Текст книги "Пока мы идём (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Но сейчас, карабкаясь за другом по каменистым, поросшим редкой травой склонам, Ксанка внезапно понимает, что Яшка, несмотря на все его шуточки про женитьбу, всегда держался поодаль. Даже на ночлег устраивался так, чтобы между ними кто-нибудь находился. Вот и получалось, что спала она опять же между Валеркой и братом, утыкаясь во сне то в одного, то в другого. И не может вспомнить ни одного раза, когда проснулась бы на Яшкином плече.

Еле заметная тропка плывёт перед глазами, во рту пересохло, плечо налилось свинцовой тяжестью, и боль перекинулась на всю левую половину тела. Впереди Яшка понукает спотыкающихся лошадей. Сразу двоих, ведь Ксанка даже себя несёт с большим трудом.

Она оскальзывается на влажном камне и падает на одно колено. Яшка уже скрылся за поворотом. Ксанка хочет встать, хочет окликнуть его, но оказывается, что легче всего поддаться слабости, завалиться на здоровый бок, поджать колени к подбородку и закрыть глаза. «Я немножечко полежу, и потом обязательно догоню», – успокаивает она себя. И проваливается в тёмное блаженное забытьё.

2

Ксанке снится сон.

Скрипит во сне старая батькова телега, пахнет дёгтем и сеном, качается над маленькой Ксанкой иссиня-чёрный купол степного неба, едут родители домой с ярмарки. Батька и мамця сидят рядышком, прижавшись друг к другу, разговаривают вполголоса. И говорят вроде о самом обыденном: что зерно опять дорожает, что поросят можно было бы и подороже отдать, что хорошо бы Даньке к зиме новые сапоги справить, а то старые развалились уже, латай не латай. Но чувствуется в их голосах такая нежность, такое доверие друг к другу, что маленькой Ксанке хочется плакать от любви к ним обоим.

Она задрёмывает, уткнувшись носом в рукав старой батькиной куртки, и слышит сквозь сон, как остановилась телега, как батька коротко велел мамце загнать лошадь во двор. А потом сильные мужские руки поднимают Ксанку и бережно несут к дому. И она делает вид, будто не проснулась совсем, чтобы как можно дольше продлить эти блаженные минуты. Ведь скажут ещё: «Большая уже, иди сама». И придётся сонно брести босыми ногами по росной траве – до скрипучего деревянного крыльца, и на ощупь пробираться по тёмным сеням. Ксанка вздыхает сквозь сон, обвивает ручонками батькину шею, прижимается к нему покрепче. Царапает Ксанкину щёку золотая серьга.

– Потерпи немного, уже скоро, уже сейчас, – взволнованным Яшкиным голосом говорит батька.

А после что-то холодное касается Ксанкиного плеча, плещет в лицо вода. И сразу всё возвращается: и боль в руке, и крымский август, и ржание краденых лошадей. И Яшка, тревожно склонившийся над нею.

– Ты как?

– Где мы? – Ксанка вместо ответа приподнимает голову, чтобы оглядеться вокруг.

Она лежит на расстеленных лошадиных попонах, а со всех сторон, сколько хватает взгляда, нависают высокие валуны.

– Я нашёл родник и место для ночлега. Тут даже костёр не заметят со стороны, – торопливо говорит Яшка. – Сейчас заварю травок, попьём с остатками хлеба. А завтра что-нибудь придумаем. Ты главное лежи, не вставай. Я пока тебе на плечо мокрую тряпку приспособил, холод должен вытянуть боль. Помнишь, как Даньке спину лечили?

– Ты меня сюда дотащил?

– Ай, да что тебя нести, мро ило? Ты ж лёгкая, как стеблиночка.

Яшка опускается на колени перед костром, прилаживая сбоку от огня жестяную кружку с водой. Языки пламени золотят Яшкино смуглое лицо, отражаются бликами в серьге, и Ксанка в открытую любуется другом.

– Мро и-ло, – задумчиво говорит она. – Красиво. А что это значит?

– Не обращай внимания, глупость, цыганская прибаутка, – отмахивается Яшка.

Слишком поспешно, чтобы принять его слова на веру.

– С Данькой и Валеркой ты по-нормальному говоришь. А меня всё время дразнишь своими словечками. Как тогда, после Феодосии, – Ксанка делает вид, будто обиделась. – Что там было? «Мне тут сала»?

– Мэ тут калам, – машинально поправляет Яшка, прихватывает рукавом рубахи кружку с закипевшей водой, бросает в кипяток какие-то травинки. – Сейчас настоится немного, можно будет пить.

– Мэ тут калам. Я запомню, – серьёзно говорит Ксанка. – И это твоё мро ило тоже запомню. Не один ты цыган на свете, встречу кого, спрошу при случае.

Вместо ответа Яшка бросает Ксанке на колени свою куртку.

– Накинь, ночью может быть холодно.

– А ты?

– Караулить буду, пока костёр не прогорит. Я привычный. Держи вот. Я себе потом заварю.

Ксанка осторожно, стараясь не делать резких движений, принимает горячую кружку, накрытую куском хлеба, и ставит её на землю. Она не видела, когда Яшка успел поделить последнюю горбушку, но, судя по тому, как быстро он сжевал свою долю, ей опять досталась большая часть.

– Яшка, – жалобно произносит Ксанка. – Я не хочу без тебя. Давай вместе посидим, хорошо?

Он неопределённо дёргает плечом – то ли раздражаясь, то ли соглашаясь. Но потом делает несколько шагов и садится рядом с нею на землю.

Ксанка подвигается, освобождая место на попоне.

– Сюда садись, а то, сам говорил, холодно ночью, – она робко касается его плеча кончиками пальцев.

Яшка будто каменеет от прикосновения, даже серьга замирает в ухе – не качнётся. Ксанка тихонько вздыхает и убирает руку.

– Верни, как было, – хрипло говорит Яшка.

От растерянности до неё не сразу доходит смысл сказанных слов. А когда, наконец, доходит, Ксанка смеётся тихим радостным смехом и, внезапно осмелев, проводит ладонью по Яшкиной голове.

– Лохматый какой… совсем оброс с этой кочевой жизнью.

– Не нравится – налысо оболванюсь. Вот как дойдём до Ялты, сразу же к цирюльнику двину.

– Очень… нравится, – запинается Ксанка, с нежностью пропуская сквозь пальцы жёсткие кудри, но в последний момент пытается перевести всё в шутку. – И хватать удобно, ежели провинишься. Знаешь, как у нас в станице мамки непослушных донек за косы таскали?

– Да хоть все повыдергай! – резко поворачивается Яшка. – Я ж пока за конями клятыми смотрел, пока про место для ночёвки думал, совсем про тебя забыл. Вылетело из дурной башки, что ты не Данька, не Валерка, не я, жизнью битый, пулями дырявленный. Виноват я перед тобой, ох как виноват. Коня не смог удержать, чтоб он тебя не поранил, не остановился, не пригляделся к тебе, на руки вовремя не подхватил. Ты ж для меня дороже коней всяко… веришь? нет?

– Верю, – шепчет Ксанка, сквозь сгустившиеся сумерки до рези в глазах вглядываясь в расстроенное лицо друга. – Я сейчас только тебе и верю.

Сердце стучит так, будто вот-вот выпрыгнет из груди. То ли боль в плече, то ли накопившаяся усталость, то ли Яшкины жгучие слова придали Ксанке решимости, и она, порывисто наклонившись вперёд, целует Яшку в уголок рта.

– Только ты это… не смейся, – шепчет. – Я до тебя ни с кем не целовалась ни разу.

– Научу! Ай, научу! Звёзд тебе с неба достану самых ярких, нанизаю мониста всему миру на зависть! – ошалевшим от счастья шёпотом отвечает Яшка, бережно притягивая Ксанку к себе, прижимая к груди, обхватывая нежными сильными руками. – Ай, мири камлы, мро ило, любимая моя, сердце моё, жизнь моя! Да мне теперь и помереть не страшно!

– Я тебе помру! – строго выговаривает Ксанка куда-то ему в подмышку. – Нам в Ялту идти, беляков бить и новый мир строить. И цыганскому меня учить, чтобы я хоть понимать могла, когда ты мне ласковые слова говоришь, а когда просто болтаешь. Видишь, сколько дел? А ты помирать вздумал!

– Ай-нэ, пропал вольный ром! Нагулялся ветром в поле! – смеётся Яшка. – Хватит коню на воле скакать, пора поле пахать!

Но Ксанка молчит, знает, он не всерьёз. Ведь она слышит, как под алой цыганской рубахой бьётся его сердце – так же сильно, как её… сильнее, чем её. На какое-то время Ксанка представляет, как привела бы Яшку на порог хаты. Как охнула бы от неожиданности мамця: «Донечко, зіронько моя, чи справді з циганом побратися хочеш? Невже любий він тобі?» Как батька, доставая папиросы, сурово хлопнул бы Яшку по плечу: «Пошли на завалинку, покурим!» Или не так всё было бы? Поклонились бы они с Яшкой батьке и мамце в пояс, и благословили бы их старой иконой, завёрнутой в вышитый рушник? А Данька, чтобы не портить торжественность момента, сбежал бы в сени, и уже оттуда донёсся бы его приглушённый хохот. Кто теперь знает? Осыпались стены пеплом, смешалась батькина кровь с золой, ушла в землю, лишь бесприютно воет ветер в печной трубе.

– О чём задумалась, небоглазая?

– Яш, ты пахнешь костром и домом. Как же я раньше не замечала? – шепчет Ксанка. – Тем домом, где сирень в окнах и яблони цветут, где Данька с Валеркой живые и невредимые за стол садятся. Где у тебя первая седина, а у меня морщины… Скажи, будет у нас когда-нибудь такой дом? Мне страшно, Яшка…

– Посмотри на меня, – сдавленно говорит он.

И когда Ксанка поднимает голову, Яшка наклоняется и целует её – на этот раз по-настоящему. И страх отступает, съёживается, забивается в самые дальние уголки памяти. Теперь у неё появилось то, ради чего стоит жить.

Надежда.

Ведь когда-нибудь заканчивается всё – даже война.

3

Ночи в горах действительно холодные. Или это август постепенно уступает место грядущей осени?

Пока они с Яшкой доедают хлеб, запивая его остывшим травяным отваром (на этот раз поделили по-честному, Ксанка следила), на траву и камни опускается ночная роса.

Хорошо, что хоть Яшка на правах счастливого влюблённого даже не думает ложиться отдельно. Обнимает Ксанку, прижимает к себе, накрывает их обоих курткой и цветастым шерстяным платком (пригодился подарок беляка-татарина, хоть и не на свадьбу).

– Ты спи, я покараулю, – говорит сонно.

И сразу же засыпает.

«Умаялся», – с непривычной для себя нежностью думает Ксанка.

А сама, мучаясь болью в плече, никак не может уснуть. Слушает, как тихонько всхрапывают в темноте стреноженные лошади, как стрекочут цикады. Смотрит в кусочек неба, в надежде заметить в разрывах облаков хоть одну падающую звезду и загадать желание. Беспокоится о том, сможет ли утром удержаться в седле.

На краю яви и сна Ксанка слышит, как с шелестом осыпаются вниз струйки песка и мелкие камешки. «Не засыпало бы нас обвалом», – мелькает в голове беспокойная мысль. Но тут она понимает, что неоткуда взяться обвалу. И чувствует, как напрягся, нащупывая нож, Яшка.

Вот переступила копытами лошадь, заржала недовольно и смолкла, будто бы кто-то невидимый набросил на её морду мягкую, заглушающую звуки ткань. Стараясь не шуметь, Ксанка приподымается, освобождая Яшке вторую руку. Звякнула уздечка, мелькнула между лошадьми тень.

Яшка вскакивает на ноги, бросается вперёд.

Ксанка напряжённо всматривается в темноту, ожидая услышать что угодно: щелчок взводимого курка, звук выстрела, приказ сдаться.

– Не убивайте, дядинько! – раздаётся жалобный голосок.

– Ты один? Отвечай, ты один?

– Один, дядинько, богом клянусь, один! Ай, ухо, больно!

– Ксанка, – командует Яшка. – Разведи огонь. Посмотрим, кто это такой смелый у меня пытался коня свести!

Ксанка торопливо роется в узелке, нащупывая коробок с последней спичкой, неловко чиркает о картонный бок, подносит вспыхнувший огонёк к куче хвороста.

– Ай-нэ! – восклицает Яшка, выволакивая в круг света ночного похитителя. – Вот это удача!

Худой цыганёнок лет десяти, не больше, испуганно таращится вокруг.

– Так значит, ром у рома украл хоромы! Ну, ты даёшь, чяворо!

– Дядинько, я больше не буду, пустите меня, я пойду, а то меня мамка заругает!

– Мамка, значит. И где она, твоя мамка?

– В таборе, тут недалеко. Мы в прятки играли, я лучше всех спрятался, а потом коней увидел и как ты, дядинько, тётеньку на руках волочёшь, – частит цыганёнок. – Мне сразу уходить нельзя было, вы б меня заметили. Пришлось сидеть, слушать, как вы тут милуетесь.

– Чего ж потом не ушёл?

– Кони… красивые…

– Пустил бы ты его, Яшка! – заступается вспыхнувшая от неловкости Ксанка. – Ребёнок ведь совсем.

– Пущу. Вот только вожжами высеку, чтоб неповадно было. Чтоб места живого не осталось! Чтоб на животе спал и сесть боялся! – Яшка резко встряхивает цыганёнка за воротник. – Ты понимаешь, – поворачивается он к Ксанке, и даже в неверном свете костра видно, что глаза у него больные-больные. – Я эту мелюзгу чуть не порешил спросонья! Подумал, что… Ай!

Яшка размахивается и со всей силы швыряет в землю свой нож.

Отпущенный цыганёнок, не веря своему счастью, ошалело вертит головой, всё больше напоминая Ксанке встрёпанного галчонка.

– Как тебя зовут? – стараясь, чтобы голос звучал мягко, спрашивает Ксанка.

– Зуралко.

– Силач, значит, – хмыкает Яшка. – Ну, беги, силач, уноси ноги.

Зуралко мнётся, исподлобья глядя то на нож, в половину лезвия ушедший в землю, то на Ксанку.

– Рука у вас больная, тётенька. Плохо это.

– До свадьбы заживёт, – улыбается Ксанка.

– Бабка Рада раньше свадьбы заговорить может. Она обрадуется, когда вы меня в табор приведёте. И коней ваших. У нас кибитки безлошадные, хоть на себе волоки. И новых взять негде.

– Видала наглеца? Мало, что отпустили, так теперь верховых скакунов ему подавай! – возмущается Яшка.

– Я верхом долго не выдержу, – виновато вздыхает Ксанка. – А в повозке всяко лучше, чем пешком.

– Это если по пути.

– Мы в город большой идём, подальше от войны, – хитро говорит Зуралко. – Дадо сказывал, господ там много, пьют, гуляют, кидают деньги на ветер. А вольным ромам только того и надо, правда, дядинько?

– Может, ты и название знаешь, раз такой умный? – Ксанка опять не может удержать улыбки.

– Знаю, тётенька, как не знать. Вы когда у костерка сидели, тоже его вспоминали, а я слушал. Ялта-город. Красивый, небось, раз вам туда тоже надо, да?

4

До утра решают никуда не идти: не хватало ещё в темноте сверзиться вниз с какого-нибудь крутого склона, переломать ноги лошадям.

– Но коней я к себе привяжу, тройными узлами, – мрачно шутит Яшка. – Усёк, силач?

Однако теперь, когда главная опасность миновала, Зуралко даже не вспоминает о неудавшемся конокрадстве. Он забирается на Ксанкину постель, сворачивается калачиком под Яшкиной курткой и моментально затихает.

– Поспали, называется, – вздыхает Яшка. – До рассвета пару часов всего.

– Ты вправду мог его убить? – спрашивает Ксанка.

– Мог. Если бы вовремя не схватился.

– Но он же совсем мальчишка.

– Тот казачонок, за которого Данька поехал к Бурнашу, тоже был мальчишкой. На пару лет младше нас.

– Мы не знали, что он в карете! – горячо возражает Ксанка. – Он был враг! Он…

И осекается.

– Прости, – говорит Яшка, обнимая её. – Что толку копаться в прошлом. Давай спать.

Немного подвинув спящего цыганёнка, они кое-как ложатся рядом. Ксанка думает, что не сможет заснуть, но глаза начинают слипаться, едва голова касается попоны. Сквозь сон Ксанка слышит, как Яшка встаёт, чтобы выдернуть из земли нож и положить рядом с собой. А потом она засыпает.

***

Утро выдаётся хмурым и безрадостным. Небо затянуто серыми тучами, готовыми вот-вот пролиться мелким и противным, почти осенним дождём.

Ксанка чувствует себя совершенно разбитой. К боли в плече прибавились слабость, сухость во рту и противная болезненная вялость. И даже несколько долек шоколада, запитые родниковой водой, не прибавляют сил.

Яшка тоже мрачен – будто и не было вчера тёплых слов, и признаний, и поцелуя. Он седлает лошадей, Зуралко вертится рядом – вроде помогает, но больше путается под ногами. Его счастливая физиономия испачкана невиданным лакомством – шоколадом.

Морщась от боли, Ксанка осматривает место ночлега.

– Это там ты прятался? – спрашивает у цыганёнка, показывая на узкую щель между камнями и склоном, на высоте в три человеческих роста от земли.

– Ага.

– И как только шею не свернул, когда спускался.

– А я ловкий! И быстрый! И сильный! – Зуралко распрямляет тощую спину.

– И скромный, да, – кивает Ксанка.

Яшка, проходя мимо, словно невзначай касается её руки.

– Как ты? – улыбается мельком.

– Не очень. Но в седло забраться смогу.

– Тогда ты поедешь верхом, а я поведу лошадей. Этот, – Яшка кивает в сторону Зуралко, – пойдёт рядом и будет показывать дорогу. Странно, что его до сих пор не искали.

– А некому, – внезапно по-взрослому усмехается цыганёнок. – Когда в табор пришли лучших коней отнимать, все разбежались кто куда. Ромов, кто за ножи схватился, убили. Кто сбежать не успел, убили. Дадо был тот, который схватился. Его убили первым. А дае померла, когда меня рожала, давно уже.

– Кто напал? Беляки? – хмурится Ксанка.

– Люди.

– Сколько их было? Отряд? Банда? Как вооружены? – мгновенно подбирается Яшка.

Зуралко пожимает плечами:

– Не приметил, дядинько, бежал быстро, прятался далеко. Да и что прошлое вспоминать? Полная луна с того времени успела два раза в молодик перелинять.

– Эх, ты. А ещё врал вчера, будто мамка заругает. И про прятки, небось, врал?

– Врал, – широко улыбается цыганёнок. – Я вас с высоты приметил, за конями вашими шёл. Только вы уже всё равно отозлились и бить меня не будете. Правда, дядинько?

– Не дядинькай мне тут. Меня Яшка зовут, а её Ксанка. Так и зови.

– Понял. Дядинько Яшка и тётенька Ксанка.

– Ай-нэ, не было печали, тебя повстречали. Дорогу-то обратно найдёшь? – Яшка помогает Ксанке забраться в седло, берет коней за поводья.

– Найду.

– Ну, веди тогда, силач.

***

По пути Зуралко несколько раз сходит с тропы, ныряет в расщелины и заросли. Один раз приносит добычу: попавшего в силки бурого зайца. И, попросив у Яшки нож, одним ловким движением перерезает зверьку горло.

– Кулеш сварим, – светится от радости. – Всех накормим.

Зайца Яшка привязывает к седлу второй лошади.

– Так ты охотник, значит. Добытчик, – Ксанка смотрит, как с тушки падают на землю капли крови.

– Дадо научил, – с гордостью отвечает Зуралко и опять скрывается в кустах.

А Ксанка невольно представляет себе, как цыганёнок дожидается, пока они уснут, и с ножом подкрадывается к спящим. Два коня – таких нужных, таких важных для табора. И два человека – досадное препятствие на пути.

– Не стал бы, – словно прочитав её мысли (или просто подумав о том же), уверенно говорит Яшка. – Ножа у него не было, я проверил. А свой я при себе держу. Всегда. К тому ж зайца по горлу полоснуть совсем другое, чем человека, – он горько усмехается: – Мне ли не знать?

– Яшка, а ты… – робко начинает Ксанка.

– Пятнадцать. Мне было пятнадцать. Вот этим ножом, что от деда вместе с крестом достался. Двоих. Во сне. Атамана и денщика его. Того, кто дадо убил и кто дае в баню волок, – Яшка встряхивает чубом. – Не спрашивай меня больше, не рви душу. Первые долго помнятся, хотел бы забыть – не сможешь.

– Дядинько, смотри! Ещё один! – Зуралко выныривает на тропу. – В последнюю петлю попался! Отменный обед сегодня будет!

Ксанка отворачивается, сглатывает удушающий комок. Прав Яшка. Её первый – застреленный в упор казак из банды Лютого – до сих пор приходит к ней в кошмарах, хотя минул почти год. Остальные, которые были после, слились в одну сплошную кровавую пелену. А этот – до мельчайших чёрточек в память впечатался, не сотрёшь, не искупишь.

А сколько их ещё будет – других?

5

Табор встречает Яшку и Ксанку настороженным молчанием. Прекращаются разговоры, стихает смех.

Ксанка глядит во все глаза. Мамця в детстве пугала цыганами: не ходи, доню, со двора, придут, скрадут, скроют цветастыми подолами, уведут за собой. Потом, когда Ксанка подросла, встречала на ярмарках дочерна выжженных солнцем цыганок – высоких, крикливых, в ярких платках и юбках, с золотыми серьгами в ушах. И сторонилась их, чтобы не свели, не одурманили странными словами, не обрядили в странные пёстрые одёжки, не заставили попрошайничать.

Но маленький лагерь, разбитый на склоне, выглядит в утреннем свете настолько бесприютно и жалко, что все детские Ксанкины страхи развеиваются как дым. Она видит с десяток женщин – молодых и постарше, – одетых в свободные ситцевые рубахи и длинные замызганные юбки. Головы повязаны платками – почти как у станичных кумушек. Ксанка видит двух угрюмых подростков, которые резко встают, почти по-Яшкиному хватаясь за широкие пояса с ножнами. Видит седого бородатого старика в пыльной выцветшей шляпе, который курит трубку на длинном чубуке, прислонясь спиной к колесу кибитки.

Юная цыганка, примерно Ксанкиного возраста или чуть старше, бросается к Зуралко. Волосы, выгоревшие до белизны, странно контрастируют с загорелой кожей.

– Где тебя носило, тэ скарин ман дэвэл! Пропал на ночь глядя, ни духу, ни слуху! – а сама хитрым серым глазом на Яшку косит.

– Ай-нэ, мри пшан, сестра моя, не спеши ругать добытчика, – разводит руками Яшка. – На охоте он был, за зайцами двумя погнался и двух поймал. Вон, к седлу приторочены.

Приунывший было Зуралко гордо расправляет плечи: дескать, знай наших, женщина.

– Гляжу, не только зайцы нашему охотнику в сети попались, – усмехается девчонка, и Ксанка ревниво замечает, как игриво соскальзывает с её загорелого плечика шаль. – Двух гаджи привёл на конях статных… Один гаджо даже на рома чутка похож, но толком не разберёшь – уж больно серьга глаза слепит.

«Сама-то откуда будешь, белобрысая?» – хочет ляпнуть Ксанка. Про «гаджо» даже она знает – так у цыган называются все чужие, которые не цыгане. Ну, Яшка-то всем цыганам цыган, зря эта фифа на него наговаривает. Ксанка исподлобья смотрит на друга: уж не обиделся ли? Но тот только скалит зубы.

– А ты приглядись получше. Нас, вольных ромов, не только по серьге различают.

– Аза, ступай, не баламуть гостей!

Откуда взялся невысокий кряжистый цыган, Ксанка не видела. Только что не было его, колыхалось под ветром пыльное шатровое полотнище, а вот уже стоит, щурится, обводит незваных пришельцев недобрым чёрным взглядом – такими глазищами только порчу и наводить. Серьга навроде Яшкиной болтается в ухе, слепит белым камешком. Сверкнула – и скрылась под смоляными кудрями, будто поздоровалась.

– Пойдём, чяворо, потолковать надобно!

И Яшку за собой в шатёр манит.

Ксанка шагнула вперёд, а цыган взмахнул властно рукой, остановил:

– Без тебя, чяюри. Ты осмотрись пока, погуляй.

Ксанка возмущённо фыркает и открывает рот, чтобы высказать всё, что она думает о подобном гостеприимстве. Но Яшка с почтением склоняет голову перед цыганом.

– Не перечь ему, Ксанка, – шепчет. – Это ж сам Жемчужный, набольший русский баро от Карпат до Алтая.

И полог шатра падает за Яшкиной спиной.

***

– Ну, пойдём? – говорит Аза.

– Куда?

– Лечить тебя пойдём, боль заговаривать. Баба Рада раненько встаёт, вместе с солнцем. Небось уже и котел на огонь поставила.

– Ведьма, что ли? – хмурится Ксанка.

– Ай-нэ! – звонко хохочет Аза. – И откуда ж ты такая дикая выискалась? С какого хутора?

– С какого надо.

Ещё не хватало, чтобы белобрысая подтрунивала над красным бойцом Оксаной Щусь, конником отряда самого Будённого!

Ксанка мысленно клянёт свой косный язык, не способный едкой шуткой отбрить зарвавшуюся нахалку. Была б она Валеркой, мигом бы ответила что-нибудь умное, изящное, острое, тонкое – словно лезвие метательного ножичка, с лёту входящее под кадык. Была бы Данькой, отряхнулась бы от насмешек как гусь от воды и пошла бы дальше, попутно расспрашивая девицу об её политических предпочтениях. Была бы Яшкой… К сердцу Ксанки подступает мутная волна гнева. Яшке эта Аза-зараза вроде как понравилась. Ишь как он смотрел на неё, как скалился.

– Молчишь? Али язык проглотила? Ты за своего гаджо не боись, его не обидят, – бросает через плечо Аза.

Она идёт впереди Ксанки, плавно виляя тощими бёдрами, и ситцевая юбка красиво колыхается, а поясной платок, обшитый по краям мелкими медными монетками, еле слышно позванивает при ходьбе.

– Яшка сам кого хошь обидит, – хмыкает Ксанка, вспоминая, что кроме ножа у друга остался один из беляковских маузеров.

– Хорошо да плохо. Хорошо, что он за тебя любому в глотку вцепится, плохо, что в гости идёте, будто на войну.

– Время сейчас такое.

– А кто спорит? – Аза внезапно останавливается, и Ксанка от неожиданности чуть было не впечатывается в её спину. – Мы пришли. Баба Рада, я тут тебе одну немощную привела.

Ксанка хочет возмутиться, но не успевает и разве что не ахает от изумления.

У крайней кибитки, покрытой выцветшим серым полотнищем, горит небольшой костерок. Булькает в закопчённом котелке какой-то густой и вязкий на первый взгляд отвар. А у огня сидит красивая, очень красивая смуглолицая женщина лет сорока.

«Это и есть цыганская бабка? Да она с виду моложе, чем моя покойная мамця!» – мелькает в голове у Ксанки.

– Хорошо. Ты иди себе, внучка, – певуче произносит Рада. Голос у неё тоже молодой, глубокий, сильный, звучный. – А ты садись, чаюри, рядом со мной на попону. Садись и рассказывай, что за беда тебя ко мне привела.

Ксанка с тоской провожает взглядом неожиданно притихшую Азу-заразу, которая не посмела ослушаться Рады и пылит юбками в направлении шатров.

– Да ты не робей, не съем я тебя.

Рада берёт маленький черпачок на длинной ручке и несколькими ловкими движениями наполняет варевом из котелка две круглые деревянные чашки.

– Как знала, что ты придёшь, на двоих заваривала.

Ксанка осторожно садится, стараясь не касаться цветной Радиной юбки, полусолнцем расправленной вокруг. Из чашки без ручки (вот уж диво дивное, басурманское) пахнет одновременно степью и мёдом.

– Пей, не бойся. Гостям худа не желаю, – Рада прихлёбывает из другой чашки, жмурит от удовольствия миндалевидные глаза. – Так каким ветром тебя сюда занесло?

«Эх, была не была!» – Ксанка делает глоток, и густая жидкость взрывается у неё во рту терпкой мятной сладостью, на дне которой еле слышным послевкусием прячется медовая горечь. Рада, улыбаясь, следит за ней.

– Вкусно, – признаётся Ксанка. – Спасибо.

И начинает рассказывать историю о том, как росла былинкой тоненькой, дочкой единственной, пока не пришёл цыган и не похитил у юной крестьянки сердце девичье. Как плакала мамця, как батька грозился проткнуть залётного цыгана вилами, и как пришлось ей за любимым пойти прочь с родного двора.

Рада внимательно слушает, в некоторых особо удачных местах кивает головой и потягивает густой напиток.

– Ох, и сильна врать ты, чяюри, – смеётся, когда выдохшаяся Ксанка наконец замолкает. – Во всём наврала, всё напутала. Главное только одно сказала, да мне и этого хватит. Показывай свою рану, вылечу тебя.

Ксанка, морщась, приспускает рубаху. Боль, утихшая было от травяного отвара, начинается с новой силой. Рада цокает языком, качает головой, легко прикасается ко вспухшему горячему плечу.

– Эй, чаворалэ! – окликает она издали какого-то мальчишку. – Принеси мне воды из родника.

Тот, кивнув, подхватывает с земли большой медный котёл и убегает.

– Как они вас боятся, – непроизвольно вырывается у Ксанки.

– Боятся? Брось, чаюри. Разве ж я такая страшная? – Рада поднимается с попоны. – Ты сиди, отдыхай. Сейчас костёр побольше разведу, воды поставим, будем твою хворь выгонять.

– И я смогу опять в седло садиться? Смогу скакать быстрее ветра? Смогу… – Ксанка хочет спросить про «шашкой рубить», но вовремя осекается.

– Сможешь, почему нет. Вопрос в том, чего это тебе будет стоить.

Рада достаёт из кибитки большую холщовую сумку и начинает доставать из неё небольшие узелки с разными травами. Понюхает один, поморщится, положит обратно, а другой понюхает – кивнёт, и рядом с Ксанкой кладёт.

– У меня ничего нет, – быстро говорит Ксанка.

Полузабытые страшилки о цыганах снова всплывают в голове. «Сейчас как попросит то, чего дома не знаю. А впрочем, пусть. У меня и дома-то никакого нет».

– Глупенькая. Разве я требую платы? Ты сможешь всё и даже больше. Вопрос только, какой ценой.

Солнце уже поднялось над горами, прогревает воздух, предвещая дневную жару. У Ксанки всё плывёт перед глазами: и стоящий на огне котёл с водой (когда только принести успели), и полотнища кибитки, и далёкие силуэты цыган, и примятая возле колёс трава.

И видится красному бойцу Оксане Щусь, будто преследует она врага Родины – сильного, умного, хитрого. Далеко до него недотёпам из бурнашовского отряда, далеко до него Оксане – не дотянуться шашкой, не достать меткой пулей. Только и остаётся, что рвать по-живому жилы, вычёрпывая себя до капли, отдавая последние силы горячему стремлению – догнать, схватить, уничтожить. И не чувствует красный боец Оксана Щусь, как бьётся у неё под сердцем новая жизнь, как корчится, сгорая в жарком пламени ненависти, маленький не рождённый человечек – плоть от плоти, кровь от крови, любовь от любви. Некогда ей остановиться, некогда прислушаться. Ведь сейчас главное – не дать врагу уйти от заслуженной расправы. А всё остальное когда-нибудь потом…

… после.

… после войны.

***

– Ай, чаюри, никак ты приснула на утреннем солнышке? – слышится над ухом Ксанки певучий голос.

И сразу же что-то невыносимо горячее шлёпается на Ксанкино плечо.

– Тише, не дёргайся, – уговаривает Рада.

Ксанка скрипит зубами, но спустя несколько мгновений боль утихает. И вроде бы даже руке становится легче.

– Посиди пока, – говорит Рада. – Как остынет, опять сменю. И шла бы ты лучше в тенёк, неровен час, голову напечёт. Вон и зазноба твоя идёт… ай, валет пиковый, наряд кумачовый, ай, не идёт, а пляшет, рукавами машет… не цыган, а огонь.

Рада нахваливает Яшку, словно торговка залежалый под прилавком товар, и Ксанке от этого неловко. Она тоже приметила друга издалека – высокий, гибкий, быстрый, в развевающейся рубахе, – как такого не заметить? Но откуда Рада узнала, что это именно Яшка, а не кто-нибудь из табора?

– Глаза твои подсказали, – шепчет цыганка, наклоняясь рядом с ней. – Не бойся, мысли твои не читаю, – добавляет, увидев, как тень страха промелькнула на Ксанкином лице. – Да и что читать-то, когда и так всё видно?

– Явэн састэ, – кланяется издалека Яшка.

– И тебе не хворать, – кивает Рада.

– Как она? – он показывает глазами на Ксанку.

– Вылечим твою красавицу, не волнуйся. И потом свадьбу сыграем – шумную, весёлую, чтобы земля всколыхнулась, а небо откликнулось.

– Глупости всё это, – пытается возразить Ксанка, но эти двое будто бы не замечают её.

– Чем отплатить тебе, дае? Всё, что есть, отдам, но ничего нету, кроме сердца в груди, да и оно другой обещано.

Рада смотрит на Яшку и молодеет на глазах: уходят с лица морщины, темнеют серебряные пряди в двух тяжёлых косах, ивовой ветвью изгибается женский стан.

– Искру в серьгу не вдевай, а больше мне от тебя ничего не надобно.

Сгинул морок, стоит перед Яшкой женщина – ни молодая, ни старая, без возраста. Одинокая. Достала из складок юбки холщовый мешок, на плечо накинула.

– Роса давно уже высохла, пора мне травы искать. А ты пока заместо меня побудешь, поглядишь, чтобы огонь под котлом не погас. И примочку у девки на руке меняй, как остынет.

Улыбнулась Рада напоследок и пошла по лагерю. Тяжело идёт, а трава под её босыми ступнями будто и не приминается вовсе.