Текст книги "Пока мы идём (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

***

– Договорился я с Жемчужным, – тихо говорит Яшка, в очередной раз шлёпая на Ксанкино распаренное плечо горячий компресс. – Поможет нам табор, проведёт нас по старой горной дороге, и сам вместе с нами пойдёт.

– Коней отдал?

Яшка кивает.

– Слушай, а что это Рада про серьгу твою говорила? Про искру какую-то? Я думала, что каждый цыган серьгу носит, а пока встречала только у тебя и у мужика этого, а.

– Ай, пустое, – отмахивается Яшка. – Примета такая цыганская.

– Скажи, любопытно ведь, – настаивает Ксанка, прислонясь щекой к тыльной стороне его ладони.

– Я ношу, потому что я старший сын, хотя родился вторым. А Жемчужный – единственный и в роду последний.

– Но он же может жениться и завести детей.

– Не может. Обет дал. Его семью всю до последнего человека вырезали, и он обещал мстить…

– Беляки? – ахает Ксанка.

– Не знаю, не спрашивал.

– А как про всё остальное узнал?

– По серьге. Камень или насечку делают те, на ком род прервётся. А значений у алмаза много. Чистый, незамутнённый – как долгая ненависть. Прочный – как месть. Некоторые цыгане его горным жемчугом называют, отсюда и прозвище Жемчужный. А вообще про Ефрема много легенд ходит среди наших.

– Как про Будённого? – уточняет Ксанка, хотя Яшкино слово «наших» по отношению к цыганскому роду-племени неприятно царапает слух.

– Почти, – хмыкает Яшка. – Я и не надеялся, что мне вживую доведётся обоих увидеть.

– Ты… это, – Ксанка обнимает его здоровой рукой. – Не засовывай в серьгу никаких алмазов с насечками, ладно?

– Ладно. Только это и от тебя зависит, мро ило.

И Ксанка краснеет, поняв немудрёный намёк.

6

Степь тянется далеко, а горы – высоко. Вот уже два дня подряд ползут кибитки по узкой извилистой тропке. Слева глухая каменная стена, местами поросшая редкими кустарниками, справа обрыв. Да не такой, с какого Ксанка с ребятами сигали в прохладные волны Ингульца, а настоящий – саженей пять в глубину, гулкий, страшный. По вечерам на его дне клубится густой белёсый туман, свиваясь в призрачные фигуры.

Лохмотья этого тумана, зацепившиеся за острые камни, видны даже днём – Ксанка однажды отважилась, подошла к краю, заглянула. Сердце захолонуло, застучало в висках… если б не Яшка, лететь ей с высоты вниз страшным смертным полётом, а неприкаянной душе долго потом бродить в тумане, горным эхом тоскливо откликаясь на человеческие голоса.

Едет Ксанка в кибитке Рады, запряжённой одним из беляковских коней. Кроме Ксанки там вездесущий Зуралко, Аза-зараза и сама Рада. Яшка вместе с остальными мужчинами идёт пешком, по пути расчищая случайные завалы, а в особо узких и опасных местах беря лошадь под уздцы.

На Ксанкино плечо Рада наложила густую зеленовато-жёлтую мазь, пахнущую полынью и дёгтем, напоила Ксанку какими-то отварами, и первый день путешествия она проспала в кибитке. А сейчас сидит, свесив ноги, смотрит издалека на Яшкину спину и слушает неумолчную Азину болтовню. Зуралко с важным видом устроился рядом с Радой на облучке.

Плохо идёт запряжённый конь, привыкший к седлу и воле, неровно. Но всё же лучше, чем тащить кибитку на себе.

На исходе второго дня устраивают ночлег прямо на дороге. Выстраивают кибитки цепью, стреноживают лошадей.

– Завтра начнём спускаться, – улучив минутку, Яшка не преминул подойти и поболтать. – Жемчужный говорит, я везучий. Обычно на этой дороге даже летом случается много оползней, а мы пока встретили лишь пару небольших завалов.

– Не гневи Хозяина гор, чаворо, – серьёзно говорит Рада.

Но Яшка только отмахивается, быстро целует Ксанку в щёку и убегает устраиваться на ночлег. Ксанка бы с удовольствием ушла ночевать рядом с ним, но Рада запретила, а Аза подняла на смех – где это видано девчонке спать рядом с мужиками. И так, мол, на девкопарня похожа, даром, что в юбке.

Выйдя из кибитки за надобностью, Ксанка слышит, как Аза тихим голосом рассказывает Зуралко сказку о дальнем лесном посёлке, где когда-то жила с родителями. Что они не брат и сестра, это и с первого взгляда понятно: смуглый и белобрысая, какое уж тут родство. Но заботятся друг о друге пуще какой родни. «Почти как я с Данькой, – думает Ксанка. – А Рада им как бабушка, выходит. И всему табору тоже».

Краем глаза она улавливает какое-то лёгкое движение среди кибиток и машинально отступает в тень.

Рада медленно идёт по краю ущелья, рукой касаясь колёс, оглаживая лошадиные крупы. Словно не Яшка с цыганами днём, а она в глубоких сумерках осматривает всё, оберегает. Колдует?

Туман, поднявшийся со дна, переплёскивается за каменную кромку, будто кипящее молоко за край глиняного горшка, преданными собачьими языками лижет подол Радиной юбки.

Крадётся Ксанка следом, от волнения почти забывая дышать. А вдруг как споткнётся Рада, упадёт с обрыва, напугает лошадей? Или наоборот – перережет им втихаря поводья, навредит исподтишка. Узка тропинка, не разминуться на ней двум повозкам, случись что – и бежать некуда.

Прошла Рада вперёд, повернула за валун, шагнула к краю. Ветер треплет распущенные волосы, растущая, почти полная луна запуталась среди прядей пополам с сединой. И кажется, что у Рады вся голова седая. Поднялся туман ей до пояса, обвивает, клубится, а Рада руки к нему тянет, гладит ладонями, уговаривает тихонько. Потом и вовсе пальцами зашевелила, будто плетёт из невидимых ниток что-то – верёвку? удавку? сеть?

«Ведьма, как есть ведьма, – ахает Ксанка. – Небось порчу на кого-то наводит, своего горного Хозяина зовёт».

И когда подле Рады вырисовывается из сумерек тёмная мужская фигура, липкий ужас подкатывает к Ксанкиному горлу: пришёл Тот, кого звали, борони боже, как есть пришёл.

Опустился мужчина перед Радой на колени, сверкнула под лаской лунных лучей алмазная искра в золотой серьге. «Да это же Ефрем! – догадалась Ксанка. – Прощается или прощенья просит?»

Отвлеклась Рада, провела ладонью по склонённой голове – простилась? простила? – и дальше себе с туманом говорит. А Ефрем встал и вроде как к кибиткам направился, аккурат к тому месту, где Ксанка прячется.

Всполошилась она. Хорошо, что за время войны научилась многому. В том числе и уходить бесшумно и быстро. Юркнула в тень, прокралась с другого края повозки и припустила почти бегом – авось не заметит, а и заметит, так ругать не станет.

Добралась Ксанка до Радиной кибитки, а там Зуралко и Аза спят давно, дышат ровно, с присвистом. Легла с краю, закуталась в платок, но у самой из головы не выходит странная сцена – стоит женщина на краю обрыва, стоит мужчина на коленях, вьётся между ними туман.

***

Первая новость, которую Ксанка слышит на следующее утро от Яшки – об уходе Ефрема из табора.

– Тут поблизости вбок тропа уходит, по которой только пешком пройти можно, – восторженно болтает Яшка, протягивая Ксанке хлеб и тонкий прозрачный кусочек какого-то вяленого мяса. – Вот по ней он и двинул.

– А разве это не его табор? – спрашивает Ксанка.

– Шутишь? Баро тут старый Михель, ну ты видела, с длинной такой трубкой. А Ефрем Жемчужный – одиночка, в таборе оказался случайно, пробыл всего ничего. И надо же, что именно мне повезло с ним встретиться и поговорить. Внукам своим сказки сказывать буду.

– Правнукам! – поддразнивает его Ксанка, которой вся ночная история уже кажется просто красивым сном.

Тем более что Рада как ни в чём не бывало сидит себе у крохотного костерка, помешивая утренний взвар. И волосы у неё заплетены в две косы и убраны под платок.

– А хоть бы и им! – не сдаётся Яшка, и вдруг неожиданно предлагает: – Выходи за меня, Ксанка!

– Ой, чумно-о-ой! – тянет Аза-зараза, не дав Ксанке ответить. – Кто ж так замуж-то зовёт? Девке надо хоть простенькое колечко купить, да на колени встать, да спросить по имени-отчеству как полагается.

Яшка разудало брякается коленями о камни:

– Оксана Батьковна, не откажите.

– Гарбузных семечек бы тебе полные карманы насыпать, – в тон Азе мечтательно говорит Ксанка. – Но так и быть. Выйду… когда-нибудь… если будешь себя хорошо вести.

Она немножко злится на Яшку, что превратил волнующий момент в фарс. Тем более, на глазах чужих людей.

– Ноги в пуху, поклонись жениху, – подначивает Зуралко. – Ноги в тесте, поклонись невесте.

– По ушам как треснет, – хмуро отвечает Яшка, поднимаясь.

– Ай, дядинько, вы с тётенькой такая красивая пара будете. Особливо ежели тебя мукой обсыпать или её дёгтем намазать, – отбежав под защиту Рады, Зуралко показывает Яшке язык.

Хохочет Аза. И только Рада молчит, будто происходящее совсем не касается её.

– Ты обещалась, – жарко и щекотно шепчет Яшка Ксанке в ухо. – Я запомню.

И, не дожидаясь нового ответа, исчезает среди кибиток.

А притихшая Ксанка долго смотрит ему вслед.

7

Спуск с тропы оказывается намного сложнее подъёма. Мужчины ведут лошадей, следя, чтобы те не споткнулись. А остальные идут по бокам, придерживая кибитки, которые так и норовят покатиться с пологого склона, погребая под тяжестью всё на своём пути.

Ксанка вызывается помогать. Тем более что рука под свежей повязкой почти не болит. Но Рада, сдвинув брови, приказывает ей и Зуралко просто идти сзади и пытаться не отстать. Ксанка вначале обижается, но после часа пути пешком понимает, что с непривычки только путалась бы под ногами.

Дорога расширяется и уходит влево, оставляя страшное ущелье далеко позади.

Зуралко времени не теряет. Ему скучно брести рядом с Ксанкой, он то и дело ныряет куда-то вбок. Возвращается с пригоршней поздних августовских земляничин, нанизанных на сухие травинки:

– Угощайтесь, тётенька.

Точно такие же «бусы» Зуралко принёс для Азы. А самую длинную нить с крупными, тёмно-алыми ягодами, похожими на капли крови, он отдал Раде.

– Сам-то хоть ел? – спрашивает та.

– А то, – улыбаясь во весь рот, испачканный ягодным соком, отвечает Зуралко. – Сейчас ещё принесу.

И опять исчезает.

Душистые земляничины тают на языке.

– Эй, – окликает Ксанка Яшку.

Тот быстро отдаёт лошадиные поводья какому-то цыгану и торопится к ней.

– Хочешь? Сладкая.

– Хочу, – Яшка снимает ягодку с травинки, бросает в рот и хитро смотрит на Ксанку. – Только я знаю, где вкуснее.

– И где же?

– Вот тут. – С этими словами он целует её.

Яшкины губы пахнут земляникой, и от этого запаха у Ксанки кружится голова.

– Ты на самом деле согласна стать моей женой?

Она кивает, задохнувшись от счастья.

А где-то внизу, переливаясь под лучами солнца, плещется еле заметная полоска моря. И возвышаются в жаркой послеполуденной дымке белые стены Ялты – города, до которого они почти добрались.

– Эй, не будете есть, так хоть мне отдайте! – ревниво окликает Аза. – Всю ягоду помнёте, обнимаясь!

***

Глухо ворчит морской прибой, набегает на берег, лижет пенным языком древние камни. Если долго лежать на них, закрыв глаза, то постепенно сердце начинает биться в такт волнам. И можно представить, будто нет тебя – был, да вышел весь, а может, и не рождался никогда на свет, и есть только море и камни, и бездонное ночное небо над головой.

От стойбища тянет горьковатым дымком, лошадиным потом, дёгтем. Ветер доносит до Ксанки гитарный перебор, рассыпные переливы бубна, обрывки гортанного говора.

Вскочить бы сейчас в седло – и мчаться во весь опор по наезженной дороге. Ведь до Ялты рукой подать, и плечо почти не болит, и…

Ксанка уже потеряла счёт времени. Сколько дней назад они расстались с друзьями? Семь? Восемь? Десять?

Данька с Валеркой наверняка опередили их. Если только они живы – нехай буде воля Твоя, як на небі, так і на землі – они ведь точно живы, они не могли так глупо попасться, после всего, через что довелось пройти, – нині, і повсякчас, і на віки віків. И красный боец Оксана Щусь не замечает, как в тревожные мысли вплетаются обрывки молитвы – той самой, что когда-то шептала мамця, кладя земные поклоны перед тёмными образами в углу хаты. Батька тогда был на войне, служил матросом на корабле. А когда вернулся – живой! невредимый! всего-то с сединой на полголовы! – мамця судорожно кинулась ему на шею. «Отмолила!» – плакала, не размыкая сцепленных в судороге рук. «Отмолила», – подтверждали соседки, охочие до сплетен. Вот только от пули Лютого отмолить не смогла, померла раньше от непонятной сердечной хворобы.

Ксанке хочется верить, что дело именно в этом. Что сложись всё иначе, будь в станице доктор, не надорвись мамця на тяжёлой работе, – отмолила бы и сейчас: батьку, Даньку, Валерку, Яшку и её, Ксанку, свою непутёвую дочку. На много лет вперёд, до конца гражданской войны – и дальше.

Ксанка тихонько всхлипывает, вытирает набежавшие слёзы уголком платка. Можно ведь, пока не видит никто. Пока брат далеко, и друг далеко, а Яшка… Яшка у костров бренчит на гитаре, и Аза-зараза вместе с таборными красотками поднимают многослойными юбками пыль, и подолы этих юбок – ай-нэ, мамо! – влажные от вечерней росы.

Ксанка вздрагивает от шороха, радуясь тому, что темно, что посторонний человек, кем бы он ни был, не увидит её глупых, бестолковых слёз.

– Сидишь, – Яшкиным голосом говорит ветер за Ксанкиной спиной. – Одна, без меня.

Ксанка молчит. В самом деле, что толку разговаривать с глупым ветром – вчера он развевал победный алый стяг над конницей Будённого, а сегодня треплет пологи цыганских кибиток, теребит бахрому цветастых платков, поднимает дым от костра, развеивает искры и пепел.

И оправдывается тем, что хочется погулять хоть один вечер на настоящей цыганской воле.

– А я тебе поесть принёс, вот.

Рядом с Ксанкой стукается о камень расписная деревянная плошка. Остро пахнет похлёбкой – густой, горячей, крупяной, с корешками каких-то незнакомых крымских трав.

– Давай сыграем настоящую цыганскую свадьбу, – тихонько предлагает Яшка. – С медведем и плясками. Ай, денти – денти, сыйво нэске воля. Йо овылыв чаяла, ке бах, ке доля.

Но Ксанка впервые не слушает его. Пусть мечтает, тешит себя напрасными надеждами.

Завтра они будут в Ялте, а там Данька, Валерка, важное задание. Где уж тут найти время для плясок.

Вот вернутся к своим, там их товарищ Будённый указом и повенчает. Посмеются боевые товарищи, пожелают счастья, сдвинут жестяные кружки, а наутро оседлают коней и помчатся бить врагов Советской власти. И Ксанка с Яшкой вместе с ними, впереди них.

А всё это – земляника и солнце, и крымская пыль, и крымские горы, и ветер, и море, и камни, – останется здесь навсегда. Только Яшки здесь не будет, не будет Ксанки – молодых, глупых, влюблённых… счастливых.

– Пошли к кострам. Там весело. Не можешь ты вечность здесь сидеть, – беспокоится Яшка.

«А вот и могу», – хочет возразить Ксанка, но молчит.

– Ай-нэ, мро ило, не могу слушать море, рвётся душа цыгана на части. Отпустишь меня?

Ксанка вдруг понимает, что он тоже тоскует – по кусочку мирной жизни, случайно подаренной им среди войны. И глупая обида стихает, уступая место жалости и нежности.

– Иди, – отвечает Ксанка. – Я приду сама… попозже.

Миг – и Яшки уже рядом нет. Прокрался своим бесшумным лисьим шагом обратно в лагерь.

Ксанка сглатывает слюну. Есть хочется нестерпимо. Она зачёрпывает деревянной ложкой варево, подносит ко рту. И ей кажется, будто ветер доносит до неё тихий, необидный Яшкин смешок.

Глупый крымский ветер, переменчивый как вся здешняя природа, вечный как море под обрывом, надёжный, как камни. Хороший. Ничейный.

«Мой!» – решает для себя Ксанка.

Раз и навсегда решает – за двоих.

А потом заворачивается в платок и с миской в руке медленно идёт к горящим на берегу кострам.