Текст книги "Пока мы идём (СИ)"

Автор книги: Nicoletta Flamel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Часть 1 ==========

Часть 1

***

В Ялту они решили добираться вдоль побережья. Путь неблизкий – около двухсот вёрст. По ровной дороге, да на хорошей лошади, да с привалами, чтобы дать животине отдохнуть – не больше пяти дней пути. Пешком, извилистыми прибрежными тропками, таясь от врангелевских патрулей – максимум неделя. Так говорил Яшка. А Ксанка-дура поверила. Теперь хоть все губы искусай, хоть проклятую цветастую шаль порви на клочки и пусти по ветру – быстрее не выйдет.

Шесть дней назад в посёлке Ак-Монай неразлучная четвёрка впервые надолго рассталась. Данька с Валеркой должны были отправиться в Ялту на старом рыбацком судне. Маленькая лодчонка при всём желании не вместила бы четверых. И как-то само собой получилось, что Ксанка осталась с Яшкой.

И всё-таки она плакала.

– Не реви! Мы проскользнём под самым носом у беляков! Только бы товарищ Грек не подвёл! Наладим связь с товарищами в Ялте, осмотримся, что да как. А вы появитесь ближе к основному делу, – Данька, переодетый в ветхую заплатанную рубаху, босой, загорелый, высокий, выглядел старше своих девятнадцати лет.

– Заодно зарисуем карту мелких береговых укреплений… в лучшем в-в-виде. – Валерка близоруко смотрел куда-то поверх Ксанкиной головы, словно боясь встретиться с заплаканным девчоночьим взглядом. И уже сурово, Яшке: – Т-т-ты береги её т-т-там.

«Там» – это здесь, на пыльной каменистой дороге за много вёрст от цели.

Ксанка с тоской смотрит на поблёскивающую вдалеке, под обрывом, серебристую полоску моря. Если повезло, Данька с Валеркой уже добрались до Ялты. Ждут. Беспокоятся. В то время как они…

1

На первый отряд врангелевцев Ксанка с Яшкой наткнулись сразу же в окрестностях Ак-Моная. Попытались убежать. Но пятеро татарских конников взяли их в плотное кольцо.

– Нэ стрэлять! – Пожилой татарин с белой полосой ткани на рукаве предупреждающе вскинул руку. – Кто такой? Куда идём?

– От табора отбились, дядька! Подзадержался я маненько, на берег пришёл, а там даже зола в кострищах остыла. Догоняю теперь.

– А дэвка где взял? Свёл дэвка с родымый хата?

Конники загоготали.

Яшка сверкнул белозубым оскалом, блеснул золотой серьгой, рванул ворот рубахи:

– Ой, свёл, дядька! Запала мне в душу цыганскую, мочи нет, по кусочкам жилы тянула! Вольный ром, дядька, а псом цепным готов был дом её сторожить. Два лета возвращался в деревню, на потеху всему табору, пока бежать со мной не сманил. Мэ джином, со ту ман камэса, мири камлы! – нараспев произносит Яшка, крепко сжимая тёплую Ксанкину ладошку.

Ксанка и раньше слышала от него цыганские словечки, некоторые даже выучила: «я», «меня», «моя» – разбирает она в певучей фразе. Но щёки предательски краснеют, будто не очередную строчку из Яшкиной песни услышала, а стыдное что-то, страшное… сладкое?

– Карошый дэвка! – хохочет татарин. – Румяный! Но тощый. Твоя брать, её в табор вэсти, цыганка дэлать, кормыть многа-многа.

Он делает знак рукой, и конники расступаются.

– Спасибо, дядечка, – пищит Ксанка.

– Ай да, птыц мелкый! Своей волей, дэвка, пошёл? Не скрал тебя цыган?

Ксанка чувствует, как напрягся Яшка. Сейчас бы рвануть вбок, сбить с седла крайнего левого конника – ишь скалится, тварюга! – и попытаться сбежать. «Догонят! Убьют! Не уйти вдвоём!» – отчаянно думает она и кладёт вторую руку на Яшкино плечо, приобнимая и одновременно успокаивая друга.

– Что молчыш? Али-таки скрал? – татарин нависает над ними, пряча в пышных усах неожиданно добродушную ухмылку.

– Нет, дядечка, сама пошла, – отвечает Ксанка. – Вот, – кивает на узелок, валяющийся в пыли, – даже приданое собрала.

В узелке действительно лежат кое-какие вещи: сменная полотняная рубаха, завёрнутый в тряпицу окрайчик сала, кусок хлеба, фляга с водой да несколько головок иссиня-чёрного крымского лука.

– Малым-мала твой приданый.

– Какое есть, – шмыгает носом Ксанка. – Так мы пойдём, дядечка?

Татарин кивает.

– Ай, спасибо, дорогой! От всего ромского сердца спасибо! Счастья тебе, удачи, богатства и жизни долгой под небом! – Яшка улыбается и, не выпуская Ксанкиной ладони, подхватывает с земли узелок.

Они поворачиваются к татарину спиной.

Шаг.

Другой.

Вышли из кольца (лошади нетерпеливо бьют копытами, бряцают поводья).

Ещё несколько шагов.

– Обожды! – звучит сзади хлёсткий окрик.

Хорошо, что не выстрелом в спину остановил. Ксанка видит, как мгновенно каменеет смуглый Яшкин профиль.

Они оборачиваются. Оба – как на расстрел.

– Ловы подарок на свадьба! – кричит татарин.

Что-то пёстрое взмывает в крымское выцветшее от жары небо и, всплеснув кистями, падает в белёсую пыль.

– Дочка вёз, твоя нэвэст дарыть! Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой… ай, ром, берегы дефка! Дорог не ходы, край ходы. Патруль много, солдат много, злой много. Я злой малым меньше.

Татарин залихватски свистит, и конники, гикнув, срывают лошадей в галоп.

– Облагодетельствовал сиротку, гнида белая, – отплевавшись от пыли, поднятой копытами, шипит Ксанка.

Её трясёт.

Яшка поднимает с пола цветастый шерстяной платок – алые маки по белому полю.

– Награбленным легко бросаться! Сидор Лютый тоже бусами разбрасывался, пока не сдох.

– Дура ты, Ксанка, как есть дура. Нашла, с кем ровнять, – миролюбиво шепчет Яшка, запихивая платок за пазуху. – Пожалел он тебя. Дочке, говорит, вёз.

– А знал бы, кто я, тоже пожалел бы? Или пристрелил бы, не слезая с коня?

– Пристрелил, – соглашается Яшка. – Только и ты бы его не пожалела.

И чудится красному бойцу Оксане Щусь, будто несётся она по крымской земле на своём боевом коне, под кумачовым знаменем и рубит белых вражин налево и направо. Вот мелькнуло перед ней морщинистое загорелое лицо старика-татарина. Взлетела звонкая сабля. Опустилась – наискось. Брызнуло горячей кровью Ксанке на рукав бушлата – вместо алой повязки, вместо ордена.

… Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой…

Льётся кровь в сожжённую солнцем землю – будто крупные алые маки расцветают в пыли под копытами лошадей. Семижды семь лет (а может статься, что и больше) не расти добру на этой земле.

– Пойдём, – морщится Ксанка, прогоняя странное видение. – Кстати, что ты там болтал по-вашему?

– Люблю говорил, милой называл, – скалит влажные зубы Яшка. – Жизни нет без тебя рому вольному!

– Дурак! А ещё друг называется! – фыркает Ксанка, поворачиваясь к цыгану спиной, чтобы скрыть румянец.

Не пристало бывалому красноармейцу Оксане Щусь краснеть перед лицом боевого товарища Якова Цыганкова.

И не видит Ксанка, с какой обжигающей тоской смотрит вслед Яшка-цыган.

Не хочет замечать.

2

Второй и третий дни проходят без приключений. Разве что Ксанка, поотвыкшая от ходьбы босиком, сбивает ноги до крови.

– Надо бы в деревню зайти, – мрачно говорит Яшка, встряхивая бутыль, на дне которой плещется несколько последних глотков воды. – Будешь?

Ксанка мотает головой, хотя пить хочется нестерпимо, до спазмов в пересохшем горле, а ситцевая косынка на голове насквозь промокла от пота. За изгибом тропы сквозь чахлые заросли кустарников и нагромождения валунов призывно поблёскивает море.

Ксанка без сил падает на обочину дороги, поросшую чахлой пожелтевшей травой.

– Искупаться бы! – жалобно тянет она.

Но тут же, спохватившись, замолкает. Не хватало ещё, чтобы Яшка поднял её на смех. Ведь идёт война, и беляки укрепляют Крым, и нужно побыстрее попасть в Ялту за этой чёртовой картой укреплений, а Данька с Валеркой уже небось на полпути к городу, и…

– Жалеешь, что пошла со мной? – И, не дождавшись ответа, Яшка протягивает руку. – Вставай, тут неподалёку жильё должно быть. Я карту смотрел, запомнил. Пойдём, раздобудем воды. Или на ночлег попросимся, хочешь?

– Нам в деревню нельзя, – Ксанка, стиснув зубы и словно не замечая протянутой руки, поднимается на ноги. – Забыл, что ли?

– Сапоги бы тебе.

Ксанка только вздыхает, с тоской вспоминая юфтовые сапожки, оставленные вместе с маузером и шинелью где-то в другой, бесшабашной и упоительной жизни.

Яшка зло сплёвывает что-то по-цыгански, хмурит брови. Ругается, видимо.

Будто бы Ксанка виновата в том, что ноги стёрла.

В стрельбе из нагана, в бешеной скачке она почти не уступала мальчишкам. В конную армию Будённого женщин не брали, однако для Ксанки сделали исключение. Была, правда, в продуктовом обозе толстая повариха баба Маня, да толклись у неё на подхвате несколько разбитных девах неопределённого возраста, за пачку махорки и кусок сахара готовых отдаться кому угодно. Но Данька строго-настрого запретил Ксанке водиться с ними: «Ты – не они, ты – дочь настоящего красного моряка». Чтобы избавиться от сальных шуточек и непристойных намёков, Ксанка по-прежнему коротко стриглась и туго стягивала куском холстины свою и без того небольшую грудь. На привалах бывшие Неуловимые спали чуть поодаль от остальных, спина к спине, укрываясь для тепла всеми шинелями сразу. А одного особо ретивого зубоскала, осмелившегося уточнить у Ксанки, как, дескать, её по ночам приходуют – разом или по очереди, Ксанка припечала коленом в низ живота. Да так, что тот пару дней мочился кровью и смотрел косо. Потом его убили и злая шутка забылась, но к Ксанке уже никто не осмелился приставать.

Данька Ксанку любил ревнивой опекающей любовью – как брат и как главный в ватаге. При каждом удобном случае хвастался ею перед красноармейцами: гляньте, моя сестра хоть и девчонка, но в бою ничем не уступает взрослому казаку. А Валерка злился. Говорил, что нельзя Ксанку как дрессированную обезьяну напоказ выставлять. «Сам ты обезьян! – обиделась однажды Ксанка. – Очкастый!» И не разговаривала с ним до самого вечера. На следующий день в бою Валерке рассекли бедро, и пока Ксанка суматошно перевязывала окровавленного друга, обида сама собой прошла.

– Ты чего улыбаешься? – Яшка исподлобья смотрит на неё.

– Мальчишек вспомнила, – Ксанка изо всех сил старается не хромать. – Помнишь, Валерка меня обезьяном называл?

– Нет.

– Ну, они с Данькой поругались ещё… Когда я на спор с двадцати шагов, почти не целясь, пулей в бубнового туза попала. Так даже ты не можешь!

– Могу.

– Спорим?

– Зачем? У нас всё равно нет нагана.

– Вот дойдём до Ялты, – горячится Ксанка. – И я тебе докажу.

От волнения она даже забывает хромать.

– Дойдём, – кивает Яшка. – Докажешь.

Он не хочет ссориться.

Августовское солнце зависло у них за спинами. Жара начинает отступать. В придорожных кустарниках пока ещё несмело подают скрипучие голоса цикады, будто тренируясь перед долгой крымской ночью.

– Странно, – говорит Ксанка. – Здесь так тихо, будто и нет никакой войны.

Через сотню шагов каменистая тропа над обрывом сворачивает на сельскую дорогу в рытвинах от конских копыт и с двумя плотно укатанными колеями. По ней идти легче, и Ксанка веселеет на глазах. А вот Яшка хмурится, внимательно изучая следы.

– Недавно здесь проскакал небольшой конный отряд. Держись ближе к обочине. Дам знак, сразу ныряй в кусты.

Ксанка настороженно кивает, заразившись настроением друга.

Нет лета для неё. Нет покоя. Не придумали.

3

Война настигает их сразу за поворотом.

Вдоль дороги, криво сколоченная из балок, возвышается виселица.

– Не смотри! – успевает крикнуть Яшка, но поздно: Ксанка увидела.

На поперечной балке плотно, один к другому, словно свиные окорока в погребе в богатый год, висят тела. В их раскрытых ртах деловито копошатся слепни, и зелёные мясные мухи роятся вокруг.

Ксанка, будто завороженная, подходит поближе.

Сквозь обрывки окровавленного исподнего на телах видны багровые кровоподтёки и ссадины.

– Не смотри, – безнадёжно повторяет Яшка, видя, как бледнеет Ксанкино лицо, и расширяются зрачки.

– Сволочи. Вот же сволочи! – шепчет Ксанка.

Но внезапно в её глазах зажигается радость:

– Это… Яшка, глянь! Это не наши! Да читай же ты!

На шее у каждого трупа висит обломок доски с криво написанными углём буквами.

– Смерть бур-жу-ям! – запинаясь, читает по слогам Яшка. – До-лой! Крым – Со-ве-там!

– Народ начинает подниматься на борьбу с беляками. Может, здесь в окрестностях есть такие же мстители, как и мы! Понимаешь? Они не сдались, они продолжают борьбу!

Яшка нюхает воздух.

– Воняют вроде несильно. И таблички не успели снять. Этим жмурикам не больше суток. Повесили их скорее всего ночью или рано утром.

– И что?

– Да то, что я меньше всего хочу, чтобы нас тут застукали. Беды не оберёшься.

Виселицу и соседнюю деревеньку они огибают по дальней дуге. Яшка оставляет Ксанку ждать за околицей, а сам быстро наведывается за водой.

– Колодец там один на всю деревню, больше не нашёл, – рассказывает, вернувшись. – Никакого отряда на постое не видно, лошади не ржут, собаки не лают, но народ весь какой-то зашуганный. Встретил по пути хромую бабку, но расспросить не успел: она так шустро припустила от меня огородами, только пятки сверкали. Я бутыль наполнил – и сразу к тебе. Пей быстрей и пойдём, нужно до темноты убраться отсюда.

Но Ксанка не торопится пить.

– Яшка, – строго говорит она, принюхиваясь к горлышку бутылки. – Ты сам напился? Этой воды? Много успел?

***

До берега моря они добираются уже в сумерках. Яшке совсем худо. Он несколько раз вызывал рвоту, сильно нажимая на корень языка, и теперь еле плетётся. Ксанка разрывается между желанием пристукнуть его и подставить плечо для опоры.

– Наперстянка, донник, болиголов, – выговаривает она ворчливо. – Как ты мог не заметить? Помнишь, Валерка нам книжку показывал? И как мы колодец в деревне травили, тоже забыл? Как над бурнашовскими конями потом причитал, будто они наши?

– Лошадей… жалко. Добрый конь для цыгана всё равно, что брат, – еле ворочая языком оправдывается Яшка.

Что ещё он может сказать? Партизанская жизнь научила их многому. Главное – обездвижить врага, нагнать на него страх. А для этого все средства хороши.

На Яшкино счастье по дороге им попадается небольшой родничок. Ксанка придирчиво нюхает намоченную в холодной воде ладонь, потом осторожно пробует на вкус.

– Можно, – наконец кивает она.

Яшка пьёт, вызывает рвоту, опять пьёт. Ксанка с тревогой наблюдает за ним.

– Как ты?

– Как висельник, – Яшка плещет себе водой в лицо, отбрасывает со лба мокрые курчавые пряди.

– Повезло, что сразу обнаружили. Иначе… – Ксанка зябко поводит плечами. – Хорошо подготовились крестьяне. А может быть, в окрестностях действует красноармейский отряд вроде нас? Прискачут врангелевцы на запах трупов, станут в деревне лагерем. Коней напоят, сами напьются.

– А ты и рада? – Яшка, прищурившись, смотрит на подружку.

– Всё одним врагом меньше. Или десятком врагов. Можно подумать, ты не рад.

За спиной у Ксанки закатное небо полыхает всеми оттенками пурпурного и алого с прочернью. И Яшка отводит взгляд.

– А если бы я… как они…

– Дурак ты, – отвечает Ксанка.

Они ужинают остатками хлеба и половиной луковицы, запивают водой. Яшку ещё подташнивает и большую часть своей порции он отдаёт Ксанке: мол, оставь на утро.

Камни и трава вокруг мокрые от росы. Оглушительно стрекочут цикады. Внизу, под обрывом, мерно плещутся тяжёлые тёмные волны. Огромное звёздное небо сливается со своим отражением в море и от этого кажется бесконечным. Если смотреть только вперёд, то можно представить, будто где-то внизу волна сейчас выносит на берег пригоршни ярких звёзд.

– Как красиво, – шепчет Ксанка.

Но утомлённый Яшка уже спит, положив голову ей на колени.

4

В Феодосии на конспиративной квартире им удаётся разжиться запасом еды и грубыми кожаными ботинками для Ксанки. А также – получить информацию о расположении береговых врангелевских отрядов до самого Судака.

Яшка доволен. Он, как сам это называет, поймал кураж: блещет зубами и серьгой, сыплет цыганскими словечками и, проходя на базаре мимо лотков со сладостями, умудряется незаметно стащить у толстой торговки горсть разноцветных тянучек.

Ксанке не нравится такой Яшка: чужой, отстраненный, похожий на цыгана из табора, которыми её в детстве пугала мамця. Она исподтишка дёргает его за рукав.

– Хочешь? – оборачивается Яшка.

Кажется, что конфеты плавятся от жара его смуглой ладони.

– Заплати, – шепчет Ксанка, сурово сдвигая белесые брови. – Ты вор, что ли?

– На холясов, мэ тут мангава, – примирительно говорит Яшка и повторяет по слогам куда-то в Ксанкино межбровье: – Не злись, я те-бя про-шу! Убудет с неё, что ли?

– Ты б еще коня свел, – ворчит Ксанка. – Ты ж красноармеец, а не…

– Цыган? – насмешливо вскидывается Яшка. – Ах, знать судьба, да мири́ ай да такая, ли дэвла́лэ, знать на роду ма́нге написа-а-ано, – дурачась, он посолонь обходит её, притопывая босыми ногами о брусчатку.

– Держи вора-а-а! – визгливо кричит за их спинами какая-то женщина.

И сразу же кто-то со всего размаху врезается в Ксанку.

– Пропусти, курва! – слышит она отчаянное ругательство и делает шаг в сторону, вместо того, чтобы повалить незнакомца на землю и остановить.

В следующее мгновенье беспризорник, прижимая к груди ржаной каравай, смешивается с толпой.

– Ой лышенько, ой, что робытся-то! – причитает торговка. – Люди добрыя, видали, каков стервец! Шлындался кругом, шлындался, и самый большой хлеб упёр, чтоб его собаки порвали-и-и!

Люди вокруг оглядываются, сочувственно кивают, охают, цокают языками и проходят мимо.

Поддавшись первому порыву, Ксанка нащупывает в поясе юбки бумажную ассигнацию.

Потом упрямо сжимает губы и делает вид, будто просто оправила складки.

– Денег пожалела? – с неожиданной язвительностью спрашивает Яшка, исподлобья наблюдавший за ней.

– Вот ещё, платить за него! – возмущённо восклицает Ксанка. – Мы в его годы уже вовсю банду Лютого гоняли! – и припечатывает презрительно: – Слабак!

Они выходят с рынка: Ксанка впереди, Яшка – чуть поодаль, словно не с нею. Молчат.

Послеобеденное солнце золотит крыши домов, плывут в дымке вечернего зноя пирамидальные тополя.

– Когда всё началось, моя дае носила под сердцем третьего, – вполголоса говорит Яшка. – Не знаю, брата или сестру, не довелось свидеться. Дадо увёл нас из табора, нашёл в деревне дом. Голодно тогда было вольным ромам, да и оседлым не легче. Рука у дадо лёгкая была, лошадей он ковал – загляденье. И от любой конской хвори заговорить мог. А у дае глаза были, что звёзды, и голос звонкий. И песен она знала – не перечесть.

Ксанка слушает, раскрыв рот, даже дышать старается потише: уж больно история похожа на сказку, которые вечерами в детстве слушала. Яшка с того дня, как к ватаге прибился, про себя и свою семью ни словечка не сказал. Сирота – и всё. Как Валерка. Как они с Данькой. Мало ли сирот после войны по сёлам и городам осталось.

– Этот голос её и подвёл, дае мою. Услыхал атаман местной банды, навроде Лютого, как она поёт, приказал тащить бабу к нему в баню. Дадо за вилы взялся, так его на пороге хаты положили, порубили шашками. Меня и брата не тронули, в угол зашвырнули да плетью стегнули слегонца, чтоб под ногами не путались. Повезло, что я башкой о ларь стукнулся и в беспамятство впал, а то б рядом с дадо лёг.

Ксанка ахает и тут же закрывает себе рот ладонью. Яшка смотрит куда-то поверх тополей, и лицо у него… не злое, нет… обречённое, будто перед расстрелом… каменное.

– Дае под утро вернулась, избитая, в разорванных юбках. Прилегла на печку, да так и не встала больше. Я за кузней яму для дадо копал, слышу: брат зовёт. «Яв кэ мэ, – кричит, – пхэно! Тут кровь на печи!» Я прибежал, в земле весь, смотрю: кровь струйками с лежанки течёт, на полу лужица собралась. Печка белёная была, в четыре руки мы с дае её белили… было бы для чего… – Яшка замолкает.

– А что потом? – не выдерживает Ксанка.

Яшка усмехается:

– Потом мы с братом из дома ушли бродяжничать. Сколько мне было? Да как этому мальчишке, который хлеб украл. Брату ровно на пять меньше. На рынках еду воровали, а повезёт – и кошелёк подрезать могли. Год проваландались так, слабаки слабаками, потом брат к другому табору прибился. Звали и меня, да поперёк масти мне такая жизнь встала. Добрался с ними до Старой Збурьевки, и соскочил. Среди местных тогда легенды про вас ходили, про ку-ку ваше.

Ксанка яростно трёт глаза рукавом рубашки.

– Ай, тэрэ якха сыр чиргиня… что притихла, ясноглазая? – всплёскивает руками Яшка. – Тут каждого второго спроси, он тебе ещё и не такое расскажет.

– У Валерки всю семью тифом выкосило, – не выдержав, всхлипывает Ксанка. – Сестрёнка у него была мла-а-а-адшая. И нашего тато, и матусю нашу… – она утыкается Яшке в плечо и рыдает сразу обо всех.

– Во я дура-а-ак, – растерянно тянет он, порывисто прижав её к себе. – Во я петух плешивый, собака позорная. Ай, романо дырлыны, ай, бэнг рогэнса, ничи мэ тутэр на мангава… ничего я тебе больше не скажу, рот свой поганый пучком осоки заткну, зашью нитками сапожными. Ну, успокойся, маленькая, не плачь!

От неожиданно ласкового слова Ксанка ещё сильнее заходится в рыданиях.

Редкие прохожие наверняка косятся на странную парочку: стоит девчонка белёсая, воет, словно по покойнику, протяжно воет, по-бабски. А цыган её по волосам гладит, шепчет над ней чего-то по-своему – то ли успокаивает, то ли ворожит посреди бела дня. Отводят глаза люди: у каждого свои беды, – и дальше по делам спешат. Но Ксанке всё равно, не видит их Ксанка. И Яшка ничего не замечает, кроме слёз боевой подруги своей.

И вроде выплакалась она – за все годы разом, – вроде успокоилась, а носом шмыгает, не хочет освобождаться из Яшкиных объятий. И мнится ей странное, забытое за время бесконечной войны: руки батьки, что когда-то её, маленькую, сонную, со двора в дом несли. И как покойно было в этих руках, будто в колыбели ивовой.

Только от рубахи батькиной махоркой и скошенной травой пахло, а Яшка… Яшка пахнет по-другому. Но чем – не разобрать. Ксанка прижимается покрепче, жадно втягивает ноздрями воздух. Ещё чуть-чуть, и уловит она этот запах, разгадает его, запомнит.

Но Яшка вдруг резко отстраняется.

– Всю рубаху мне слезами замочила, – смеётся. – Беда с этими девчонками.

И запах исчезает, смешиваясь с густым тягучим воздухом феодосийской улицы.

Ксанка чувствует, как опять алеют щёки.

– Высохнет, – бурчит она, отворачиваясь.

– Высохнет, – легко соглашается Яшка. – Тянучку хочешь? Воровскую, цыганскую, нечестным путём нажитую?

Ксанкины губы сами собой растягиваются в улыбке. Она принимает предложенную конфету, разворачивает и кладёт на язык. Рот сразу наполняется приторной сладостью – почти как в детстве.

– Пойдём, – говорит Яшка и, чуть помедлив, берёт её за руку.

И Ксанка не отнимает ладонь.

5

Из Феодосии вдоль побережья им выйти не удаётся. Выходы оцеплены татарской конницей и белогвардейскими патрулями.

Первый раз у Яшки и Ксанки получается складно повторить придуманную в начале пути байку про страстную любовь цыгана и селянки, что идут искать вольное счастье.

Но командир второго патруля – высокий худой беляк с рукой на перевязи – после получаса препираний и просьб выпустить их из города теряет терпение и хватается за кобуру. Потом приказывает двум солдатам отвести упрямую парочку обратно к городу и сдать с рук на руки предыдущему отряду – чтоб ненароком не сбежали.

Ксанка для вида ахает, пускает слезу.

– Кого ловим-то, баро? Али из тюрьмы сбежал кто, что честным людям проходу нет? – хмуро интересуется у конвойных Яшка.

– Кого надо, того и ловим, – отвечает один. – Будешь красть, и тебя поймаем.

– Да шпиёнов краснопузых гоняем, – второй оказывается более словоохотливым. – Вроде как подстрелили одного. На лодке, падла, по морю прошмыгнуть пытался. Теперь приказом свыше горы прочёсываем, вдруг покойничек-то не один был.

Яшка ловит Ксанкин перепуганный взгляд.

– Небось усы у того шпиёна были, батя, и будёновка набекрень? – ухмыляется во весь рот, поддерживая беседу.

– А тебе с того какая печаль? – вдруг настораживается солдат. – Иди, давай! – и прикладом винтовки Яшке в спину тычет.

– Да что рому до печали, коли ветер за плечами, – отшучивается Яшка.

– Вы б отпустили нас, дяденьки! – хнычет Ксанка. – Мы сами до города дойдём. Поняли уже, что нельзя. А вам туда-сюда зря таскаться, ноги сбивать.

– Не положено, – ворчит первый.

– Командир накажет, коли быстро вернёмся, – поддакивает второй.

– А вы в корчму какую загляните, по кружечке пивка намахните, вот время-то и пролетит, – Яшка кивает на горящие в полумраке огоньки пригорода. – Пересохло небось в горле, по такой-то жаре весь день шпиёнов ловить.

Конвойные некоторое время препираются, но уже ясно, что тащиться по пыльной жаркой дороге им неохота. И корчму они внезапно знают, и пиво там дармовое, особливо ежели пригрозить хозяину.

– Не обманете? – сурово спрашивает первый.

– Коренной зуб даю, батя! – скалится Яшка. – Разве ж мимо вас кто прошмыгнёт? Пойдём к какой-нибудь селянке на сеновал проситься, да, мири камлы? – он игриво толкает Ксанку в бок.

Конвойные в голос ржут, отпуская похабные шуточки. Видение наполненных глиняных кружек уже затуманило им разум.

Яшка и Ксанка понуро бредут по дороге, но, едва скрывшись за поворотом, не сговариваясь, быстро ныряют в кусты.

– Данька, Валерка, – побелевшими губами шепчет Ксанка.

– Пусть, – сквозь зубы отвечает Яшка. – Нам нужна карта крымских укреплений. Не зря ведь разделялись в самом начале. Если даже одного уби… ранили, второй уйдёт от погони. Или оба уйдут. Встретимся с ними в Ялте. Сейчас их искать – гиблое дело. Это не возле Збурьевки по знакомым тропам гонять.

Ксанка кивает.

– К тому же брехали беляки. Даньку с Валеркой так просто со свету не сжить. С ними третий был, Грек, помнишь? Если ранили, так его. Слышишь?

Прячась от каждой тени, они возвращаются на конспиративную квартиру.

Товарищ связной ничего об убийстве шпиона не знает, и больше к нему никто не приходил, но он подтверждает, что в городе неспокойно:

– Просто так вам отсюда, ребятки, не выбраться. У любого подозрительного человека проверяют документы.

– Вокзал! – вдруг осеняет Ксанку. – Среди толпы легче всего затеряться.

– По вагонам наверняка будут ходить. К тому же в сторону Джанкоя пассажирских составов сейчас мало.

– Мы поедем на товарном, – решает Яшка. – Они как раз идут ночью.

6

Ксанка боялась, что во время осадного положения товарные вагоны будут усиленно охраняться.

Однако то ли им наконец-то начало везти, то ли беляки были уверены, что через линию обороны не просочится ни один диверсант, но состав ближайшего товарняка охраняло всего лишь четверо часовых: два в голове, два в хвосте.

В сумерках Ксанке и Яшке удаётся улучить момент, когда часовые скрываются на одной стороне состава, и пробраться в один из фуражных вагонов.

Растянувшись на мешках с зерном, Ксанка блаженно вытягивает гудящие от усталости ноги.

– Поспи, если хочешь, я покараулю, – предлагает Яшка.

Ей действительно хочется спать. Поэтому, взяв с друга слово, что он разбудит её через несколько часов, Ксанка проваливается в блаженное забытьё.

Просыпается она от солнечных лучей, бьющих в лицо сквозь дощатые стенки вагона. Под Яшкиной курткой тепло и уютно.

– Где мы?

– До Джанкоя далеко, – улыбается Яшка. – Поезд долго стоял на каком-то перегоне, я уже начал беспокоиться, что шмонать будут. Но обошлось.

Ксанка всматривается в его посеревшее от усталости лицо и чувствует, что начинает злиться. На саму себя.

– Почему не будил?

– Покараулить хотел, подумать… в тишине.

Они быстро завтракают хлебом с тоненькими кусочками сала и вчерашними тянучками, запивают водой из фляги, потом Яшка достаёт из-за пазухи карту.

– Сейчас будут окрестности Тузлы, и поезд начнёт тормозить. Соскочим с него – и пешочком до Курман-Кемельчи, вёрст тридцать, не больше, – его смуглый палец с обломанным ногтем скользит по нарисованным дорогам. – Там можем пересесть на состав до Симферополя. Будет даже быстрее, чем пешком вдоль моря.

Ксанка кивает. В утреннем зыбком свете вчерашнее беспокойство за брата и Валерку несколько поутихло. В конце концов, не из таких передряг выпутывались.

Поезд слегка тормозит, они, сгруппировавшись, выкатываются на насыпь. Яшка – чуть раньше. Встаёт и, вытерев о кумачовую рубаху свежие ссадины на ладонях, помогает подняться Ксанке.

– Ты как, цела?

– Можно подумать, в первый раз, – ворчит она, отряхиваясь. – Коленку только немного поцарапала.

Ей приятна Яшкина забота. Особенно сейчас – когда рядом нет остальных друзей.

Поезд, выпустив клубы пара, исчезает за поворотом. Ксанка видит высунувшегося из последнего вагона беляка-конвойного и насмешливо машет ему рукой. Состав уже далеко – случайная пуля не долетит.

Они собирают выброшенные пожитки. Промывают ссадины водой из фляги. Яшка приносит Ксанке растрепавшийся на ветру платок.

– Выбросить бы, – говорит она. – Что я – деревенская баба, таскать его на плечах?

– На свадьбу наденешь, – скалится Яшка. – Вот победим белых, юной невестой, деревцем гибким пойдешь под венец.

– И поп меня кадилом по лбу – хрясь! – пытается отшутиться Ксанка. – Пошто, Оксана Батьковна, религию опиумом для народа считали, наших бравых офицеров шашкой рубили?

Они перебираются через насыпь и сквозь густую траву сворачивают на сельскую дорогу. Одежда сразу намокает от росы.

– Ну не под венец. На роспись, – не унимается Яшка. – Война закончится, Валерию Михайловичу комнату в городе дадут – чистую, светлую, с высокими потолками. Падёт он на колени перед братом твоим, отдай, скажет, мне руку сестры своей Оксаны. Ай, тэ дэл о Дэвэл э бахт лачи! Счастья вам и детей побольше!

– Причем здесь Валерка? – удивляется Ксанка. – Он – мой боевой товарищ, как… – она запинается, – как и ты.

– Ну, другого найдёшь, – внезапно светлеет лицом Яшка. – Высокого, затянутого в портупею, красивого, сильного, что твой жеребец вороной!

– Яшка, – вдруг серьезно говорит Ксанка. – А как по-вашему, по-цыгански попросить кого-нибудь замолчать?

– Зачем тебе?

– Тебя хочу заткнуть… вежливо.

– А! – Яшка хитро улыбается. – Ну тогда говори мэ тут камам, миро камло…

– Мэ… тут… камам, – спотыкаясь на каждом слове, начинает Ксанка.

Но понимает, что, кажется, Яшка её разыгрывает – уж больно счастливой выглядит его физиономия, – и замолкает, ускоряя шаг.

– Обиделась?

– А что ты меня… сватаешь, кому ни попадя?

– Не буду, не буду сватать! Ай-нэ, сам на тебе женюсь! По-настоящему! – залихватски хлопает себя по бёдрам Яшка и тут же морщится от боли в ладонях. – Паду в ноги Даньке: отдай за меня сестру свою, Оксану. Разве он откажет мне, такому молодцу?!

– На боевых товарищах не женятся, – ворчит Ксанка.

Но внутри неё разливается неожиданное тепло. Вот закончится война, и кто знает, как всё сложится.

7

До окрестностей Курман-Кемельчи их подвозит на телеге местный крестьянин.

Усталый Яшка падает в подстилку и сразу засыпает. Ксанка беседует с попутчиком о ценах на зерно, жарком лете, выгоревших на солнце коровьих пастбищах. Но разговор сам собой сворачивает на наболевшую тему: что всё-таки будет, если красные опять возьмут Крым.