Текст книги "Пока мы идём (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Ксанка еле сдерживается, чтобы не начать агитацию. Тем более что крестьянин – пожилой мужчина на шестом десятке – настроен крайне решительно.

– Что будет? – степенно рассуждает он, затягиваясь самокруткой. – А ничего не будет. Корову у меня отымут – раз, поле обрежут – два. Как бы самого не прибили под шумок. А даже ежели в этот раз они с добром придут, мне от этого ни горячо, ни зябко. Война как-никак, не баран чихнул. Пожгут всё, порушат. Кто ж заново строить будет?

– Они и построят, – встревает Ксанка. – Землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Будем жить вольно, никому в пояс не кланяясь.

– И кто ж тебе, девка, так голову задурил? Таким как ты, у кого за душой ни копейки, окромя узелка за плечами, легко языком молоть. А я с жинкой почитай четверть века душа в душу прожил, хату построил, двух сынов вырастил, дочку вон в Курман-Кемельчи замуж отдал, на сносях она, первенца ждёт. И где теперь мои сыны? Младший оболтус, вроде тебя, теми же словами бросался. Как врангелевцы Крым взяли, в Джанкой убёг, лучшей доли искать. Где он сейчас, неведомо. Второго – тут, на месте, в ополчение забрали. А ну как судьба им встретиться, да только с разных сторон? Кого нам с жинкой привечать, кого хоронить?

Ксанка молчит. Внутри неё кипят яростные правильные слова, но она не может обрушить их на голову случайного попутчика, не выдав себя.

– А твоего цыгана из табора на войну уведут, что делать будешь? – продолжает крестьянин. – Конский след в пыли целовать? Босиком за ним побежишь?

– Может, и побегу.

– Дура ты, девка. Молодым любиться надо, пока кровь бурлит. Детей рожать. Коло на яблоню возле хаты вывешивать, чтоб аисты гнездились. На войну да на ненависть сердце потратишь, как потом жить?

До недавнего времени Ксанка про такое будущее и не задумывалась ни разу. Вначале было нужно выживать, сейчас – добраться до Ялты. И так всегда – шаг за шагом, цель за целью. Ксанка отстранённо покусывает сухую травинку. Неужели когда-нибудь настанет для каждого из них то самое счастливое «потом»? Данька женится на какой-нибудь хорошей девушке, похожей на маму. Валерка тоже себе кого-нибудь найдёт, а Яшка…

Яшка спит, раскинув руки. Свежие ссадины на ладонях покрылись коричневой корочкой. Поддавшись внезапному порыву, Ксанка берёт с воза вторую травинку и легонько обводит метёлочным кончиком контур Яшкиных губ. Тот, не просыпаясь, взмахивает ладонью, отгоняя «муху».

– Любишь его? – улыбаясь, спрашивает крестьянин.

Ксанка вспыхивает, открывает рот, чтобы разразиться гневной отповедью, но потом спохватывается, что чуть не нарушила «легенду», и отвечает коротко:

– Да.

– Тогда увози. Цыган твой молодой, горячий, тронь – обожжёшься. Сложит буйную головушку в степях, воронью на радость. Пусть не в табор идёт, а на судно просится – хоть матросом, хоть палубу мыть да котлы топить. Пока ещё суда ходят. И ты с ним как ниточка за иголочкой. Не будет вам среди войны настоящего счастья.

Ксанка молчит. Вспоминает хутор, на котором прошло её детство. Как мамця хлеба из печи доставала, а батька дрова на заднем дворе рубил. Любили ли они друг друга? Почитай два десятка лет бок о бок прожили, и ещё трижды столько жили, если бы не война.

Данька, он на батьку похож – упрямый, сильный. А она, Ксанка, на кого? Мамця всю жизнь в селе жила, лихого человека да злого глаза боялась, всегда пряталась в хате, когда свинью кололи, – жалела. Увидала бы она, как доня любимая, зоренька ненаглядная, на всём скаку живого человека наискось шашкой разрубает, – что сказала бы? Радовалась бы, что её кровь батьки с родной земли реками чужой крови смывают? Или отшатнулась бы в ужасе?

Горько Ксанке, комок в горле застрял – видно от пыли степной, проклятущей, что вокруг телеги клубами вьётся. Из седла-то во время скачки её особо не замечаешь, алая пелена глаза застит, сердце в такт лошадиным копытам стучит: гори! живи! Но что от костра остаётся? Лишь пепел на ветру.

А степное небо над головой ясное-ясное, облачка лёгкие по нему плывут, сверху на Ксанку смотрят: живи, мол, дура-девка, сколько тебе сроку отпущено. Только как жить по-другому на этой полыхающей от пожаров земле?

В лицо задумавшейся Ксанке тычется какая-то назойливая мошкара, она взмахивает рукой раз, второй.

Яшка тихо смеётся, приоткрыв глаза. В его руке – травяная метёлка на длинном стебле.

– Думала, я не замечу, как ты меня щекочешь? Настоящий цыган спит вполглаза, ест вполприкуса, жёнку в шатре любит – и то прислушивается.

– Вот я тебя сейчас! – притворно злится Ксанка.

Она рада, что Яшка отвлёк её от грустных мыслей.

– Милые бранятся, только тешатся, – благодушно замечает крестьянин. – Вас в Курман-Кемельчи высаживать?

– Да не, дядько, мы на окраине сойдём. Табор мой неподалёку в степи стоит, – Яшка зевает во весь рот. – Ох и хорошо я выспался у тебя в телеге!

– Долгонько-то тебе, чернявый, в шатре прислушиваться пришлось, до самой зорьки, видать… любились.

Ксанка вспыхивает от грубого намёка, прячет лицо.

– Ай, дядько, я – цыган честный, девок портить не приучен. Вот до табора доберёмся, свадьбу отгуляем, тогда и в шатёр можно. Только с такой красавицей всю жизнь караулить придётся, как бы не скрали лихие тати.

– Вот и карауль, – неожиданно строго говорит крестьянин, натягивая вожжи. – Раз она за тобой пошла, ты ей теперь – и муж, и брат, и тятька с мамкой.

– Буду, дядько, не видать мне света белого, коли вру! – Яшка легко спрыгивает с остановившейся телеги, бережно подхватывает Ксанку на руки, ставит на землю. – Спасибо, что подвёз! Долгих лет жизни тебе и родным твоим!

– Чудеса, первый раз такого цыгана вижу, который девок не портит да добра желает. И ты тогда здоров будь, чернявый, и ты, – он подмигивает Ксанке, – белобрысенькая. Детки-то, небось, полосатые пойдут, что котята?

– Да хоть в крапинку, всё одно кровь родная, – отшучивается Яшка.

– Умеешь ты зубы заговорить, – замечает Ксанка, когда телега скрывается в клубах пыли.

– Доброе слово любому приятно.

– Как же ты тогда беляков рубишь? Поговорил бы с ними, убедил… А то р-р-раз с плеча шашкой, два – из нагана пулей…

Яшка внимательно смотрит Ксанке в глаза.

– Хочешь знать, как я людей убиваю и себя до сих пор человеком чувствую?

Она до крови закусывает губу, но взгляда не отводит.

– Первое время я дадо своего вспоминал и дае свою. Блевал после первых убитых хуже, чем от воды порченой. Ненависть в себе холил, лелеял… вырастил.

– А сейчас?

– Про вас думаю. Ведь тот, кого я однажды пожалею убить, Даньку с Валеркой жизни лишит, не поморщится, а тебя… – Яшка запинается. – Не маленькая уже, знаешь, что на войне с девкой сделать могут, коли в плен возьмут. Это похуже смерти будет.

– Яш, а Яш, – вдруг с тоской говорит Ксанка, запрокидывая голову в небо. – Когда же всё закончится?

Вместо ответа он бережно приобнимает её – вполне по-братски и немного иначе, чем по-братски. И некоторое время они так и идут – рядом, плечо к плечу.

8

Ближайшего товарного состава до Симферополя приходится ждать долго. Заночевав в чахлом кустарнике возле насыпи, они продолжают брести вдоль железной дороги, стараясь таиться от возможных патрулей. Но в степи, насколько хватает взгляда, не видно ни одной тёмной точки.

Небо постепенно затягивается тучами. Уже не так жарко, как было в предыдущие дни, но воздух ощутимо сгущается.

– Как бы грозу не нагнало, – беспокоится Яшка. – Парит-то как.

Гроза в степи – гиблое дело. Вокруг сплошная пелена дождя, молнии бьют в землю. Остаётся только упасть, закрыть голову руками и ждать. Или – скакать на лошади во весь опор, надеясь, что пронесёт. Только на своих двоих от молний особо не побегаешь.

Земля под ногами легонько вздрагивает.

– Поезд! – Ксанка успевает выкрикнуть первой.

На щебень падает несколько первых тяжёлых капель.

Под порывами ветра, пригнувшись, они карабкаются на насыпь и распластываются среди камней и песка. Когда состав проносится рядом с ними, Яшка жестами командует: «Вперёд!»

Ксанка рывком вскакивает, бросается к поезду, хватается за выступающую часть вагона, на руках подтягивается выше. Узелок с пожитками она держит в зубах. Резкая боль в мышцах заставляет сердце забиться чаще: а вдруг именно сейчас руки не выдержат и выпустят металлический поручень?

Уже стоя на узкой подножке, Ксанка хватается за край вагона, ещё раз подтягивается – и всем телом наваливается на маленькое окошко. Рама поддаётся не сразу, но всё-таки поддаётся. Ксанка протискивает себя внутрь, в пахнущий лошадиным духом полумрак.

Первое, что она… нет, не слышит сквозь рокот далёкого грома, а скорее ощущает кожей и внезапно проснувшимся солдатским чутьём, – щелчок взведённого курка.

– Руки вверх! И спускайся. Но так, чтобы я видел.

Ксанка спрыгивает на подстилку и медленно поднимает руки. Из-за дощатых перегородок слышится испуганное конское ржание. Конечно, в вагоне с лошадьми обязательно должен кто-то находиться – вдруг животные испугаются и покалечат друг друга? Остаётся надеяться, что Яшке повезло больше.

– Не убивайте меня, дядечки, – выплюнув узелок, плаксиво заводит Ксанка. – Я бы сама никогда… у меня мамка болеет… а денег на билет нет… да и билетов сейчас не достать… вот я и…

Ксанкины глаза постепенно привыкают к полумраку. Беляков внутри двое: старый и молодой. Тот, который помоложе, сейчас держит её на мушке. Плохо, очень плохо.

– Что тут? – Беляк брезгливо пинает сапогом узелок.

– Подарок мамке, платок. Я заработала… месяц полы мыла, за детьми глядела… а потом дядько приехал, говорит, заболела мамка твоя… тиф у неё. Вот я и сорвалась, – Ксанка лихорадочно вспоминает карту.

– В Симферополь? Откуда?

– Из Джанкоя, дядечка. Там я в семье одной работала. Знаете, как тяжело на чужих людей спину гнуть? А мамка моя под Симферополем в селе живет.

– Из Джанкоя, говоришь? Почему там на поезд не села?

– Я же говорю, денег мало, билетов нет, поезда людей не возят… – она натурально всхлипывает и делает несколько робких шажков вперёд. – Вы не стреляйте только, дядечка. Я тихонечко сойду, будто меня и не было.

Беляк немного расслабляется, широкая ухмылка растягивает его рот до ушей.

– А за перевоз-то хватит расплатиться?

– Оставь девчонку в покое, – мрачно говорит второй.

– Всё отдам, что захотите, только не убивайте, – канючит Ксанка.

Шажок… ещё один.

– Видишь, как просит-то? Послушная, ласковая, молоденькая…

Воспользовавшись тем, что внимание беляка на несколько секунд ослабело, Ксанка делает отчаянный рывок вперёд. Первым ударом она выбивает оружие, и локтем целится в солнечное сплетение. Хрипящий беляк складывается пополам, падая ей под ноги. Лошади испуганно бьются в стойлах.

– Эй, девка, ты не балуй-то, – приподнимается с места тот, который постарше.

Ксанка молниеносно подбирает с пола маузер и наставляет на него.

– Руки, дядечка! Держите так, чтобы я видела. Живо!

– Дура, не стреляй, затопчут ведь!

Ксанка, не отводя от него дула, ногой отпихивает молодого в сторону.

– Сколько вас тут? Говори! Ну?

Она замечает какое-то движение и, не раздумывая, нажимает на курок. В шуме поезда, раскатах грома и бесновании лошадей выстрел почти не слышно.

– С-с-сука, – старый беляк хватается за раненую руку.

– Так сколько?

Позади него в другое окошко проскальзывает внутрь вагона какая-то тень. Через мгновенье на голову раненого опускается обломок кирпича.

– Яшка! – радостно кричит Ксанка. – Ты цел?

Вдвоём они связывают беляков обрывками их собственной одежды, затыкают им рты и обыскивают.

– Удачно ты попала, – ухмыляется Яшка, доставая из карманов табак, большую плитку шоколада, две коробки с патронами и перепрятывая их к себе. – А я как дурак среди тюков каких-то поныкался, решил тебя искать. Как выстрел услышал, голову от страха потерял, думал, случилось что.

Ксанка наспех перематывает своей косынкой плечо старого беляка.

– Он заступился за меня перед другим, – поясняет, поймав Яшкин взгляд.

– Тогда зачем ты в него стреляла?

– Убить меня хотел. Держи, – она протягивает Яшке второй маузер. – Теперь мы оба вооружены. Не знаешь, какая охрана у состава?

– В моём вагоне было пусто. Но мы не знаем, кто едет в соседнем. Так что оружие не помешает.

Над их головами слышен странный звук, будто тысяча пуль одновременно ударила по крыше.

– Дождь! – Яшка старается перекричать шум. – Мы въехали в грозу!

Лошади хрипят и бьются в перегородки. Волна паники достигает высшей точки и перекинулась на весь вагон. Под копытами ломаются доски ближайшего стойла.

– Если мы их не успокоим, они затопчут нас и вырвутся наружу! – восклицает Ксанка.

– Ты умеешь успокаивать лошадей?

Раскат грома заглушает её последние слова. Но Яшка понял.

– Сейчас вернусь, – машет он руками, потом подпрыгивает и исчезает в окошке.

На какое-то время Ксанка остаётся одна.

Потом сквозь проём внутрь проталкивается что-то большое, белое и шмякается на пол. Следом появляется Яшка. Мокрая рубаха прилипла к телу, с кучерявых прядей текут тонкие струйки воды.

– Тут наощупь какие-то тряпки. Рви их на куски и завязывай лошадям глаза.

Ксанка зубами и ногтями вскрывает влажный тюк. В нём оказываются какие-то тряпки.

– Что это?

– Какая разница? Делай как я! – Яшка хватает первый попавшийся кусок и бросается к ближайшему стойлу. – Ай, хорошая лошадка, яв дарик гожо грай… злые люди напугали тебя, гром гремит, дождь капает… А вот я тебе сейчас глаза перевяжу, чтоб ты на это не смотрела…

Половина Яшкиных слов теряется в общем шуме. Поезд проносится через грозу, не сбавляя ход. Ксанка, ласково приговаривая, обматывает тканью морду второй лошади. Гладит ладонью вздрагивающую тёплую шею.

– Ну, потерпи, хорошая моя.

Лошадь фыркает, нервно раздувая ноздри.

Всего в вагоне восемь дощатых загонов, но два последних пустуют. Поэтому Яшка с Ксанкой управляются быстро.

Когда они заканчивают, лошади ведут себя гораздо спокойнее.

– Ты карауль пленных, – говорит Яшка, заталкивая за пояс один из трофейных маузеров, – а я пока на разведку в соседний вагон схожу. Не хочу неожиданностей.

– Хорошо.

Он опять протискивается в узкое окошко и исчезает. Ксанка находит на полу вагона местечко посуше, садится, опираясь спиной на тюк, вытягивает ноги. В блеске сверкнувшей молнии она видит, что один из беляков уже очнулся и с ненавистью смотрит на неё.

– Только дёрнись, – ласково произносит Ксанка. – Яйца отстрелю. Понял, дядечка?

По-хорошему надо бы вынуть у пленного кляп и допросить, но ей лень делать лишние движения.

Яшки нет долго. Ксанка уже начинает не на шутку беспокоиться, когда внутрь проскальзывает знакомая фигура, обдав её холодными дождевыми брызгами.

– Ну что там?

– Всего в составе пять вагонов, – наклонившись к ней, докладывает Яшка. – Последний – с каким-то тряпьём, потом наш. В теплушке ближе к паровозу едет компания офицеров – пьют, шумят, режутся в карты. Видно, на побывку. Есть ли среди них раненые, я толком не разглядел.

– А что в соседних? – спрашивает Ксанка. – Тоже офицеры? Если они услышали выстрел, то на первой же остановке…

– Не услышали, – Яшкин голос звучит как-то странно. – Соседние вагоны доверху забиты трупами.

9

Идея увести пару лошадей, как ни странно, первой приходит в голову Ксанке. Тем более что в пустых стойлах находятся сёдла и полные комплекты сбруи.

– Бросим их потом у какой-нибудь деревни. Крестьяне спасибо скажут.

После известия о трупах Ксанка неожиданно спокойна. Мертвецов она не боится – разучилась. А погибших нужно хоронить. Ксанка испытывает к белякам что-то, вроде уважения – не бросили, значит, своих на поле битвы. Ведь намного проще было бы оставить их там, чем переправлять по августовской жаре почти через весь Крым. Видимо, из госпиталей везут… или наши уже начали наступление, не дождавшись карты?

Гроза постепенно стихает. Лишь редкие капли дождя стучат по крыше.

– Допросить бы… этих, – кивает Ксанка на пленников.

– Я займусь, – вызывается Яшка, доставая из-за пояса нож. – А ты пока оседлай лошадей. Вдруг они нам скоро понадобятся.

Она даже рада, что не придётся этого видеть. Отчего-то злой Яшка, Яшка-солдат, способный одним выстрелом раздробить голову противнику, ей сейчас неприятен. Ксанка идёт к загонам, гладит каждую лошадь, пытаясь наощупь определить, насколько та хороша в скачке. Им нужны самые лучшие – как всегда.

Пока Ксанка, не торопясь, прилаживает к выбранным лошадям сбрую, до неё доносятся голоса: Яшкин – высокий, гортанный, со стальными нотками, и другой – вначале тоже гордый и злой, но спустя некоторое время – захлёбывающийся, скулящий. То, что Яшка умеет допрашивать, Ксанка знает наверняка. Как знает, что выбрал он молодого пленника – горячего, неопытного, которого легче всего сломать. И который хотел по-мужицки позабавиться с ней, Ксанкой. Сейчас бы радоваться, что вот она – заслуженная кара для белого отребья. Но Ксанка отчего-то не может.

Уже полностью оседлав лошадей, она задерживается в пустом стойле, пережидая, пока голоса затихнут.

Когда до её плеча в темноте дотрагивается чья-то рука, Ксанка вздрагивает.

– Состав формировали под Перекопом. Там была какая-то стычка. Белые попытались прорвать осаду, но потерпели поражение, – деловито докладывает Яшка. – Несколько теплушек с тяжелоранеными оставили в Джанкое, там же подцепили вагон с лошадьми. Так что наши молодчики сами были не в курсе, с кем по соседству едут. А лошадки-то, между прочим, непростые, офицерские. Везут их аж на курорт в Тырнаке, чтобы выздоравливающие господа могли морскими видами из седла любоваться напоследок.

– Вот и мы тоже полюбуемся. Скоро должны добраться. Карта у тебя? – Ксанка поворачивается и случайно утыкается в Яшку. – Пусти.

– Чего ты?

– Вещи надо бы собрать.

Поезд резко сбавляет ход. Вагон дёргается, и Ксанка, сама того не желая, падает в Яшкины объятья.

– Не трогай меня! – от мысли, что на его руках, возможно, ещё осталась чужая кровь, Ксанку внезапно начинает тошнить.

– Не буду, – Яшка вжимается спиной в перегородку, давая ей пройти.

Они на ощупь выводят осёдланных лошадей из загонов. Ксанка нашаривает на полу узелок, приторачивает к седлу. Лошади ведут себя на удивление спокойно, но повязки с них пока не снимают.

Ксанка рада, что в вагоне темно. Она не хочет смотреть, во что превратился беляк, которого допрашивал Яшка. Она уже видела таких: окровавленных, с полосками кожи, срезанной с лица и ладоней, с булавками или щепками, вогнанными под ногти.

Хотя об этом не принято говорить вслух, а уж тем более – обсуждать, в армии Будённого с пленными не церемонились. Ведь иногда жизнь целого отряда зависела от разговорчивости одного пленного.

Впрочем, Ксанке случалось видеть и красноармейцев, измордованных беляками. «Война есть война», – говорил в таких случаях Валерка, под любым предлогом уводя её с места, где стонали и корчились от боли раненые. А Данька ругался страшным матом, поминая батьку, зверски убитого Сидором Лютым. Тогда Ксанке хотелось броситься брату на шею и крепко обнять его, насколько хватает рук, потому что она знала: под шинелью, под полотняной рубахой бугрятся страшные рваные рубцы от атаманской плети. Такое не забывается, не проходит со временем. Не заканчивается никогда.

– Знаешь, – догоняет её Яшка, – а вот не верю я им. Слишком складно всё выходит. Дескать, везем тела похоронить с почестями. Но гонять целый состав от Перекопа до Симферополя… Это ж почитай через весь Крым трупаков таскать по жаре! Что-то тут нечисто.

Ксанка чувствует на своей шее его жаркое дыхание и отшатывается.

– Да не трогал я его! – отчаянно восклицает Яшка. – Я только подошёл с ножом, а он мне сразу всё рассказал: и что лошадей офицерам везут, и где состав подцепляли!

– Сразу, говоришь? – от неожиданной догадки Ксанка до боли закусывает губу. – А вот скажи мне, Яшечка, когда мы в бой идём, что у нас по карманам рассовано?

– Патроны? Обрывки газет? Краюха хлеба? Веревка или ничего? – недоумённо отвечает Яшка.

– А у беляковых конюхов? Шоколад и табак? – не договорив, Ксанка бросается к тюку и начинает его потрошить. – Трупы и тряпки, говорите? Ага!

– Что? – нетерпеливо переминается с ноги на ногу Яшка, подхвативший поводья.

– Тут в середине золото. Цепочки, сережки, украшения, посуда, – торжествующе перечисляет Ксанка, стоя на коленях перед ворохом тряпья. – Много там такого добра было?

– Полный вагон.

– Если в тюках спрятано золото, что везут в вагонах с мертвяками? Оружие? Драгоценности? Наворованное народное добро?

– Ксанка, – вдруг кричит Яшка, резко отпуская поводья. – Оглянись!

Она поднимает голову, и ей прямо в лоб упирается холодное дуло.

– Хорошая девочка, – ласково произносит старый беляк, нависая над Ксанкой. – Умная. Только дура. Скажи своему дружку, чтобы вернул оружие на место. Ещё ненароком отстрелит себе чего. За поясом маузеры носят только красные бандиты. Ты ведь бандит, а, цыган?

– Яшка, – жалобно говорит Ксанка.

В её памяти вихрем проносятся события последних часов. Она вспоминает, как привязала раненого к перекладине только за одну, здоровую руку: решила, что тот будет неопасен. Размякла, забылась, пожалела классового врага. Ксанка слышит, как с глухим стуком падает на дощатый пол Яшкин маузер, пытаясь по звуку определить, успеет ли она незаметно до него дотянуться. По всему выходит – не успеет. И свой достать не сможет.

– Дай, дядя, хоть лошадей привяжу. Затопчут нас тут, – мрачно произносит Яшка.

– Без глупостей, – предупреждает беляк. – Сейчас мой товарищ вернется с подмогой – и поговорим.

Ксанка чувствует, как дрожит его левая рука, сжимающая оружие. Правая висит вдоль тела безвольной плетью. Один раненый против двоих – молодых и здоровых. Кому рассказать – засмеют.

– Я хорошо стреляю с обеих рук, – словно разгадав её мысли, назидательно говорит беляк.

– Не поможет, дядя, – храбрится Яшка. – Одного завалишь, другой тебя живьем в навоз втопчет.

– А хочешь, цыган, я сразу твою девку пристрелю? И посмотрю, как ты угрозу исполнять будешь?

Ксанка на мгновенье зажмуривается. Будь на месте Яшки Данька или хотя бы Валерка – те рванулись бы на беляка не раздумывая, не предупреждая, не грозя – надеясь лишь на шальную удачу да на её, Ксанкино, везение. Потому что вагоны, доверху забитые драгоценностями, – это тысячи накормленных вдов и сирот, оружие для борьбы за правое дело, необходимые медикаменты для раненых. И стоят они всяко дороже одной отдельно взятой жизни. По-тихому захватить состав, перегнать в укромное место, перепрятать награбленное, сообщить своим, и только потом оплакать погибшего боевого товарища Оксану Щусь.

Будь на её месте Данька или Валерка, Ксанка и сама бы так поступила. Все они привыкли рисковать жизнями ради правого дела и были готовы однажды за него умереть. А вот что сделает Яшка, ей неведомо. Ведь он всегда оберегал её пуще всех остальных.

Вагон дёргается, поезд заметно сбавляет ход, всё реже стучат колёса. Добрался-таки второй беляк до машиниста, поднял тревогу. А они здесь как две вертлявые мыши перед старым, битым жизнью, котом: и бежать охота, и боязно.

– Ай, мы дырлыно, ай, дурной я, дядя, – вдруг нараспев заводит Яшка. – Девок вокруг много, пегих да вороных, один я у себя единственный, красивый ром. И ножик у меня есть острый, ай смотри, дядя. На медведя с ним ходил, а потом голыми руками медвежью шкуру снимал, матери приносил, чтоб братья мои младшие на мягком ползать учились.

– Твоим ножичком только в зубах ковыряться, – хмыкает беляк. – Но ты всё равно брось-ка тыкалку на пол. Когда вас повяжем, я его в твою тощую ромскую задницу засуну. Скоро уже. Кидай, говорю. Медленно.

Дуло маузера опять упирается Ксанке в лоб, слегка царапая кожу.

– Ай, хорошо говоришь, дядя, ай, сладко. Теперь смотри, дядя, как я медленно поднимаю руку, не дёрнись зря. Девку-то живую порасспросить потом можно, она вам все расскажет, постель напоследок каждому по очереди согреет. Это я, дядя, кремень – ни бога не боюсь, ни чёрта. Жить только хочу. Но кто из нас не хочет жить, дядя? Я хочу, ты хочешь, она хочет, – что-то во вкрадчивом Яшкином тоне заставляет Ксанку напрячься. – Смотри, я на счёт три медленно опускаю руку. Раз, два, три. ПАДАЙ, КСАНКА!

Под внезапное лошадиное ржание ствол маузера на долю секунды дёргается в сторону. И Ксанка падает на бок, перекатываясь вперёд и немного влево, толкая своим телом беляка и одновременно уходя от неожиданного удара лошадиными копытами. Над её головой раздаётся выстрел, но пуля уходит куда-то в потолок. В следующее мгновенье Ксанка рёбрами вжимается в деревянную перегородку и скручивается в тугой клубок, пытаясь защитить от удара голову. Копыто впечатывается в пол в опасной близости от её уха, вскользь задевает плечо.

Отчаянно кричит Яшка. Оскальзываясь на чём-то липком, Ксанка распрямляется и видит, что он всем телом повис на поводьях, пытаясь удержать встающую на дыбы лошадь. Увернувшись от второго коня, она бросается к двери вагона, откидывает засов и широко распахивает дощатую створку.

И в это время поезд, дёрнувшись в последний раз, останавливается на путях.

Ослепнув от ярких солнечных лучей, пробивающихся сквозь далёкие тучи, Ксанка замирает, вжавшись в дверной проём.

– Скорее! – Яшка уже оседлал так кстати взбесившуюся лошадь и содрал с её морды защитную повязку. – Я отвлеку тех, кто снаружи, а ты скачи подальше от поезда!

Ксанка еле успевает посторониться, чтобы его пропустить. Ей некогда смотреть по сторонам, но то, что она успевает заметить, долго потом приходит в ночных кошмарах.

Мёртвый беляк с проломленным копытами черепом валяется прямо на разворошённых тюках. Всё вокруг забрызгано густой вязкой кровью. А среди кровавых потёков и разбросанного тряпья ярко сверкают в дневном свете россыпи золотых безделушек, искрятся драгоценные камни, посылают солнечные зайчики оправленные в тяжёлый металл зеркала.

Ксанка ловит за поводья вторую лошадь, разматывает тряпьё на её голове и запрыгивает в седло. Ушибленное плечо пронзает тупой болью. Несколько мелких драгоценностей (серёжки? кольца?) блестящими рыбками разлетаются в стороны. «Только бы не споткнуться о труп», – некстати думает Ксанка и, натянув поводья, выскакивает из жуткого вагона на свободу.

Вдоль путей слышатся крики и беспорядочная стрельба. Пришпоривая пятками лошадь, Ксанка несётся прочь – туда, где на фоне степи виднеется силуэт одинокого всадника в алой рубахе.

========== Часть 2 ==========

Часть 2

1

Погони за ними не было.

Пригнувшись к лошадиной холке, Ксанка ожидает услышать противный свист пуль, гиканье, топот копыт. Но, видимо, беляки не решились оставить без охраны вагоны с драгоценным грузом: постреляли беспорядочно вслед, посуетились у путей. Вернулись обратно.

«Зато, наверняка, сообщат куда следует, – мрачно думает Ксанка. – Выйдут из Симферополя облавные отряды, перекроют дороги, и никакие побасенки нас не спасут».

Чутьё подсказывает ей, что нужно бросить лошадей и уходить с просёлочных путей – вглубь, в горы. Но как после стольких дней сбивания ног отказаться от почти забытого удовольствия – путешествовать верхом?

Железнодорожная насыпь остаётся далеко позади. Ксанка скачет за Яшкой, стараясь не упускать его из виду. Лошадь под ней дышит хрипло, с присвистом, с мундштука летят хлопья розоватой пены. Ксанка переходит с карьера на галоп, потом на рысь, и когда впереди показываются покрытые травой горные склоны, облегчённо выдыхает: тут можно остановиться.

Повернув за груду замшелых валунов, она едва не налетает на спешившегося Яшку.

– Ушли! – белозубо скалится он.

После бешеной скачки у Ксанки невыносимо болит ушибленное плечо. Она еле сползает из седла и мешком валится на землю. Яшка тоже выглядит усталым, но находит силы вывести взмыленных лошадей по небольшой каменистой площадке, постепенно сбавляя темп.

Ксанка наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. На её памяти Яшка любил и умел обращаться с лошадьми. И в армии Будённого не отступил от своей привычки. После дневного перехода, после боя или на привале, – он всегда находил время, чтобы проверить, задано ли лошадям вволю воды и корма. А однажды не на шутку сцепился с начштаба по снабжению, обвинил его в недостаче и потребовал жестоко наказать тех, кто экономит на фураже и потихоньку сбывает излишки на сторону. Дело нехорошо пахло трибуналом, начштаба, прикрывая багровеющий на скуле синяк, грозился дойти чуть ли не до самого Ленина и найти управу на «зарвавшегося конокрада». Но за Яшку тогда вступился сам Будённый, сказав, что цыган своё дело знает и коня не обидит. А лошади, дескать, основная боевая единица кавалерии – в отличие от некоторых людей.

Вот и сейчас на опасения Ксанки, что верхом на породистых скакунах они вызовут ненужные подозрения, Яшка только недовольно хмурится.

– Коней я на произвол судьбы не оставлю, – сумрачно говорит он. – Уж больно хороши. Каждый цыган мечтает хоть раз такого свести, да не у каждого получается.

– Яшка?

– Нэ?

– Как тебе удалось заставить свою лошадь взбеситься? Слово, что ли, знаешь заветное?

– Слов много знаю, – как-то странно хмыкает Яшка, присаживаясь на землю рядом с ней, – да только ножом по холке всяко сподручнее. Надо ж было как-то тебя выручать.

– И ты знал, что так будет? – Ксанка тщетно пытается разобрать выражение его лица. – Что беляк отвлечётся, я увернусь, а потом…

Яшка молчит. Копыта его коня наверняка забрызганы запёкшейся кровью. А он молчит, сосредоточенно изучая лишайниковый узор на камнях, и Ксанка уже не уверена, что хочет услышать ответ.

– Пора идти дальше, – она с усилием поднимается на ноги, морщась от боли в плече. – Мы всё ещё слишком близко от дороги, нужно найти место, где можно укрыться на ночь и напоить лошадей.

– Что с рукой? – вдруг резко спрашивает Яшка. – Пуля?

– Пустяки. Лошадь задела копытом – тогда, в вагоне.

– Дай посмотрю.

Он протягивает руку к завязкам на льняной рубахе, но Ксанка, внезапно засмущавшись, прикрывается здоровой рукой.

– Говорю ж, пустяки. Отлежусь, само пройдёт.

– А если вывих? Надо хотя бы обездвижить, будет меньше болеть.

И Ксанка, поддавшись уговорам, ослабляет ворот. Яшкины прохладные смуглые пальцы пробегают вдоль ключицы к лопатке и обратно. Ксанка непроизвольно ойкает, когда они дотрагиваются до больного места.

– Вроде, кость целая, – говорит Яшка. – Рукой шевелить можешь?

– Могу, немного.

– Погоди.

Он развязывает косынку на Ксанкиной шее, делая из треугольника ткани подобие перевязи. Потом осторожно вкладывает в петлю больную руку.

– Вот так. До привала потерпи. Приложить бы тебе что-нибудь холодное, да нечего.

– Спасибо, – Ксанка отворачивается, чтобы поправить сбившийся ворот.

Сердце всё ещё колотится как сумасшедшее.

Когда месяц назад Валерка обрабатывал Ксанке ободранный после падения с лошади бок, оно так не стучало. Когда красноармейцы при случае сооружали на берегу реки походную баньку, Ксанка шла туда после всех – но всегда с Данькой или с тем же Валеркой, которые, как она теперь понимала, своим присутствием оберегали её от вольных армейских нравов. Она поворачивалась к парням спиной и быстро мылась, не думая о разных глупостях. И сердце молчало, и стыдливость отступала перед желанием наконец-то искупаться в горячей воде.