Текст книги "Полонез Огинского (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Откуда ты знаешь? – подозрительно вопросила она. – Про «любовь-радость»? С ней, твоей – не хочу даже знать ее имени! – у тебя так?
«С ним».
– Так.
Любовь. Радость. Статья правда маячит где-то на горизонте, но это пустяки, сущая ерунда. Чушь какая-то лезет в голову. Все равно ведь любовь.
– Но ты от меня не уйдешь?
– Нет.
– И Лилечку станешь водить на елки?
– Конечно.
– И спать будешь на диване?
– Да.
– Ура! – внезапно с широкой, радостной улыбкой сказала Танюшка и мгновенно заснула, уронив голову на сложенные на столе руки. Пришлось тащить ее в спальную, раздевать, укутывать одеялом, а потом долго курить на лестничной площадке, глядя в окно на падающий на улице снег.
На следующий день Гришка позвонил Льву. Не из дома, само собой, с почты. По номеру, записанному неровным Лёвушкиным почерком на порядком потрепанном обрывке нотной бумаги, никто не отозвался. Гришка вздохнул то ли с грустью, то ли с облегчением и приготовился жить дальше.
*
Летом они всей семьей все-таки выбрались в Москву. Лёвка, гад, вытащил. Позвонил Гришке на работу, в консерваторию, долго рассказывал, как выступал с концертами в братской Польше и насколько у этих поляков сложный язык. Потом долго молчал и наконец выдохнул: «Может, приедете летом? У меня в июле никаких планов. Покажу вам Москву». И столько отчаянной тоски послышалось глупому Гришке в этом: «Может, приедете?» – что он ответил, даже не раздумывая: «Приедем».
Полетели самолетом. Все-таки для двух суток поездом Лилечка была еще мала. Перелет обернулся адом: Танюшку укачивало и тошнило, Лилечка всю дорогу плакала – у нее болели ушки. В аэропорту Гришу с семейством встречал Долин: в светлой рубашке с коротким рукавом и светлых же брюках – весь из себя заграничный и совершено неотразимый. Представился Гришкиным другом по музыкальной школе, галантно поцеловал Танюшке руку. (И откуда поднахватался буржуйских манер, тварь скользкая?) На такси отвез их в гостиницу «Москва» – прямо напротив Красной площади. Вот ведь, оказывается, какие у человека имелись в здешних краях связи! Номер им дали хороший, большой, светлый, с двумя кроватями и диваном для ребенка.
– Пойдем гулять по столице? – радостно поинтересовался Долин.
– Я – спать, – решительно заявила Танюшка. Выглядела она откровенно не очень. Да и Лилечка сонно терла глазки.
– А я бы прогулялся, – решил с замиранием сердца Гришка.
Из гостиницы они вышли чинно и благородно. Спустились в метро. Лев рассказывал про мелькавшие за окном поезда станции, про планы на совместные прогулки, про культурные мероприятия столицы. Гришка не слушал. Смотрел на него и не мог оторвать глаз.
В конце концов Лев не выдержал. Тихо попросил:
– Не смотри. Я же не железный.
Гришка опустил глаза, но все равно чувствовал его присутствие рядом: всей своей шкурой, каждым оголенным нервом – так струна чувствует нажатие клавиши, так рояль ощущает дрожание струны.
Жил Лев в большом солидном доме цвета желтого песка на Кутузовском проспекте, совсем недалеко от Триумфальной арки. Большой подъезд, пятый этаж, лифт. В лифте Гриша едва держал себя в руках, чтобы не наброситься на Лёвушку с поцелуями. Лифт, как назло, полз медленно, скрипя и замирая, словно собираясь вот-вот заглохнуть. Когда Лев открывал дверцу этого чудовища, руки у него откровенно тряслись. Про квартиру Гриша ничего понять не успел. Только то, что в ней имелось несколько комнат и в одной из них виднелся рояль. (Рояли, а также пианино Гришка видел в любом состоянии – похоже, это уже была профдеформация.)
Входную дверь Лев закрыл за собой тщательно. А вот дальше… Одежду они скидывали или даже сдирали с себя по дороге. В спальню ввалились уже голыми, а дальше… Гришка только успел спросить:
– Ты готовился? – а то ведь порвал бы к чертовой матери!
Лев молча вручил ему баночку с вазелином и лег на кровать. Задыхаясь и целуя все, до чего только удавалось дотянуться, Гришка перевернул его на живот и вздернул на четвереньки. Именно так он это видел все минувшие с их последней встречи месяцы. Именно о таком мечтал, отчаянно дроча в душе. Аж застонав от восхищения, провел ладонями по плечам, покрыл короткими отчаянными поцелуями вздрагивающие лопатки, позвоночник, ложбинку на пояснице. Потом, не в силах больше терпеть, вошел, охнув от полноты ощущений. Лев под ним зашипел.
– Ты там немного поосторожней…
Гришка закусил губу. Поосторожней… не получалось. Совсем. Просто не моглось. Но он старался. Из последних сил сдерживался, пока Лёвушка не выдохнул и не двинулся ему навстречу. И там уже стало… не до чего. Если что, решил он, можно будет попросить прощения. Потом.
«Надо придумать этому какие-нибудь музыкальные аналоги… – лениво мелькнуло в голове, когда они, совершенно обессиленные, упали на постель, переплетясь руками и ногами. – Фуга там… Джаз… Марш…»
– Полька-бабочка, – хмыкнул рядом Лев. – Интересные у тебя мысли, Гришенька.
– Я что, говорю вслух? – подивился Гришка.
– Весьма.
Гришка не удержался – несмотря на полное отсутствие сил, потянулся его поцеловать. Целовал своего Льва долго и нежно, словно выпрашивая прощения за причиненную в порыве страсти боль. Оказывается, он просто зверски соскучился по поцелуям! Да и Лев не отставал: урчал от наслаждения, постанывал, широкими движениями языка вылизывал Гришкин рот. Возбудились оба быстро – даже получаса не прошло. Во второй раз Лев сделал что-то вовсе невиданное: велел Гришке лечь на спину, а сам сел на него сверху. И двигался медленно-медленно, словно хотел окончательно свести своего любовника с ума. У Гришки мутилось в голове от странной позы, неспешного ритма, от всего этого сладкого, невозможного, запретного. От присутствия Лёвушки – такого близкого, что ближе даже невозможно представить. И от того, что нынче не требовалось глотать крики и стоны. Судя по роялю в гостиной, звукоизоляция в доме была отменная. Под конец он уже пытки не выдержал: опрокинул Льва, ворвался в него на всю длину, в несколько отчаянных рывков загнал их обоих на самую вершину и, только почувствовав, как тело в его руках скрутила судорога наслаждения, позволил себе сорваться следом.
Потом было сладкое вневременье, когда они лежали, едва касаясь друг друга, ничего не говоря, только чувствуя почти невыносимую полноту растянувшегося на целую вечность мига.
Губы Лёвушки легонько дотронулись до Гришкиного плеча.
– Я люблю тебя, человек с абсолютным слухом. Спасибо, что приехал.
Это прозвучало так просто, почти обыденно, что у Гришки странным образом сжалось сердце и защипало в глазах. Захотелось остаться здесь навсегда, навечно: в этом доме, в этом миге, с этим человеком. Спать в его постели, настраивать для него рояль, готовить вместе ужин на кухне. Какая-то невозможная сентиментальная чушь. Впрочем, будучи всю жизнь связанным с музыкой, Гришка сентиментальности не боялся. Боялся он как раз совсем другого… Неизбежного. Необходимости встать и уйти отсюда – обратно, в свою налаженную, обыкновенную жизнь.
Лёвушка лежал рядом, закрыв глаза, улыбаясь, перебирал губами Гришкины пальцы. Так мама делала в детстве: «Сорока-ворона кашку варила, деток кормила: этому – дала, этому – дала, этому – дала, этому – дала, а этому – не дала». Вот и жизнь – будто эта глупая ворона: как раз и не даст тебе того, чего ты больше всего хочешь.
– Мне к своим надо, – сказал, потягиваясь, Гришка. Каждой жилочкой, каждым суставом, каждой мышцей. Чувствовал он себя необыкновенно живым. А еще, как ни странно, молодым и красивым. Рядом с женой – очень взрослым, почти стариком. Добытчиком, опорой, отцом семейства. А здесь…
– Семья – дело святое, – невесело согласился Лев. – Погодь, схожу в душ и провожу тебя.
– Мне бы душ тоже не помешал.
Негоже приходить к жене, благоухая другим мужчиной… Да и женщиной было бы не очень.
– Тогда присоединяйся.
Совместный душ – дело небыстрое, – это Гришка знал еще с прошлого раза. Хотя сил на что-то глобальное уже не осталось, но нацеловались и наласкались они вволю. Гришке даже показалось, что Лев специально тянет время, не хочет отпускать. Но сколько ни тяни…
Хорошо, кстати, что на улице стояла жара, лето. Можно было и с мокрыми волосами из дома выйти. Мало ли, вдруг они только что с пляжа? Или, скажем, в фонтане купались?.. Ну и что, что ночь! Лев сыпал шутками и был совершенно отчаянно весел. Наконец Гриша не выдержал.
– Что с тобой?
– Ничего.
– Лёвушка?..
– Ты сейчас придешь туда, к ней. Ляжешь с ней в кровать.
– Ревнуешь, что ли? – поразился Гришка, получив в ответ мрачный, нечитаемый взгляд. – У нас вообще-то кровати разные.
– Это, знаешь ли, не обязательно трактовать буквально.
– Не буквально – тоже разные, – вздохнул Гришка. Никогда он не понимал стремления заставить любящего человека ревновать: дескать, ревнует – значит, любит. И наоборот. Гадкое чувство. – Мы с зимы в разных комнатах спим. Я – на дочкином диване, Танюшка – с Лилечкой.
Пусть уже Лев сам просчитает, когда именно началось это самое «с зимы».
Лев просчитал. Посмотрел благодарно и, пожалуй… горячо. У Гришки аж внизу живота потяжелело. Но, учитывая, что находились они сейчас в слегка подскакивающем на стыках рельсов вагоне метро, все мечты на эту тему стоило оставить на потом.
У входа в гостиницу Лев с Гришей распрощался. Сдержанно и как-то даже отстраненно пожал руку, полюбопытствовал насчет планов на завтра. Пообещал зайти в десять и поводить по Москве. На том и расстались. Только Гриша полночи проворочался на своей весьма, надо отдать ей должное, приличной и совершенно индивидуальной кровати, отчетливо понимая: он не там и не с тем, с кем хотел бы быть. А что поделать?
*
На следующий день Лев повел их гулять по Москве. На Красной площади Лилечке понравились солдаты, стоящие, точно большие, в человеческий рост, куклы, в карауле возле Мавзолея, а Танюшке – ГУМ. Гриша купил ей там флакончик «Красной Москвы», за что получил от жены благодарный взгляд и робкое пожатие руки. Лев улыбался, балагурил, травил байки, а у самого в глазах стыла волчья тоска.
На следующий день в планах стоял зоопарк. Лев объяснил, как туда проехать, но сопровождать на сей раз не стал – не мог себе позволить совсем уж забросить репетиции. А может, по какой-нибудь другой причине. В зоопарке девчонок невозможно было оттащить от пингвинов, а Гришку – от слона. А еще они всей семьей ели мороженое: «Лакомка» и эскимо. В Энске такой вкуснятины не продавали. Гришка никогда раньше не думал, что обычная прогулка по городу может отнимать столько сил. Вернувшись вечером в номер, хотелось только одного: лечь и отстегнуть к чертям обе ноги, положив их куда-нибудь под кровать. Но тут в номере зазвонил телефон. Трубку Гришка брал с некоторой опаской: и кому бы ему было звонить в чужом городе? Оказалось, Лев. Достал каким-то образом номер, чертов прохиндей! Гришка почувствовал, что улыбается. Ведь договорились же вчера, что встретятся завтра утром, в девять. Так нет же: соскучился, позвонил. В гости зовет. Одного. Без семьи. В гости?
– Посидим, выпьем, детство повспоминаем.
Ах да! Встреча школьных друзей. При мысли о том, как далеко их с Лёвушкой способны завести эти самые воспоминания, сладко потянуло внутри. Усталость как рукой сняло. Ноги уже были готовы идти куда угодно. И даже не идти – бежать.
Танюшка держать не стала, махнула рукой.
– Ой, до чего же вы, мужики, предсказуемые! Вам бы только нажраться! Ночью по городу не шарашьтесь, а то попадете еще в милицию…
Гришка обещал ночью не шарашиться, остаться у Левушки на диване. (На диване, ага!) А утром, в виде трезвом и приличном, появиться, чтобы забрать семейство на прогулку. (В планах у них стояли парк Горького и катание на кораблике по Москве-реке.)
Дом Лёвушки он нашел легко. Чего тут не найти – такую громадину напротив Триумфальной! На пятый этаж пошел пешком, проигнорировав существование лифта. Не доверял он этой сомнительной технике, да и обращаться с ней не умел. Застрянет еще между этажами!
Лёвушка играл. Несмотря на отличную звукоизоляцию внутри самой квартиры, музыку хлипкая Лёвушкина дверь пропускала, и Гришка на несколько минут замер в каком-то абсолютном экстазе. Бетховен. Соната для фортепиано номер два. Та самая медленная ее часть, о которой так пронзительно написал великий русский классик Куприн в своем «Гранатовом браслете». «Да святится имя твоё!» Гришка не считал себя человеком, склонным к бурным проявлениям чувств, но тут у него на глаза навернулись слезы. Почему ему всегда кажется, что Левушка играет про них? Про себя и Гришку? Всегда, что бы ни играл – играет про них? Глупость какая! Хотя, возможно, в своих суждения Гришка был необъективен. В конце концов, он всего лишь обыкновенный настройщик инструментов, а вовсе не великий музыкальный критик, изливающий свет своей мудрости со страниц журнала «Музыкальная жизнь».
Гришка дождался, когда отзвучат последние такты медленной части и только тогда нажал на кнопку звонка. Лев открыл быстро, чуть задыхаясь, словно бежал к двери. И лицо у него было такое, что Гришке захотелось немедленно его поцеловать – со всей возможной нежностью и страстью. Собственно, это он и проделал, едва закрыв дверь. Чтобы повторить еще раз. И еще. И только потом, оторвавшись от зацелованных Лёвушкиных губ, едва сдерживая рвущееся из груди наружу сердце, с чувством сказать:
– Ты, Долин, все-таки чертов гений. Ничего не меняется.
– А должно? – улыбнулся Лев.
– Нет, – помотал головой Гришка. – В постоянстве – наша сила. Вперед и только вперед.
У них получился странный вечер. И странная ночь. Именно потому, что вместе: вечер и ночь. Время казалось бесконечным. Не требовалось срочно-срочно падать в постель, чтобы за час-два наверстать упущенное за полгода. Можно было есть, спать, разговаривать. Смотреть, как Лёвушка курит прямо в спальне, пуская дым в потолок. А Гришка и не знал, что он курит! Вообще, почти ничего про него не знал, кроме музыки. Да и про музыку, как выяснилось…
– А я в Польше пластинку записал. Третий концерт Рахманинова, «Рах-три». С симфоническим оркестром польского радио. У них дирижер совершенно потрясающий, Стефан Рахонь. Практически гений.
Гришка мгновенно ощутил укол ревности по отношению к «совершенно потрясающему» дирижеру.
– Ты с ним?.. Ну…
Лев расхохотался, просто зашелся смехом, запрокидывая голову, сверкая белыми зубами, взбрыкивая босыми пятками. Потом, чуток успокоившись, отозвался рассудительно:
– Гришенька, ну ты даешь! Да он уже старый… Ему к семидесяти, считай. Но мне льстит серьезность твоих чувств.
Гришка сразу почувствовал себя полным дебилом. Не хватало ему еще начать изображать ревнивую жену. Сам-то!.. Но, раз появившись, мысль отпускать не хотела, грызла изнутри, гадина проклятая, того и гляди в середине груди дырка появится с обглоданными краями.
– Ладно, шутки-шутками, но почему ты до сих пор не женат? Понятно, женщины тебе не слишком нравятся, но… Тебе сейчас сколько? Почти тридцатчик?
– Двадцать девять, – серьезно кивнул Лев. Он лежал рядом с Гришкой в развороченной постели, абсолютно голый, вальяжный, с перемазанным липкой спермой животом (так и не удосужился вытереться или добрести до ванной) и слушал своего дурака-любовника так, будто тот и впрямь пытался сформулировать что-нибудь по-настоящему ценное. Вот еще она вещь, за которую можно было отчаянно любить Лёвушку: он умел потрясающе слушать.
– В партии?
– Уже год. Как из комсомола по возрасту вышел, так сразу и вступил. Иначе с заграницей туго. А у меня – гастроли.
Гришка вздохнул. То, чем они тут с Лёвушкой занимались, явно не вписывалось ни в кодекс молодого строителя коммунизма, ни в любые другие партийные установки. Рисковал Долин сильно. Ох и рисковал!
– Ну вот. Наверное, когда за границу едешь, к тебе «искусствоведа в штатском» приставляют. Дабы бдил.
– Само собой! Не поверишь! Иван Иванович Сидоров. Мой любимый куратор. Душа-человек!
– А ты не женат до сих пор. Они ведь задумаются однажды. Моральный облик советского артиста и все такое прочее. И даже девушки, насколько я понимаю, у тебя нет.
– О! С девушками, можешь быть уверен, у меня полный порядок, – невесело рассмеялся Лев. – С девушками я встречаюсь, ухаживаю, насколько график выступлений и репетиций позволяет, рестораны, цветы, в гости «на чашечку кофе». А уж на гастролях!.. Такие красотки иногда западают. А я, не стесняясь, веду их в номера… Потом – долгие разговоры обо всем, вино, если есть рояль – музыка, потом… Короткий поцелуй у дверей и… «Прощай, дорогая! Мы никогда не сможем быть вместе!» Пока хватает. Так что в глазах тех, кто бдит, я скорее не мужеложец-извращенец, а бабник.
Гришка хмыкнул. Хитер великий музыкант Лев Долин! Как есть хитер!
– Ну и на сколько, интересно, твоих ухищрений хватит? Вон Штаркман тоже был весь из себя лауреат и дипломант, а посадили. Сидел, конечно, недолго, но где теперь его концертная деятельность?
– Откуда про Наума знаешь? – удивился Лев.
– Да разве в наших кругах что-нибудь подобное скрыть можно? Террариум единомышленников, едрить их всех налево! Музыкальный мир живет сплетнями. А я хоть и обыкновенный настройщик, но тоже, вроде бы, вхож. Короче, Лёвушка, жениться тебе надо.
– Не могу.
– Почему?
Лев вылез из с кровати, сунул руки в извлеченный из кресла полосатый махровый халат, старательно затянул узлом пояс, словно нуждаясь в какой-то дополнительной защите. «Ой-ёй, что это я такое ляпнул?» – удивился Гришка.
– Гриш, тебе женщины нравятся?
Гришка замялся. Любой из возможных ответов выглядел… не очень. С другой стороны, раз уж у них сегодня такой внезапный «вечер честности»…
– Иногда – да. Не так, как с тобой. Мне, кроме тебя, мужики как-то вообще в этом смысле не интересны. А что?
– А то. Тебя, когда припрет… в этом смысле, ты всегда можешь использовать свой «запасной аэродром», закрутить необременительную интрижку с подходящей мадам. Так?
Гришка вспомнил энное количество «запасных аэродромов», случившихся в его жизни после того, как он перешел жить на диван, и вздохнул.
– Это да. Могу.
– А я – нет. У меня на женщин просто не стоит. И что мне делать? Заявить всему свету, что я импотент? Так я не он. Жениться, чтобы сделать несчастной какую-нибудь хорошую бабу? Заключить брак по расчету? Что мне делать, Гришенька, солнце мое незакатное?
Он сидел на краю постели, закутавшись в свой халат, как в последнюю защиту от мира, и спина его вздрагивала отнюдь не от старательно сдерживаемого смеха. Нахохлившийся черный ворон под ледяным ноябрьским дождем. И наплевать, что лето. Гришка его отлично понимал. Вот ведь полез, куда не просят… Зассанец!
Сел рядом, обнял за плечи, ткнулся губами в Лёвушкин висок.
– Прости. Прости… Я беспокоюсь за тебя просто. С тех пор, как мне про Штаркмана рассказали, места себе не нахожу. Все думаю: вдруг и ты… Я ведь тогда жить не смогу, зная, что из-за меня.
Лев хмыкнул.
– Надеюсь, ты не думаешь, что в твое отсутствие я тут… воздух целую?
Представить других мужчин в Лёвушкиной постели было… больно. Так больно, что захотелось взвыть. Или ударить. Ударить Лёвушку. Может, сломать ему его красивый тонкий нос. Или даже пальцы. Гриша закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул, успокаиваясь.
– Какое право я имею судить тебя, Лев? У тебя – мужики, у меня – бабы. Гребаная жизнь. Я все равно люблю тебя. Никуда не деться.
Лев развернулся к нему, лихорадочно блестя черными глазами.
– И я тебя, Гришка. И я тебя. Гребаная жизнь.
Гришка потянулся, осторожно спуская халат с чуть сутуловатых Лёвушкиных плеч. Неловко, путаясь в пальцах и ломая ногти, развязал затянутый с какой-то невероятной силой узел пояса. Было такое ощущение, что выхода всего два: либо взять, либо сдохнуть. Умирать он пока не хотел.
Сначала, кстати, в голове еще вертелись мысли на тему: «Насколько все же лучше, когда нет времени на чертовы разговоры!» – а потом стало не до мыслей. Лёвушка оказался внезапно тихим, сумасшедше покорным, хотя обычно даже в постели и из позиции снизу имел тенденцию командовать. Такого Лёвушку хотелось не только брать, но и присваивать, закрывать собой от любых возможных напастей, растворяться в нем – навсегда.
Но «навсегда» – лживое слово, а чужая постель – вовсе не необитаемый остров, на котором можно спрятаться от остального мира. Поэтому, едва придя в себя после бурного оргазма (Гриша чуть подзадержался, старательно пропуская Лёвушку вперед), они все-таки выползли в ванную, где, проигнорировав существование душа, долго нежились в горячей воде. Часа в три ночи их настиг неумолимый жор, и Лев вспомнил про существование в холодильнике как раз на этот случай приготовленного запеченного мяса с сыром. После очень позднего ужина пришел сон. Хорошо хоть они не забыли поставить будильник. Точнее, Лев не забыл, потому что в том состоянии Гришка, похоже, уже не вспомнил бы даже собственного имени.
На утро Долин был возмутительно бодр и свеж, а Гришку не покидало ощущение, что он сам, наоборот, всю ночь пил-гулял и черт знает чем занимался. Похоже, аналогичные подозрения шевельнулись и в голове Танюшки, когда они встретились в десять около входа в гостиницу. Устраивать сцен жена не стала, только вздохнула укоризненно, как бы говоря: «А я ведь тебя просила…» Пришлось изображать раскаяние, которого он на самом деле не испытывал.
Правда потом они всей компанией спустились в метро, где Лилечка уже привычно пришла в бурный восторг от эскалатора, и семейные разборки, так и не начавшись, заглохли сами собой.
А уж в парке Горького с его аттракционами, а главное – огромным колесом обозрения, и вовсе стало не до них. На первую карусель (самую простенькую, детскую, с лошадками) ребенка сопровождал Гришка, и там его укачало почти до рвоты. Спасла от позора только купленная тут же рядом в палатке бутылка теплого «Боржоми». Так что на следующую крутилку (с самолетиками) ребенка повела уже Танюшка. Да так втянулась, что не только прокатилась с Лилечкой на всех подходящих той по возрасту аттракционах, но и покрутилась на всех взрослых каруселях, неизменно вызывавших у Гришки рвотный спазм. Удивительно! А ведь в самолете их вестибулярные аппараты вели себя с точностью до наоборот. Единственное, куда все-таки затащил Гришку наблюдавший с ехидной ухмылочкой за его мучениями Долин, было колесо обозрения. Вот туда Танюшка лезть решительно отказалась, заявив, что боится высоты. Лучше уж вместе с Лилечкой прокатятся на маленьком, безопасном «Солнышке».
– А мы, сильные и бесстрашные мужики – наверх! – пафосно возвестил Лев и отправился за билетами.
«Зачем я это делаю?» – с каким-то вымораживающим ужасом подумал Гриша, шагая в неустойчивую, покачивающуюся под ногами, точно лодка на волнах, кабинку. Ни стен, ни стекла – крыша, пол, сиденья, поручни и какие-то дурацкие цепочки – вместо дверей.
– И кто гарантирует, что вся эта хрень не рухнет вместе с нами?
– Никто, – беспечно пожал плечами Лев. – Но я бы тебе советовал больше верить в технический гений советских инженеров.
– Я верю, – скрипнул зубами Гришка. Кабина, поскрипывая и подергиваясь, медленно-медленно ползла вверх.
Глядя на его, должно быть, слегка побледневшую физиономию, Лев осторожно поинтересовался:
– Ты серьезно боишься, что ли?
– Боюсь, – честно признался Гриша. Рядом с Лёвушкой ему не требовалось притворяться лучше, чем он есть. Тот его и так видел… всяким. Даже с мокрыми штанами. И если до сих пор не прогнал… – Я, может, в первый раз в жизни на такой страхолюдине еду.
Лев улыбнулся. Так он улыбался, только когда они оставались с Гришкой наедине. Это была особенная, очень личная, можно сказать, интимная улыбка, предназначенная лишь одному человеку.
– Тогда не смотри вокруг и тем более – вниз. Смотри на меня.
И Гришка смотрел. Смотрел, не отрываясь, отчетливо понимая: еще сегодня, завтра, а послезавтра – уже опять на самолет. И домой. Домой. «А где он, мой дом?»
Лёвушка тоже на него смотрел. И ради этого взгляда Гришка готов был на что угодно – да хоть сигануть вниз с чертового «чертова колеса»!
Кабина зависла на несколько секунд.
– Мы в самой верхней точке, – как ни в чем не бывало обронил Лев.
Гришка посмотрел вниз. Страх прошел, сгинул, словно его и не существовало никогда. Внизу лежала Москва, столица нашей Родины. Та самая, про которую народная мудрость гласит, что она «слезам не верит». И в этот момент Гришка сделал то, на что ни за какие коврижки не решился бы внизу, на земле: протянул руку и переплел свои пальцы с Лёвушкиными. А потом осторожно и нежно погладил большим пальцем его ладонь.
Когда кабинка, качнувшись, все так же медленно пошла вниз, руки пришлось расцепить, а Лёвушка сказал буднично:
– Слушай, а перебирайся вместе со своими в Москву? Сил же никаких нет вот так… жить. Я тебе работу хорошую найду. Хотя бы у нас в консерватории. А?
– Не знаю. От жены зависит. У нее в Энске мама.
Лев понимающе кивнул. Мама – это святое.
– Слушай, а как твои? Ты же с родителями в Москву ехал.
Лицо Долина сразу посмурнело, и стало ясно: опять сболтнул не то. Ну что, в самом деле, за поганый язык?! Без костей.
– Папа два года назад умер. Последствия ранения. У него в голове осколок оставался – вытащить не смогли. А тут, ни с того ни с сего, осколок двинулся. Мгновенно. И мама за полгода – за ним следом. Инфаркт.
Гришка опять тронул его за руку. Совсем не так, как там, наверху. Простое человеческое касание. Поддержка. «Я рядом».
– Соболезную.
– Спасибо. Я уже… привык.
В этом «привык» было столько глухого, отчаянного одиночества, что Гришка решил: как бы там ни было, а Долина он одного в проклятой Москве больше не бросит. Понадобится, тещу с собой приволочет. Хватит. У человека обязательно должен быть рядом кто-то, кто его любит.
Провожая их в аэропорту, Лев сунул Гришке в руки пакет с пластинкой: «Рахманинов. Концерт номер три для фортепиано с оркестром». «Рах-три». Странные, одновременно и знакомые, и как будто не совсем буквы польского языка внезапно поплыли у Гришки перед глазами. А казалось бы, столько лет не плакал… Слабак!
*
В Москву они перебрались лишь в начале следующего года. Пока в здешней консерватории освободилась ставка настройщика (прежний мастер ушел на вполне заслуженный отдых), пока Танюшка с матерью разобралась (та, к счастью, ехать с ними в столицу наотрез отказалась), пока квартиру разменяли. Понятно, двушку – на однушку, да и район – окраина с новостройками, но хоть не барак, и ванная с туалетом – не во дворе. И горячая вода в кранах имеется. Клиентуру, наработанную годами и непосильным трудом, терять было жаль, но Гришка все про себя без ложной скромности понимал: и на новом месте без приработка не останется. Покуда ходят советские дети в музыкальные школы, на его век инструментов для настройки хватит. Да и старинные рояли у музицирующей интеллигенции по-прежнему в чести. Из-за этих роялей, кстати, ему даже удалось съездить за границу. Родная консерватория отправила в командировку в братскую ГДР. По обмену опытом. Ну как «по обмену»… Жил там в Дрездене с еще довоенных времен мастер-кудесник по имени Ганс Мюллер. Вот к нему Гришку и приписали на целый месяц – перенимать тонкости ремесла. Гришка подозревал, что без вмешательства вездесущего Долина здесь не обошлось, но сопротивляться не стал, поехал, несмотря на горестные причитания Танюшки. Той почему-то казалось, что стоит Гришке покинуть пределы СССР, как его немедленно начнут ловить в свои сети западные разведки или он попадет в кровавые лапы тамошних грабителей и убийц. Гришка уверял, что станет вести себя тише воды ниже травы, а общаться – только с герром-товарищем Мюллером, которому (ежели слухи не врут) в этом году уже стукнуло восемьдесят два года и потому опасности (в любом плане) он не может представлять никакой.
Германия Гришке понравилась: чистая, основательная. Тротуары с шампунем моют. Герр Мюллер оказался милейшим человеком и специалистом своего дела, хотя Гришкин еще школьный немецкий несильно облегчал им трудности коммуникации. Но ничего. Разобрались в конце концов. Оказалось, профессиональная терминология – штука практически интернациональная.
Из Германии Гришка, хоть и было у него с собой валюты – всего ничего, привез подарки: Танюшке – модные сапоги, Лилечке – разноцветные футболки, родителям – чайный сервиз «Мадонна», а Лёвушке – пожелтевшие от времени и некрасиво заклеенные на сгибе ноты полонеза Огинского «Прощание с Родиной», изданные в Германии в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Раритет. Гришка нашел его в каком-то крохотном нотном магазинчике и готов был молиться кому угодно, хоть Марксу с Энгельсом, чтобы хватило денег. Денег хватило. Судьба.
Лев только спросил:
– Почему вдруг именно Полонез?
Гришка пожал плечами. Не мог же он сказать, что каждый раз в этой горькой, пронзительной мелодии ему чудится «про нас»…
*
Музыка за дверью смолкает, и Грише приходится потратить несколько мгновений на то, чтобы чуть-чуть придержать внезапно сошедшее с ума сердце. Сколько бы лет ни прошло, Лёвушкина музыка всегда действует на него одинаково: сводя с ума, увлекая, завораживая. Когда Лев Долин играет, становится понятно, зачем стоит жить на этом не слишком-то гармоничном свете.
Интересно, что там нынче у Лёвушки с его любимым роялем? (Все тот же дореволюционный Беккер тысяча девятьсот тринадцатого года.) Действительно требуется настройка, или Долин, старый хитрец (сороковник нынче стукнул, да-да!), просто изобрел повод для внеочередной встречи? Отправил супругу на дачу, и на тебе: рояль срочно расстроился? (Женился Лев всего пару лет назад на своей давней поклоннице. Как у них там сложилось, за закрытыми дверями, Лев не рассказывает – и правильно делает, а то кое-кто просто сдох бы от ревности. Гришка был свидетелем на свадьбе.)
Так придется настраивать рояль или нет?
Впрочем, все равно. Позвал – и слава богу. Давно не виделись. Почти месяц. Гришка не просто соскучился – стосковался.
На звонок дверь распахивается мгновенно, словно Лёвушка и правда ждал. Стоял под дверью, совершенно равнодушный к бушующей в квартире музыке, вслушивался в приближающиеся к квартире шаги. По-прежнему худой, высокий, темные, душу выворачивающие одним взглядом глаза, острый профиль, только вот в волосах – щедро проступила седина, точно кто серебряной краской плеснул. Что же ты, Левушка? И как всегда – белая рубашка с расстегнутым воротом, черные брюки со стрелками… Знает гад, как на Гришку действует этот обманчиво строгий наряд! Хочется немедленно вытряхнуть чертова гения из одежды и…
– А вот и ты, человек с абсолютным музыкальным слухом!
– Привет! Что, правда, инструмент не в порядке? Вроде бы еще и двух месяцев не прошло, как я с ним возился… Но если…
