, что он видит, – это наклонившееся к нему прекрасное лицо с оскаленным тонкогубым ртом.
А потом на него обрушивается тьма.
Ах, нет у Михеля верного друга, который пошёл бы за ним в огонь и воду. Нет больше детского приятеля, с которым делили пополам горбушку круто посоленного хлеба и воровали яблоки и сливы в чужих садах.
Зато, ах, какая в мельничной запруде прочная плотина! Как быстро и слаженно работают оба шлюза, не забиваясь речной тиной и мелким мусором, не зарастая осокой и ракушками! Как прочен бревенчатый завал, укреплённый булыжниками и крупной галькой! По нему Михель легко может пройти на другой берег реки, не намочив новёхоньких сапог из телячьей кожи, и тем же путём вернуться обратно.
Хорошо, когда каждая мелочь находится на своём месте и служит лишь богатству и процветанию щедрого хозяина. Долго стоять теперь мельнице, долго крутиться колесу. Когда одряхлеет Михель и не сможет больше выполнять свою работу, придёт пора передавать наследство сыну. И тот наверняка умножит отцовское состояние.
А выпить пива или поговорить о погоде можно с любым человеком в трактире, ведь каждый в деревне любит молодого мельника, которому так щедро улыбается фрау Фортуна. Вот только не заметит случайный собеседник тоску, которая плещется на дне зрачков Михеля.
Оно, может, и к лучшему. Меньше знаешь – легче заснёшь.
========== Часть 8 ==========
8
Отшумел немудрёными праздниками морозный снежный сечень. Отметили крестьяне Рождение Года, прошлись по домам колядующие, одетые в тулупы навыворот, пронесли на шесте золотое соломенное солнце. Отзвучали звонкие девичьи и детские голоса. Наступили будни.
Тяжко зимнее время для крестьянина. Утром пурга, вечером мороз. Ревут и мечутся по хлеву суягные овцы и козы, в особо холодные ночи стены домов изнутри покрываются инеем. Воют за околицей голодные волки, подходят к заборам, заглядывают злыми зелёными глазами в щели, не боясь собачьего лая. Берегись, хозяин, сторожи своё добро, держи наготове топор или вилы, чтобы дать отпор незваным гостям.
Хорошо тем, кто летом заполнил амбары припасами, наметал стогов соломы и сена, доверху засыпал дощатые ящики репой и яблоками, наколол полные поленницы дров. Сиди себе у очага, занимайся неспешным делом, кто во что горазд: чини прохудившуюся одежду, режь деревянную посуду, сдабривая горло добрым глотком подогретого сидра. Девки своё рукоделие затевают: прядут, ткут, вяжут, шьют – готовят себе приданое. А малыши под ногами путаются: скажи да скажи, тятько, сказку пострашнее, да чтоб с обязательным хорошим концом.
Вот и тянутся долгими зимними вечерами истории – такие же бесконечные, как нить из прялки матери, такие же затейливые, как узлы на отцовской рыболовной сети. Пищит детвора от восторга и страха, жмётся к тёплой печке.
Ведь пока сказка длится, никто не может угадать, как она закончится – плохо или хорошо.
***
Как ни кликал Михель Ундину, не отзывалась она больше. Только в кострище прогоревшем не уголья отыскал – пригоршню серебряных гульденов, испачканных в золе. Будто всё-таки решила никса за новогоднее подношение добром отплатить.
«И что за морок на меня нашёл? – удивлялся потом Михель. – А если бы, распробовав, она меня на дно утащила?»
Проваливаясь в сон, он видел жуткие картины. Вот вцепилась Ундина в шею перепончатыми лапами, обвила ноги хвостом – отбивается Михель, да всё без толку: не совладать ему с чешуйчатой тварью. Студёная вода залилась в рот и ноздри, мешая кричать и дышать. От нехватки воздуха в груди будто вот-вот разорвётся игольчатый шар. Острые зубы Ундины впились в шею, потом в лицо – жадно отрывая и заглатывая большие куски человеческого мяса. Кровь залила Михелю глаза.
Кричал во сне Михель, вскидывался на жёстких полатях. Отбивался от морока, пил в сенях из ведра ледяную воду, пока не начинало ломить зубы, давал зарок никогда больше не подходить к запруде, а мельницу продать, сжечь, разнести по камушку – только бы не видеть таких снов.
А под утро приходили совсем другие видения. Грустила на берегу реки светловолосая девушка, тянула к нему руки. Лились из прекрасных серых глаз крупные слёзы. «Люби меня, Михель, – будто бы просила она. – Люби так сильно, чтобы вывести из тьмы на солнечный свет!» Знал Михель во сне, что это та же самая Ундина, но подойти и взять за руку не мог – обрывался сон, таяла девушка, утренним туманом ускользала сквозь пальцы.
***
Остатки колеса Михель вытащил на берег, вычистил от остатков щепы жёлоб. Взвесил кошель с серебром и решил, что на новое уж точно хватит, знать бы умельца, который за дело возьмётся да лишних вопросов задавать не станет.
В конце сечня приехали к мельнице сани, груженные лесом, привезли балки и брёвна. И всего-то осталось распилить, выстрогать, сложить в пазы тютелька в тютельку, без единого гвоздя… дать высохнуть, установить. Не пустяк, даже если ты не один и знаешь, с какого бока подойти к работе. Вот только рук у Михеля не хватало, и голова в нужную сторону думать отказывалась.
На его памяти старое колесо всегда было исправное, лишь в последние годы жизни отца постепенно приходя в негодность. Роясь в отцовском сундуке со всяким добром, Михель надеялся найти чертежи или ещё какие полезные указания. Но вместо них отыскал потрёпанные бумажные листки, рассыпающиеся от ветхости. Грамоту Михель знал, но буквы были такими истёршимися, что некоторые места он так и не смог разобрать. А то, что прочитал, заставило его вскрикнуть от ужаса.
Записи Михель сжёг и несколько вечеров подряд провёл в трактире, заливая крепким вином полученное знание.
– Э, да ты никак всё отцовское наследство намерен пропить? – не выдержал на третий вечер Милош, получив от него горстку мелочи в обмен на очередной кувшин с крепким дешёвым пивом.
Когда Михель был на лесопилке, то благоразумно сменял остатки приметного серебра на медь. Но всё равно меди выходило слишком уж много.
– Да колесо чёртово хочу починить, не знаю с чего начать, голова пухнет, – мрачно признался Михель.
– Хорошее дело затеял, – покивал Милош. – Вот только выпивка тебе в этом не помощник. Видишь, как Жилко без опохмела мается? А когда-то знатным мастером считался. Только где ему сейчас – руки молоток не удержат, вот и пробавляется по мелочи, там починить, тут построгать, – обычно молчаливый Милош задумчиво пожевал кончик седого уса. – Ты бери пиво, да к нему иди. А пару толковых парней я тебе на мельницу пришлю. Хватит деньжат, чтобы им за труды заплатить?
Михель кивнул, с похмелья не сразу поверив своему счастью. Значит, можно не так, как когда-то отец, а по-другому.
– Со мной потом сочтёшься. Коли дело выгорит, первую дюжину мешков мне бесплатно намелешь.
– А если не выгорит?
– Значит, и считать нечего. Жалко мне тебя, дельный ты парень, не то что мой лоботряс Петар, – Милош отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
А Михель, подхватив кувшин, поманил к себе Жилко:
– Выпьешь за моё здоровье? Я угощаю.
***
Хромой Жилко, несмотря на дурную славу, и в самом деле оказался толковым малым. Вот только пить ему давать не следовало – унюхав спиртное, он из каменщика и плотника превращался в невразумительно мычащее бревно, разом минуя все промежуточные стадии.
Поначалу Михель на ночь запирал Жилко в доме, чтобы тот ненароком не ускользнул в трактир и не сорвался в запой. Зато по окончанию работы торжественно обещал поить неделю. И ещё неделю – после того, как весной колесо сделает первый оборот.
Чертежи у хромого Жилко выходили – залюбуешься. А вечерами, чтоб меньше думать о запретном плоде, тот травил байки из своей молодости.
Получалось, что под его руководством строили чуть ли не главный дворец самого курфюрста, а уж дворцов помельче, разбросанных по землям Саксонии, Чехии и Германии, и вовсе было не счесть. И в каждом крупном городе знали Жилко, привечали и чествовали. Пока проклятая балка, обрушившись с верхотуры, не раздробила ему левую ногу. Вначале он, не жалея, тратил деньги на известных лекарей-костоправов. После – ходил по знахарям и колдунам. И только когда даже они подтвердили, что ногу вылечить невозможно, Жилко начал пропивать остатки своего состояния. Денег хватило ненадолго, в конце концов он превратился в бродягу и после долгих скитаний прибился в их деревню, под бочок к одинокой бездетной вдове.
Слушал Михель, дивился, смотрел, как в неверном пламени свечи меняется тень, отбрасываемая низеньким чернявым лужичанином. И вроде складно говорил Жилко, а до конца поверить не получалось. Ведь вся деревня знала, как гоняет его коромыслом дородная Бояна. Как огородами улепётывает от неё подвыпивший Жилко, прячась по чужим овинам, пока вдовушка не сменит гнев на милость. Но что-то всё же было в нём, трезвом, такое, что Михель не мог считать его рассказы совсем уж выдумкой.
Под конец короткого месяца лютого на мельницу приехали двое плечистых братьев-крепышей – Гданько и Збышко. Привезли от Бояны корзину домашних лепёшек для Жилко и доброе слово от Милоша. И уже вчетвером принялись за главное дело.
Михель работал как проклятый. Спал меньше всех, ел, что придётся. На обмороженных потрескавшихся ладонях лопались кровавые мозоли, нещадно ныла натруженная спина, распухали суставы, к вечеру отёкшие ноги напоминали неповоротливые колоды. Поначалу Михель не верил в успех, и лишь упрямство заставляло его по утрам разлеплять глаза и снова браться за инструменты. Но когда под руководством Жилко брёвна стали постепенно превращаться в новёхонькое, пахнущее свежей древесной стружкой колесо с лёгкими и прочными крыльями-лопастями, Михель чуть было не разрыдался от счастья.
И Жилко стало не узнать: ходил по двору степенно, важно, полный внутреннего достоинства, стараясь не подволакивать искалеченную ногу.
– Ты меня, Михель, не пои. Лучше деньгами дай. Я своей Бояне кожух новый справлю, платок цветастый на ярмарке выберу. А на остаток козу купим или поросёнка, чтобы в хату прибыток был, – то и дело повторял он, когда колесо уже стояло в глубине сарая, и дело действительно было за малым – заменить прогнившую ось и дождаться первой серьёзной оттепели, чтобы спустить его на воду.
Михелю и тут повезло: в первых днях брезеня, ровно по календарю, грянуло жаркое солнце, закапали сосульки, зажурчали светлые ручьи. Пока шла работа, на улице становилось всё теплее. Вот уже в проталинах потянулись в рост робкие бледно-зелёные травинки, в полях проклюнулись ростки пшеницы, засинели на лесной опушке огоньки первоцветов.
Торжественный спуск колеса назначили на субботу. Ундиньи деньги растаяли вместе со снегом, и Михель беспокоился, как он будет рассчитываться с помощниками. Но Милош, увидев на Михелевых руках подсыхающие струпья мозолей, внезапно обещал ему ссуду: мол, видно, что в толк пойдёт и вернётся сторицей.
В пятницу на мельнице растопили баню. Перед важным событием парились до хруста в натруженных костях, обливались студёной водой из запруды и снова ныряли в густые клубы пара.
В кладовой уже ждала большая корзина снеди и выпивки к завтрашнему дню. Жилко, на удивление, не клянчил «кружечку пивка после дела», а степенно, вместе со всеми, сёрбал малиновый травяной взвар, закусывая его желтоватым сахаром и куском пшеничного хлеба.
Напиваться перед серьёзной работой – последнее дело для настоящего мастера.
========== Часть 9 ==========
9
Ах, есть у Михеля новый камзол и золочёная пряжка на широкополой шляпе, кошелёк, набитый звонкими монетами, и новый красивый дом! Нет у него только невесты – хозяйки на хозяйстве, матери новорождённым горластым сыновьям, той, которая на праздничном обеде сядет с ним во главу стола и первой поднесёт почётному гостю крутобокий каравай со щепотью крупной соли.
Вторую ярмарку подряд горько рыдает за прилавком голубоглазая красотка Лизхен. Подходит к ней Михель, улыбается, принимает угощение, испечённое заботливыми руками, но больше никак не выделяет её из толпы других девушек. Видя тоску любимой дочери, пекарь Мюллер клянёт себя последними словами. Что стоило ему дать согласие на брак, когда нищий Михель, оборванец Михель, хозяин старой скрипучей мельницы и пары тощих кур Михель в первый раз посватался к его ненаглядной кровиночке?
Заручились бы тогда, надела бы Лизхен на белый пальчик простенький перстенёк со стекляшкой вместо камня, да подождали бы годик-другой, под разными благовидными предлогами откладывая свадьбу. Не разбогател бы Михель – так слово не воробей, его всегда обратно взять можно. Зато сейчас не пришлось бы локти себе кусать и причитания дочки слушать. А вдруг отыщет Михель невесту побогаче да покрасивее? Ведь теперь любая за него пойдёт – только помани.
Но вот ведь беда – сама Лизхен не хотела слово бедняку давать, прятать дешёвое обручальное колечко под тряпицей, лгать, что порезалась, когда подготавливала яблочную начинку для штруделя. Или того хуже – служить поводом для злых сплетен и пересудов. Мол, не могла первая деревенская умница-красавица другого жениха себе найти – и достатком повыше, и статью получше.
Вот и плачь теперь, Лизхен, ночами в пышную гусиную перину, заливай солёными слезами любовно вышитые наволочки! Не глядит на тебя Михель. Видно, забыл, как от одного взгляда твоих голубых глаз готов был хоть на край света босиком бежать. Забыл как краснел, заслышав твой голос и низкий грудной смех. Забыл как дрожал, дотронувшись до твоего нежного белого запястья.
Плачь, Лизхен. Видно, другая вошла в сердце Михеля, пустила ядовитые корни, одурманила разум, заволокла глаза невидящей пеленой. Не для тебя стучат возле мельницы топоры, возводя новый добротный дом, не тебе осенью восседать рядом с Михелем на повозке, чьи борта украшены золотыми пшеничными колосьями, не тобой он утешится в минуту горькой невзгоды, не с тобой разделит своё счастье.
Знать бы только имя этой разлучницы, хоть одним глазком взглянуть на ту, которая стала для Михеля дороже улыбки Лизхен. Ведь как ни щебечут красавицы из деревни, как ни наряжаются перед каждым праздником, – ни на одну он не смотрит, ни с одной не болтает дольше приличного. Неужто в городе невесту себе присмотрел?
Ах, нет внимательнее взгляда влюблённой и ревнивой девушки! Всё видит Лизхен, всё примечает: и берёзовую веточку с тремя листиками, будто бы случайно зацепившуюся за пряжку Михелевой шляпы, и то, как торопится он покинуть деревню и вернуться домой, и рассеянную улыбку, которая мелькает на губах, когда Михель думает, что никто его не видит.
Бьётся раненое сердечко Лизхен под накрахмаленным передником: есть всё-таки у Михеля зазноба, хотя и старается он до поры до времени скрывать свои чувства.
Но кроме этого ещё много странного замечает Лизхен: холодную отстранённость трактирщика Милоша, неприкрытую ненависть и страх Бояны. Первый после гибели племянника Петара не подаёт Михелю руки, хотя всего год назад называл молодого мельника самым работящим и честным парнем во всей округе. Вторая старается избегать Михеля, а случайно столкнувшись с ним на улице, опускает взгляд и под лотком с зеленью делает рукой непонятные знаки – будто бы отгоняет кого-то. Впрочем, Бояна всегда была странной, а после того, как пропал Жилко, и вовсе видно умом тронулась.
Зато с Милошем можно поговорить, решает Лизхен. Благо, вскоре находится вполне приличный повод: перед Троицыным днём трактирщик заказывает у Мюллера большую корзину сдобных маленьких булочек с начинкой из щавеля, яйца и черемши. Лизхен сама ставит опару, сама замешивает тесто и вызывается отнести готовый заказ. Отец не нарадуется: вот какая хозяюшка у него выросла, помощница в нелёгком ремесле, не пропадёт, даже если – тьфу-тьфу-тьфу! – не сладится у неё с замужеством.
