Текст книги "Вам посылка от судьбы (СИ)"

Автор книги: Нельма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Наверное, это совсем не то, о чём стоило бы думать в данный момент, но везение, кажется, очередной раз откладывалось.

Поймите меня правильно: когда мужчина смотрит на тебя с такой голодной жадностью, что вся кровь распределяется поровну между щеками и низом живота, а потом решительно обхватывает ладонями шею, вынуждая окончательно сбиться и без того участившееся от волнения дыхание, то непременно готовишься к страстному и похабному поцелую, прервать который сможет только острое кислородное голодание.

И оттого лишь нежное и непозволительно быстрое прикосновение к губам воспринимается не иначе, как досаднейшее разочарование.

Не даром о противоречивости женской натуры слагают легенды: всего-то четыре месяца разделяют настороженно-испуганное «а вдруг он захочет от меня чего-нибудь неприличного?!» до обиженно-оскорблённого «почему это он не хочет от меня чего-нибудь неприличного?!».

И едкий сарказм в мысли «достанется же кому-то такое счастье!» сменяется на грусть и ощущение тоскливой безысходности, порой душным полотном накрывающим меня под вечер и не дающим нормально спать.

Потому что случается так, что внешне человек – хамло, мужлан и вообще очень подозрительная личность. Но поступками очаровывает во сто крат сильнее, чем это получилось бы сделать самыми красивыми словами.

Оказалось, что для меня нет ничего более привлекательного, чем ежедневно любоваться этим вечно бубнящим себе что-то под нос мужчиной. Громко шлёпающим по полу квартиры босыми ногами, выглядящим заросшим и взъерошенным даже на следующий день после стрижки, постоянно голодным и мило почесывающим вылезающую под вечер тёмную щетину.

Ту, которая наверняка бы ощутимо кольнула мне лицо, получись у нас нормальный поцелуй. Но вместо этого на память мне остаётся только лёгкий ожог от его губ – настолько они горячие.

А ещё чувство растерянности от того, что совершенно не понимаю, как теперь себя вести.

Делать вид, будто я вовсе не хотела ничего подобного – не имеет смысла. Во-первых, потому что я действительно очень хотела. Во-вторых, уже выдала себя, в предвкушении закрыв глаза и приоткрыв рот, совсем как показывают в романтических комедиях.

И время, когда можно было хотя бы попытаться изобразить вселенскую обиду, поруганную честь и оскорбленное достоинство, стремительно заканчивается. А у меня не выходит даже пошевелиться, не говоря о том, чтобы возмущённо воскликнуть «что ты себе позволяешь?!» и спешно удалиться к себе в комнату.

До сих пор плотно сомкнутые глаза обостряют остальные органы чувств, и я слышу, как шумно он втягивает в себя воздух. И ощущаю на своих губах тёплое дыхание со сладковатым запахом барбарисовых леденцов, обожаемых мной с детства.

– И что это было? – спрашиваю нерешительно, еле узнавая в сиплом шёпоте собственный голос.

– Предупредительный выстрел, – не раздумывая шепчет в ответ Валера, и у меня не остаётся сомнений, что этот паршивец прямо сейчас нагло улыбается.

– А… – мою попытку выяснить, что обычно идёт дальше, он сразу же грубо прерывает. Впрочем, вопрос теряет актуальность, потому что следующий его поцелуй точно не назвать предупредительным, – скорее контрольным. Только не в голову, а прямиком в сердце.

Я опомниться не успеваю, как уже сижу вместе с ним на диване, прижимаюсь коленями к голому торсу и бесстыже разглядываю его из-под полуопущенных ресниц: грех не воспользоваться случаем и не изучить в подробностях то, что раньше видела лишь урывками, случайно сталкиваясь с ним в коридоре после душа, откуда он всегда выходит ещё не надев футболку.

К тому же, одно дело просто глазеть украдкой, и совсем другое – иметь возможность всю эту красоту пощупать, потрогать, погладить. Почувствовать завораживающее напряжение мышц под светлой кожей, пробежаться пальцами по его груди и животу, не имеющему никакого намёка на обожаемые всеми кубики пресса, но всё равно приятно твёрдому, плотному, чуть вздрагивающему под моими дразнящими прикосновениями. И даже задеть вскользь тёмные волосы, тонкой полоской спускающиеся вниз от пупка и ныряющие под пояс брюк.

А он безжалостно обжигает меня губами: раз, второй, третий. Даёт секунду на передышку, на возможность вынырнуть резко из расплавленной сладкой истомы, чтобы со следующим поцелуем погрузиться в неё ещё глубже и окончательно потерять рассудок, случайно оброненный между прикосновением влажного кончика языка к моей шее и движением ладони вверх по внутренней стороне бедра.

Не должны быть у человека настолько горячие губы! Это надо запрещать на законодательном уровне, потому что устоять перед ними невозможно – даже если бы вдруг захотелось.

Пока они хаотично клеймят мою кожу, – в ложбинке груди, над выступом ключицы, на хрящике ушной раковины и под лямкой майки, уверенно и быстро стянутой с моего плеча зубами, – я совсем забываюсь и хватаю его за плечи, желая прижать как можно ближе, и первая испуганно вздрагиваю, ощущая шероховатую поверхность только что наложенного бинта.

Валера же будто и не замечает ничего; только покрепче перехватывает ладонями мои затылок и талию и затягивает меня к себе на колени.

– Ты такая красивая! – выдаёт он внезапно, и я даже теряюсь на несколько мгновений, широко распахиваю глаза и ошарашено смотрю на него, правда вижу только вихрь взъерошенных волос, на затылке забавно примявшихся о подголовник сиденья в машине.

Какие же возмутительно банальные и головокружительно приятные слова.

Как бы невзначай целую его в лоб, – на всякий случай, чтобы убедиться, что это точно не действие поднявшейся из-за раны температуры, – и льну к нему осторожно, медленно, наслаждаясь тем, как тепло становится в мужских объятиях.

Тепло не только физически. Тепло притаилось ещё и в груди: мягкое, пушистое, лёгкое. Оно прочными раскалёнными нитями вяжет тугие узлы внизу живота и притягивает меня вплотную к нему, стягивает нас друг с другом.

Одним быстрым движением моя майка оказывается снята и швырком откинута на подлокотник дивана, поверх снятой им прежде футболки. Так, вместе, они и сваливаются на пол, и мне не удаётся сдержать короткого смешка, почти не различимого в череде стонов и нашего громкого дыхания, и заглушённого несколькими шуточными укусами ему в подбородок.

И правда – колючий. Только мне всё равно как-то совсем извращённо хочется потереться о него щекой и даже замурчать от удовольствия.

Тем более сейчас, когда можно снова прикрыть глаза и прочувствовать соприкосновение наших тел, между которыми больше нет тонкой преграды одежды. Кожа к коже, губы к губам, и даже дышим мы сейчас в унисон, синхронно обхватываем друг друга руками и сталкиваемся языками.

Меня так кружит, будто он делится со мной вовсе не кисловато-сладким привкусом леденцов, а терпкостью выдержанного вина. Ведёт, покачивает, опьяняет. Становится совсем не важно, что в гостиной до сих пор горит раздражающе-яркий свет, совсем не подходящий для создания романтической атмосферы; да и все не единожды повторенные мной разумные доводы, почему не стоит этого делать, вдруг просто теряются, скрываются за пеленой тумана, окончательно заволакивающего рассудок.

Его ладонь легко и быстро скользит по моей ноге, поднимается от колена к бедру, игриво перебирая пальцами и сразу же ныряя ими под объёмные свободные шорты. А я ведь ещё с досадой думала о том, как некстати заляпала на кухне свои домашние штаны, пока вторые не успели высохнуть после стирки, и нехотя надевала эту слишком открытую пижаму. Получается же, что сегодня у меня действительно полоса везения – просто такого, которое сразу за везение и не примешь.

Как и вид кровавых потёков на спине у Валеры тоже не располагал к мыслям об удаче. Я и сейчас, заметив проступившие сквозь бинты бледно-розовые пятна, собираюсь решительно отправить его спать и, к сожалению, не с собой. Но стоит мне всё же найти силы оторваться от горячих губ и прервать поцелуй, показавший особенно восхитительным уже потому, что должен был стать последним, как он сдвигает в сторону тонкий лоскуток белья и проводит у меня между ног.

– У тебя же… рана… – еле бормочу, пользуясь последними секундами возможности здраво рассуждать, пока его пальцы только неторопливо кружат вокруг клитора, но ещё не прикасаются к нему.

– Ага, – кивает он насмешливо и громко чмокает меня в нос, одновременно с этим входя внутрь всего на одну фалангу, раззадоривая и намеренно сбивая с толку.

Только два года одиночества, безумное возбуждение, желание облизать и проглотить его целиком вкупе с совершенно выбивающейся из всех перечисленных факторов нежностью что-то стремительно перещёлкивают внутри меня. И я практически скулю от удовольствия, упираясь лбом ему в переносицу и оцарапывая шею ногтями, в исступлении ища, за что бы ухватиться.

Нетерпеливо ёрзаю на месте, откровенно двигаю бёдрами, сама насаживаясь на его палец до упора, а потом пугаюсь чувств, надвигающихся огромной неотвратимой лавиной, и замираю. Но слишком поздно: оргазм всё равно ощущается внутри яркой тепловой вспышкой и рассыпается по коже юркими мурашками.

Минута тишины требуется нам обоим, чтобы осознать случившееся, – не знаю, как Валера, но я оказываюсь совершенно ошарашена подобной реакцией собственного тела, – а по её истечении он ловко подхватывает меня под ягодицы, поднимается с дивана и быстрым шагом тащит прочь из гостиной.

– Да я сама… – несмело пытаюсь сопротивляться, даже не удивляясь тому, что он снова не даёт мне договорить, на этот раз затыкая рот поцелуем.

То ли моё восприятие искажает всё до неузнаваемости, то ли его выдержка и способность сохранять видимое спокойствие начинают подходить к пределам допустимых возможностей, но теперь движения кажутся поспешными, судорожными, совершаемыми торопливыми рывками. Мы так отчаянно впиваемся друг в друга губами, – как первый и последний раз, – что ничего не замечаем вокруг себя и умудряемся врезаться в каждый встречающийся на пути дверной проём, набивая себе синяки и шишки.

А на кровать в его спальне валимся ничком, и у меня в животе случается какой-то взволнованно-испуганный кувырок, потому что я совершенно теряюсь под ним, даже не осознаю толком границы своего собственного тела. Повсюду чувствую его, – прикосновениями поглаживающих меня рук, настойчивыми поцелуями на груди, придавливающим к матрасу весом, – и испытываю одновременно и восторг, и лёгкий страх перед силой этих эмоций.

– Ладкаааа, – зовёт протяжно, не прекращая неуклюжих попыток одновременно стянуть свои брюки и мои шорты, при этом не вставая с кровати. Я не рассчитываю услышать продолжение, а зря, потому что говорит он скомкано и быстро, почти скороговоркой: – Ты же сказала, что не будешь со мной спать!

– Что?

– Ну тогда, когда я тебя впервые сюда привёз. Это ведь значит, что ты передумала?

– Ты совсем чокнутый?! – выдыхаю я, жалея, что в темноте совершенно невозможно разобрать выражение его лица. Потому что в томном шёпоте, прерывающимся хриплым дыханием и шуршанием стягиваемой одежды, не расслышать саркастичных ноток, а мне вдруг становится очень страшно, что он это всерьёз.

Тем более Валера неожиданно отстраняется и поднимается на ноги, оставляя меня в недоумении.

– Это вопрос или утверждение? – уточняет он, на ощупь выискивая что-то в прикроватной тумбе, и только шелест пакетика с презервативом окончательно прогоняет мысль о том, что я умудрилась связаться с настоящим психом.

Хотя такой дрянной характер тоже можно внести в список лёгких психических отклонений.

– Ой, знаешь что! – мой неубедительный рывок в сторону он останавливает, кажется, даже прежде, чем я в действительности начинаю его осуществлять. Обхватывает меня руками и придавливает обратно к постели, используя очевидное преимущество: из-за раны мне не удаётся даже от души помолотить руками ему по плечам, выражая своё негодование, да и чертовски нелегко строить из себя обиженную, когда возбуждённый член уже упирается в лобок.

– Не знаю, но догадываюсь, – заверяет он, и заканчивает поцелуи около ушка тяжёлым вздохом и неожиданно откровенным признанием: – Если сейчас я продержусь не дольше тебя, просто знай: я пытался заранее разрядить обстановку!

Не знаю, часто ли ему приходилось начинать секс со сдавленных смешков, но мне – впервые. И это оказывается очень странным, совсем не похожим на то, как я прежде представляла себе поведение двух охваченных страстью людей. Но рядом с ним всё проходит легко, просто и уютно, без лишнего стеснения или портящих любые отношения мыслей о том, как меньше быть собой, чтобы больше понравиться.

Он же осторожничает, медлит. Делает несколько глубоких размашистых толчков во мне и останавливается, тяжело дыша; еле заметно поводит плечами, наверняка испытывая боль в раненой руке, которой вынужден сейчас опираться о кровать.

И раз уж мне тоже приходится сдерживать себя и метаться по нему руками, избегая столь привлекательной и манящей спины, то компенсирую это тем, что крепко обхватываю ногами его талию и прижимаюсь вплотную, не позволяя больше делать перерывы.

Кажется, он что-то бурчит. Возможно, даже не вслух, а мысленно, – я настолько привыкла и сроднилась с этим тихим ворчанием, что уже не представляю Валеру без него.

Хотя мне самой не удалось бы сейчас ни единого слова сказать, не то, чтобы суметь связать сразу несколько между собой. Я захлёбываюсь в ощущениях и топлю бессвязные звуки наслаждения у него во рту, уже и не целуясь вовсе, а просто соприкасаясь с ним губами.

Это так хорошо, так приятно. Движения короткие и быстрые, почти синхронные, – я как могу подмахиваю ему навстречу бёдрами, – и повторяются глухими ударами изголовья кровати о стену, отсчитывающими наш ритм.

Только заканчивается всё действительно быстро, и мы продолжаем какое-то время лежать молча, упираясь друг в друга лбами и кончиками носа, и пытаемся отдышаться. А уже потом он с протяжным разочарованным стоном зарывается лицом в подушку, колючим подбородком царапая мне плечо, и становится будто ещё более милым и тёплым, чем прежде, хотя под прохладным воздухом наши покрытые испариной тела начинают мгновенно леденеть.

Увы, я совсем не мастер разряжать обстановку, да и в этой кровати вполне достаточно одного человека, способного ляпнуть что-нибудь в самый неподходящий момент, поэтому мне кажется разумным перенять у него манеру любые попытки завести неуместный разговор немедленно пресекать поцелуем.

Я пригреваюсь под боком у Валеры, долго вертевшегося перед тем, как найти достаточно удобную позицию для сна с раненым плечом. Однако после этого он засыпает первым, почти мгновенно: поглаживающая меня по макушке ладонь останавливается и безвольно сваливается на постель, а над ухом слышится размеренное посапывание.

И перед тем, как вслед за ним броситься навстречу манящим просторам сна, в моей голове успевает мелькнуть мысль, что мы с ним забыли о чём-то очень важном.

***

Говорят, как Новый год встретишь, так его и проведёшь. Хорошо, что в отношениях не срабатывает такой же принцип, потому что тащить на себе весь багаж однажды совершённых ошибок стало бы слишком жестоко.

Хотя Валера честно предупредил, что без его травм никак не обойтись, – и будто специально дважды за месяц порезал себе руку, – но хотя бы сумбурные секс-минутки остались только забавным и немного неловким воспоминанием о нашем первом порыве навстречу друг к другу.

Но кое-что так и вошло в число новых дурных привычек: забывать ставить будильник с вечера, из-за чего Валера стал часто опаздывать на работу, параллельно с судорожными утренними сборами донимая вопросом, привлекают ли меня безработные мужчины.

Получается, что привлекают меня мужчины просто странные. Чтобы сыпались неуместные шутки и не заканчивались попытки исковеркать моё имя, и по вечерам можно было наблюдать за тем, как слипаются во время просмотра фильма серые глаза, и чтобы приходилось перед выступлением судорожно замазывать красные точки на коже, оставшиеся от его щетины.

Пока музыканты готовятся к исполнению последней на сегодня песни я скептическим взглядом оглядываю собравшихся в зале: модные стрижки, электронные сигареты, яблочные гаджеты и выражение напыщенной интеллигентности на лицах. Всё это так по-столичному привлекательно со стороны и вместе с тем совершенно чуждо мне, только ради сцены научившейся приветливо улыбаться даже тогда, когда хочется послать всё к чертям.

Вот и сейчас я с нетерпением жду окончания концерта (кто бы сказал о подобном месяц назад – не поверила бы!), чтобы отправиться домой. Подвёрнутая позавчера щиколотка неприятно ноет, что только усугубляют ужасно неудобные туфли на высоком и тонком каблуке, и живот уже требовательно урчит, напоминая о сдуру пропущенном обеде и почти не тронутом завтраке.

Первые аккорды мелодии дают мне условный сигнал начинать, и глаза сами собой прикрываются на пару мгновений – так происходит каждый раз, когда исполняемая песня оказывается настолько близка мне, что её слова действуют как маленькие разряды тока, бьющие прицельно по нервным окончаниям. Эмоции скапливаются в солнечном сплетении сгустком искрящейся разноцветной энергии, разрастаются и вибрируют, медленно поднимаются выше и выше, чтобы вырваться наружу яркими потоками, вплетаясь в голос и придавая просто словам не простой смысл.

Нет ничего более волшебного, чем помогать людям почувствовать эти эмоции. Передавать им частичку себя и видеть отдачу в восторженных взглядах. Быть на одной волне, в одном ритме, в одном диапазоне испытываемых ощущений – будто заниматься сексом одновременно с целой толпой.

Артистов часто называют эгоцентричными, и не зря: невозможно подарить другим то, чего у тебя нет.

Наверное, именно поэтому я так мало пела о любви раньше, и так много пою о ней теперь. Без подготовки, без заранее подобранных костюмов, и даже без прежнего лёгкого волнения о том, как примет это публика. Кажется, будто новые песни рвутся прямиком из сердца, и у меня нет права держать их при себе.

Его я замечаю сразу, – издалека, по одному лишь силуэту, даже не дожидаясь мгновения, когда беглый луч света коснётся лица, – и не справляюсь с лёгкой дрожью в голосе. До сих пор волнуюсь, когда он рядом, и тоскливо ищу взглядом, если его рядом нет.

Валера же всегда появляется без предупреждения, на ходу придумывая какие-то отмазки и упрямо ссылаясь на обычные стечения обстоятельств. Хотя это, скорее, счастливые случайности – что вот уже целый месяц с моими концертами совпадают по датам все его выходные дни.

Желание скорее упорхнуть со сцены способствует тому, что с залом я прощаюсь всего лишь одной короткой, но крайне эффектной фразой. И так тороплюсь, что напрочь забываю о больной щиколотке, чуть не слетаю со ступенек кубарем и почти врезаюсь в него.

– Так, гражданочка, пытаемся скрыться от представителя правоохранительных органов? – довольно ухмыляется он, быстро сграбастав меня в объятия и чем-то щекоча спину.

– Тороплюсь оформлять явку с повинной!

– И что же вы умудрились натворить? – иронии в его голосе неожиданно столько, что меня охватывает искреннее возмущение.

– Связалась с плохой компанией? – задумчиво уточняю и отступаю на один шаг назад, внезапно натыкаясь взглядом на оказавшийся прямо между нами букет цветов. – Ой!

Я смущаюсь и до смешного нерешительно тяну руки к букету, – в красно-бордовых тонах, с единственно знакомыми мне среди общего великолепия розами, – и рефлекторно подношу его к лицу, чтобы вдохнуть насыщенный цветочный аромат. А Валера выглядит ещё более смущённым, чем я, воровато озирается по сторонам и тут же убирает освободившиеся ладони в карманы брюк.

– А это…? – спрашиваю тихонько, не зная, как правильно сформулировать свои мысли.

Он, конечно, потрясающий мужчина: заботливый, надёжный, ласковый. Но не романтик. Вот совсем!

– Это тебе! – заявляет бодро, только на меня до сих пор не смотрит, вынуждая испуганно перебирать в уме все возможные варианты происходящего, от самых нелепых до самых отвратительных.

Что-то натворил? Что-то собирается натворить?

– Спасибо! Но… почему?

– Просто прошёл уже месяц, – заметив моё недоумение, он ощутимо расслабляется и уже с настоящей весёлой улыбкой поясняет: – Ровно месяц.

Мне хочется хлопнуть себя по лбу ладонью и провалиться сквозь землю от стыда. Пожалуй, можно поспорить, кто ещё в нашей паре на самом деле не-романтик.

От неловкости у меня получается сбежать в «гримёрку», где огромное, в половину стены зеркало даёт возможность вдоволь полюбоваться и своими раскрасневшимся щеками, и дурной широкой улыбкой, последнее время не сходящей с моих губ дни напролёт.

Аккуратный с виду букет приятной тяжестью ощущается в руках, и я кручусь с ним из стороны в сторону, любуясь собственным до неприличия счастливым отражением. Потом смотрю с сомнением на кеды и джинсы, в которых приехала сюда, и сравниваю их с надетым для выступления облегающим платьем, запоздало задумываясь о том, что хочется всегда быть для него очень красивой.

Однако выхожу всё равно в пресловутых кедах, и даже в них слегка прихрамываю, стараясь делать это незаметно от Валеры, уже запретившего мне временно водить, чтобы не напрягать ногу.

Зато в его машине мне сразу бросаются в глаза насыпанные с горкой в подстаканник барбариски, и руки сразу же тянутся к ним, выпуская даже прекрасные цветы.

– Можно? – скромно хватаюсь за хвостик одного из фантиков и, только дождавшись согласного кивка, нагребаю уже целую ладонь. – Обожаю эти леденцы!

– У меня двоюродная тётя работает на кондитерской фабрике и раз в год дарит нам сразу несколько ящиков этой «гуманитарной помощи». Когда я маленьким был, мама их даже раздавала в пакетах учителям и врачам в знак благодарности, вместо дефицитных шоколадок.

Его отвлекает телефонный звонок, и я не успеваю рассказать, что именно так они и появлялись в моём доме: тёте приносили целый мешок, благодаря за очередной идеально наложенный шов для одного местного недоразумения, без её мастерства наверняка выглядевшего бы как сшитый из лоскутков Франкенштейн.

И когда моя золотая рыбка пала жертвой оставленного приоткрытым окна и наглого соседского кота, не побоявшегося пройтись за деликатесом по скользкому карнизу, мы с тётей стали хранить конфетки прямо в опустевшем круглом аквариуме.

– Так, на чём мы остановились? – встряхивает головой Валера, намеренно быстро заканчивая телефонный разговор и насмешливо наблюдая за тем, как я пытаюсь ответить ему, сдуру набив в рот сразу три леденца. – Ах точно! О сладком, благодарности и родственниках. Кстати, о последних: как насчёт того, чтобы через три недели провести выходные у моих родителей?

Я только открываю рот, как оказываюсь вынуждена его захлопнуть, чтобы не выронить один из леденцов. Поспешно начинаю разгрызать их, не жалея собственных зубов и возмущённо поглядывая на него, намеренно выбравшего самое неподходящее время для подобного разговора.

Знакомство с родителями это же, вроде, очень серьёзно. И приятно. И ответственно. Волнительно, страшно, как-то быстро и вообще – я наверняка совершенно им не понравлюсь!

Валера же будто слышит все мои мысли и самодовольно смеётся, при этом нежно поглаживая меня по коленке.

– Как хорошо, что ты согласна! – в пику его издевательскому тону я яростно мотаю головой и мычу, чем забавляю его ещё сильнее. – А то уж было решил, что ты начнёшь задавать разные вопросы и искать возможность соскочить.

– Я не могу! – вырывается из меня сразу же, как только конфеты оказываются перемолоты в порошок и наконец проглочены. – У меня же выступления по выходным!

– Эти числа свободны, я проверил.

– Но я… я… и что я там буду делать?

– Есть. Желательно всё, что будут предлагать, – этого вполне достаточно, чтобы понравиться маме, а папе априори нравятся все, кто нравится маме. Ничего сложного.

– А может быть… немного попозже? – прошу жалобно, хотя решительный настрой Валеры говорит о том, что переубедить его у меня уже не получится.

– Да расслабься ты, Рязань! – восклицает он как в прежние времена, но теперь это обращение вызывает не раздражение или желание устало закатить глаза, а новый виток нарастающей внутри тревоги. – Мои родители самые милые и добрые люди на свете.

– Так можем заедем просто на чай?

– Нет.

– Но почему?!

– Тогда ты не испытываешь достаточный уровень стресса от знакомства с ними.

– Валера!

– Лада!

Я скрещиваю руки на груди и намеренно громко недовольно пыхчу, то и дело срываясь и начиная нервно кусать губы. На эту детскую обиду он никак не реагирует, – а мог бы и сказать что-нибудь хорошее для разнообразия, – поэтому следующим шагом хватаю букет и демонстративно прижимаю вплотную к себе, хотя от смешения сразу нескольких цветочных ароматов, ударивших в нос, начинает подташнивать.

– Ну что, перекличку провели, теперь время заняться физкультурой? – ехидно интересуется он, паркуясь во дворе и исподтишка бросая на меня косые взгляды. Наверное, самое время повторить на бис прошлое «я не буду с тобой спать!», но вот себя мне наказывать совсем не хочется.

А его улыбка становится всё шире по мере того, как на моём лице отображаются муки сомнений. И уже выключив двигатель, Валера со смешком поясняет:

– Лифты сломаны, так что придётся идти пешком. А совсем не то, о чём ты сейчас подумала.

Вот в чём значительный недостаток современных высоток: это на пятый этаж старенькой панельки можно подняться и при этом запыхаться недостаточно для мыслей о необходимости составить завещание. А забраться на шестнадцатый – почти как прожить маленькую жизнь.

Мы, например, умудряемся помириться на четвёртом, страстно поцеловаться между седьмым и восьмым, постоять несколько минут, устало привалившись к стене, – к тринадцатому, чуть не поругаться ещё раз, когда он решает дотащить меня до квартиры на руках, заметив, как я прихрамываю, и уже вяло ковыряясь ключом в замочной скважине прийти к согласию, что жить нужно в своём доме.

Одноэтажном!

Вазы у нас не находится, поэтому букет занимает своё почётное место среди стола прямо в пятилитровой кастрюле. А Валера успевает приготовить для нас чай (комфортно тёплый для меня и черпак адского кипятка – для себя), усаживает на свои колени, перехватывает рукой за талию и щекочет мою шею дыханием.

– А вдруг твоим родителям не понравится, что я из Рязани? – тихонько озвучиваю один из наиболее волнующих меня вопросов, пользуясь возможностью не видеть сейчас его лица и меньше беситься из-за вечно возникающих на нём гримас.

Правда, его ухмылку я всё равно ощущаю, даже затылком.

– Ну хочешь, скажем им, что ты из Твери? – снисходительно предлагает он.

– Я же серьёзно!

– А если серьёзно, то я уверен, что им нравится Рязань, – мне стукнуть его хочется за этот наглый смех, но вместо этого я делаю несколько глотков чая и поудобнее устраиваюсь у него на коленях, как будто случайно ёрзая на них ровно до того момента, как начинаю ощущать его возбуждение.

И вообще, если он не переживает, то и мне нет смысла, верно? Может быть, его родители и правда милые и добрые, а характером он в соседа пошёл.

– И они нормально отнесутся к тому, что я певица?

– Смотря что им споёшь.

– Вот смешно тебе, да?

– Очень, – честно признаётся он и стискивает меня в объятиях так сильно, что аж дыхание перехватывает. – Поверь, всё будет отлично. Мои родители уже познали горечь разочарования в тот день, когда узнали, что я пошёл работать в ГИБДД, их уже ничем не проймёшь.

Его ладони ловко забираются под рубашку и ползут вверх, накрывая грудь, пока ошпаривающие следы от губ горят на шее.

– А ты очень хорошая и обязательно им понравишься, – шепчет он пылко. – Мне же понравилась.

***

Я предпочла довериться Валере и собственному везению, поэтому первую неделю категорически запретила себе думать и о грядущем знакомстве, и уж тем более о том, какое значение оно могло иметь для наших отношений.

Это в семнадцать перед тобой стоит выбор: перешагнуть через собственную нерешительность и сразу представить родителям мальчика, уже полгода таскающего твою сумку, или же ждать, когда они случайно вернутся домой пораньше и решат, что этот сомнительного вида патлатый тип залез ограбить вашу квартиру.

А будучи взрослым и самостоятельным человеком, вполне реально годами встречаться с кем-нибудь (или, как в нашем случае, полгода жить вместе), и словом не обмолвиться об этом своей семье.

Я вот, например, тянула несколько недель, прежде чем призналась тётушке, что найденная мной для проживания в столице отличная квартира идёт в комплекте с её ворчливым и прожорливым хозяином. И новость эта была встречена ею сначала с естественной настороженностью, а потом – с саркастичным «ну-ну», сопровождавшим мой рассказ о том, что он неприятный тип и вообще ещё пару дней, и я обязательно съеду.

Но у меня всё было намного проще: тётя обладала лёгким и весёлым нравом, родители и вовсе не участвовали в моей жизни, уже дольше пятнадцати лет разъезжая по странам бывшего СССР с сектой поклонения какому-то новому подобию самопровозглашенного Иисуса, а прежние отношения с парнями заканчивались по обоюдному согласию и с сохранением слабенького намёка на приятельское общение – то есть, встречаясь на улицах родного городка или в общих компаниях, никто из нас не скрежетал от злости зубами и не пытался устроить другому скандал на пустом месте.

Но у Валеры была какая-то загадочная ушедшая невеста, про которую я до сих пор ничего не знала и, признаваясь честно, боялась спрашивать.

И пусть она «ушедшая», но зато «невеста»!

Примерно такие мысли стали навязчиво крутиться у меня в голове к концу второй недели, заставляя чертовски нервничать и накручивать себя всё новыми бредовыми сюжетами, щедро подкидываемыми неуёмной фантазией.

И он, как назло, лишь подкармливал мою паранойю своими странными намёками, уклончивыми ответами и расплывчатыми формулировками, а ещё высказанными с подозрительно хитрой улыбкой обещаниями, что скоро я сама всё увижу.

Дата «икс» скромно и сдержанно отмечена в моём планере жирной красной точкой. И как только до неё остаётся меньше семи дней, меня охватывает такой мандраж, какого отродясь не испытывала ни перед выступлениями, ни перед экзаменами.

Сначала я сплю до обеда, закрываясь подушкой от звуков дрянного музыкального вкуса соседей или, – что многим лучше, – их перфоратора. А когда еле соскребаю себя в способную держаться вертикально кучку, то начинаю суетливо делать что угодно, лишь бы ни на мгновение не останавливаться и не оставлять время на «подумать».

Уже забив весь верхний ящик морозилки домашними пельменями, сегодня я решаю замахнуться на сладкие вареники и радуюсь тому, что завтра у меня будет выступление – потому что внезапно возникшая идея перекрасить стены лоджии в нежную лаванду уже всерьёз настораживает.