Текст книги "Звук твоих шагов (СИ)"

В начале был Звук.

Именно так.

Из вязкой, похожей на болотную тину тишины сознание вдруг выхватывает звук. Звук негромкий, неровный, прерывистый, странный, поначалу не вызывающий у меня ровно никаких ассоциаций. Потом становится ясно: это шаги. Сначала – три в одну сторону, потом – три в другую, потом – один скользящий шаг ближе… Это значительно позже я стал с легкостью складывать слова в картинку, а в тот момент… Я даже не могу вспомнить простое слово «звук». Слова всплывают медленно, одно за другим, в такт движению шагов рядом. Потом я начинаю осознавать, что такое «слова». Потом я вспоминаю слова, какими когда-то называл себя: «Гарри… Гарри Поттер…»

И будто странное эхо моих мыслей рядом звучит:

– Кончайте придуриваться, Поттер! Вы уже совершенно определенно пришли в себя. Открывайте глаза.

И этот голос мне знаком. Только… Нет, безусловно, иногда информации становится слишком много! Но глаза я все-таки открываю.

– Профессор, это вы?

Он стоит рядом: привычно черный, мрачный, недовольный всем на свете. Точно такой, каким я его знал… до того… до того, как…

– А что, имеются сомнения? – и это – совершенно точно! – тот самый, похожий на карканье ворона голос, которым он когда-то пугал учеников на уроках Зельеварения.

– Нет… Но вы же… умерли?

Каюсь. В этот момент я пребываю не в самой лучшей форме. Иначе ни за что не посмел бы задать подобный вопрос Северусу Снейпу. Сейчас он достанет из складок мантии палочку и хладнокровно произнесет: «Авада Кедавра!»

Но «Авада» не прозвучало.

Снейп ухмыляется уголком рта, так, как умеет только он, и слегка наклоняет голову.

– Умер, Поттер. Так же, как и вы.

Это звучит жестоко. Хотя и абсолютно полностью вписывается в стиль наших с ним непростых отношений. Правда, раньше я не замечал за Снейпом склонности к настолько черному юмору. К любому юмору, по правде-то говоря. А еще… Мне казалось, мы оставили годы взаимной ненависти там, на залитом его кровью полу Визжащей хижины.

Веки опускаются сами собой. Мне не хочется участвовать в очередном злом и глупом фарсе. Слегка мутит.

– Поттер, не уплывайте, – голос профессора Снейпа не ощущается злым. Скорее – если бы я мог поверить в подобное – обеспокоенным. – Лучше выпейте вот это. Сразу полегчает.

Зелье, поднесенное к моему носу в толстостенной керамической кружке, пахнет просто божественно. Пришлось снова открыть глаза. Хотя и очень-то и не хочется. Кружку держит рука – рука профессора Снейпа. Из-под завернувшегося рукава черной мантии, накинутой, по-видимому, прямо на голое тело, видны знакомые очертания волдемортовской черной метки. Меня передергивает.

– Все в прошлом, Поттер, – слышу я голос Снейпа. – Потом можете сколько угодно поливать меня презрением. Повод, я чувствую, найдется. А сейчас – пейте, если не хотите умереть во второй раз.

Я и в первый-то раз не особенно рвался, а уж во второй…

Зелье не только пахнет, словно целый райский сад, но и на вкус лучше всего, что мне когда-нибудь доводилось есть или пить. Густое и теплое, оно скользит по пищеводу, точно сияющая вечность – и я не могу подобрать других слов, чтобы его описать. Это довольно странно. Обычно вкусовые качества зелий, которые варил Снейп, приближались к кошачьей моче. (Не то чтобы я когда-нибудь пробовал ее на вкус.) Но тут…

– Вы наконец-то сварили амброзию, профессор?

Мне кажется, что Снейп слегка вздрогнул. Разумеется, мне это только кажется.

– Не совсем.

И он протягивает мне вторую кружку.

Когда я понимаю, что больше не в состоянии выпить ни капли, кружка исчезает из поля моего зрения. Кстати, о зрении… Что-то с ним явно не так. У меня уходит несколько секунд, чтобы понять: очки больше не давят на переносицу, а между тем, Снейпа я вижу просто отлично, можно сказать, в деталях: потрепанную старую мантию, худые руки с обкусанными под корень ногтями (у меня и самого имелась подобная гнусная привычка, но вот, никогда не думал, что и непрошибаемый Снейп…), традиционно немытые волосы, висящие вокруг изжелта-бледного лица унылыми прядями, длинный хищный нос и странные обреченные глаза. И шрамы… Давно затянувшиеся шрамы на шее, там, куда на моих глазах вонзились клыки Нагайны. Мне делается ужасно неловко. Почему-то чужие шрамы всегда вызывают странное желание и смотреть, и не смотреть – одновременно.

– Любуетесь, Поттер? – Снейп демонстративно откидывает назад волосы и оттягивает воротник мантии, будто предлагая разглядеть во всех подробностях длинную тощую шею, расчерченную уродливыми жгутами и узлами шрамов. Их много. Слишком много. Выжить с подобными ранениями попросту невозможно. Это… У меня такие странные галлюцинации?

– Расскажите. Про то, как вы умерли.

– Мы умерли, Поттер, – педантично поправляет меня Снейп, будто речь идет о каком-то элементарном рецепте зелья, который я, в своей обычной манере, сумел безобразно переврать – и усаживается на край моей постели.

Стоп. Это не моя постель. И вообще – совершенно незнакомое место. Я наконец исхитряюсь оторвать свой взгляд от созерцания Снейпа и оглядеться по сторонам.

Кровать напоминает корабль. Огромный парусник, осененный достаточно ветхими и пыльными складками бордового бархатного балдахина. Мы со Снейпом могли бы поместиться на ней вдвоем и совершенно потерять друг друга в ее пуховых глубинах. Почему-то эта ненормальная мысль: мы со Снейпом в одной постели – даже в качестве метафоры (Гермиона любила это странное слово «метафора») не вызывает у меня никакого отторжения. И совершенно не хочется передернуть плечами, словно при виде средних размеров акромантула. Ладно. Об этом я подумаю потом.

Мне, конечно, не с чем сравнивать, но и кровать-корабль, и весь остальной интерьер комнаты несут на себе отпечаток того, что принято называть «благородная роскошь увядания». И запах… Теперь я чувствую его очень отчетливо: странный запах воды, как будто где-то-рядом находится река. Или озеро. Слизеринские подземелья? Не-е! Слишком шикарно. Да и окно… Если повернуть голову налево, то через плечо Снейпа можно увидеть огромное стрельчатое окно, украшенное разноцветным витражом. Самое настоящее, не зачарованное окно, за которым – ночь. Совершенно точно: не подземелья, не башня, не больничное крыло. Спальня директора? Ой, вряд ли! Вообще, похоже, не Хогвартс.

– Поттер! – внезапно Снейп щелкает своими костлявыми пальцами у меня перед носом, и я вздрагиваю. – Сосредоточьтесь уже, наконец! У нас проблема.

Ах да! Мы же умерли! Я не хотел смеяться, правда. Это было с моей стороны невежливо и неосмотрительно. Но я не могу удержаться. Конечно, шутка получилась так себе, но Снейп, который, оказывается, умеет шутить…

– Поттер!

А бьет он жестко. И от души. Снейповская пощечина – именно то, чем кажется – замечательный способ на корню прервать мою зарождающуюся истерику. Сразу вспыхивают огнем щека и почему-то – уши. Становится нестерпимо стыдно. Даже привычная в моем отношении к Снейпу злость куда-то уходит, растворяется и не желает прийти на помощь.

– Полегчало? – голос Снейпа, спокойный и как будто даже усталый, уже не кажется мне вороньим карканьем, напротив, он вдруг почему-то напоминает ночь, ту самую бархатную ночь, что раскинулась за нашим окном.

За нашим окном… Ты болен, Поттер!

– Все в порядке, профессор. Благодарю.

– Готовы к серьезному разговору?

Почему у меня возникает внезапное ощущение, что он сам к этому серьезному разговору категорически не готов? Латентные способности к прорицанию?

Просто молча киваю. Да, я готов. Кажется… Не уверен… Может быть, завтра?

Хочется залезть под одеяло с головой, как когда-то в детстве, когда я еще наивно верил, что одеяло может спасти от страшных монстров, скрывающихся под кроватью. Монстры под кроватью, кстати, такая ерунда, по сравнению с чудовищами, сидящими НА кровати.

А чудовище смотрит на меня хищным черным глазом и спокойно изрекает:

– Трусите, Поттер?

Он что, видит меня насквозь?

Мотаю головой: герои не трусят. Особенно герои, угробившие простеньким «экспелиармусом» самого могущественного волшебника современности. Мысли о Волдеморте вполне предсказуемо переносят меня в Визжащую хижину.

– Как вы выжили, профессор?

– А я не выжил, Поттер.

Когда-то я всеми фибрами души ненавидел снейповскую манеру ухмыляться самым уголком рта. Теперь же мне видится в этой гримасе только усталость.

– Этого не может быть. Вы не призрак.

Касаюсь его руки, лежащей рядом со мной на белом, не очень свежем пододеяльнике. Рука вполне себе живая и даже, кажется, теплая. Насколько вообще может быть теплым хладнокровный профессор Снейп.

– Я не призрак, – соглашается он. – Но я, определенно, умер.

И он медленно, спокойно, экономными, точными движениями начинает расстегивать мантию, под которой, как и ожидалось, больше ничего нет.

Кажется, в этом месте я должен испугаться за свою честь и незамедлительно покинуть провокационное ложе, но почему-то я этого не делаю, только молча слежу за тем, как медленно-медленно обнажается в неверном свете трех свечей, стоящих в вычурном старинном канделябре на прикроватной тумбочке, бледная кожа Снейпа под черной мантией. Расстегнув ровно пять пуговиц (я считал!), он молча берет мою ладонь и прикладывает к своей груди, как раз над тем местом, где, по уверениям знающих людей, у человека располагается сердце. Сердце… Сердце ведь должно биться? Тишину под моими мгновенно холодеющими пальцами хочется назвать «мертвой». (Опять твои метафоры, Гермиона?) Кляня свой ничтожно малый опыт в общении с человеческой анатомией, перемещаю руку чуть выше – к ключицам, затем – ниже и правее, к коричневому кружку соска – и там и там мне отвечает все та же тишина. Теперь мне действительно хочется сказать, без всяких метафор: мертвая. Сердце Снейпа не бьется. Сколько бы мы ни рассуждали в прошлом, что у декана Слизерина нет и никогда не имелось в наличии сердца, это были всего лишь шутки глупых подростков. Просто шутки. То, что я увидел в Омуте памяти перед тем, как отправился умирать, говорило об обратном: у Снейпа есть сердце. Даже слишком много сердца. А теперь… Теперь оно не билось под моей рукой.

– Этого не может быть.

Снейп резко отталкивает меня и встает, на ходу застегивая те самые пять пуговиц на своей отвратительной мантии.

– Может, Поттер. Может.

В его голосе совершенно точно слышится какая-то обреченная усталость. Снейп снял маску? Для меня? Вот уж чего однозначно не может быть.

– Что с вами случилось, сэр?

Он не поправляет почти уже привычно: «Что с нами случилось…» Просто пристально смотрит на меня бездонными провалами своих черных глаз. Мне становится не по себе.

– Как уже было сказано, Поттер, я умер.

– Тогда, в Хижине?

Я помню. Я слишком хорошо помню и эти глаза, затягивающие в бездну, и темную кровь, что хлестала из разорванной шеи, и этот хриплый шепот, страшнее которого я, кажется, не слышал ничего в жизни: «Взгляни на меня!». И собственную беспомощность над телом умирающего врага. То, что он никогда не был моим врагом, я понял немного позже, перед тем, как умереть самому.

– Нет, не в Хижине.

Снейп снова садится, почти падает на край кровати, словно марионетка, крестовину которой внезапно выпустил из рук усталый кукловод. Мне не видно выражения его глаз, только резкий абрис профиля на фоне окна. Кстати, электрический свет, льющийся сквозь витражи, говорит о том, что мы находимся в каком-то маггловском городе, и это делает окружающее нас средневековое убранство еще более странным. Сейчас я готов думать о чем угодно, только не о том, что мгновение назад сказал и еще скажет Снейп. Если честно, мне страшно. И, похоже, Снейпу тоже страшно. Этого, разумеется, не может быть, но… Ему страшно, и он молчит.

Мы молчим вместе, и в нашем молчании мне внезапно чудится что-то до боли правильное. Как будто так и должно быть: это время, застывшее, словно янтарь, эта напряженная тишина, этот электрический недобрый свет – сквозь цветные витражи. Было бы слишком наивно надеяться, что наше молчание может длиться вечно. Я не наивен. Больше нет. И Снейп тоже. Вряд ли он когда-нибудь вообще был наивен. И он всегда делает то, что должен. Это знание о нем я почерпнул из его предсмертных воспоминаний. Предсмертных?..

– Я умер, – очень спокойно говорит Снейп, – в июне тысяча девятьсот девяносто седьмого года. И самое смешное, что я даже не помню день своей смерти.

Мне делается не по себе. За всем этим внешним спокойствием слишком явственно ощущается холодок подступающего безумия. Профессор Снейп каким-то чудом выжил в Визжащей хижине, но, совершенно определенно, сошел с ума.

– Хотите пари, Поттер? – внезапно прерывает свои бредовые откровения Снейп. – Я могу точно сказать, что именно вы сейчас подумали – без всякой легилименции. Вы подумали, что я спятил.

В точку! Я вздрагиваю. Он вынул мои мысли из моей дурацкой головы легко и просто, практически не напрягаясь, точно только этим и занимался всю свою жизнь. Впрочем, может быть, большую часть жизни он именно этим и занимался. «Понять Поттера» – та еще тема для научных изысканий.

– Я не сумасшедший, Поттер, – тихо произносит Снейп, склоняясь ко мне близко-близко и сверкая в полутьме своими черными страшными глазами. Сейчас они на самом деле вызывают во мне безотчетный ужас. Как будто сквозь них на меня смотрит вовсе не бывший профессор зельеварения, много раз за последние семь лет спасавший мою дурацкую жизнь, а кто-то совсем чужой. – Я вампир.

Если бы он сказал что-нибудь вроде «Я – адепт древнего культа вуду» или еще какую-нибудь ахинею в этом же роде, я бы, безусловно, поверил и с воплями кинулся прочь из спальни. Потому что совершенно ничего не смыслю в древних культах и прочей абракадабре, и запугать меня тем, чего я не понимаю – вопрос убедительности запугивающего. А Снейп может быть чертовски убедителен. Но он сказал «вампир».

Так случилось, что первый свой фильм о вампирах я посмотрел в возрасте десяти лет вместе с Дадли, который болел, сидел дома и изнывал без какого-нибудь, пусть и самого завалящего, общества. Я и стал для своего кузена тем самым «завалящим обществом». А смотрели мы «Однажды укушенного» с Джимом Керри. Это выглядело смешно, глупо и совершенно неприлично. И вампиры там были похожи на сексуально-озабоченных подростков, у которых жажду секса заменили для пущего прикола жаждой крови. Во всяком случае, так мне казалось тогда. С тех пор при слове «вампир» меня начинало разбирать бурное веселье – и я ничего не мог с собой поделать. Тем более, когда в Хогвартсе нам популярно объяснили, что истинные вампиры давно исчезли с лица земли, истребленные как охочими до борьбы со злом магглами, так и магами, считавшими слюну, зубы и кожу вампиров крайне ценными магическими ингредиентами. Что ж… Может быть, кто-то и боится вымышленную нечисть. Говорят, среди магглов есть люди, которые боятся клоунов. Ну… извините. Это не про меня. Особенно после встречи с Волдемортом и возвращения с призрачного вокзала Кингс-Кросс. Так что, услышав от Снейпа: «Я вампир», Гарри Поттер начинает безобразно ржать. А Снейп смотрит на ржущего Поттера совершенно непередаваемым взглядом, как на неизвестное доселе магической науке мифическое существо. А потом… А потом тоже начинает гнусно хихикать, что в его эмоциональном диапазоне, по-видимому, и соответствует тому самому разнузданному ржачу.

Хихикаюший Снейп. Это отрезвляет не хуже ледяного «Агуаменти», направленного прямо за шиворот – и я мгновенно замолкаю, хотя волны смеха еще неистовой щекоткой прокатываются по коже.

– Не знал, что вы умеете шутить, профессор.

– А я и не умею.

Он говорит это совершенно легкомысленно, взлохмачивая пятерней свои и без того достаточно растрепанные волосы, смахивая с острого колена, обтянутого тканью все той же мантии, какую-то видимую только ему одному пылинку.

– Но вампиров не существует!

– Я тоже так думал – до недавнего времени… – Снейп зачем-то берет в правую, слегка подрагивающую руку медный канделябр и подносит к своему лицу. – Жизнь – веселая штука, Поттер. Не правда ли?

И улыбается мне. Не так, как очень редко, почти никогда, имел привычку улыбаться до своей смерти (если, конечно, его так называемая смерть вообще имела место быть) – сдержанно, самыми уголками рта, а открыто, во весь рот (или пасть?), демонстрируя в совершенно невозможной улыбке не только все положенные человеку двадцать восемь зубов, но и четыре клыка, назвать которые человеческими у меня попросту не поворачивается язык. Острые и длинные (хотя и не такие длинные, как во многих фильмах про вампиров) и совсем не такие, какие мы трансфигурировали себе на Хэллоуин, чтобы они демонстративно торчали изо рта, точно у древнего саблезубого тигра. Клыки Снейпа… Я сразу почему-то понимаю, что шутки кончились. Потому что или это я сошел с ума и все происходящее есть только порождение моего больного разума, или… Профессор Снейп убийственно серьезен с этой своей жуткой клоунской улыбкой. И я не знаю, чего боюсь больше.

– Ну как, довольно вам доказательств? Или вас надо еще и укусить?

Снейп ставит свечи на место и устало трет лицо руками, словно пытается содрать с него какую-то уродливую, страшную маску.

Я изо всех сил мотаю головой. Не надо меня кусать! Пожалуйста, это совершенно излишнее.

Без своих клыков сидящий со мной рядом на постели мужчина – все тот же профессор Снейп, а вовсе не порождение больной фантазии маггловских кинорежиссеров. Он понимающе ухмыляется, не разжимая губ, расценивая мое неприлично затянувшееся молчание как своеобразный аналог простого «нет». Или «да». В зависимости от первоочередности вопроса. Кусать? – Нет. Поверил? – Да. Я поверил, профессор.

– Теперь сбежите, Поттер?

Я снова мотаю головой, на сей раз так, что, кажется, она вот-вот свинтится с моей ненадежной шеи. Слова застряли где-то в грудной клетке и не желают выходить наружу.

Но он понимает.

– Желаете подробностей?

Я киваю – по-прежнему молча. Да. Я хочу знать. Мне нужно знать. Пожалуйста.

По-видимому, ему это нужно не меньше моего. Ведь даже Северус Снейп однажды может попросту устать нести свое молчание в гордом одиночестве. Настолько, черт возьми, устать, что в качестве слушателя сгодится и Поттер.

– Это случилось тем летом, когда я убил Альбуса Дамблдора.

Снейп произносит жуткие слова медленно и спокойно. Слишком спокойно. Его голос не похож ни на воронье карканье, ни на бархатную ночь – это просто голос сорокалетнего мужчины, которому много чего досталось в жизни. А мне хочется зарыться лицом в подушки и не слушать. Просто аппарировать куда-нибудь за тридевять земель и никогда больше не видеть и не слышать Северуса Снейпа. Но вместо этого я лежу, полуприкрыв глаза, и слушаю, точно вместе с ним, своим бывшим врагом, прохожу этот путь.

– Мы вернулись в Малфой-мэнор, где уже тогда обитал Лорд. Не победители и не побежденные: Дамблдор умер, но Лорд был чертовски зол, что его убил не Драко. Мне пришлось прятаться от высочайшего гнева в подземельях, варя свои зелья и всячески доказывая собственную полезность делу Его Темнейшества. Там же, в подвалах, я и умер. А когда очнулся – увидел его. Он сам называл себя пафосно: граф Носферату. Возможно, его прогнившему насквозь разуму подобное наименование представлялось величественным. Но на самом деле выглядело довольно по-идиотски. Вы видели вампиров на картинках в учебниках, Поттер? Они точно такие, как в старых черно-белых фильмах, которые я в детстве иногда смотрел вместе с мамой. Этакие домашние эльфы-переростки. Огромные, точно у совы, глаза, заостренные уши, пальцы, в которых на одну фалангу больше, чем у человека. Тонкие полые кости, весьма уместные, когда появляется необходимость превращаться в летучую мышь. Клыки… У настоящих вампиров они острые, как иглы, и появляются из десен только в тот момент, когда эти чудовища вонзают их в свою жертву, чтобы напиться крови.

Снейп пододвигается ближе ко мне, свет свечей падает на его шею, и я отчетливо вижу две крохотные давно зарубцевавшиеся дырочки.

– Его нашел Долохов во время своей поездки в Румынию. Тогда Лорд собирал союзников для последней битвы с магическим миром: великаны, химеры, оборотни – ему годились все. А Тони привел вампира. Носферату, по его собственным словам, был последним из выживших. И он был одержим нашим Темным Лордом.

– А при чем тут вы? – не выдерживаю. На самом деле мне совершенно не интересно. Как и все остальное. Я многое бы отдал, чтобы никогда не услышать продолжения этой жуткой сказки, которая буквально у меня на глазах превращается в еще более жуткую быль. Но мне по-настоящему хочется дать ему хоть на мгновение перевести дух, не потеряв при этом лица. Отвлечься на идиота-Поттера. Вынырнуть из своего персонального Омута памяти, на котором какой-то остряк-самоучка крупными буквами вывел короткое слово «Ад».

– А я, в общем-то, и ни при чем, – отвечает, немного помолчав, Северус Снейп. – Ему подошел бы любой маг. Но он счел, что меня дольше не хватятся. В самом деле: кому нужен нелюдимый зельевар со скверным характером? Лорд к тому времени как будто забыл обо мне. Друзей у меня сроду не водилось.

Я знаю, что именно стоит за горькими словами насчет друзей. Я слишком внимательно смотрел в Омут памяти. Мне хочется ободряюще сжать его ледяные пальцы, но он брезгливо стряхивает мою руку, словно какого-то забывшего свое место флоббер-червя. Я самоубийца – лезть с непрошенным сочувствием к Северусу Снейпу!

– Он хотел подарить нашему Лорду армию магов-вампиров. И встать во главе ее. Я был опытным образцом.

Снейп в роли «опытного образца»! Я, не удержавшись, хмыкаю. Древний зубастый парень крепко облажался со своими планами, поставив не на ту летучую мышь!

– Он все объяснил мне, когда на третий день после проведения обряда я, условно говоря, воскрес из мертвых. И про то, как мне повезло с обретенным бессмертием. И про мою великую миссию. И про то, что вслед за мною придут другие. Я слушал очень внимательно. Вникал в подробности. Запоминал детали. Я слушал несколько дней. И делал все, что мне велел мой наставник. Я хотел жить, Поттер. И у меня еще оставались неоконченные дела.

Я знаю, что это были за неоконченные дела. Уж я-то знаю! А еще я отчего-то совершенно точно знаю, чем завершилось обучение.

– А потом вы убили его, – констатирую я.

И он склоняет голову в легком кивке. И его черные волосы занавесом ложатся на бледное сосредоточенное лицо. Я впервые не думаю про эти волосы «сальные»: занавес должен выполнять свою главную функцию – скрывать сцену от глаз чересчур любопытного зрителя. И он отлично скрывает.

– Да, – доносится из-за завесы тьмы глухой, словно незнакомый, голос. – Я убил его. А потом сжег тело в алхимической печи. Он замечательно горел. Когда-нибудь я расскажу, Поттер, как нужно убивать вампиров. Подозреваю, вам пригодится.

Мне не нравится его последняя фраза. Я даже собираюсь ему об этом сказать, но внезапно накатившая словно бы из ниоткуда смертельная усталость накрывает меня с головой – и я уплываю туда, где нет ни трагедий, ни ужасов, ни боли, а только ласковые объятия первозданной тьмы.

*